Любовь вне сценария (гет)

Сцена в Большом Зале Хогвартса напоминала скорее волшебный базар, чем театр. Занавес из переливчатого шелка (подарок Слизнорта) то и дело цеплялся за декорации замка Капулетти, нарисованные неумелой рукой какого-то старшекурсника. Освещение работало рывками — то слепящий прожектор бил в глаза зрителям, то вдруг все погружалось в синеватый мрак. За кулисами то и дело раздавались возмущенные крики профессора Филча, чью кошку миссис Норрис чуть не придавили опрокинувшейся картонной башней.

Слизнорт (в бархатном берете режиссера, потный от волнения) метался, как фурия на диметровой нитке:

— Дорогой мой МакЛагген! Парис! Вы — воплощение благородства! Шаг шире! Шире! Представьте, что вы наступаете на шлейф Дамблдора! О, нет, простите, Альбус, фигура речи!.. Гермиона, свет души моей, Джульетта! Больше скорби! Вы потеряли Ромео! Ваш светоч угас! Представьте… э-э… что у вас отобрали последний экземпляр «Теоретических основ трансфигурации»! Да! Вот так! Супербо-бо-бо!

МакГонагалл сидела в первом ряду, сложив руки на груди. Ее лицо было каменным, но бинокль (который она принесла «для оценки грима») дрожал в ее руке. Она неодобрительно цокнула языком, когда «тело» Ромео (Гарри, укрытый плащом в склепе) явно пошевелилось, чтобы почесать нос.

Дамблдор в центре зала наблюдал за происходящим с мягкой, чуть ироничной улыбкой. Его очки-полумесяцы сверкали в свете очередного прожекторного залпа. Он тихо перешептывался с Фоуксом, сидевшим у него на плече. Феникс, казалось, зевал.

Джинни сидела в толпе гриффиндорцев, скрестив руки, на лице застыло нечитаемое выражение. Она наблюдала не за сценой, а за склепом, где лежал Гарри. Рон рядом ерзал, украдкой поглядывая то на нее, то на сцену, то на вход, словно выжидая момент сбежать.

Наступил ключевой момент. Смерть Джульетты. Гермиона в белом платье должна была возлечь на катафалк рядом с «умершим» Гарри, принять снотворное зелье (вишневый сок из бутафорского пузырька) и замереть в ожидании Париса и… трагического финала.

Гермиона подошла к катафалку. Ее движения были грациозны, полны настоящей, неигровой печали. Она посмотрела на «тело» Гарри, и в ее глазах вспыхнула такая глубина чувства, что даже Слизнорт на секунду замолчал, утирая платочком навернувшуюся слезу умиления. Она поднесла пузырек к губам, шепча последние слова любви к Ромео — слова, которые знал весь мир, но которые в ее устах звучали как личная, сокровенная клятва Гарри, а не персонажу. Она выпила «яд», легла рядом с ним, ее рука бессознательно потянулась к его скрытой под плащом руке. Их пальцы сплелись в тени катафалка. Настоящее. Не для зрителей. Только для них.

Тишина в зале стала почти звенящей. Даже МакГонагалл перестала хмуриться.

И тут на сцену, гремя доспехами Париса (которые ему были явно малы и жали в самых пикантных местах), ввалился Кормак МакЛагген.

— О! Прекрасная Джульетта! — возопил он, не рассчитав громкость и вызвав визг у нескольких первокурсниц в первых рядах. — Ты… э-э… померла? То есть, уснула? Во имя Мерлина, что случилось?!

Он должен был приблизиться к катафалку с благородной скорбью, излить свое горе и… быть готовым к появлению настоящего Ромео. Но МакЛагген, решив добавить драматизма (или просто споткнувшись о собственный плащ), сделал не шаг, а нелепый прыжок к ложу Джульетты.

— Нет! Цветок Тыд… Тыд… — он запнулся, забыв имя семьи Капулетти. — Цветок Тыковки увял! выпалил он отчаянно.

