Любовь вне сценария (гет)

Гораций Слизнорт объявил о постановке с такой помпезностью, будто это было событие века, способное остановить Того-Кого-Нельзя-Называть. Он игнорировал мрачные предостережения МакГонагалл.

Ужин в Большом зале подходил к концу, столы были почти пусты. Оставшиеся ученики лениво болтали или разбредались по своим общим гостиным.

Слизнорт внезапно вскочил со своего места, чуть не опрокинув при этом весь преподавательский стол. Он был одет в особенно-ослепительный изумрудно-зеленый бархатный камзол, расшитый золотыми слизнями, и сжимал в руке кубок, наполненный явно не тыквенным соком. Он звонко постучал ложкой о хрустальный бокал — ДЗИНЬ! ДЗИНЬ! ДЗИНЬ!

— Тише! Тише, драгоценные мои жемчужины, бриллианты неограненные, будущие светила магического мира! — громко, с театральной паузой, начал он, окидывая зал сияющим взглядом. — Замрите на мгновение вашего стремительного бега к знаниям… и сладостям из Хогсмида! Ибо ваш покорный слуга, Гораций Слизнорт, человек, чуть знакомый с великими мира сего и их скромными талантами… — он скромно отвел взгляд, поправляя жилет, — …имеет честь огласить новость, которая потрясет самые основы этого древнего замка и… осветит ваши юные души фейерверком гениальности!

Зал затих, больше от неожиданности, чем от интереса. Рон перестал жевать пирог. Гермиона насторожилась. Гарри обменялся взглядом с Джинни. Даже Малфой за своим почти пустым столом и остывшим чаем презрительно поднял бровь.

Слизнорт расправил плечи, встал еще прямее, его голос набрал мощи и пафоса:

— Да-да, вы не ослышались! Хогвартс, колыбель величайших волшебников, эталон учености и… — он сделал паузу для драматизма, — …СЦЕНИЧЕСКОГО ИСКУССТВА! Под моим чутким, я бы даже сказал, вдохновенным руководством… — он сделал изящный жест рукой, как будто разбрасывая конфетти, — …мы, сиятельное сообщество этого священного заведения, предпримем шаг в мир Прекрасного! Мир Гармонии! Мир… Драмы!

В зале повисло недоуменное молчание. Невилл уронил ложку. Профессор МакГонагалл, сидящая рядом со Слизнортом, замерла с чашкой чая на полпути ко рту, ее взгляд сделался ледяным.

— Я объявляю о начале подготовки к грандиознейшему событию сезона! — не замечая всеобщего шока, продолжал с нарастающим воодушевлением Слизнорт. — К событию, которое затмит даже Турнир Трех Волшебников по накалу страстей! К событию, которое останется в анналах Хогвартса! Мы ставим… — он сделал паузу и привстал на цыпочки, — …ТЕАТРАЛЬНУЮ ПОСТАНОВКУ!

Гул изумления, смешанного с ужасом, прокатился по залу.

— Мы… что? — прошептал Гарри, обращаясь к Рону. — Ставим спектакль? Но я даже не умею…

Рон широко раскрыл глаза:

— Спектакль? Это он про трансфигурацию в театральных декорациях? Или про какой-то новый метод пытки Филча?

— Но… но как же учебная программа? Год, конечно, только начался, но к экзаменам нужно готовиться уже сейчас! — в ужасе затараторила Гермиона. — НЕТ! Он не может быть серьезен! Это потребует столько организации! Репетиции! Костюмы! Кто будет отвечать за свет? За звук? За заклинания спецэффектов, которые обязательно понадобятся?!

Джинни фыркнула:

— Слизнорт в режиссерах? Это будет либо величайший фарс, либо сплошное сюсюканье со «звездочками» его клуба.

— Тебе ли жаловаться в таком случае? — мрачно буркнул Рон, толкая сестру плечом.

Невилл испуганно прошептал:

— Ой… а нам придется… выступать? Перед всеми? Я… я, кажется, забыл заклинание от икоты…

Слизнорт воскликнул с восторгом, не обращая внимания на реплики:

— Представьте! Занавес! Суфлерская будка! Декорации, созданные нашими лучшими иллюзионистами! Костюмы, достойные самого Людо Бэгмена в его лучшие годы! И… — он понизил голос до таинственного шепота, который все равно было слышно на галерке, — …пьеса! Великая, незабвенная, вечно юная… «Оборотни в Парчовых Мантиях»! История любви, предательства и… правильного выбора шампуня при ликантропии!

