Осколки Азкабана (гет)

Утро ворвалось в квартиру не светом, а серой, мертвой мутью, затянувшей окна. Гермиона сидела на краю своей кровати, пальцы вцепились в край матраса до побеления костяшек. Тело ныло — ребро, ушибленное о столик, горело тупым огнем; между ног — глухая, стыдная боль, напоминание о ночном кошмаре, который они создали вместе. Но хуже боли была пустота. Ледяная, звенящая пустота после взрыва, засыпавшая душу пеплом.

Она слышала его. За дверью ванной давно стихли рыдания, сменившись гробовой тишиной. Но эта тишина была громче крика. В ней витал запах отчаяния и его немого обвинения: «Грязно…» Это слово врезалось в сознание, как раскаленный гвоздь. Грязно было ей. Ее решение. Ее поступок. Ее слабость, прикрытая ложью о спасении.

Ты воспользовалась им, — шептал внутренний голос, холодный и безжалостный. Он был в аду своих кошмаров, невменяем, а ты… ты впилась в него, как те твари в Азкабане. Мысль о том, что она уподобилась им, вызвала новый приступ тошноты. Она сжала веки, но картина стояла перед глазами: его дикий ужас, сменяющийся животным ответом на ее вторжение; его глаза в момент финала — не экстаз, а провал в новую бездну. Она не спасла. Она добила. Своими руками. Своим телом.

Подняться было пыткой. Каждый шаг отдавался эхом в опустошенной душе. Она натянула халат, скрывающий синяки на бедрах от его пальцев. Вышла в гостиную. Хаос после ночной схватки с кошмаром и друг с другом — опрокинутый столик, смятый плед, его пижамные штаны, брошенные в углу, как окровавленная улика. Она отвернулась.

Дверь ванной была приоткрыта. Она подошла, замерла на пороге.

Драко сидел на холодном кафельном полу, спиной к ванне, колени подтянуты к груди. Рубашка — ее рубашка, которую она дала ему неделю назад — висела мешком, открывая ребра, выпирающие под кожей, как у скелета. Голова была опущена на колени, мокрые пряди волос слиплись на шее. Он не дрожал. Он был абсолютно неподвижен. Как труп, выброшенный на берег после кораблекрушения. Только медленное, едва заметное движение спины выдавало дыхание.

— Драко… — имя сорвалось с ее губ шепотом, хриплым от бессонницы и стыда.

Он не шевельнулся. Не поднял головы.

Гермиона сделала шаг внутрь. Влажный воздух пахнет мылом и… чем-то горьким. Отчаянием. Она увидела его руки, лежащие на коленях. Кожа на костяшках была содрана, запекшаяся кровь смешалась с водой — он скреб, пытался отмыться. До крови. Как после них.

Ком в горле мешал дышать. Она опустилась на корточки перед ним, не касаясь. Дистанция в метр казалась пропастью.

— Драко, послушай меня… — она начала, голос предательски дрогнул.

— Прошлой ночью…- слова застревали. Как назвать это? Ошибкой? Преступлением?

— Я… я перешла черту. Ужасную черту, — она сглотнула, пытаясь выдавить хоть каплю искренности сквозь нарастающую панику.

— Ты был не в себе. Ты метался в кошмаре. И вместо того, чтобы… найти другой способ помочь, я… я набросилась на тебя. Я использовала твою слабость. Твою боль, — голос сорвался.

— Я… я стала для тебя в какой то мере еще одним насильником. И я… я не могу это простить себе.

Тишина. Густая, давящая. Казалось, стены ванной впитывают ее слова, не давая им достичь его. Потом он пошевелился. Медленно, с трудом, будто каждое движение причиняло боль. Он поднял голову.

Гермиона едва сдержала вскрик. Его лицо… Оно было пустым. Не мертвым, а стертым. Серые глаза, были как выгоревшие угли. Никакого выражения. Ни ненависти, ни обиды, ни даже отчаяния. Пустота страшнее любого ада. На щеке — свежая, глубокая царапина, идущая от виска к скуле. Как будто он провел по лицу острым осколком. Самонаказание.

Он смотрел сквозь нее. Не видел. Его губы шевельнулись. Сначала беззвучно. Потом выдохнул хрип, из которого выкристаллизовались слова. Тонкие, ледяные, как осколки стекла:

— Ты дала им право.

Гермиона замерла: Что?.. Кому?

Его взгляд, наконец, сфокусировался на ней. Но не на ее лице. Где-то в районе ее шеи. Глаза были по-прежнему пусты, но в них мелькнуло что-то невыразимо страшное — не обвинение, а констатация ужасной истины.

— Им… — он прошептал. Голос был тихим, но резал, как нож.

— Ты… была здесь. Добрая правильная Грейнджер , — он сделал паузу, его дыхание стало прерывистым.