В зале раздались сдавленные смешки. Слизнорт замер с открытым ртом.

МакЛагген, пытаясь спасти положение, решил упасть на колени. Но доспехи сыграли злую шутку. Он не упал, а скорее рухнул вперед, с грохотом ударившись шлемом о край катафалка. Его меч-бутафория с треском отлетел в сторону, угодив прямо в кулисы, откуда раздался возмущенный визг миссис Норрис и новый залп ругательств Филча.

— БАЛДЕРСЬЮН! — взревел МакЛагген, хватаясь за голову под шлемом. — КТО ЭТО СДЕЛАЛ?! Я УБЬЮ!

Он вскочил, забыв и про роль, и про Джульетту, и про приличия. Его лицо было багровым от ярости и боли. Он тряс кулаком в сторону кулис, где маячила тень Филча.

— Я ТЕБЯ, СТАРЫЙ ГРЯЗНЫЙ СКВИБ, НАЙДУ! ТЫ ПОПЛАТИШЬСЯ ЗА КРИВЫЕ ДЕКОРАЦИИ! ТЫ УБИЛ ГЕРМИОНУ, ДРАКЛ ТЕБЯ ЗАБЕРИ!

На сцене воцарился полный хаос. Слизнорт, охваченный истерикой, пытался его успокоить, ловя за рукав. МакЛагген отмахивался, грозясь применить настоящее заклинание. Декорации шатались.

А в центре этого балагана, на катафалке, лежали двое. Гермиона приоткрыла один глаз. Гарри под плащом тихо спросил:

— Он только что назвал тебя «цветком тыковки»?

Гермиона, не поднимая головы, сжала его руку сильнее. Ее плечи слегка дрожали — не от рыданий Джульетты, а от сдерживаемого смеха.

— Похоже, наша трагедия превратилась в фарс, Ромео, — прошептала она, едва слышно.

Гарри под плащом улыбнулся. Он повернул голову, его зеленые глаза встретились с ее карими, полными смешинок и чего-то бесконечно теплого, что никакой МакЛагген не мог разрушить.

— Знаешь что, Джульетта? — он сказал так тихо, что слышала только она, сквозь грохот и вопли. — Мне все равно. Пусть хоть весь Хогвартс рухнет. Я здесь. Ты здесь. И это не спектакль. Это мы.

Он протянул руку (ту, что была свободна) и смахнул с ее щеки непослушную прядь волос. Жест был таким нежным, таким настоящим, таким далеким от шекспировских страстей и при этом таким бесконечно глубоким, что Гермиона перестала дрожать от смеха. Она просто смотрела на него. И в ее взгляде была вся вселенная.

— Да, — просто сказала она. — Мы.

Дамблдор в зале тихонько рассмеялся, поглаживая Фоукса. Его глаза мудро блестели.

— Поразительно, — прошептал он, — как порой самые громкие фарсы лишь оттеняют тишину подлинного чувства, не правда ли, старый друг?

МакГонагалл резко опустила бинокль. На ее строгих губах дрогнуло нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Она бросила взгляд на катафалк, где Гарри и Гермиона, забыв про хаос, смотрели друг на друга, затем — на Джинни, чье лицо вдруг стало очень замкнутым. И на Рона, который перестал ерзать и смотрел на сцену с внезапным, горьким пониманием чего-то очень важного.

Слизнорт, наконец утихомирив МакЛаггена ценой обещания тройной порции сливочного пива, отчаянно взмахнул руками:

— Занавес! Занавес, ради Мерлина! Завершаем на высокой ноте… э-э… эмоционального всплеска!

Шелковый занавес, дернувшись, пополз вниз, накрывая финальную картину: ревущий МакЛагген, мечущегося Слизнорта, пошатнувшийся замок Капулетти… и двух молодых людей на катафалке, чьи переплетенные пальцы и тихий, общий смех говорили о любви громче любых аплодисментов. Балаган кончился. Их история — только начиналась. И никакой Парис, даже самый нелепый, не мог этому помешать.