Гермиона застонала и спрятала лицо в ладонях. МакГонагалл резко поставила чашку на блюдце. Ее звон эхом разнесся по внезапной гробовой тишине, повисшей в зале. Лицо профессора МакГонагалл выражало немую, но красноречивую ярость. Она медленно повернула голову к сияющему Слизнорту.

— Кастинг! — восклицал совершенно счастливый Слизнорт, не замечая ни звоночка, ни ледяного взгляда коллеги. — Кастинг, драгоценные мои! Кастинг — это святое! Прослушивания начнутся уже в эту пятницу в моем кабинете! Приносите свои скромные таланты, ваше обаяние, вашу харизму! И… — он многозначительно подмигнул залу, — …небольшой флакончик чего-нибудь эдакого для вдохновения вашего скромного режиссера-постановщика! Да здравствует Театр! Да здравствует Хогвартс! И… — он поднял бокал, расплескивая содержимое на сидящего ниже Флитвика, — …да здравствует Искусство! Финита ля комедия! То есть… начинаем!

Слизнорт торжественно отпил из бокала. В зале воцарилась мертвая тишина, нарушаемая только нервным всхлипом Невилла и яростным шипением Флитвика, вытирающего платком брызги с мантии. Гарри, Рон и Гермиона посмотрели друг на друга с выражением полного недоумения и немого вопроса: «Что это было?!». Джинни подавилась смешком. Профессор МакГонагалл медленно поднялась, и ее тень казалась вдвое больше обычного. Слизнорт, улыбаясь во весь рот, уже мысленно распределял роли среди своих «любимчиков», совершенно не подозревая о бурном хаосе, который он только что посеял.

Надо сказать, Слизнорт подошел к организации театральной постановки со всей душой. Для начала он порядочно изнурил Дамблдора бесчисленными просьбами возродить старую славную традицию, с поразительной глухотой отнесшись к предупреждениям директора о том, что эта затея навряд ли увенчается успехом.

— В тысячный раз повторяю тебе, Гораций, — устало проговорил Дамблдор, потирая длинными пальцами переносицу. — Школьный театр — довольно опасная затея. Вспомни, что произошло, когда преподавал профессор Бири.

— А что произошло? — нахмурился Слизнорт и мимоходом отправил в рот одну из лимонных долек. Не самое лучшее, на его взгляд, лакомство, и уж точно не шло ни в какое сравнение с засахаренными ананасами.

— Ну, — Дамблдор слегка улыбнулся. — Если не брать в расчёт, что Кеттлберн протащил гигантского змея на роль одного из мифических чудовищ, представление сгубила самая что ни на есть прозаическая подростковая драма.

— Что ты имеешь в виду? — по-прежнему недоумевал Гораций. При упоминании гигантского змея ему на ум сразу же пришли всякие василиски, и колени предательски затряслись под мантией, так что пришлось срочно заесть подступившую тревогу лакричной палочкой. Ее откровенно специфический вкус мгновенно заставил профессора скривиться.

— Дело в том, что наш многоуважаемый профессор Бири, который руководил подготовкой к спектаклю, так и не углядел происходящего под самым носом. Он и знать не знал, что между юношей и девушкой, которым были поручены роли колдуньи Аматы и благородного рыцаря, до этого происходил роман, а всего за час до поднятия занавеса «сэр Невезучий» внезапно переключил свое внимание на «Ашу». Таким образом, дорогой мой друг, мало того, что увеличенная заклинанием огневица — а именно она исполняла роль чудовищного змея, — взорвалась прямо посреди спектакля, так еще и девушки сцепились в рукопашном поединке не на жизнь, а на смерть, пока зрители и наш бедный Герберт пытались ликвидировать огненные яйца, которые успело отложить магическое существо. Надо ли говорить, что добрая половина школы оказалась в больничном крыле после этого спектакля?

Дамблдор с триумфальным видом поглядел на бледного как полотно Слизнорта и уже приготовился к тому, что он вот-вот откажется от этой сомнительной идеи с театром, однако профессор зельеварения гордо расправил плечи и сказал:

— Ну, Альбус… То ведь была волшебная сказка, не правда ли? Мы же планируем поставить совершенно уникальнейшую пьесу «Оборотни в Парчовых Мантиях», и что страшного, скажи на милость, должно произойти?

