Корпорация Странных Существ 2.0 (гет)

Подглава 1: Погружение в Бездну

Старый маслкар Евы, “Торнадо”, издал пронзительный стон, когда она вдавила педаль тормоза. Это был не визг шин, а хриплый, надрывный скрежет изношенного металла, словно сама машина протестовала против того, чтобы останавливаться в этом забытом богом месте. Колёса замерли в луже, где отражалось мутное, серое небо, лишённое звёзд. Перед ними возвышалась массивная бетонная стена, уродливая, как шрам на теле земли, её поверхность была покрыта трещинами и пятнами ржавчины, словно кровь, сочащаяся из старых ран. Спирали колючей проволоки, потемневшие от времени, венчали её, как корона из железных шипов. Это была граница района Дасков, прозванного “Отстойником” — места, где заканчивалась цивилизация Картер-Сити и начиналась бездна. За их спиной, в далёкой дымке, мерцали размытые неоновые огни города, их холодный свет растворялся в сыром воздухе, не в силах пробиться сюда. Впереди была только тьма, прорезанная тусклым, болезненно-жёлтым свечением редких промышленных ламп, которые гудели и мигали, отбрасывая дрожащие, искажённые тени на бетон. Воздух был густым, тяжёлым, пропитанным едким запахом озона от коротких замыканий, сырого, прелого бетона и сладковато-тошнотворной вонью гниющих отбросов, которая цеплялась к горлу, как невидимая рука.

Дождь прекратился, но его следы были повсюду. С ржавых карнизов и водосточных труб, торчащих из стены, монотонно капала вода — кап… кап… кап… — создавая тревожный, гипнотический ритм, который, казалось, отсчитывал последние секунды перед чем-то неизбежным. Где-то в глубине района раздавался низкий, промышленный гул, как дыхание спящего чудовища, скрытого в недрах “Отстойника”. Квартира, которую они покинули, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, теперь казалась далёким убежищем, почти уютным по сравнению с этим местом, где даже воздух был врагом, холодным и влажным, липнущим к коже, как чужое прикосновение.

Майк Тайлер первым выбрался из машины, его высокая, измождённая фигура медленно выпрямилась, как будто он сбрасывал с себя остатки слабости. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые всё ещё сочились багровым, оставляя тёмные пятна на потрёпанной ткани. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, слабо пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет ламп. Это была не боль, а тянущее, настойчивое тепло, как стрелка компаса, нашедшая свой полюс. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были устремлены в темноту за стеной, их взгляд горел холодной решимостью, смешанной с предчувствием. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью. Его рука, покрытая кровью и грязью, медленно поднялась к шраму, пальцы коснулись воспалённой кожи, как будто он мог усилить этот зов, этот сигнал, который вёл его к “Чёрной Моли”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был тяжёлым, но теперь он казался не бесполезным грузом, а частью его новой миссии.

Ева Ростова выскользнула из “Торнадо” с кошачьей грацией, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и скептицизма. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её рука уже сжимала рукоять пистолета, готовая к любому движению в тенях. Её серые глаза, острые и анализирующие, методично сканировали окружение: крыши, где ржавые трубы торчали, как сломанные кости; тёмные переулки, где тени казались живыми; массивную стену, которая, казалось, дышала холодом и угрозой. Она была воплощением профессионализма, но в её взгляде мелькала тень сомнения, как будто она всё ещё взвешивала, не безумие ли эта миссия.

Ева шагнула к Майку, её ботинки хлюпнули в луже, и она остановилась, её голос, низкий и лишённый эмоций, прорезал тишину:

— “Чёрная Моль”. Ты уверен, что это здесь? Это место — братская могила, а не бар.

Майк не повернулся к ней, его взгляд остался прикованным к темноте за стеной, где жёлтые лампы мигали, как больные глаза. Его пальцы, всё ещё касавшиеся шрама, слегка дрогнули, когда пульсация стала сильнее, как эхо далёкого сигнала. Его голос, хриплый, но твёрдый, прозвучал в ответ:

— Я не уверен. Я чувствую. Он здесь. Или был здесь. Зов… он ведёт сюда.

Ева посмотрела на него, её серые глаза сузились, её лицо было непроницаемым, но в глубине её взгляда мелькнула тень раздражения. Она перевела взгляд на стену, её пальцы сильнее сжали рукоять пистолета. Её голос стал резче:

— Твой “зов” привёл нас к стене. Входа нет, Тайлер.

Майк не ответил. Его рука опустилась от шрама, и он сделал шаг вперёд, его ботинки хрустнули по осколкам стекла на асфальте. Шрам на шее пульсировал, как компас, указывающий вглубь этого бетонного лабиринта. Он пошёл вдоль стены, его высокая фигура двигалась медленно, но уверенно, как ищейка, следующая по следу. Бетон под его пальцами был холодным и шершавым, покрытым коркой грязи и ржавчины, как кожа какого-то древнего зверя. Капли воды с ржавых карнизов падали ему на плечи, каждая — кап… кап… кап… — как метроном, отсчитывающий их шаги в бездну.

Ева, после секундного колебания, выдохнула с тяжёлым, почти театральным вздохом, её дыхание превратилось в облачко пара в холодном воздухе. Она последовала за ним, держась на несколько шагов позади, её пистолет был наготове, а взгляд продолжал сканировать тени, которые, казалось, шевелились за пределами света. Её шаги были лёгкими, но твёрдыми, как будто она балансировала между готовностью к бою и желанием развернуться и уйти. Стена, возвышающаяся над ними, была как монстр, который проглотил их надежду на лёгкий путь, а монотонная капель с труб отсчитывала их погружение в безысходность “Отстойника”. Они пересекли границу, и Картер-Сити, с его неоновыми огнями, остался позади, как далёкий сон, который никогда не был их домом.

Майк шагнул через узкую проломь в бетонной стене, и воздух мгновенно изменился, став гуще, холоднее, словно само дыхание “Отстойника” обволакивало его, как сырой саван. За спиной, где остался Картер-Сити, последние отголоски неонового гула и шума дождя оборвались, сменившись давящей, почти вакуумной тишиной, от которой звенело в ушах. Проход, неровный и зазубренный, как рана в теле города, выплюнул их в узкий переулок, зажатый между бетонными стенами, которые возвышались, как каньон из ржавчины и тьмы. Стены были покрыты чёрной плесенью, её влажные, маслянистые пятна блестели в тусклом свете редких промышленных ламп, чьё болезненно-жёлтое сияние дрожало, как предсмертный пульс. Запах гнили — сладковатый, тошнотворный, смешанный с едким привкусом ржавого металла — вцепился в горло, заставляя дышать через силу. Каждый вдох был как глоток чего-то живого, враждебного, что проникало в лёгкие и оседало там, как яд. Тишина была неестественной, лишённой даже шёпота ветра, и только хруст мусора под ботинками Майка нарушал её, как кощунственный звук в заброшенном храме.

Улица, на которую они вышли, была как могильник, где город хоронил свои отходы. Горы мусора громоздились вдоль стен — ржавые остовы автомобилей, их металлические кости торчали из куч, как обломки скелетов; разбитые мониторы с пустыми экранами, будто вырванные глаза; обрывки проводов и пластика, сплетённые, как паутина, в которой увязли остатки прошлого. Здания, окружавшие улицу, были уродливыми бетонными коробками без окон, их стены покрывали слои выцветших граффити — хаотичные линии, слова, символы, выцарапанные в отчаянии. Майк замер, его взгляд зацепился за знакомый узор среди этого хаоса: спирали, похожие на символы Вальдемара, почти стёртые, перечёркнутые грубыми мазками болезненно-жёлтой краски, как будто кто-то пытался уничтожить их, но не смог стереть до конца. Его шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, запульсировал сильнее, теплом, которое тянуло его вперёд, как невидимый поводок. Он чувствовал это место — не просто видел, а ощущал его боль, его гниение, его скрытую жизнь, как будто оно было продолжением его собственного тела.

Ева, шедшая позади, двигалась бесшумно, её компактная фигура скользила вдоль стены, как тень. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали напряжённую собранность. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Её рука сжимала рукоять пистолета, пальцы были готовы к любому движению, а её серые глаза, острые, как лезвия, сканировали каждый дверной проём, каждый тёмный угол, каждый намёк на угрозу. Она чувствовала, что за ними следят, ещё до того, как увидела это. Её инстинкты, отточенные годами выживания, кричали, что этот переулок был не просто местом — он был живым, дышащим хищником, и они были его добычей.

Сначала это было ощущение — холодный укол в затылке, как будто сотни невидимых глаз вонзились в их спины. Майк почувствовал это через шрам, как слабую вибрацию, смешанную с чужим страхом и любопытством. Ева остановилась, её рука замерла на кобуре, а взгляд стал ещё острее. Затем, в темноте одного из дверных проёмов, зажглась пара глаз — неестественно-жёлтых, без зрачков, светящихся собственным, хищным светом, как у ночного зверя. Они не мигали, не двигались, просто смотрели. Через секунду зажглась ещё одна пара, затем ещё. Вскоре вся улица, по обеим сторонам, была усеяна десятками этих глаз, горящих в тенях, как жёлтые звёзды в беззвёздном небе. Они не шевелились, не издавали звуков, но их присутствие было осязаемым, как давление, сжимающее грудь. Майк заметил, как лунный свет, пробивающийся сквозь редкие щели в тучах, выхватил из темноты одну из фигур: тонкую, сгорбленную, с ржавым металлическим ошейником на шее, тускло поблёскивающим, как знак рабства.

Ева, не отводя взгляда от теней, прошептала, её голос был низким, напряжённым, как натянутая струна:

— Майк. Мы не одни.

Майк, всё ещё касаясь шрама, чувствовал, как пульсация усиливается, как будто эти глаза, эти Даски, были частью того же канала, что связывал его с Романом. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели не на них, а вглубь темноты, туда, где, как он знал, ждала “Чёрная Моль”. Его голос, хриплый, но спокойный, прозвучал в ответ:

— Я знаю. Это они. Даски.

Ева слегка повернула голову, её взгляд метнулся к нему, затем обратно к теням. Её пальцы сильнее сжали рукоять пистолета. Она прошептала, её голос был едва слышен:

— Они не нападают. Оценивают. Что будем делать?

Майк сделал глубокий вдох, воздух был холодным и липким, как будто он глотал само отчаяние этого места. Его шрам пульсировал, как компас, указывающий вперёд. Он ответил, его голос был твёрдым, но тихим, чтобы не спугнуть тишину:

— Продолжать идти. Медленно. Не показывать страха. Мы здесь гости.

Они двинулись вперёд, их шаги хрустели по мусору, каждый звук отдавался эхом в этой мёртвой тишине. Майк шёл первым, его высокая фигура, покрытая изорванной курткой, казалась единственным маяком в этом море теней. Ева держалась чуть позади, её пистолет был наполовину вытащен, готовый к бою. Камера их взглядов скользила по улице, где жёлтые глаза следили за каждым их движением, не мигая, не отводя взгляда. Ботинок Майка наступил в лужу с маслянистой водой, и в её мутной поверхности на мгновение отразилось беззвёздное, серое небо, а затем — десятки пар жёлтых глаз, как звёзды, упавшие в ад. Когда они проходили мимо одного из переулков, из темноты донёсся тихий, гортанный шёпот — не слова, а щелчки, как язык, который они не понимали. Это не была угроза, но предупреждение, холодное и ясное: они чужие здесь, и каждый их шаг отслеживается. “Отстойник” смотрел на них, дышал ими, и его жёлтые глаза были его взглядом.

Узкая улица Погасших Искр, зажатая между бетонными стенами, была как горло зверя, проглотившего всякую надежду. Горы мусора — ржавые остовы машин, разбитые мониторы, спутанные провода — громоздились вдоль стен, словно внутренности этого монстра, выброшенные наружу. Тусклый, болезненно-жёлтый свет промышленных ламп дрожал, отбрасывая длинные, изломанные тени, которые, казалось, шевелились сами по себе. Воздух был тяжёлым, пропитанным сладковатой вонью гнили и едким запахом ржавчины, он лип к коже, как холодный пот. Тишина была почти осязаемой, нарушаемой лишь хрустом мусора под ботинками Майка и Евы да редкими каплями воды, падающими с ржавых карнизов — кап… кап… кап… — как метроном, отсчитывающий их шаги вглубь “Отстойника”. Десятки пар жёлтых глаз, горящих в тенях дверных проёмов и разбитых окон, следили за каждым их движением, как звёзды в беззвёздном небе, их хищный свет был единственным признаком жизни в этом мёртвом месте. Майк чувствовал их взгляды, как иглы, вонзающиеся в затылок, а его шрам на шее пульсировал, как компас, ведущий его к “Чёрной Моли”, но давящее молчание Дасков начинало тяготить его, как груз, который он больше не мог нести.

Майк остановился, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, казалась единственным маяком в этом море теней. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, скользнули по улице, зацепившись за одну из фигур в дверном проёме — молодую девушку, почти подростка, с всклокоченными, грязными волосами, которые падали на её бледное лицо. Она стояла, прижавшись к стене, её тело было сгорбленным, как будто она пыталась стать невидимой. Её жёлтые глаза, светящиеся в темноте, были не такими угрожающими, как у других, — в них мелькала не ярость, а страх, почти осязаемый, как у загнанного зверька. Майк почувствовал укол сочувствия, как будто её взгляд отражал его собственную потерянность, которую он знал слишком хорошо. Его шрам, длинный и кривой, как след когтя демона, запульсировал сильнее, теплом, которое тянуло его к ней, как будто она была частью того же канала, что связывал его с Романом.

Он повернулся к Еве, его голос, хриплый, но твёрдый, прозвучал шёпотом, чтобы не нарушить хрупкую тишину:

— Так мы никуда не дойдём. Я попробую поговорить.

Ева, стоявшая чуть позади, мгновенно схватила его за рукав, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, впились в ткань. Её серые глаза, острые, как лезвия, сузились, а её голос, резкий шёпот, был полон предупреждения:

— Не смей. Это стая. Спровоцируешь одного — нападут все.