— А потом… ты сделала это. Ты взяла… — он сжал кулаки, костяшки побелели.

— Ты показала… что я… что с меня можно брать. Что я… вещь, — он поднял содранные руки, посмотрел на них без понимания, как на чужие.

— Если ты могла… значит, они… они были правы.

Его голос оборвался. Он снова уставился в пустоту перед собой, но Гермиона увидела. Увидела незримую тюремную камеру. Увидела лица тех, кто его ломал. Увидела, как ее собственное лицо, лицо «спасительницы», сливается с их гримасами в одну чудовищную маску насилия. Она не просто совершила ужасный поступок. Она узаконила его прошлое. Своими руками, своим телом, своей ложью о помощи она подтвердила его худшие кошмары: что он — вещь. Что его тело — не его. Что его боль, его страх, его невменяемость — это приглашение.

— Нет… — вырвалось у нее, голос полный ужаса.

— Нет, Драко, это не так! Я не хотела… я не думала…

— Что ты хотела? — его вопрос прозвучал неожиданно громко. Он не смотрел на нее. Говорил в пустоту.

— Помочь? Спасти? — горькая, беззвучная усмешка исказила его губы.

— Ты спасла. От кошмара… в кошмар похуже, — он медленно покачал головой.

— Не извиняйся. Слова… грязные. Как все здесь, — он замолчал, снова уйдя в свою ледяную пустоту.

Гермиона сидела на холодном кафеле, парализованная. Ее извинения разбились о его абсолютную правду. Они были не просто бесполезны. Они были оскорблением. Последним плевком в лицо. Она пришла снять с себя вину, а он возложил на нее вину за всё. За его прошлое. За его слом. За то, что она своим «спасением» сделала его вещью в собственных глазах снова.

Она не нашла слов. Не было слов, способных сдвинуть этот камень. Она поднялась. Ноги едва держали. Вышла из ванной. Оставила его сидеть на полу в мокрой одежде среди капель воды и немого обвинения, которое висело в воздухе тяжелее тумана: Ты дала им право.

Она прошла через гостиную, не видя хаоса. Села на тот самый диван, где все началось. Где она решила быть его якорем. Где она его добила. Запах их ночи все еще висел в воздухе — пота, страха, секса. Грязный. Как все здесь.

Руки сами сжали голову. Не плакала. Слез не было. Было только ледяное, абсолютное понимание. Граница между спасителем и палачом оказалась тоньше паутины. Она переступила ее. И падение было необратимым. Она не просто потеряла его доверие. Она уничтожила последние крохи его человечности. То, что произошло ночью, было не сексом. Это было самоубийством. Его. И ее. Как той Гермионы, которая верила, что может спасти, не упав сама в бездну.

* * *

Ледяная пустота длилась недолго. Где-то в глубине, под грудой пепла стыда и самоуничижения, тлел уголек. Небольшой, но упрямый. И он начал разгораться. Сначала это было лишь слабое тепло негодования против его ледяного «Ты дала им право». Потом — искра возмущения. А потом — настоящий пожар.

Гермиона сидела на диване, пальцы впились в обивку, пока не заболели суставы. Его слова висели в воздухе, как ядовитый газ. «Вещь». «Грязно». «Ты дала им право». И этот его взгляд... этот взгляд пустоты, словно она — просто очередной палач в череде палачей.

— Нет! — мысль ударила, как молот. Громко. Яростно. Внутри что-то сломалось, но не в сторону падения, а в сторону взрыва. Как он смеет?!

Она вскочила, словно ее ударило током. Усталость, боль — все отступило перед накатывающей волной праведного гнева. Она шагнула к двери ванной, не тихо, не осторожно, а решительно, тяжело ступая по полу. Распахнула дверь.

Драко сидел там же, в той же позе сломанной куклы. Он даже не вздрогнул при ее появлении. Его безразличие стало последней каплей.

— Встань, — ее голос прозвучал низко, хрипло, но с такой силой, что воздух задрожал. Не просьба. Приказ.

Он медленно поднял голову. Пустые глаза скользнули по ней, не задерживаясь. Как по мебели.

— Я сказала — встань! — она шагнула вплотную, нарушая его личное пространство, заставляя задрать голову выше, чтобы увидеть ее лицо. Его отрешенность злила ее еще больше.

— Ты сидишь здесь, в моей ванной, в моей квартире, утопая в своей святой жертвенности, и осмеливаешься сравнивать?!

Он молчал. Только веки дрогнули.

— Сравнивать меня с ними? — ее голос набирал громкость, звенел холодной сталью.

— С теми тварями, что ломали тебя в Азкабане для забавы? Издевались? Насиловали? — она намеренно использовала это слово, жесткое, неудобное, видя, как он едва заметно сжался.

— Я принуждала тебя? Я трахнула тебя силой? Я издевалась?