— Не забывай, Гораций, что даже «Фонтан феи Фортуны» сгубила именно несчастная любовь, а не магия, — невозмутимо парировал Дамблдор. Он держался с завидным достоинством даже несмотря на то, что отговорить старого друга ему все же не удалось.

Покинув кабинет директора, Слизнорт повернулся к каменной горгулье, застывшей на своем постаменте, и проворчал:

— Как по ночам отправлять первокурсников в Запретный лес с Хагридом в качестве наказания или пускать в школу оборотней, так это он горазд, а спектакль, значится, «дурная затея». Как бы не так! — и, лихо развернувшись на каблуках, зашагал прочь по коридору.

Гораций был неудержим в своем стремлении развеять мрачное настроение, повисшее над Хогвартсом в это неспокойное время. Но и тот мотив являлся лишь верхушкой айсберга. Он всерьез вознамерился вернуть Хогвартсу былую славу (и себе как его части), найти новых «звезд» для своей коллекции и превзойти Дамблдора в креативности (или хотя бы напомнить ему о своем культурном весе).

Кастинг состоялся в пятницу. На него были настоятельно приглашены все студенты Хогвартса без исключения, и даже учителя.

— Не хмурьтесь так, Минерва! — играл с огнем Слизнорт, который явно не осознавал всей опасности нахождения рядом с разъяренной МакГонагалл. — Если хотите, я напишу роль в спектакле специально для вас. Будете сногсшибательной гарпией или валькирией в этом…

— Спасибо, Гораций! — рявкнула МакГонагалл. — Я тронута! Но знания в головах учеников сами собой не появляются. И мне стало очень трудно их туда вкладывать среди этого… балагана!

Воздух в кабинете Слизнорта загустел от духов «Триумфальная слизь» и предвкушения грядущей катастрофы. Комната превратилась в подобие театра: стеллажи с коллекциями были задрапированы тканью, на импровизированной «сцене» для проб стоял ветхий пуф. Слизнорт восседал за столом, заваленным свитками и коробками конфет, в ослепительной пурпурной мантии, отороченной мехом. Рядом с ним стоял нервный первокурсник с пером для записей — ему выпала честь дежурить в этот знаменательный час поиска талантов.

Кабинет был битком заполнен толпящимися студентами, а Слизнорт сиял, как гигантский светлячок.

Он ударил крошечным молоточком по хрустальному колокольчику:

— Тишина, бриллианты! Прослушивание на спектакль века начинается! Первой… — Он сделал паузу, драматично оглядываясь по сторонам, и его взгляд упал на дверь, где замерла профессор МакГонагалл, явно зашедшая по делу. — О! Божественное провидение! Дорогая Минерва! Вы пришли как нельзя вовремя! Ваше присутствие — знак судьбы!

МакГонагалл сделала ровно один шаг в кабинет и ледяным тоном отчеканила:

— Профессор Слизнорт, я принесла отчет о расходе ингредиентов для зельеварения за прошлую неделю. Где мне его…

Слизнорт вскочил, перебивая:

— Отчеты? Фи! Мы творим Искусство! Дорогая коллега, ваш стальной взор, ваша непоколебимая стать, ваш… э-э-э… неповторимый шотландский акцент! Вы — сама суть Леди Макбет! Роль для вас создана! Представьте: «Вонзите же кинжал!» в вашем исполнении! Это будет потрясающе!

В кабинете воцарилась мертвая тишина. Даже Драко перестал бесцельно вертеть на пальце отцовский перстень-печатку. МакГонагалл медленно повернула голову. Ее взгляд мог бы заморозить лаву.

— Гораций, — начала она тихо, но каждое слово звучало как удар кинжала. — Я преподаю трансфигурацию. Я поддерживаю порядок в этом замке. Я не… играю. Ни в театре, ни в ваши… — она бросила взгляд на его мантию, — …фантазии. Спектакль — ваша инициатива. Исключительно ваша. Удачи. — Она положила отчет на ближайшую гору конфет, развернулась и вышла, хлопнув дверью так, что задребезжали склянки.

Мгновение Слизнорт выглядел озадаченным, но быстро взял себя в руки.

— Ха! Скромность! Истинный талант всегда скромен! Ну что ж… Кто следующий? Ах, мистер Поттер! Милая мисс Грейнджер! Выходите, выходите! Прочтем сцену признания из «Оборотней»!