Майк посмотрел на неё, его серые глаза, горящие решимостью, встретились с её взглядом. Он мягко высвободил руку, его движение было спокойным, но уверенным. Его голос остался тихим, но в нём была твёрдость:

— Она напугана. Я не буду угрожать.

Ева стиснула зубы, её рука, сжимающая рукоять пистолета, напряглась, но она не остановила его. Её взгляд метнулся к теням, где жёлтые глаза Дасков следили за ними, не мигая, как хищники, готовые к прыжку. Майк медленно, с поднятыми в мирном жесте руками, сделал несколько шагов к девушке, остановившись на безопасном расстоянии. Его ботинки хрустнули по мусору, и этот звук в тишине был как выстрел. Его лицо, покрытое грязью и кровью, смягчилось, он попытался улыбнуться, но улыбка вышла вымученной, почти болезненной. Его голос, неестественно громкий в этой мёртвой тишине, прозвучал:

— Привет. Мы не хотим проблем. Мы ищем… одно место. Бар “Чёрная Моль”.

При звуке его голоса девушка вздрогнула, как будто слова были физическим ударом. Её тело сжалось ещё сильнее, она шарахнулась глубже в тень дверного проёма, её всклокоченные волосы упали на лицо, скрывая его, но её жёлтые глаза, расширенные от ужаса, горели, как два фонаря в темноте. Она беззвучно открыла рот, но из него не вырвалось ни звука — только дрожь, которая прошла по её худым плечам. Её ржавый ошейник, тускло поблёскивающий в свете луны, казался не просто украшением, а клеймом, которое приковывало её к этому месту, к этому страху.

В тот момент, когда Майк сделал ещё один осторожный шаг, улица ожила, как единый организм. Из десятков тёмных проёмов, разбитых окон и узких переулков донеслось низкое, гортанное рычание — нечеловеческое, угрожающее, как хор, звучащий из глубин ада. Оно нарастало, заполняя воздух, как волна, готовая захлестнуть их. Даски, до этого неподвижные, начали медленно выходить из теней, их фигуры, сгорбленные и худые, двигались с пугающей синхронностью. Их лица были лишены эмоций, как маски, вырезанные из серого бетона, но в их руках, сжимающих куски арматуры, заточки и обломки металла, читалась смертельная угроза. Они не нападали, но занимали позиции, отрезая Майку путь к отступлению, их жёлтые глаза горели, как огоньки, окружившие добычу.

Ева мгновенно оказалась рядом с Майком, её пистолет был уже в руке, но направлен в пол. Её голос, злой, но тихий, прошипел:

— Назад, Майк. Медленно. Сейчас же.

Майк замер, его серые глаза, полные не гнева, а боли, всё ещё смотрели в сторону девушки, которая теперь была почти невидима в тени. Он чувствовал её страх, её потерянность, как эхо собственной души, разорванной “Тёмным Рассветом”. Он медленно отступил, его ботинки хрустели по мусору, каждый шаг был как признание поражения. Ева двигалась рядом, её поза была напряжённой, но контролируемой, как у бойца, готового к бою, но знающего, что время для него ещё не пришло. Даски не преследовали, но их жёлтые глаза не отрывались от них, их рычание затихло, сменившись той же давящей тишиной, которая теперь казалась ещё более угрожающей.

Когда они оказались на середине улицы, Ева, всё ещё держа пистолет наготове, прошептала, её голос был полон злости и тревоги:

— Я же говорила. Они не общаются. Они реагируют. Как единое целое. Почти улей.

Майк посмотрел в сторону, где скрылась девушка, его лицо, покрытое грязью и кровью, было полно не злости, а сочувствия. Его шрам слабо пульсировал, как будто подтверждая, что он чувствовал её боль, её страх, как свою собственную. Его голос, тихий и задумчивый, прозвучал:

— Она не хотела нападать. Она была напугана до смерти. Я видел… я видел в её глазах то же, что чувствовал сам, когда был в “Рассвете”. Потерянность.

Он повернулся к Еве, его серые глаза, теперь полные решимости, встретились с её взглядом. Он понял, что прямолинейный подход здесь не сработает. Даски были не просто стаей — они были сломленным, параноидальным обществом, связанным общей болью и страхом. Чтобы пройти дальше, им нужен был другой ключ, не сила, а что-то, что могло бы проникнуть в их мир. Улица Погасших Искр, окружённая десятками жёлтых глаз, была как лабиринт, где каждый шаг мог стать последним, и Майк знал, что их путь к “Чёрной Моли” будет испытанием не только их смелости, но и их человечности.

Майк и Ева двигались по улице Погасших Искр, их шаги хрустели по мусору, нарушая гнетущую тишину “Отстойника”. Тусклый, болезненно-жёлтый свет промышленных ламп дрожал над ними, отбрасывая длинные, изломанные тени, которые, казалось, жили своей жизнью, извиваясь на бетонных стенах. Воздух был тяжёлым, пропитанным сладковатой вонью гнили и едким привкусом ржавчины, он обволакивал кожу, как холодный, липкий туман. Десятки пар жёлтых глаз Дасков, горящих в тенях дверных проёмов и разбитых окон, следили за каждым их движением, их хищный свет был как звёзды в беззвёздном небе, полные немой угрозы. Провал попытки Майка заговорить с девушкой всё ещё висел в воздухе, как ядовитый дым, и напряжение между ним и Евой, шедшей чуть позади, было почти осязаемым. Её серые глаза, острые и настороженные, скользили по теням, её рука сжимала рукоять пистолета, готовая к любому движению. Майк чувствовал её взгляд, её недоверие, но его внимание было приковано к шраму на шее, который пульсировал, как компас, ведущий его к “Чёрной Моли”. Однако теперь эта пульсация изменилась.

Внезапно Майк остановился, его высокая фигура замерла посреди улицы, как будто кто-то выдернул невидимый поводок. Его шрам, длинный и кривой, как след когтя демона, вспыхнул острой, жгучей болью, словно к коже приложили раскалённый металл. Он инстинктивно схватился за шею, его пальцы, покрытые грязью и кровью, впились в воспалённую кожу, пытаясь унять боль. Его лицо, покрытое шрамами и усталостью, исказилось, глаза зажмурились, а зубы стиснулись так сильно, что челюсть задрожала. Его дыхание стало рваным, каждый вдох был как глоток ледяного воздуха, смешанного с гнилью. Боль была не просто физической — она была дверью, которая распахнулась, и через неё в его разум хлынул звук.

Сначала это был низкий, давящий гул, как от роя насекомых, гудящих в глубине черепа. Он нарастал, заполняя его голову, как вода, льющаяся в треснувший сосуд. Затем гул начал распадаться на отдельные голоса, обрывки мыслей, эхо эмоций, которые накладывались друг на друга, как ржавый хор, звучащий из-под земли. …холодно… так холодно… — шептал женский голос, дрожащий от отчаяния. …снова голод… — стонал другой, низкий и надломленный. …жёлтые глаза смотрят… — бормотал третий, полный паранойи. …ошейник жмёт… — звенел ещё один, срывающийся в панику. …чужаки… опасность… — рычал хор, как единый организм, готовый к защите. …когда это кончится… — молил последний, растворяясь в безнадёжности. Это был не просто звук — это была боль, страх, отчаяние сотен душ, связанных одной судьбой, и они текли через шрам Майка, как яд, отравляющий его разум.

Мир вокруг начал плыть. Жёлтые огни фонарей размазались в болезненные пятна, как расплавленный воск, стекающий по стенам. Бетонные коробки зданий, покрытые плесенью и граффити, качнулись, как декорации в кошмаре. Майк зажмурился сильнее, его руки, дрожащие, инстинктивно поднялись к ушам, пытаясь заглушить хор, но голоса звучали не снаружи, а внутри, вгрызаясь в его сознание, как ржавые гвозди. Его колени подогнулись, он пошатнулся, и его высокая фигура, покрытая изорванной курткой, согнулась, как будто невидимая сила давила на него сверху. Его серые глаза, теперь открытые, были полны ужаса и боли, но в глубине их мелькала искра эмпатии — он знал эту боль, эту потерянность, как свою собственную, как эхо “Тёмного Рассвета”.

Ева, шедшая позади, резко развернулась, её серые глаза, острые, как лезвия, расширились от тревоги, когда она увидела его состояние. Она мгновенно оказалась рядом, её компактная фигура двигалась с кошачьей грацией, но её рука, сжимающая пистолет, была готова к бою. Она видела его согнувшуюся фигуру, руку, вцепившуюся в шею, лицо, искажённое агонией, и её первая мысль была о “Протоколе Отражение”. Её голос, резкий, но встревоженный, прорезал тишину:

— Майк! Что с тобой? Это Роман?

Майк мотнул головой, его зубы всё ещё были стиснуты, пот стекал по его бледному лбу, смешиваясь с грязью и кровью. Его голос, хриплый и рваный, выдавился с трудом:

— Нет… не он… Это… они все… Я их слышу…

Ева, стоя рядом, посмотрела на него с недоумением, её взгляд метнулся к тёмным переулкам, где жёлтые глаза Дасков всё ещё горели, неподвижные и безмолвные. Её голос стал тише, но в нём была тревога:

— Слышишь кого? Здесь тишина.

Майк, всё ещё сжимая шею, выпрямился с трудом, его серые глаза, полные боли, встретились с её взглядом. Его дыхание было тяжёлым, как будто он вынырнул из глубины. Он прошептал, его голос дрожал, но был полон ужасающего осознания:

— В голове… Их боль… страх… Оно… оно повсюду.

Ева отступила на полшага, её лицо, бледное и непроницаемое, было как маска, скрывающая бурю эмоций. Её серые глаза изучали его, как будто он был неразорвавшейся бомбой, готовой взорваться в любой момент. Она не понимала, что происходит, но видела его неподдельную агонию, и это пугало её больше, чем жёлтые глаза в тенях. Она шагнула ближе, её рука, всё ещё сжимающая пистолет, легла на его плечо, но её прикосновение было осторожным, как будто она касалась чего-то хрупкого и опасного. Её голос, низкий и сдержанный, прозвучал:

— Держись, Тайлер. Нам нужно идти дальше.

Майк кивнул, его дыхание постепенно выравнивалось, но хор в его голове не затихал — он стал тише, как далёкий гул, но всё ещё был там, как эхо чужой боли, которое он не мог заглушить. Его шрам, всё ещё пульсирующий, был не просто каналом к Роману — он был приёмником, настроенным на частоту страдания всех “Отражений”, и здесь, в “Отстойнике”, где сотни таких, как он, жили в тенях, сигнал был невыносимым. Он понял, что Даски не просто сломленное общество — они были частью его самого, их боль была его болью, их страх был его страхом.

Они стояли посреди улицы, окружённые жёлтыми глазами, которые следили за ними, как хищники, но теперь Майк видел в них не только угрозу, но и отчаяние. Ева, всё ещё держа его за плечо, смотрела на него с растущим недоверием, её профессиональный скепсис боролся с тем, что она видела. “Отстойник” был не просто местом — он был живым, дышащим кошмаром, и хор Дасков, звучащий в голове Майка, стал его новым, мучительным проводником. Они двинулись вперёд, их шаги хрустели по мусору, а жёлтые огни фонарей размазывались в глазах Майка, как звёзды, упавшие в ад.

Майк двигался вперёд, его шаги, тяжёлые и уверенные, хрустели по мусору, разбросанному по узким переулкам “Отстойника”. Хор Дасков, этот ржавый хор отчаяния и боли, всё ещё гудел в его голове, но теперь в этом хаотичном шуме выделялся один голос — резкий, холодный, полный ярости, как маяк, пробивающийся сквозь туман. Это был Роман, его присутствие, его эхо, тянувшее Майка, как невидимая нить. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал теплом, которое теперь было не мучительным, а направляющим, как стрелка компаса, указывающая на “Чёрную Моль”. Ева следовала за ним, её компактная фигура двигалась бесшумно, но её серые глаза, острые и настороженные, метались по теням, где до сих пор мелькали жёлтые глаза Дасков. Они держались на расстоянии, как будто боялись приближаться к тому, что ждало впереди. Воздух был густым, пропитанным запахом ржавчины, гнили и чего-то химического, едкого, что щипало ноздри. Тишина улицы Погасших Искр сменилась далёким, низким гулом, как будто где-то в глубине этого бетонного лабиринта билось огромное, механическое сердце.

Они вышли на небольшую, заваленную мусором площадь, окружённую уродливыми бетонными коробками, чьи стены были покрыты чёрной плесенью и выцветшими граффити. В центре площади стояло единственное здание, которое не выглядело полностью мёртвым — приземистый, угловатый склад из гофрированного металла и бетона, его ржавые стены были как кожа старого зверя, покрытая шрамами времени. В отличие от других зданий, в нём была одна целая деталь — массивная металлическая дверь, похожая на вход в бункер, её поверхность была покрыта коркой ржавчины, но выглядела прочной, непроницаемой, как ворота в ад. Майк замер, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, приковались к двери. Его шрам вспыхнул теплом, почти обжигающим, как будто подтверждая, что они нашли цель. Ева, стоя рядом, сканировала площадь, её рука сжимала рукоять пистолета, а её лицо, бледное и непроницаемое, было напряжённым, как у солдата перед боем.

Майк сделал шаг вперёд, его взгляд зацепился за символ, грубо нацарапанный на двери. Это была чёрная моль, её крылья, вырезанные неровными, яростными штрихами, закручивались в спирали, идентичные символу Вальдемара, который он видел в своих кошмарах и среди граффити на стенах. Символ был как метка, одновременно знакомая и угрожающая, как будто кто-то пытался переписать наследие их мучителя. Майк протянул руку, его пальцы, покрытые грязью и кровью, коснулись холодного, ржавого металла, и шрам на шее запульсировал ярче, как будто откликнулся на прикосновение. Его голос, хриплый и тихий, прошептал:

— Это оно.

Ева, не отводя взгляда от теней, присела у двери, её серые глаза методично изучали землю. Она указала на россыпь медных гильз, блестящих в тусклом свете жёлтых ламп, и несколько пустых стеклянных ампул, в которых остались капли мутной, молочно-белой жидкости. Её голос, низкий и напряжённый, прозвучал:

— Стреляли. Часто и недавно. А это, — она кивнула на ампулы, — дешёвые боевые стимуляторы.