Она наклонилась, ее лицо оказалось в сантиметрах от его. Он попытался отклониться, но стена была за спиной.

— Ты отвечал мне, Драко! — она выкрикнула это, чувствуя, как гнев жжет горло.

— Ты вцепился в меня! Ты вошел в меня! Это было грубо, больно, отчаянно, но это был ты! Не тень, не призрак! Ты! И да, это было грязно! Потому что мы оба были грязны — страхом, болью, отчаянием! Но это был выбор двоих сломленных людей, а не насилие охранника над узником!

Он замер. Пустота в глазах дрогнула, сменившись сначала шоком, потом — вспышкой чего-то темного, возможно, своей собственной ярости. Но она не дала ему заговорить.

— Моя квартира — это Азкабан? — она резко выпрямилась, разводя руками, указывая вокруг.

— Я — тюремщик? Я, которая вытащила тебя из той ямы? Которая пошла против Министерства? Которая держит тебя здесь, рискуя всем — карьерой, репутацией, свободой? Которая только что чуть не погибла в переулке, защищая тебя от тех самых тварей? Или ты уже забыл? Им было удобно сломать тебя! Им удобно, чтобы ты сидел здесь и ныл о своей «грязи», вместо того чтобы драться!

Ее дыхание сбилось. Годы накопленной боли, о которой он даже не догадывался, вырвались наружу, смешавшись с гневом на него:

— А ты хоть раз подумал, что у меня тоже есть раны, Драко Малфой? Что мои родители до сих пор живут в Австралии, не узнавая меня, ведь я стерла им воспоминания, чтобы спасти? Что после войны я месяцами не могла уснуть от кошмаров? Что мои лучшие друзья — Гарри, Рон — ушли в свои жизни, а я осталась одна, зарывшись в книги и работу, потому что все остальное казалось... ненастоящим? Что мой единственный «роман» — это месяц с магглом-аспирантом, который закончился, когда он не смог понять, почему я исчезаю по «работе»? Одиночество — это не только твой удел!

Она видела, как его глаза расширились. Не от сочувствия. От неожиданности. От осознания, что перед ним не бездушный спасатель-робот, а женщина, которая тоже сломана и тоже боится.

— Ты думаешь, мне легко? — ее голос сорвался, но не от слабости, а от нахлынувших эмоций.

— Держать тебя здесь? Видеть твои кошмары? Чувствовать твой стыд? Бороться с твоими демонами и своими? И теперь еще видеть, как ты удобно устроился в роли вечной жертвы, обвиняя меня в том, что я уподобилась твоим мучителям?!

Она сделала шаг назад, собираясь с силами для последнего, самого важного удара.

— Это удобно, да? — она бросила слова, как камни.

— Быть жертвой. Не нести ответственности. Винить всех вокруг — Люциуса, войну, охрану Азкабана, меня... Лежать на дне и ждать, пока тебя или спасут, или добьют. Но угадай что?

Она встала прямо, подбородок дерзко вверх.

— Они не остановятся. Те охранники — не последние. Они придут снова. И если ты не вылезешь из этой удобной ямы жалости к себе, если не перестанешь видеть во мне врага, а в себе — только грязную «вещь», то они выиграют. Они заберут тебя обратно и сломают окончательно. Или убьют. И все это будет напрасно.

Она тяжело дышала, грудь вздымалась. Гнев еще пылал в ней, но к нему добавилась страшная усталость. Она сказала. Выложила все. Без прикрас. Без жалости. До дна.

— Выбор за тобой, Малфой, — ее голос стал тише, но не мягче.

— Остаться жертвой в твоей голове — или начать драться. Хотя бы за право не быть вещью. Хотя бы из ненависти к ним. Но лежать и ныть — это путь в могилу. И я не пойду за тобой туда.

Она повернулась и вышла из ванной, не оглядываясь. Не к дивану. Она прошла на кухню, схватила со стола ту самую зловещую папку от Гарри — папку с доказательствами пыток. Села за стол, развернула ее с таким треском, что бумага порвалась. Ее руки дрожали, но не от страха. От адреналина. От ярости. От решимости.

Она начала читать. Строчка за строчкой. Ужас за ужасом. Но теперь не с чувством вины или жалости. С холодным, расчетливым гневом. Она искала имена. Детали. Уязвимости. Они хотели войны? Они ее получат. И она будет вести ее с этой стороны баррикад, с оружием в руках и огнем в душе, даже если ее единственный союзник в этой квартире так и останется сидеть на кафельном полу, уткнувшись в колени.

Пусть. Она научилась быть сильной в одиночку. Научилась выживать. И если он предпочитает гнить в своей боли, это его выбор. Но она не даст им победить. Ни за что. Даже если для этого придется сжечь дотла и Азкабан, и Министерство.