“Ярость”. Дают силу, сжигают нервы. Кто бы ни был внутри, он на взводе и хорошо вооружён.

Майк, всё ещё касаясь двери, приложил ухо к холодному металлу. Изнутри доносился не музыка, не голоса, а глухой, ритмичный гул — БУМ… БУМ… БУМ… — как биение огромного, механического сердца, которое вибрировало в его костях. Он нахмурился, его лицо, покрытое грязью и кровью, было полно сосредоточенности. Его голос, тихий, но полный тревоги, прозвучал:

— Этот звук… Что это?

Ева, стоя рядом, тоже прислушалась, её бровь слегка приподнялась, но её голос остался холодным, профессиональным:

— Похоже на генератор. Или что-то похуже. Это место — не просто бар. Это крепость. Центр силы в этом аду.

Они отступили в тень, их фигуры растворились в темноте, подальше от жёлтого света ламп. Жёлтые глаза Дасков, которые следили за ними с начала пути, исчезли, как будто даже они боялись этого места. Майк смотрел на дверь, на символ чёрной моли, чьи крылья сплетались со спиралями Вальдемара, и его разум заполнился осознанием. Роман не просто прятался здесь. Он создал своё королевство, построенное на боли, насилии и наследии их общего мучителя. Майк пришёл сюда за ответами, но теперь он понимал, что за этой дверью ждёт не жертва, а человек, который принял свою боль и превратил её в силу — опасную, искажённую, но силу. Его шрам, пульсирующий под пальцами, был как ключ, который мог открыть эту дверь, но также и как предупреждение о том, что за ней может быть нечто, к чему он не готов.

Ева, стоя рядом, посмотрела на него, её серые глаза, острые и анализирующие, изучали его лицо, как будто искали признаки слабости. Она не видела мистику, которую чувствовал Майк, но её профессионализм уловил тактическую реальность: гильзы, ампулы, гул — всё говорило о том, что за дверью их ждёт враг, готовый к бою. Её голос, тихий, но твёрдый, прозвучал:

— Что дальше, Тайлер?

Майк не ответил сразу. Его взгляд был прикован к двери, к символу, который был одновременно знакомым и чуждым. Вопрос “Что дальше?” висел в воздухе, тяжёлый, как запах пороха и химикатов, исходящий от ампул. Войти внутрь было безумием, но отступить — уже невозможно. Они стояли на пороге логова зверя, и гул за дверью, как биение сердца, отсчитывал последние секунды перед тем, как они сделают свой выбор.

Подглава 2: Шёпот в Трущобах

Майк и Ева стояли в тени, в нескольких шагах от массивной ржавой двери “Чёрной Моли”, чей нацарапанный символ — моль с закрученными в спирали крыльями — горел в их сознании, как предупреждение. Глухой, ритмичный гул, доносящийся изнутри, — БУМ… БУМ… БУМ… — был как биение сердца, которое охраняло это место, делая его неприступным. Штурмовать дверь было бы самоубийством: россыпь гильз и пустые ампулы “Ярости” у порога говорили о том, что внутри их ждут не разговоры, а бой. Ева, её серые глаза, острые и анализирующие, скользнули по площади, заваленной мусором, и остановились на узком переулке, уходящем вдоль склада. Её голос, низкий и напряжённый, прозвучал:

— Нам нужен другой вход. Или хотя бы информация. Идём.

Майк кивнул, его шрам, всё ещё пульсирующий теплом, как будто соглашался с ней, но его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к двери. Он чувствовал Романа, его ярость, его эхо, где-то за этим металлом, но понимал, что прямой путь — это ловушка. Они двинулись в переулок, их шаги хрустели по осколкам стекла и ржавого металла, а воздух, пропитанный запахом гнили и химикатов, лип к коже, как холодный пот. Жёлтые глаза Дасков всё ещё следили за ними из теней, но теперь они держались дальше, их свет был не угрожающим, а… выжидающим, как будто они знали, что герои идут туда, куда сами Даски боятся ступать.

Переулок был узким, зажатым между ржавыми стенами склада и соседнего здания, чьи бетонные плиты, покрытые чёрной плесенью, казались готовыми обрушиться. За углом, где тьма становилась гуще, мерцал слабый свет. Майк и Ева замедлили шаг, их руки инстинктивно легли на оружие. Свет исходил от ржавой бочки, в которой горел огонь, пожирая обломки пластика и дерева. Запах горящего мусора — едкий, с привкусом химии — смешивался с сыростью, создавая удушающую дымку. Рядом, на перевернутом ящике, сидел старик. Его худое тело, покрытое сетью морщин и въевшейся грязью, было как часть этого места, как будто он вырос из мусора и ржавчины. В отличие от других Дасков, он не прятался в тенях. Его жёлтые глаза, горящие в тусклом свете костра, были не дикими, а мудрыми, бесконечно усталыми, как у человека, который видел слишком много. На его щеке, под слоем грязи, виднелась выцветшая татуировка в виде шестерёнки — знак инженера или техника из прошлой жизни, давно потерянной. Ржавый ошейник на его шее, тускло поблёскивающий, казался не просто клеймом, а частью его тела, как ещё одна морщина.

Иона сидел неподвижно, его руки, покрытые старческими пятнами, грелись у огня. Он не повернулся, когда Майк и Ева приблизились, но его взгляд, медленный и тяжёлый, остановился на Майке, как будто он видел его насквозь. Его голос, хриплый, как скрежет ржавого металла, прорезал тишину:

— Потерялись, чистенькие? Или ищете то, что лучше не находить?

Ева сделала шаг вперёд, её рука лежала на кобуре, её серые глаза сузились, но её голос был холодным, профессиональным:

— Мы не ищем проблем, старик.

Иона даже не посмотрел на неё, его жёлтые глаза, отражавшие пламя, были прикованы к Майку. Его губы, потрескавшиеся и сухие, искривились в безрадостной усмешке. Он кивнул на шрам Майка, длинный и кривой, который слабо пульсировал багровым светом:

— Проблемы здесь находят всех. Но ты… в тебе я чувствую эхо. Такое же, как в нас. Только громче. Шрам, да?

Майк инстинктивно коснулся шеи, его пальцы, покрытые грязью и кровью, дрогнули, когда он почувствовал тепло, исходящее от шрама. Его серые глаза, полные удивления, встретились с взглядом Ионы. Его голос, хриплый, но искренний, прозвучал:

— Откуда вы знаете?

Иона усмехнулся, его смех был как кашель, сухой и надломленный. Он откинулся назад, его худое тело скрипнуло на ящике, как старый механизм. Его голос стал тише, но в нём была тяжесть прожитых лет:

— Я здесь давно. Я видел, как гаснут Искры. Твоя ещё горит. Поэтому они боятся тебя. И поэтому я с тобой говорю. Меня зовут Иона.

Майк сделал шаг ближе, его высокая фигура, покрытая изорванной курткой, отбрасывала длинную тень в свете костра. Его голос был полон надежды, смешанной с тревогой:

— Мы ищем человека. Романа. Он в этом здании?

Иона посмотрел на склад, его жёлтые глаза на мгновение потемнели, как будто он видел сквозь ржавые стены. Его голос стал ниже, почти шепотом, полным цинизма и усталости:

— “Здание”. Мы зовём его “Бедный дом”. Это не просто логово. Это… община. Для тех, кто совсем сломался. А тот, кого вы ищете… он не просто внутри. Он — сердце этого дома. Его механическое, бешеное сердце.

Ева, всё ещё держа руку на кобуре, шагнула ближе, её серые глаза сузились, но в её голосе появилась тень любопытства:

— Как нам попасть внутрь? Нам нужно с ним поговорить.

Иона медленно повернулся к ней, его взгляд был холодным, но не враждебным. Он кивнул на дверь “Чёрной Моли”, откуда доносился глухой гул, как биение механического сердца. Его голос, хриплый и тяжёлый, был полон предупреждения:

— Туда не “попадают”. Туда приходят, когда больше некуда идти. Он не любит гостей. Особенно чистых. Особенно тех, кто напоминает ему о прошлом.

Он снова посмотрел на Майка, его жёлтые глаза, отражавшие пламя, были как зеркала, в которых Майк видел своё собственное отражение — не физическое, а то, кем он мог бы стать. Иона продолжил, его голос стал тише, но в нём была странная, почти мистическая убеждённость:

— Но ты… ты не просто гость. Ты — его призрак. Если хочешь, чтобы он открыл дверь, не стучи. Заставь его услышать тебя. Пусть твой шрам кричит громче, чем его генератор.

Иона отвернулся к огню, его худые руки снова потянулись к теплу, как будто разговор забрал последние крупицы его энергии. Пламя в бочке затрещало, выбрасывая искры, которые гасли в холодном воздухе. Майк и Ева переглянулись, их взгляды были полны вопросов, но ответа не было. Иона не был врагом, но и не был союзником — он был летописцем, хранителем историй “Отстойника”, человеком, который видел, как гаснут Искры, и всё ещё держался за свою. Его слова, загадочные и тяжёлые, были как ключ, который они ещё не знали, как использовать. Майк чувствовал, как его шрам пульсирует, как будто откликаясь на совет Ионы, и понимал, что их путь к Роману лежит не через силу, а через их общую связь, через эхо их боли.

Они отступили в тень, оставив Иону у его костра. Жёлтые глаза Дасков, следившие за ними, исчезли, как будто даже они уважали этого старика и его слова. Переулок, пропитанный запахом горящего мусора и сырости, был как граница между миром и бездной, и Майк знал, что их следующий шаг будет зависеть от того, сможет ли он заставить Романа услышать его — не словами, а чем-то большим, чем-то, что связывало их через шрамы, через их общее проклятие.

Тени переулка, пропитанные холодом и сыростью, обволакивали Майка и Еву, когда они отступили от ржавой бочки, где Иона грелся у огня. Запах горящего пластика и дерева, едкий и удушающий, смешивался с вонью гнили, исходящей от завалов мусора. Глухой гул из “Чёрной Моли” — БУМ… БУМ… БУМ… — доносился даже сюда, как биение механического сердца, которое не давало забыть о близости их цели. Ева, её серые глаза, острые и настороженные, уже повернулась, чтобы продолжить путь вдоль склада, её рука всё ещё сжимала рукоять пистолета, готовая к любому движению в тенях.

Но Майк замер, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, остановилась, как будто невидимая сила удержала его. Его шрам, длинный и кривой, слабо пульсировал багровым светом, откликаясь на слова Ионы, которые всё ещё звучали в его голове: “Заставь его услышать тебя”. Он чувствовал, что старик знает больше, чем сказал, и этот старик — ключ к пониманию Романа. Майк сделал шаг назад к костру, его ботинки хрустнули по осколкам стекла.

Ева схватила его за рукав, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, впились в ткань. Её голос, резкий шёпот, был полон предупреждения:

— Тайлер, хватит. Мы уходим.

Майк мягко высвободил руку, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, встретились с её взглядом. Его голос, хриплый, но твёрдый, прозвучал:

— Один вопрос. Он знает.

Ева стиснула зубы, её лицо, бледное и непроницаемое, выражало смесь раздражения и тревоги, но она не остановила его, лишь отступила на шаг, её рука осталась на кобуре. Майк повернулся к Ионе, который всё ещё смотрел в огонь, его худое тело, покрытое морщинами и грязью, было неподвижным, как статуя, вырезанная из ржавчины и отчаяния. Тени от пламени танцевали на его лице, подчёркивая выцветшую татуировку шестерёнки на щеке и жёлтые глаза, которые казались старше, чем само время. Майк сделал шаг ближе, его голос, тихий, но полный решимости, прорезал тишину:

— Подождите. “Чёрная Моль”… это название бара?

Иона медленно поднял взгляд, его губы, потрескавшиеся и сухие, искривились в безрадостной усмешке. Он бросил в бочку обломок пластика, который вспыхнул нездоровым, зеленоватым пламенем, отбрасывая тени, которые заплясали по стенам переулка, как призраки. Его голос, хриплый, как скрежет ржавого металла, был полон цинизма, но в нём звучала тяжесть летописца, который видел слишком много:

— Бара здесь нет уже лет двадцать. “Чёрная Моль” — это он. Его так прозвали дети. Потому что он, как моль, прилетел из темноты на свет их боли. И начал его пожирать.

Майк замер, его шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на имя. Ева, стоя позади, слегка наклонила голову, её серые глаза сузились, но она молчала, позволяя Ионе говорить. Старик, видя искреннее желание Майка понять, откинулся назад, его худое тело скрипнуло на ящике, как старый механизм. Его голос стал ниже, почти завораживающим, как голос сказителя, рассказывающего древнюю легенду:

— Он появился здесь несколько недель назад. Один. С пустыми руками, но с глазами, полными ярости. Такой, какой я не видел даже у самых отчаявшихся. Он был сломлен, как и все мы, с ошейником, как у всех нас, с болью, которая грызёт изнутри. Но в его трещинах горел огонь. Не надежда, нет. Что-то темнее. Что-то, что заставило даже самых трусливых из нас поднять головы.

Иона замолчал на мгновение, его жёлтые глаза, отражавшие пламя, посмотрели куда-то вглубь переулка, где тени Дасков, едва различимые, прислушивались. Их жёлтые глаза, до этого пустые, теперь горели отголоском той ярости, о которой он говорил. Он продолжил, его голос стал ещё тише, но каждое слово было как удар молота:

— Он не дрался за власть. Не отбирал еду. Он сделал нечто гораздо более жестокое. Он сел у такого же костра, как этот, и начал говорить. Он говорил о мире за стеной. О “чистых”, которые смотрят на нас, как на мусор. О тех, кто создал нас и выбросил. Он не обещал им еду или безопасность. Он дал им врага. И этот враг стал их воздухом, их пищей, их сном.

Майк почувствовал, как его горло сжалось. Его шрам, пульсирующий под пальцами, был как эхо слов Ионы, как будто Роман, даже будучи так далеко, говорил через него. Ева, стоя рядом, сжала рукоять пистолета сильнее, её лицо было непроницаемым, но в её взгляде мелькнула тень тревоги. Иона, не замечая её, продолжал, его голос стал почти проповедническим, полным мрачной поэзии:

— Мы, Даски… мы научились выживать. Прятаться. Не высовываться. Мы были как крысы в подвале — напуганные, но живые. А он… он научил нас не просто выживать. Он научил нас ненавидеть. Он превратил нашу боль в ярость. Наше отчаяние — в оружие. Он дал нам не надежду на лучшую жизнь. Он дал нам надежду на месть. А это — самый сильный наркотик в “Отстойнике”.

Тени вокруг костра, казалось, сгустились, жёлтые глаза Дасков в темноте вспыхнули ярче, как будто слова Ионы разожгли в них тот же огонь, о котором он говорил. Пламя в бочке затрещало, выбрасывая искры, которые гасли в холодном воздухе, как звёзды, падающие в бездну. Майк, его лицо, покрытое грязью и кровью, было полно потрясения. Его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Но зачем? Зачем ему это?

Иона впервые посмотрел прямо на Майка, его жёлтые глаза, усталые и мудрые, были полны тени сочувствия. Он медленно поднялся с ящика, его худое тело двигалось, как старый механизм, который всё ещё держится на одной лишь воле. Его голос, теперь тихий, но тяжёлый, как приговор, прозвучал:

— Потому что он ищет то же, что и ты. Ответы. Только ты ищешь их в себе, а он — в огне, в котором хочет сжечь весь этот проклятый город. Он строит не общину. Он строит погребальный костёр. И мы все — его топливо.

Иона замолчал, его взгляд вернулся к огню. Он бросил в бочку ещё один кусок пластика, который вспыхнул ярким, нездоровым пламенем, освещая его морщинистое лицо, где каждая морщина была как страница его истории. Он продолжил, его голос был почти шёпотом:

— Теперь иди. И помни: ты идёшь не к человеку. Ты идёшь к сердцу пожара.

Майк и Ева стояли неподвижно, их тени, отбрасываемые пламенем, дрожали на ржавых стенах. Жёлтые глаза Дасков в темноте, казалось, приблизились, но не угрожали — они слушали, как будто слова Ионы были их собственной молитвой. Майк чувствовал, как его шрам пульсирует, как будто Роман, где-то за ржавой дверью “Чёрной Моли”, уже знал, что он здесь. Ева, её серые глаза, полные тревоги, посмотрела на Майка, но не сказала ни слова. Они оба понимали, что Роман — не просто жертва, которую они искали. Он был пророком ненависти, лидером культа, который превратил боль Дасков в оружие. И теперь, стоя у края этого пожара, они должны были решить, как войти в его сердце — или как его потушить.

Тени переулка, пропитанные сыростью и запахом горящего пластика, сгущались вокруг костра, где Иона, старик с выцветшей татуировкой шестерёнки на щеке, только что закончил свой мрачный рассказ о Романе, прозванном “Чёрной Молью”. Пламя в ржавой бочке трещало, выбрасывая искры, которые гасли в холодном воздухе, как надежды Дасков. Глухой гул из “Бедного дома” — БУМ… БУМ… БУМ… — доносился из-за угла, напоминая о близости их цели. Майк и Ева стояли неподвижно, их тени дрожали в свете костра, а слова Ионы, тяжёлые, как ржавый металл, всё ещё висели в воздухе. Майк, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрел на старика, чувствуя, как его шрам, длинный и кривой, пульсирует, как будто откликаясь на эхо Романа. Ева, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, уже повернулась, чтобы уйти, но её взгляд, обычно холодный и аналитический, зацепился за ржавый ошейник на шее Ионы. Она сделала шаг вперёд, её серые глаза сузились, и её голос, низкий и резкий, прорезал тишину:

— Ошейники. Я видела их на всех. Это метка Вальдемара? Способ контроля?

Иона медленно поднял взгляд от огня, его жёлтые глаза, мудрые и бесконечно усталые, остановились на Еве. В них мелькнула тень уважения к её наблюдательности, но тут же сменилась горькой, циничной усмешкой. Его губы, потрескавшиеся и сухие, обнажили гнилые зубы, когда он заговорил, его голос, хриплый, как скрежет ржавого металла, был полон тяжёлой правды:

— Контроль? О, да. Но не его. Наш собственный.

Он схватил свой ржавый ошейник двумя пальцами, его кожа, покрытая морщинами и грязью, напряглась от усилия. Он резко дёрнул, и раздался тихий, неприятный щелчок, как будто сломалась старая кость. По металлу пробежала слабая синяя искра, на мгновение осветившая его лицо, и шерсть на его старой, потрёпанной куртке в этом месте встала дыбом, как от статического разряда. Иона отпустил ошейник, и тот с глухим звоном вернулся на место, как клеймо, которое невозможно снять. Его взгляд, тяжёлый и усталый, вернулся к огню, но его голос стал ниже, как будто он рассказывал не им, а самому себе:

— Когда Вальдемар создаёт нас, он оставляет внутри трещину. Дверь в Пустоту. Через неё наша Искра, наши способности, сочатся наружу, пока не иссякнут. А потом через ту же трещину начинает сочиться сама Пустота. Она пожирает тебя изнутри. Медленно. Превращает в кричащее, искажённое нечто. Ты уже не человек. Ты — вопль, запертый в теле.

Майк почувствовал, как его горло сжалось. Его шрам запульсировал, как будто откликнулся на слова Ионы, как будто сама Пустота, о которой говорил старик, коснулась его. Ева, стоя рядом, сжала рукоять пистолета, её лицо, бледное и непроницаемое, было напряжённым, но её серые глаза, обычно холодные, теперь горели смесью любопытства и тревоги. Иона постучал пальцем по ошейнику, его ногти, чёрные от грязи, царапнули металл, и он продолжил, его голос был как приговор:

— А эта дрянь… это блокатор. Заглушка. Он запирает трещину. Блокирует остатки способностей, не даёт им вытечь. И, что важнее, не даёт Пустоте войти. Он позволяет нам… оставаться людьми. Ну, или тем, что от нас осталось.

Пламя в бочке затрещало, выбрасывая искры, которые гасли в холодном воздухе, как звёзды, падающие в бездну. Тени Дасков, едва различимые в темноте переулка, приблизились, их жёлтые глаза, горящие в тенях, были полны той же усталости, что и у Ионы. Майк, его лицо, покрытое грязью и кровью, исказилось от ужаса. Его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Но кто их надевает на вас?

Иона посмотрел на него, его жёлтые глаза, полные вселенской усталости, были как зеркала, в которых Майк видел своё собственное отражение — не физическое, а то, кем он мог бы стать. Его голос стал тише, но каждое слово было как удар:

— Мы сами. Каждый из нас. Когда понимает, что Искра почти погасла, а шёпот Пустоты становится слишком громким. Мы приходим сюда, в “Отстойник”, и сами защёлкиваем на шее этот кусок ржавчины.

Он обвёл взглядом тёмные переулки, где жёлтые глаза Дасков следили за ними, неподвижные, как статуи. Его голос, теперь почти шёпот, был полон безысходности:

— Рабство или мучительная смерть от безумия. Вот наш выбор. Добро пожаловать в “Отстойник”, чистенькие.

Ева, стоя рядом, замерла. Её профессиональная маска, обычно непроницаемая, дала трещину. Её серые глаза, острые и анализирующие, посмотрели на Иону, затем на тёмные фигуры Дасков, чьи ржавые ошейники тускло поблёскивали в свете костра. Впервые её лицо, покрытое шрамами и грязью, выразило не холодный расчёт, а настоящий, неподдельный ужас. Она, человек, который видел худшее, что есть в мире — бойни, предательства, смерть — была потрясена этой степенью безысходности. Её рука, до этого лежавшая на рукояти пистолета, бессильно опустилась, её пальцы дрогнули, как будто она только что прикоснулась к чему-то запретному. Она отступила на шаг, её взгляд метнулся к Майку, но она не нашла слов. Майк, его серые глаза, полные боли, смотрели на Иону, и он чувствовал, как его шрам пульсирует, как будто Пустота, о которой говорил старик, уже стучалась в его собственную трещину.

Тишина, наступившая после слов Ионы, была тяжёлой, как бетонные стены “Отстойника”. Пламя в бочке трещало, его тепло контрастировало с леденящим холодом правды, которая только что открылась им. Даски, стоящие в тенях, не двигались, их жёлтые глаза были как звёзды в беззвёздном небе, полные страха и отчаяния. Майк понял, что их борьба — это не просто выживание, а выбор между двумя видами смерти. Ева, её дыхание, ставшее неровным, посмотрела на Майка, и в её взгляде была не только тревога, но и вопрос, который она не осмелилась задать вслух: не ждёт ли его та же судьба? Они стояли у костра, окружённые тенями и гулом “Бедного дома”, и правда об ошейниках легла на них, как ещё один слой ржавчины, из которой был построен этот ад.

Тишина, наступившая после слов Ионы, была как вакуум, высасывающий воздух из переулка. Пламя в ржавой бочке трещало, выбрасывая искры, которые гасли в холодной сырости “Отстойника”, а их свет отражался в жёлтых глазах Дасков, скрытых в тенях. Запах горящего пластика и гнили смешивался с далёким гулом из “Бедного дома” — БУМ… БУМ… БУМ… — как биение сердца, которое напоминало о близости Романа. Майк и Ева стояли у костра, их фигуры, покрытые грязью и кровью, отбрасывали длинные, дрожащие тени. Ева, её серые глаза, обычно острые и аналитические, теперь были полны тревоги, её лицо, бледное под слоем грязи, выражало редкую для неё растерянность. Правда об ошейниках, о трагическом выборе Дасков между рабством и безумием, потрясла её, сломав её профессиональную броню. Она шагнула к Майку, её голос, низкий и напряжённый, был едва слышен:

— Уходим, Тайлер. Здесь нам нечего делать. Это безумие.

Майк не двинулся. Его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, была неподвижной, как статуя. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели на Иону, чьё морщинистое лицо, освещённое пламенем, казалось вырезанным из ржавого металла. “Ржавый хор” в голове Майка, этот бесконечный гул боли и отчаяния Дасков, не стих, но теперь в нём было что-то новое — не только страдание, но и ожидание, как будто они знали, что он сделает. Его шрам, длинный и кривой, пульсировал теплом, как компас, ведущий его к Роману, и он чувствовал, что отступить нельзя. Он сделал шаг к Ионе, игнорируя предостерегающий взгляд Евы, и его голос, хриплый, но твёрдый, прорезал тишину:

— Я должен с ним поговорить. Я чувствую его. Наша боль… она одинаковая. Может, я смогу…

Иона, всё ещё глядя в огонь, перебил его, его голос, хриплый, как скрежет ржавого механизма, был полон циничной усталости:

— Сможешь что? Спасти его? Или спасти себя? Здесь никто никого не спасает, мальчик. Мы лишь выбираем, в каком кругу ада сгореть.

Майк инстинктивно коснулся своего шрама, его пальцы, покрытые грязью и кровью, дрогнули, когда тепло под кожей усилилось, как будто откликнулось на слова Ионы. В этот момент, словно в ответ на его эмоции и близость к “Бедному дому”, шрам вспыхнул под кожей слабым, но заметным синим светом, как искра, пробежавшая по ржавому проводу. Свет был мимолётным, но достаточно ярким, чтобы отразиться в глазах Ионы. Старик медленно поднял голову, его жёлтые глаза, усталые и мудрые, сузились. Пламя из бочки отражалось в них, и в этом огне мелькнула смесь фатализма, любопытства и, возможно, тени надежды. Он наклонился чуть ближе, его голос стал тише, почти интимным, как будто он делился секретом:

— Тебе не нужно моё разрешение, чтобы пройти. Твоя метка — и есть твой пропуск.

Он кивнул в сторону “Бедного дома”, чья ржавая дверь, скрытая за углом переулка, казалась вратами в другой мир. Его голос, теперь тяжёлый, как приговор, продолжил:

— Он ждёт тебя. С самого первого дня, как он здесь появился. Он всегда ждал кого-то вроде себя. Своё отражение.

Майк замер, его шрам пульсировал, как будто подтверждая слова Ионы. Ева, стоя позади, сжала рукоять пистолета, её серые глаза метнулись к тёмному проходу, ведущему к главному входу “Бедного дома”. В этот момент Иона сделал едва заметный, усталый кивок, и двое Дасков, до этого неподвижно стоявших в тенях с кусками арматуры в руках, молча отступили вглубь переулка. Их жёлтые глаза, горящие в темноте, не погасли, но в них больше не было прямой угрозы — теперь они смотрели с тем же ожиданием, которое Майк чувствовал в “ржавом хоре”. Тишина, наступившая после их отступления, была оглушающей, как будто сам “Отстойник” затаил дыхание.

Ева посмотрела на Майка, её лицо, покрытое шрамами и грязью, было полно недоумения и тревоги. Её голос, шёпот, был полон напряжения:

— Майк, это ловушка.

Майк повернулся к ней, его серые глаза, теперь полные мрачной решимости, встретились с её взглядом. Он кивнул на тёмный проход, ведущий к двери “Чёрной Моли”. Его голос, хриплый, но спокойный, прозвучал:

— Знаю. Но это единственный путь.

Он сделал первый шаг в освобождённый проход, его ботинки хрустнули по мусору, и тени переулка, казалось, сомкнулись вокруг него, как занавес. Ева, после секундного колебания, выдохнула, её дыхание превратилось в облачко пара в холодном воздухе. Её рука всё ещё лежала на кобуре, но она последовала за ним, её компактная фигура двигалась с кошачьей грацией, но с тяжёлым чувством обречённости. Их силуэты, высокий и худой Майк и напряжённая, собранная Ева, растворились в темноте, ведущей к ржавой двери “Чёрной Моли”. Пламя в бочке за их спиной затрещало, и Иона, оставшись один, смотрел в огонь, его жёлтые глаза отражали не только пламя, но и тень чего-то большего — судьбы, которая только что сделала свой ход.

Майк стоял перед массивной металлической дверью “Чёрной Моли”, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, отбрасывала длинную тень в тусклом свете жёлтых ламп. Его шрам, длинный и кривой, пульсировал теплом, как компас, указывающий на Романа, но теперь в этом тепле было что-то лихорадочное, как предчувствие. Ева, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, держала пистолет наготове, её серые глаза, острые и настороженные, сканировали тени, где до сих пор мелькали жёлтые глаза Дасков, отступивших по молчаливому приказу Ионы. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом ржавчины, гнили и пороха, а глухой гул изнутри — БУМ… БУМ… БУМ… — вибрировал в их костях, как биение механического сердца. Майк глубоко вдохнул, его грудь сжалась от спёртого воздуха, и он толкнул дверь. Металл поддался с оглушительным, протяжным скрежетом, как крик умирающего зверя. Дверь медленно открылась, и они шагнули внутрь. За их спиной, с тяжёлым, гулким стуком, дверь закрылась сама, отрезая их от внешнего мира, как крышка гроба.

Они оказались в почти полной темноте, лишь редкие аварийные лампы под потолком отбрасывали болезненно-жёлтый, дрожащий свет. Лампы, покрытые грязью и паутиной, мигали, как предсмертный пульс, и их свет делал тени живыми, извивающимися, как змеи. Коридор был длинным и узким, его бетонные стены, покрытые чёрной плесенью, сочились влагой, которая собиралась в лужи на неровном полу. Ева, её рука всё ещё сжимала пистолет, коснулась стены, и её пальцы, покрытые мелкими царапинами, стали мокрыми и липкими, как будто она прикоснулась к чему-то живому. Она отдёрнула руку, её лицо, бледное под слоем грязи, исказилось от отвращения. Воздух был густым, спёртым, его было тяжело вдыхать, как будто он был пропитан не только сыростью, но и чем-то более тяжёлым — запахом пота, пролитого дешёвого алкоголя, ржавчины и отчетливым, медным привкусом застарелой крови. Каждый вдох был как глоток яда, который оседал в лёгких.

Из глубины коридора доносился тот самый глухой, ритмичный гул — БУМ… БУМ… БУМ… — который они слышали снаружи. Но теперь он был не просто звуком — он был физическим, вибрировал в полу, в стенах, в их грудных клетках, как будто коридор был частью огромного механизма. Поверх этого гула накладывался другой звук — неразборчивый, сухой шёпот десятков голосов, идущий отовсюду: из ржавых вентиляционных решёток, из трещин в стенах, из темноты впереди. Это не были голоса людей в соседней комнате — это было эхо, застрявшее в самом здании, как крики, запертые в ловушке. …никогда не уйти… — шептало одно. …они смотрят… — бормотало другое. …холод… так холодно… — стонало третье. Шёпот сливался в какофонию, которая вгрызалась в разум, как ржавые гвозди.

Майк почувствовал, как его шрам запульсировал, но теперь это была не просто пульсация — это был жар, который, казалось, пытался вырваться из-под кожи. “Ржавый хор” Дасков, который он слышал снаружи, теперь слился с этим шёпотом, как будто стены “Бедного дома” были продолжением их сознания. Он сжал зубы, его лицо, покрытое грязью и кровью, исказилось, его серые глаза зажмурились, пытаясь отгородиться от звука, который лез в его голову, как паразит. Его руки, дрожащие, поднялись к вискам, но шёпот не затихал — он становился громче, пытаясь слиться с его собственными мыслями, с его болью. Ева, заметив его состояние, шагнула ближе, её голос, резкий шёпот, попытался перекричать шум:

— Что это за место? Похоже на психушку.

Майк, всё ещё касаясь шрама, открыл глаза, его взгляд, полный ужаса, скользнул по коридору. Тени от мигавших ламп танцевали на стенах, создавая иллюзию движения, как будто стены дышали. Его голос, хриплый и напряжённый, прозвучал:

— Это хуже. Это эхо. Все их страхи, вся их боль… она застряла здесь. В стенах. Роман… он построил своё логово прямо в сердце их безумия.

Они двинулись вперёд, их шаги гулко отдавались от бетонного пола, смешиваясь с гулом и шёпотом, создавая клаустрофобичную симфонию. Коридор был как горло зверя, проглатывающее их с каждым шагом. Они прошли мимо боковых дверей, заколоченных гнилыми досками, их ржавые гвозди торчали, как зубы. Из-за одной из дверей донёсся тихий, безумный смех, который тут же оборвался, как будто его задушили. Ева, её пистолет всё ещё наготове, слегка повернула голову, её серые глаза сузились, но она не остановилась. Майк, его шрам пульсировал в такт с гулом, чувствовал, как его разум балансирует на грани, как будто шёпот пытался вытащить из него что-то глубоко запрятанное — его собственную Пустоту.

Коридор, казалось, сужался, стены давили на них, а воздух становился всё тяжелее, как будто они погружались в глубину. Впереди, в конце коридора, появился проём, из которого лился более яркий, пульсирующий свет, окрашенный в болезненно-жёлтый оттенок. Гул стал громче, теперь он был почти осязаемым, вибрировал в их костях, как предсмертный ритм. Шёпот, всё ещё неразборчивый, стал настойчивее, как будто стены умоляли их повернуть назад. Майк и Ева остановились у проёма, их силуэты, освещённые дрожащим светом, были как фигуры на пороге ада. Ева, её лицо, напряжённое и бледное, посмотрела на Майка, её голос, едва слышный, был полон тревоги:

— Мы почти там.

Майк кивнул, его шрам горел, как раскалённый металл, но его серые глаза, полные мрачной решимости, были прикованы к свету впереди. Он знал, что за этим проёмом ждёт Роман, и этот коридор, пропитанный эхом боли и безумия, был последней преградой перед встречей с сердцем пожара.

Подглава 3: Сердце Тьмы

Майк и Ева стояли на пороге узкого “Коридора Эха”, их фигуры, покрытые грязью и кровью, дрожали в пульсирующем, болезненно-жёлтом свете, льющемся из главного зала “Бедного дома”. Глухой, ритмичный гул — БУМ… БУМ… БУМ… — вибрировал в их костях, как биение механического сердца, а воздух, густой и тяжёлый, был пропитан запахом машинного масла, озона и человеческого пота. Майк, его шрам, длинный и кривой, гудел в унисон с этим ритмом, как будто само здание было продолжением его боли. Ева, её серые глаза, острые и настороженные, сжимала пистолет, но её лицо, бледное под слоем грязи, выражало не только решимость, но и нарастающий страх. Коридор, с его сочащимися плесенью стенами и шёпотом, застрявшим в трещинах, остался позади, но то, что ждало впереди, было хуже. Они сделали шаг вперёд, и узкий проход открылся в огромное, cavernous пространство — бывший сборочный цех, чьи высокие потолки терялись во тьме, поддерживаемые массивными, ржавыми колоннами, покрытыми коркой грязи и окислившегося металла.

Воздух в зале был ещё гуще, чем в коридоре, как будто он был живым, давящим, пропитанным чем-то больше, чем просто запахом. Он был липким, горячим, с привкусом ржавчины и сладковатым послевкусием человеческого отчаяния. Тусклые аварийные лампы, подвешенные на ржавых цепях, отбрасывали слабый, дрожащий свет, который не рассеивал тьму, а лишь подчёркивал её, создавая островки жёлтого света среди океана теней. В этих островках света Майк и Ева увидели их — Дасков.

Десятки их, сидящих по всему периметру зала: на старых деревянных ящиках, на обломках конвейерных лент, на мотках ржавой проволоки или просто на холодном бетонном полу, покрытом пятнами масла и крови. Они были неподвижны, как статуи, их тела, худые и измождённые, застыли в одинаковых позах — слегка сгорбленные, руки сложены на коленях или сжимают куски арматуры, как ритуальные предметы. Их ржавые ошейники тускло поблёскивали в свете ламп, а их жёлтые глаза, немигающие и пустые, были устремлены в одну точку — в центр зала. Они не разговаривали, не ели, не пили, не шевелились. Их молчание было абсолютным, оглушающим, как будто сам воздух замер, боясь нарушить их бдение.

Майк почувствовал, как его шрам, до этого пульсирующий болью, теперь гудел, как провод под напряжением, в унисон с атмосферой зала. “Ржавый хор”, который он слышал в своей голове с самого начала, был не просто шумом — это были они. Их коллективное отчаяние, страх, ненависть, сплетённые в мощное ментальное поле, которое давило на его разум, как тяжёлый, невидимый пресс. Это была их “молитва”, их “проповедь”, не выраженная словами, а живущая в их молчании, в их неподвижности, в их жёлтых глазах, которые, казалось, видели не этот мир, а что-то за его пределами. Майк сжал кулаки, его лицо, покрытое грязью и кровью, исказилось, как будто он пытался удержать свой разум от того, чтобы раствориться в этом хоре. Ева, стоя рядом, инстинктивно подняла пистолет, её серые глаза метнулись по залу, но тут же она опустила оружие, её рука дрогнула. Она поняла, что угроза здесь не физическая — она была в самом воздухе, в тишине, в этом коллективном, гипнотическом бдении. Её голос, едва слышный шёпот, прорезал тишину:

— Что они делают? Чего они ждут?

Майк, касаясь шрама, который теперь не болел, а резонировал с энергией зала, ответил, его голос, хриплый и напряжённый, был почти неслышен:

— Они не ждут. Они… слушают. Это и есть “Ржавый Хор”. Их молчание.

Ева посмотрела на него, её бледное лицо, освещённое дрожащим светом, выражало смесь недоумения и ужаса. Её голос, всё ещё шёпот, стал резче:

— Слушают что?

Майк медленно повернул голову, его серые глаза, полные мрачной решимости, устремились в центр зала, куда были направлены все взгляды Дасков. Его голос, теперь твёрдый, но полный тревоги, прозвучал:

— Его.

Камера их взглядов медленно скользнула по залу, минуя неподвижные фигуры Дасков, чьи жёлтые глаза горели, как звёзды в беззвёздном небе. В центре зала, на импровизированном троне, собранном из обломков техники, ржавых шестерён и спутанных проводов, сидела фигура. Её лицо пока было скрыто тенью, лишь силуэт, высокий и худой, вырисовывался в пульсирующем свете. Перед ней, на бетонном полу, лежал источник механического гула — странный, сложный механизм, похожий на обнажённое механическое сердце, собранное из мусора и ржавых деталей. Его поверхность, покрытая пятнами масла, пульсировала тусклым, жёлтым светом, синхронизированным с ритмом гула — БУМ… БУМ… БУМ… — который заполнял зал, как дыхание божества. Все взгляды, вся энергия, весь “Ржавый Хор” были направлены на эту фигуру и этот механизм, как будто они были центром их мира, их веры, их ненависти.

Майк чувствовал, как его шрам резонирует с этим механизмом, как будто он был частью того же хора, той же боли. Ева, её дыхание стало неровным, отступила на полшага, её серые глаза, полные ужаса, сканировали зал, но она не могла отвести взгляд от фигуры в центре. Тишина Дасков, их неподвижность, их жёлтые глаза создавали ощущение, что Майк и Ева попали не просто в логово, а в храм, где каждый взгляд, каждый вздох был частью ритуала. Они стояли на пороге, их фигуры, освещённые дрожащим светом, были как чужаки, вторгшиеся в святилище, и напряжение, исходящее от молчаливой паствы, было как невидимая стена, готовая рухнуть на них в любой момент.

Майк и Ева стояли на пороге огромного зала “Бедного дома”, их фигуры, покрытые грязью и кровью, освещались дрожащим, болезненно-жёлтым светом аварийных ламп, свисавших на ржавых цепях. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом машинного масла, озона и едкого человеческого пота, который смешивался с привкусом ржавчины и крови. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру бывшего сборочного цеха, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, были устремлены в центр зала, где на импровизированном троне из обломков техники и шестерён возвышалась фигура, пока скрытая тенями. Глухой, ритмичный гул — БУМ… БУМ… БУМ… — вибрировал в бетонном полу, в ржавых колоннах, в их грудных клетках, как биение механического сердца. Майк, его шрам, длинный и кривой, гудел в унисон с этим ритмом, как будто зал был продолжением его собственной боли. Ева, её серые глаза, острые и анализирующие, сканировала пространство, ища источник угрозы. Её взгляд зацепился за движение в самом тёмном углу зала, где гул, казалось, рождался, как нечто живое. Она толкнула Майка локтем, её голос, напряжённый шёпот, был едва слышен:

— Там. Смотри.

Их взгляды скользнули в угол, где тьма была гуще, но прорезалась слабым, мерцающим светом. Там, среди нагромождения ржавого металла, стояла чудовищная звуковая система — гора старых, сваренных вместе динамиков, покрытых коркой окиси и грязи. Из неё торчали провода, обмотанные выцветшей изолентой, мигающие сломанные индикаторы, словно глаза умирающего механизма. Вся конструкция дрожала, как больной организм, испуская низкий, вибрирующий гул, который заполнял зал, проникая в кости. За импровизированным пультом, собранным из старых компьютерных корпусов, ржавых промышленных панелей и спутанных кабелей, стояла фигура. Это был Даск, но его лицо скрывала старая, почерневшая сварочная маска, чьё тёмное стекло отражало слабый свет ламп. Из-под маски горели два жёлтых глаза, таких же, как у остальных, но с каким-то маниакальным, сосредоточенным блеском. Его руки, покрытые шрамами и чёрными пятнами машинного масла, двигались по рубильникам и переключателям с почти ритуальной точностью, как будто он не просто управлял звуком, а ткал ткань самого пространства.

Майк и Ева замерли, их дыхание стало неровным, когда они прислушались. Гул, который они слышали с самого начала, был не просто шумом — это была симфония, сотканная из звуков этого мира, сшитая в единый, гипнотический поток, который держал Дасков в трансе. Основа была низким, вибрирующим гулом промышленных генераторов, который ощущался физически, как давление на грудь. Поверх него ложился ритм — резкий, металлический скрежет, похожий на звук ломающегося металла, как будто кто-то рвал стальные листы голыми руками. Атмосферу создавало шипение белого шума, как от сломанного радио, которое искры и трески превращали в дыхание призрака. Но самым жутким был “голос” — искажённые, нарезанные на куски и зацикленные фразы, которые, как Майк и Ева узнали, были вырваны из новостных сводок внешнего мира. Голоса дикторов, холодные и профессиональные, говорили о “процветании”, “порядке”, “будущем корпорации TLNTS”. Но эти слова были изуродованы, смешаны с обрывками пропаганды “Тёмного Рассвета” — “Вы — избранные…”, “Ваши шрамы — ваша сила…”, “Они боятся вас…” — которые повторялись, искажались, растворялись в шуме, создавая гипнотический, ядовитый рефрен.

На одном из старых, мерцающих мониторов перед диджеем вспыхнул логотип TLNTS — стилизованная спираль, символизирующая порядок и прогресс. Но изображение тут же исказилось помехами, спираль треснула, и её сменил другой символ — спираль “Тёмного Рассвета”, закрученная, как крылья чёрной моли. Майк почувствовал, как его шрам запульсировал, как будто откликнулся на этот символ, на этот звук, который был не просто шумом, а гимном, поддерживающим Дасков в состоянии постоянной ярости. Ева, её серые глаза, полные ужаса, посмотрела на Майка, её голос, шёпот, был едва слышен сквозь гул:

— Боже… он создаёт саундтрек их ненависти. Он берёт ложь внешнего мира и превращает её в этот… шум.

Майк, касаясь шрама, который теперь гудел в унисон с залом, посмотрел на Дасков, чьи жёлтые глаза, немигающие, были устремлены в центр зала, где фигура на троне оставалась неподвижной. Его голос, хриплый и напряжённый, прозвучал:

— Это не просто шум. Это их гимн. Он напоминает им каждый день, каждый час, что их предало. Он держит их рану открытой.

Они стояли, окружённые молчаливой паствой, чьи жёлтые глаза не обращали на них внимания, как будто Майк и Ева были призраками в этом храме ненависти. Звуковая система, управляемая “Диджеем Апокалипсиса”, была не просто машиной — она была жрецом, транслирующим веру этого места через звук, через ритм, через искажённые голоса, которые питали их боль и ярость. Майк понял, что “Бедный дом” — это не просто убежище, а идеологическая машина, где каждый элемент — Даски, их молчание, этот диджей — служил одной цели. Их взгляд снова вернулся к центру зала, к фигуре на троне, чьё лицо всё ещё было скрыто тенями. Механическое сердце на полу перед ним пульсировало, его свет синхронизировался с гулом, и Майк знал, что они, наконец, близки к сердцу этого пожара — к Роману.

Майк и Ева стояли в огромном зале “Бедного дома”, их фигуры, покрытые грязью и кровью, казались крошечными под высокими потолками, теряющимися во тьме. Глухой, ритмичный гул — БУМ… БУМ… БУМ… — исходил от механического сердца в центре зала, его пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отражался на ржавых колоннах и десятках неподвижных Дасков, чьи жёлтые глаза, немигающие и пустые, были устремлены в одну точку. Воздух был густым, пропитанным запахом машинного масла, озона и едкого пота, который оседал на коже, как ядовитая роса. “Музыка” Диджея Апокалипсиса — скрежет металла, шипение белого шума и искажённые голоса пропаганды — вплеталась в этот гул, создавая гипнотический фон, который держал паству в трансе. Майк, его шрам, длинный и кривой, гудел в унисон с залом, как будто он был частью этого “Ржавого Хора”. Ева, её серые глаза, острые и настороженные, сжимала пистолет, но её лицо, бледное под слоем грязи, выражало не только решимость, но и нарастающий ужас. Их взгляды, ведомые взглядами Дасков, медленно сместились к центру зала, где на небольшом возвышении из треснувших бетонных плит стоял трон.

Трон был произведением постапокалиптического искусства, жестоким и уродливым, но исполненным зловещей намеренности. Его основа состояла из сваренных вместе ржавых балок, покрытых коркой окиси, которые торчали, как кости искалеченного зверя. Спинка была сплетена из толстых, змееподобных кабелей, переплетённых с разбитыми мониторами, на которых иногда вспыхивали помехи, как предсмертные судороги старой технологии. Подлокотники, сделанные из прожжённых и потрескавшихся автомобильных сидений, были покрыты пятнами масла и крови, как будто они впитали в себя страдания этого места. Трон не был просто кучей мусора — он был символом, тщательно собранным, чтобы воплощать власть, рождённую из хаоса и боли. Свет от механического сердца, лежащего у подножия трона, отбрасывал резкие, демонические тени на его поверхность, заставляя его казаться живым, пульсирующим, как сердце самого зала.

На троне сидел человек. Его силуэт, высокий и худой, был виден сначала только в тени, освещённой снизу пульсирующим светом механизма. Он сидел небрежно, расслабленно, одна нога закинута на подлокотник, рука небрежно лежит на другом, но в его позе была абсолютная, непревзойдённая уверенность — поза короля, которому нечего бояться. Его фигура излучала власть, которая не нуждалась в словах или жестах, она была в самом его присутствии. Майк почувствовал, как “Ржавый Хор” в его голове на мгновение стих, заменённый одной, более сильной “нотой” — присутствием этого человека. Ева, её дыхание стало неровным, замерла, её пистолет, всё ещё сжатый в руке, казался теперь детской игрушкой, бесполезной против того, что они видели.

Человек на троне медленно поднял голову, и свет от механического сердца, пульсирующего у его ног, осветил его лицо. Это был Роман. Но не тот Роман, которого помнил Майк — не тот школьный хулиган, полный подростковой злости и неуверенности. Его школьная форма исчезла, сменившись тёмной, практичной одеждой: потёртые армейские штаны, тяжёлые ботинки, покрытые слоем грязи, и чёрная куртка, чьи швы были укреплены металлическими заклёпками. Его волосы, теперь длиннее, небрежно падали на лоб, обрамляя лицо, которое было бледным, почти аристократическим, с резкими скулами и тонкими губами, лишёнными и следа улыбки. Но главное — его глаза. Серые, как у Майка, но теперь они горели ровным, холодным, как ледяной ветер, огнём. В них не было ни тени гнева или слабости — только абсолютная уверенность, интеллект и безжалостная сила, которая заставляла воздух вокруг него казаться гуще. На его шее, открыто выставленный напоказ, был шрам — точная копия шрама Майка, длинный и кривой, как след когтя. Но Роман не прятал его, не прикрывал воротником. Он сидел так, чтобы шрам был виден, как знак отличия, как корона, как символ его власти над болью, которая связывала его с Дасками, с этим залом, с самим “Отстойником”.

Майк замер, его сердце сжалось, как будто его сдавили невидимые тиски. Он смотрел на Романа, и его разум заполнился шоком и узнаванием. Это был не тот парень, которого он знал — не сломленный, не жертва. Это был король. Пророк. Создатель этого ада. Его шрам, всё ещё гудящий, как провод под напряжением, откликнулся на присутствие Романа, как будто они были двумя частями одного целого. Ева, стоя рядом, сжала пистолет сильнее, но её серые глаза, полные тревоги, расширились. Она видела не просто цель, а лидера культа, чья власть над десятками Дасков была абсолютной, не требующей слов или жестов. Её лицо, бледное и напряжённое, выражало понимание: перед ними был не просто человек, а сила, которую невозможно остановить одним выстрелом.

Роман не сказал ни слова. Он просто смотрел на Майка, его серые глаза, холодные и пронзительные, изучали его, как будто видели его насквозь — его шрам, его боль, его страх. В этом взгляде не было ненависти, но было нечто более пугающее — узнавание. Тень приглашения, как будто он говорил: “Наконец-то ты здесь. Я ждал”. Он медленно, почти незаметно, кивнул, его движение было минимальным, но оно разорвало тишину зала, как удар молота. Даски, неподвижные, как статуи, не шелохнулись, их жёлтые глаза всё ещё были устремлены на своего лидера, но воздух, казалось, стал ещё тяжелее, как будто само время замерло в ожидании. Майк и Роман смотрели друг на друга, их взгляды столкнулись над головами молчаливой паствы, и в этот момент “Ржавый Хор” зала, гул механического сердца и “музыка” Диджея Апокалипсиса слились в единый, оглушающий ритм, который был как биение сердца этого ада.

Майк и Ева стояли в центре зала “Бедного дома”, окружённые десятками неподвижных Дасков, чьи жёлтые глаза, немигающие и пустые, теперь, казалось, видели их насквозь. Пульсирующий свет механического сердца, лежащего у подножия трона, отбрасывал резкие, демонические тени на ржавые балки и кабели, из которых был собран трон Романа. Гул — БУМ… БУМ… БУМ… — и “музыка” Диджея Апокалипсиса, смесь скрежета металла, шипения белого шума и искажённых голосов пропаганды, заполняли воздух, как ядовитый туман. Майк, его шрам, длинный и кривой, гудел в унисон с этим ритмом, как будто он был частью этого зала, частью этого “Ржавого Хора”. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к фигуре на троне — Роману, чьё бледное лицо, освещённое снизу пульсирующим светом, излучало холодную, хищную уверенность. Ева, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, медленно подняла пистолет, её серые глаза сузились, но Майк остановил её едва заметным движением руки, его пальцы, покрытые грязью и кровью, дрогнули. Он знал, что оружие здесь бесполезно. Их взгляды, полные шока и напряжения, столкнулись с взглядом Романа, чьи серые глаза, холодные, как лёд, изучали их с абсолютным

спокойствием.

Роман не встал. Он не повысил голоса. Он просто медленно, почти лениво, поднял руку с подлокотника своего трона, его пальцы, длинные и бледные, слегка шевельнулись. В тот же миг, как по невидимому сигналу, Диджей Апокалипсиса в углу зала дёрнул рубильник на своём ржавом пульте. Оглушающий гул механического сердца и “музыка” — скрежет металла, шипение и искажённые голоса — резко оборвались, как будто кто-то выключил саму реальность. Наступила абсолютная, звенящая тишина, такая тяжёлая, что она, казалось, давила на барабанные перепонки. Десятки пар жёлтых глаз Дасков, до этого устремлённых на Романа, синхронно, как один организм, повернулись к Майку и Еве.

Их неподвижные, измождённые фигуры, сидящие на ящиках, обломках конвейеров и ржавой проволоке, не шевельнулись, но их внимание было как физический груз, как стена, окружившая героев. Майк почувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на эту тишину, на эти взгляды, которые, казалось, видели не только его тело, но и его душу.

Роман криво усмехнулся, и эта усмешка, знакомая Майку с детства, теперь была лишена всякой подростковой неуверенности. Это была улыбка хищника, знающего, что добыча уже в его лапах. Его голос, спокойный и холодный, как осколок стекла, прорезал тишину:

— Я уж думал, ты никогда не придёшь.

Он сделал паузу, позволяя словам осесть в воздухе, как яд, его серые глаза, горящие ровным, ледяным огнём, скользнули по лицу Майка, остановившись на его шраме. Его голос стал чуть ниже, с ядовитым нажимом на последнем слове:

— Моё… отражение.

Эти слова ударили Майка, как кулак в грудь. Его шрам вспыхнул болью, как будто кто-то вонзил в него раскалённый клинок. Все его догадки, все кошмары, которые он гнал от себя, подтвердились в этот момент. Роман не просто знал о их связи — он ждал его, как будто их встреча была предрешена. Майк, его лицо, покрытое грязью и кровью, исказилось, его серые глаза расширились от шока, но он не мог отвести взгляд от Романа, чья уверенность была как магнит, притягивающий и отталкивающий одновременно. Ева, стоя рядом, замерла, её палец застыл на спусковом крючке пистолета. Её серые глаза, обычно острые и анализирующие, теперь были полны понимания: они не охотники, пришедшие за своей целью. Они — гости, которых заманили в ловушку, и Роман с самого начала знал, что они придут. Её лицо, бледное и напряжённое, выражало не просто тревогу, а осознание того, что они играют по его правилам.

Даски вокруг них не шевелились, их жёлтые глаза, горящие в тусклом свете, создавали ощущение живой клетки, в которой Майк и Ева оказались заперты. Их молчаливое, осуждающее внимание давило, как невидимый пресс, усиливая каждое слово Романа. Он опустил руку, его усмешка стала шире, почти снисходительной, как будто он наслаждался их растерянностью, их шоком. Свет от механического сердца у его ног отбрасывал на его лицо резкие тени, делая его похожим на демона, восседающего на троне из хлама. Он не говорил больше ни слова, но его взгляд, пронзительный и холодный, продолжал держать Майка, как будто связывая их невидимой цепью. Первый раунд этой психологической дуэли был за ним — он полностью контролировал ситуацию, и зал, и Дасков, и даже воздух, которым они дышали.

Зал “Бедного дома” был пропитан тишиной, такой густой, что она казалась осязаемой, как дым. Пульсирующий свет механического сердца, лежащего у подножия трона Романа, отбрасывал резкие, демонические тени на ржавые балки и кабели, из которых был собран его трон. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру зала, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, теперь были устремлены на Майка и Еву, окружая их, как живая клетка. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом машинного масла, озона и едкого пота, который оседал на коже, как ядовитая пыль. Майк, его шрам, длинный и кривой, пульсировал болью, откликаясь на слова Романа — “Моё… отражение” — которые всё ещё висели в воздухе, как приговор. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к Роману, чьё бледное лицо, освещённое снизу светом механизма, излучало холодную, хищную уверенность. Ева, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, сжимала пистолет, её серые глаза сузились, полные холодной ярости. Шок от слов Романа сменился в ней решимостью — она видела в нём не короля, а манипулятора, цель, которую нужно устранить. Она сделала едва заметное движение, шагнув в сторону, чтобы занять более выгодную позицию, её пальцы крепче сжали рукоять пистолета.

В тот же миг, без единого звука или команды, двое Дасков, сидевших ближе всех к ней, поднялись на ноги. Их движения были плавными, хищными, как у теней, оторвавшихся от стен. Они не бежали, не кричали — просто встали, их худые, измождённые фигуры двигались с пугающей синхронностью. В их руках, покрытых шрамами и грязью, были заточенные куски арматуры, которые они держали небрежно, но с готовностью, как ритуальные клинки. Их жёлтые глаза смотрели не на Еву, а сквозь неё, без эмоций, без ненависти, как будто они были не людьми, а функцией, частью механизма этого зала. Они встали на её пути, образуя живую стену, их тени, отбрасываемые пульсирующим светом, упали на Еву, отрезая её от Майка, как занавес. Воздух, казалось, сгустился, и тишина стала ещё тяжелее, нарушаемая лишь их напряжённым дыханием и слабым скрипом ржавых ошейников на шеях Дасков.

Роман, всё ещё сидя на своём троне из хлама, заметил движение Евы периферийным зрением. Он медленно, почти лениво, качнул головой, его длинные волосы, падающие на лоб, слегка шевельнулись. Этого жеста было достаточно. Даски, стоящие перед Евой, не двинулись дальше, но их присутствие стало ещё более угрожающим, как будто невидимая рука сжала воздух вокруг неё. Роман заговорил, его голос, спокойный и холодный, как осколок стекла, резал тишину с пугающей лёгкостью. Он обращался к Еве, но не смотрел на неё, его серые глаза, горящие ледяным огнём, были прикованы к Майку:

— Не стоит. Мои… люди… очень нервные. Они не любят, когда гости ведут себя невежливо.

Он сделал паузу, позволяя словам осесть, его губы кривились в снисходительной, насмешливой усмешке. Затем он перевёл взгляд на Майка, полностью игнорируя Еву, как будто она была не более чем предметом мебели в этом зале:

— Она может слушать. Наблюдать. Но этот разговор — только для нас, Майк.

Ева замерла, её серые глаза, полные ярости и бессилия, встретились с взглядом Майка. Её пальцы, сжимавшие пистолет, дрогнули, но она не опустила оружие — не потому, что собиралась стрелять, а потому, что это было единственное, что удерживало её от полного осознания своей беспомощности. Она была окружена. Даски, стоящие перед ней, не двигались, но их жёлтые глаза, пустые и безжизненные, следили за каждым её движением, их арматуры поблёскивали в свете механического сердца. Остальные Даски, сидящие по периметру зала, не шевелились, но их молчаливое, осуждающее внимание давило, как физический груз, как будто сам зал был их продолжением. Ева поняла, что любое резкое движение — и её разорвут на части. Она была не защитником, не тактиком, а заложником в чужой игре.

Майк, его лицо, покрытое грязью и кровью, исказилось от осознания. Он видел положение Евы, видел, как её отрезали от него, и понял, что теперь он один. Он был единственным, кто мог говорить, единственным, кто имел значение в этом зале для Романа. Его шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на взгляд Романа, в котором смешались сложные эмоции: презрение к слабости Майка, любопытство к тому, во что превратился его “двойник”, и, самое пугающее, странное, извращённое родство, как будто Роман видел в нём не врага, а заблудшую часть самого себя. Роман откинулся на спинку трона, его поза оставалась расслабленной, но его серые глаза, холодные и пронзительные, держали Майка, как невидимая цепь. Свет от механического сердца отбрасывал на его лицо резкие тени, делая его похожим на демона, который не только правит этим залом, но и создал его. Даски вокруг них, их жёлтые глаза, горящие в тусклом свете, были как звёзды в беззвёздном небе, и их молчание было громче любого крика.

Зал замер, время, казалось, остановилось. Ева, в клетке из теней и жёлтых глаз, была изолирована, её ярость и профессионализм оказались бесполезны. Майк, стоя в центре внимания, чувствовал себя на сцене, где Роман был не просто режиссёром, а создателем всего спектакля. Их взгляды, полные боли, узнавания и напряжения, столкнулись, и в этой тишине, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, началась их игра.

Подглава 4: Расколотый Диалог

Зал “Бедного дома” был пропитан звенящей тишиной, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, чей пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отбрасывал резкие тени на ржавый трон Романа. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, впитывали каждое движение, каждый звук, как живая стена, окружившая Майка и Еву. Майк, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, стоял в центре зала, его шрам, длинный и кривой, пульсировал болью, откликаясь на взгляд Романа, чьи серые глаза, холодные, как лёд, держали его, как невидимая цепь. Ева, изолированная двумя Дасками, чьи худые фигуры и заточенные куски арматуры образовали перед ней непреодолимую стену, сжимала пистолет, её серые глаза, полные ярости и бессилия, метались между Майком и Романом. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом машинного масла, озона и едкого пота, и тишина, наступившая после слов Романа — “Моё… отражение” — была как натянутая струна, готовая лопнуть.

Майк, собрав всю свою волю, сделал шаг к трону, его ботинки хрустнули по бетонному полу, усыпанному ржавыми осколками. Этот шаг был вызовом, отказом быть пассивной жертвой в этом спектакле. Он остановился на почтительном расстоянии, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, встретились с взглядом Романа. Его голос, ровный, но с едва уловимой дрожью, прорезал тишину:

— Что тебе нужно, Роман?

Роман не ответил сразу. Он медленно провёл рукой по подлокотнику своего трона, его пальцы, длинные и бледные, скользнули по прожжённой обивке старого автомобильного сидения, как будто он смаковал момент. Его ядовитая усмешка стала шире, но в ней не было веселья — только холодное, хищное превосходство. Он тихо рассмеялся, и этот смех, низкий и резкий, эхом разнёсся по залу, заставив тени от механического сердца дрогнуть. Его голос, спокойный, но пронизанный ядовитой харизмой, был как шепот проповедника:

— Мне? Мне нужно то же, что и тебе, Майк. Ответы. И месть.

Он медленно, почти театрально, поднял руку и коснулся своего шрама на шее, его пальцы обвели уродливый рубец, выставленный напоказ, как знак отличия. Свет от механического сердца, пульсирующего в такт его словам, осветил шрам, делая его похожим на раскалённый клинок. Его глаза, ледяные и пронзительные, впились в Майка:

— Ты ведь тоже его чувствуешь, правда? Не просто боль. Его. Вальдемара.

Майк замер, его шрам запульсировал сильнее, как будто откликнулся на имя. Роман наклонился вперёд, его поза оставалась расслабленной, но его голос стал тише, интенсивнее, как яд, медленно проникающий в кровь:

— Он как рак, пожирающий этот мир изнутри. Он сидит в своей башне и дёргает за ниточки, а мы… мы его марионетки. Он думал, что может нас создать, использовать и выбросить, как мусор.

Он сделал паузу, его взгляд стал почти безумным, полным ненависти, которая, казалось, сжигала его изнутри. Свет от механического сердца вспыхнул ярче, как будто подчёркивая его слова, и тени Дасков, неподвижных вокруг, задрожали, как будто их собственная боль отозвалась. Роман продолжил, его голос был теперь почти шёпотом, но каждое слово било, как молот:

— Он создал нас, Майк. Нас двоих. Из одной глины, из одной боли. Он — наш отец. И наш палач.

Слова Романа ударили Майка, как раскалённый металл, обжигая его разум. Его шрам горел, как будто Вальдемар, где бы он ни был, действительно смотрел на них через их метки. Часть Майка хотела поверить, хотела принять эту протянутую руку, потому что он устал быть один, устал нести эту боль в одиночестве. Он чувствовал правду в словах Романа — их общий кошмар, их общая травма, выжженная в их плоти. Но в глубине его сознания что-то сопротивлялось, что-то видело ложь в том, как Роман использовал эту правду. Он смотрел на Романа, на его горящие глаза, на его трон из мусора, на десятки Дасков, чьи жёлтые глаза впитывали каждое его слово, как молитву. Это был не союзник. Это был человек, готовый сжечь весь мир, чтобы согреться у костра своей мести.

Ева, стоя за спинами охранников, смотрела на Майка, её серые глаза, полные недоверия, пытались поймать его взгляд, предупредить его. Она видела в словах Романа не предложение, а манипуляцию, искусно сплетённую из правды и лжи. Её лицо, бледное и напряжённое, было маской разума, который пытался пробиться через гипнотическую проповедь. Но она была бессильна, её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был бесполезен против этой стены из жёлтых глаз и арматуры.

Майк молчал, его взгляд, полный боли и сомнения, был прикован к Роману. Он не принял и не отверг его слова. Он стоял перед выбором, чувствуя, как “Ржавый Хор” в его голове затих, ожидая его ответа. Роман, видя его колебания, слегка наклонил голову, его усмешка стала почти отеческой, как будто он знал, что первый крючок заброшен. Свет от механического сердца пульсировал в такт его дыханию, и зал, полный молчаливых Дасков, ждал, как будто само время зависло в ожидании следующего хода.

Зал “Бедного дома” был пропитан напряжённой тишиной, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, чей пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отбрасывал резкие тени на ржавый трон Романа, сплетённый из балок, кабелей и разбитых мониторов. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, впитывали каждое движение, каждый звук, как живая стена, окружившая Майка и Еву. Майк, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, стоял в центре зала, его шрам, длинный и кривой, горел, как раскалённый металл, откликаясь на слова Романа, которые всё ещё висели в воздухе. Ева, изолированная двумя Дасками, чьи худые фигуры и заточенные куски арматуры образовали перед ней непреодолимую преграду, сжимала пистолет, её серые глаза, полные ярости и бессилия, метались между Майком и Романом. Роман, сидящий на своём троне из хлама, смотрел на Майка с ядовитой усмешкой, его серые глаза, холодные, как лёд, видели его колебания, его молчание. Он не злился — он ожидал этого. Его усмешка стала шире, почти отеческой, и он медленно поднялся с трона, его движения были плавными, полными хищной грации, как у зверя, который знает, что добыча уже в его власти.

Роман начал ходить по возвышению, его тяжёлые ботинки гулко стучали по треснувшим бетонным плитам, каждый шаг отдавался эхом в тишине зала. Его голос, тихий и заговорщицкий, начал заполнять пространство, как яд, медленно проникающий в кровь:

— Ты молчишь. Думаешь. Это хорошо. Значит, ты ещё не совсем сломлен. Но ты ошибаешься, если думаешь, что нашего “отца” можно просто убить.

Он остановился и бросил короткий взгляд на Еву, стоящую в окружении Дасков, её пистолет всё ещё сжат в руке, но её лицо, бледное и напряжённое, выдавало бессилие. Его губы искривились в насмешливой улыбке:

— Твоя подружка-солдат думает, что достаточно пустить ему пулю в лоб. Наивно.

Он снова повернулся к Майку, его серые глаза, горящие холодным огнём, впились в него, как будто видели его душу. Его голос стал тише, но интенсивнее, как проповедь, обращающая в новую веру:

— Нельзя вылечить рак, вырезав одну опухоль. Система, которую он построил, — она породит новую. Вальдемар — это не человек. Это симптом. Болезнь порядка, которая пожирает этот мир.

Роман сделал шаг вперёд, его голос набрал силу, превращаясь в яростный, но контролируемый ритм проповедника. Свет от механического сердца у подножия трона начал пульсировать быстрее, как будто в такт его словам, и жёлтые глаза Дасков вспыхнули ярче, их неподвижные фигуры, казалось, ожили, впитывая каждое слово своего лидера:

— Единственный способ победить болезнь — это стать более сильным вирусом. Более совершенным раком. Не бороться с хаосом, Майк. А возглавить его. Направить его. Стать его сердцем и его волей!

Он резко обвёл рукой зал, его жест был широким, властным, охватывая десятки Дасков, сидящих на ящиках, обломках конвейеров и ржавой проволоке. Их ржавые ошейники тускло поблёскивали в свете, их жёлтые глаза горели, как звёзды в беззвёздном небе:

— Посмотри на них! Мир за стеной называет их мусором, ошибками, погасшими искрами. А я? Я вижу в них идеальное оружие. Чистую, концентрированную ярость. Они — моя армия. Моя паства. Моя семья. Я не даю им ложной надежды. Я даю им цель. Я даю им право ненавидеть.

Майк почувствовал, как его пробирает холодный ужас. Он смотрел на Романа, на его горящие глаза, на его трон из мусора, на Дасков, чьё молчаливое бдение было как молитва, и видел не просто мстителя, а тёмного мессию. Это был человек, который принял свою боль, свою травму и превратил её в философию, в идеологию, в которой хаос был не разрушением, а созиданием. Это был путь, который мог бы выбрать Майк, если бы поддался своей ярости, своей Пустоте. Его шрам горел, как будто откликнулся на слова Романа, и часть его, глубоко внутри, хотела согласиться, хотела принять эту правду, потому что она была проще, чем его борьба. Но другая часть, та, что всё ещё цеплялась за человечность, видела в этом бездну.

Роман остановился прямо перед Майком, их лица почти соприкоснулись, его серые глаза, полные холодной страсти, заглянули Майку прямо в душу. Его голос снова стал тихим, соблазняющим, как шёпот дьявола:

— Вместе мы можем стать огнём, который очистит этот прогнивший город. Ты и я. Две стороны одной медали. Порядок и Хаос. Подумай об этом, брат. Подумай, какую силу мы можем высвободить.

Он отступил назад к своему трону, его движения были медленными, уверенными, как будто он знал, что его слова уже пустили корни в разуме Майка. Ева, стоя за спинами охранников, смотрела на Майка, её серые глаза, полные тревоги, пытались пробиться через гипнотическую проповедь Романа.

Её лицо, напряжённое и бледное, было маской разума, который видел манипуляцию, но был бессилен её остановить. Даски вокруг них не шевелились, их жёлтые глаза, горящие в тусклом свете, ждали решения Майка, как будто он был последним кусочком головоломки в их ритуале.

Майк молчал, его взгляд, полный боли и сомнения, был прикован к Роману. Он чувствовал, как слова Романа вгрызаются в его разум, как яд, который был одновременно правдой и ложью. Свет от механического сердца пульсировал, как биение сердца этого ада, и зал, полный молчаливых Дасков, ждал, как будто само время зависло в ожидании его ответа.

Зал “Бедного дома” был пропитан звенящей тишиной, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, чей пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отбрасывал резкие тени на ржавый трон Романа, сплетённый из балок, кабелей и разбитых мониторов. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, были устремлены на Майка, стоящего в центре зала, как на жертву, попавшую в центр ритуального круга.

Ева, изолированная двумя Дасками, чьи худые фигуры и заточенные куски арматуры образовали перед ней живую стену, сжимала пистолет, её серые глаза, полные ужаса и бессилия, пытались поймать взгляд Майка. Майк, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, стоял неподвижно, его шрам, длинный и кривой, горел, как раскалённый металл, откликаясь на слова Романа, чья философия хаоса всё ещё эхом звучала в его разуме. Роман, стоя перед ним, его серые глаза, холодные, как лёд, и ядовитая усмешка, полная хищной уверенности, видели его колебания, его внутреннюю борьбу. Он знал, что крючок заброшен, и теперь пришло время сделать последний, решающий шаг.

Роман медленно сошёл со своего возвышения, его тяжёлые ботинки гулко стучали по треснувшим бетонным плитам, каждый шаг отдавался эхом в тишине зала, как биение механического сердца. Даски, сидящие вокруг, невольно расступились, их худые фигуры слегка отодвинулись, образуя арену, как будто сам зал подчинялся его воле. Он двигался с хищной грацией, его чёрная куртка, укреплённая металлическими заклёпками, слегка шелестела, а его длинные волосы, падающие на лоб, отбрасывали тень на его бледное, почти аристократическое лицо. Он остановился так близко к Майку, что тот почувствовал холод, исходящий от него, как будто Роман был не человеком, а воплощением ледяной пустоты. Их лица почти соприкоснулись, и воздух между ними, казалось, сгустился, пропитанный запахом машинного масла, озона и едкого пота.

В этот момент их шрамы — длинные, кривые, одинаковые — начали реагировать. Они запульсировали слабым, но заметным синим светом, синхронизируясь, как два механизма, наконец-то нашедших друг друга. Майк почувствовал не боль, а странное, гудящее чувство единства, как будто их шрамы были частями одного целого, соединёнными невидимой нитью. Его дыхание стало неровным, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, встретились с глазами Романа, и в их холодном, горящем взгляде он увидел своё искажённое, испуганное отражение. Свет от механического сердца, лежащего у подножия трона, усилился, пульсируя в такт их шрамам, и тени Дасков, неподвижных вокруг, задрожали, как будто сам зал ждал развязки.

Роман заговорил, его голос был тихим, соблазнительным, ядовитым шёпотом, предназначенным только для Майка, как будто весь мир сузился до этого момента:

— Вальдемар ищет способ контролировать Пустоту. Он думает, что он бог. Но он всего лишь учёный, который боится того, что создал.

Он сделал паузу, его взгляд стал одержимым, полным холодной страсти, которая, казалось, могла сжечь всё вокруг. Его пальцы слегка дрогнули, как будто он сдерживал желание коснуться Майка, коснуться его шрама. Его голос стал ещё тише, но каждое слово било, как молот:

— Я найду этот способ раньше него. Я заберу его силу, его инструменты, его мир. И я переделаю его. Не по его правилам порядка. А по своему образу. По нашему образу.

Он медленно, почти гипнотически, протянул Майку свою руку. Это не было рукопожатием — это был жест приглашения, жест предложения власти, жест дьявола, манящего в бездну. Его пальцы, бледные и покрытые шрамами, застыли в воздухе, и свет от механического сердца отразился в его глазах, делая их похожими на звёзды в пустоте. Он продолжил, его голос был теперь почти интимным, как будто он делился секретом, который связывал их двоих:

— Присоединяйся ко мне, Майк. Хватит быть его сломанной игрушкой. Мы — две стороны одной силы. Вместе мы непобедимы. Мы можем не просто выжить в этом хаосе. Мы можем им править. Вместе.

Майк замер, его взгляд метнулся к протянутой руке Романа, затем к его лицу, где ядовитая усмешка смешалась с одержимостью, и, наконец, к Еве, чьё лицо, искажённое ужасом, было едва видно за спинами охранников. Её серые глаза, полные тревоги, кричали ему: “Не верь”. “Ржавый хор” в его голове стих, заменённый оглушительным биением его собственного сердца и соблазнительным шёпотом Романа, который, казалось, проникал прямо в его душу. Его шрам пульсировал, как будто подтверждая слова Романа, как будто их связь была не просто метафорой, а физической реальностью. Майк чувствовал холод, исходящий от Романа, давление сотен жёлтых глаз Дасков, которые, не шевелясь, ждали его решения, как живая стена, окружившая его. Он стоял перед главным выбором в своей жизни — принять руку Романа, принять его философию, его силу, или отвергнуть её, рискуя всем.

Роман отступил на шаг назад, его рука всё ещё висела в воздухе, его серые глаза, горящие холодным огнём, не отпускали Майка. Даски вокруг них не шевелились, их жёлтые глаза, поблёскивающие в тусклом свете, были как звёзды в беззвёздном небе, и их молчание было громче любого крика. Ева, её дыхание неровное, сжимала пистолет, но её лицо, бледное и напряжённое, выражало бессилие перед этим спектаклем. Зал, пропитанный запахом масла и пота, замер, как будто само время остановилось, ожидая ответа Майка. Свет от механического сердца пульсировал, как биение сердца этого ада, и рука Романа, протянутая в воздухе, была как мост в бездну, манящий и ужасающий одновременно.

Зал “Бедного дома” был пропитан звенящей тишиной, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, чей пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отбрасывал резкие тени на ржавый трон Романа, сплетённый из балок, кабелей и разбитых мониторов. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру, их жёлтые глаза, немигающие и пустые, были устремлены на Майка, стоящего в центре зала, как на жертву, попавшую в центр ритуального круга. Ева, изолированная двумя Дасками с заточенными кусками арматуры, сжимала пистолет, её серые глаза, полные ужаса и тревоги, пытались поймать взгляд Майка. Майк, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, стоял перед Романом, чья протянутая рука висела в воздухе, как мост в бездну. Их шрамы, длинные и кривые, пульсировали слабым синим светом в унисон, создавая гудящее чувство единства, которое было одновременно манящим и пугающим. “Ржавый хор” в голове Майка ожил, смешиваясь с соблазнительным шёпотом Романа: …вместе мы непобедимы… править хаосом… Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к руке Романа, и на мгновение он заколебался, его дыхание стало неровным, как будто он стоял на краю пропасти.

Майк медленно поднял взгляд, оторвавшись от протянутой руки, и его глаза скользнули по залу. Он посмотрел на десятки пар жёлтых глаз, горящих в тусклом свете, и впервые увидел их иначе. Не как армию, не как паству, а как сломленных, напуганных, несчастных людей. В их пустых взглядах он увидел ту же затравленность, что и в глазах девушки в переулке, ту же боль, которая жила в нём самом. Его разум заполнили образы: призрачное лицо Кейт, шепчущее: “Не верь отражениям”, усталые, полные вселенской печали глаза Ионы, боль и решимость в глазах Евы, которая, несмотря на свою изоляцию, всё ещё боролась за него взглядом. “Ржавый хор” в его голове начал затихать, его соблазнительный шёпот растворился, сменившись тишиной, в которой он услышал своё собственное сердце, бьющееся в такт его решимости. Он понял, что путь Романа — это предательство. Не только Кейт, Ионы, Евы, но и самого себя, той части, которая всё ещё цеплялась за сострадание, за человечность.

Пульсация в его шраме стихла, как будто связь с Романом разорвалась. Майк сделал шаг назад, его ботинки хрустнули по бетонному полу, усыпанному ржавыми осколками. Он медленно, но твёрдо покачал головой, его серые глаза, теперь полные мрачной решимости, встретились с взглядом Романа. В оглушающей тишине зала он произнёс только одно слово, но оно прозвучало, как выстрел:

— Нет.

Усмешка сползла с лица Романа, как тень, смытая светом. Его серые глаза, до этого полные холодной уверенности, на мгновение вспыхнули чистой, детской обидой, как будто он не ожидал отказа. Но эта обида тут же сменилась ледяной, безжалостной яростью, которая, казалось, сгустила воздух вокруг него. Он медленно опустил руку, его пальцы сжались в кулак, и свет от механического сердца, пульсирующего у его ног, дрогнул, как будто отразил его гнев. По залу пронёсся коллективный, разочарованный, угрожающий вздох, как будто Даски, неподвижные до этого момента, ожили. Их жёлтые глаза, до этого просто наблюдавшие, теперь горели ненавистью, их ржавые ошейники тускло поблёскивали, отражая свет. Они видели в Майке не заблудшего брата, а предателя, отвергнувшего их пророка.

Ева, стоя за спинами охранников, увидела отказ Майка, и её лицо, бледное и напряжённое, озарилось смесью облегчения и ужаса. Она поняла, что его выбор только что изменил всё. Её пальцы крепче сжали пистолет, её серые глаза метались по залу, оценивая, как быстро ситуация может взорваться. Даски вокруг неё не шевелились, но их тени, отбрасываемые пульсирующим светом, казались живыми, готовыми сомкнуться вокруг неё.

Майк стоял один против всех, его фигура, освещённая дрожащим светом механического сердца, была как маяк в море ненависти. “Ржавый хор” в его голове смолк, сменившись нарастающим гулом, который был не его болью, а яростью зала, яростью Дасков, яростью Романа. Он сделал свой выбор — отверг трон из хлама, философию хаоса, соблазн власти. Он выбрал путь, который был труднее, но верен его сердцу. Стена молчания, окружавшая его, рухнула, сменившись стеной ненависти, и он знал, что теперь ему придётся заплатить за это цену. Зал, пропитанный запахом масла и пота, замер, как перед ударом молнии, и воздух, казалось, искрил от напряжения, готового взорваться.

Зал “Бедного дома” был пропитан тяжёлой, звенящей тишиной, нарушаемой лишь слабым гудением механического сердца, чей пульсирующий, болезненно-жёлтый свет отбрасывал резкие тени на ржавый трон Романа, сплетённый из балок, кабелей и разбитых мониторов. Десятки Дасков, неподвижных, как статуи, сидели по периметру, их жёлтые глаза, горящие в тусклом свете, были устремлены на Майка, стоящего в центре зала, как на предателя, отвергнувшего их пророка. Ева, изолированная двумя Дасками с заточенными кусками арматуры, сжимала пистолет, её серые глаза, полные облегчения и ужаса, были прикованы к Майку. Майк, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, стоял неподвижно, его шрам, длинный и кривой, всё ещё слабо пульсировал синим светом, но теперь он был холодным, как будто связь с Романом окончательно разорвалась. Его единственное слово — “Нет” — всё ещё висело в воздухе, как выстрел, и зал, казалось, замер в ожидании взрыва. Роман, стоящий перед ним, его бледное лицо, искажённое яростью, на мгновение застыло, но затем, неожиданно, его черты разгладились. Ярость в его серых глазах, холодных, как лёд, погасла так же быстро, как и вспыхнула. На его губах появилась холодная, снисходительная усмешка, и в его взгляде мелькнуло неподдельное разочарование, как у учителя, чей лучший ученик провалил экзамен.

Роман медленно опустил руку, которую до этого держал протянутой, его пальцы, бледные и покрытые шрамами, слегка дрогнули, как будто сбрасывая с себя напряжение момента. Он пожал плечами, его жест был почти театрально небрежным, как будто ответ Майка не имел для него никакого значения. Его голос, спокойный, но пропитанный презрением, прорезал тишину зала, как лезвие:

— Я так и думал. Ты всё ещё слаб. Цепляешься за их фальшивую мораль, за сломленных друзей. Ты ещё не понял, что в этом мире сострадание — это роскошь, которую мы не можем себе позволить.

Он повернулся спиной к Майку — высший жест пренебрежения — и неспешно вернулся к своему трону из хлама, его тяжёлые ботинки гулко стучали по треснувшим бетонным плитам. Сев, он снова принял расслабленную позу короля, закинув одну ногу на подлокотник, его серые глаза, горящие холодным огнём, устремились в темноту над головами его паствы. Он не смотрел на Майка и Еву, как будто они уже перестали существовать. Зал, пропитанный запахом машинного масла, озона и едкого пота, замер, и свет от механического сердца, пульсирующего у его ног, отбрасывал на его лицо резкие, демонические тени. Его голос, теперь низкий и пророческий, прозвучал снова:

— Убирайтесь.

Он сделал паузу, позволяя слову осесть, как яд, и затем продолжил, его тон стал ещё более зловещим, как будто он видел будущее, которое не могли видеть другие:

— Но запомни, Майк… когда Вальдемар придёт за тобой, а он придёт… когда твои “друзья” предадут тебя или умрут, пытаясь защитить… когда ты останешься один в темноте, моя дверь всё ещё будет открыта. Хаос всегда принимает своих детей.

По невидимому сигналу Романа, Даски, стоявшие стеной, молча расступились, их худые фигуры, покрытые ржавыми ошейниками, синхронно отодвинулись, образуя для Майка и Евы живой коридор к выходу. Их жёлтые глаза, до этого горящие ненавистью, теперь смотрели с холодным, презрительным ожиданием, как будто они знали, что Майк вернётся, сломленный и побеждённый. Ева, не веря своей удаче, схватила Майка за руку, её пальцы, холодные и дрожащие, вцепились в его куртку. Она потянула его к выходу, её серые глаза метались по залу, оценивая, не ловушка ли это. Майк шёл, как во сне, его шаги были тяжёлыми, слова Романа эхом звучали в его голове, как ядовитое пророчество, которое он не мог изгнать. Его шрам, теперь холодный, как мёртвый металл, всё ещё напоминал о связи, которую он отверг.

Когда они пересекли порог зала и оказались в узком “Коридоре Эха”, за их спиной раздался резкий щелчок. “Диджей Апокалипсиса” дёрнул рубильник, и механический гул, смешанный с “ржавым хором” искажённых новостей и пропаганды, возобновился с новой силой, как будто зал ожил, чтобы проглотить их отсутствие. Этот шум, низкий и вибрирующий, следовал за ними, отражаясь от сочащихся плесенью стен, как зловещее эхо, которое не отпускало. Майк чувствовал, как слова Романа вгрызаются в его разум, как семя, которое может прорасти в самый тёмный момент. Ева, её дыхание неровное, крепче сжала его руку, но не сказала ни слова. Они вышли из “Бедного дома”, но тяжесть этого места, его гул, его жёлтые глаза и, самое страшное, пророчество Романа остались с ними, как тень, которую невозможно стряхнуть.