Гарри и Гермиона, подталкиваемые толпой, неохотно вышли к пуфу. Гермиона сжимала свиток, как щит. Гарри выглядел так, будто его ведут на дементора.

Гермиона начала читать монотонно, сжав зубы:

— О, мой лунный рыцарь! Твой вой… э-э-э… волнует мою кровь сильнее зелья Любви!

Гарри покраснел до корней волос.

— И твои… клыки… — продолжала Гермиона, сгорая от стыда, — ослепительны, как… как… полированная кость дракона?

Рон фыркнул в кулак. Джинни, стоя в углу рядом с Дином Томасом, давилась от смеха.

Слизнорт нахмурился:

— Милый Гарри, больше страсти! Ты же влюблен! Представь… — он задумался на секунду, ища вдохновение, — …Хогвартс выиграл Кубок! Да! Или… новую метлу! Гермиона, дорогая, ты должна смотреть на него, как на первое издание «Тысячи магических трав и грибов»!

— Поттер, твой «страдальческий» вид идеален для роли Голодного Оборотня! — громко прокричал Малфой с галереи. — Особенно после ужина.

В этот момент дверь с треском распахнулась. В кабинет ввалился Кормак МакЛагген, запыхавшийся, но сияющий.

— Профессор! — громко пробасил он, пробиваясь к Слизнорту. — Профессор! Я опоздал? Занимался прессом! Но я здесь! Член Клуба Слизней к вашим услугам! — Он с гордостью похлопал себя по груди, где красовался значок элитного Клуба.

— Ах, Кормак! — немного растерянно пробормотал Слизнорт. — Бодрый дух! Но прослушивание уже…

— Я знаю, профессор! — уверенно перебил МакЛагген. — Я слышал! Но я все еще могу сыграть рыцаря! Париса! Взгляните: я идеален! — Он принял позу, положив одну руку на бедро, а другую приставив ко лбу, как будто вглядывается вдаль. — «Моя любовь! Моя… Джульетта!» Вот же! Парис! Я готов!

Слизнорт моргнул.

— Парис? Но, милый мальчик, у нас же «Оборотни в Парчовых Мантиях»… Париса там нет…

— Профессор! — внезапно воскликнула Гермиона, с искоркой отчаяния и надежды в глазах. Ей совершенно не хотелось декламировать про полированные драконьи останки. — А почему бы нам… не поставить что-то классическое? Что-то… проверенное временем? Магловскую пьесу, например? «Ромео и Джульетта»! Там есть и рыцари, и страсть и… Парис! — Последнее слово она произнесла с горьким отчаянием, только что осознав всю провальность «спасительной», казалось бы, идеи. МакЛагген, напротив, засиял еще ярче.

Слизнорт задумался, потирая подбородок.

— Ромео и Джульетта? Шекспир? Хм… — Его лицо озарилось фальшивым пониманием. — Ах, да! Знаменитый магловский бард! Его цитировал сам… э-э-э… один мой знакомый! Трагедия! Любовь сквозь преграды! Идеально! И Парис есть! — Он посмотрел на МакЛаггена. — Кормак, ты гений! Ты вдохновил нас на смену концепции!

МакЛагген торжествующе кивнул.

— Да! Я всегда говорю — нужен свежий взгляд! И настоящий мужчина на сцене!

Рон незаметно подошел к Гарри и прошептал:

— Она что, с ума сошла? Шекспир? Теперь мы точно все умрем от стыда.

— Так, бриллианты! — воодушевленно воскликнул Слизнорт. — Новый план! Ставим «Ромео и Джульетту»! Кастинг продолжается! Гарри! Гермиона! Вы только что читали сцену признания? Значит, читали сцену Ромео и Джульетты! Блестяще! Совпадение? Судьба! Гарри — ты наш Ромео! Гермиона — Джульетта! Совершенство!

Гарри и Гермиона замерли с одинаковыми выражениями ужаса на лицах.

— Но профессор! — прошипел Гарри, который вплоть до этого момента надеялся, что его не утвердят ни на какую роль. — Я же… я не умею…

— Джульетта?! — ошеломленно выдохнула Гермиона. — Но это же… балкон… и… и поцелуй! Я не могу!

Рон сделался алым, как его волосы:

— Что?! НЕТ! Это же… это же… Гарри и Гермиона?! В ЛЮБОВНОЙ ИСТОРИИ?! Профессор, вы с луны свалились?!

Слизнорт, не обращая внимания на протесты, умилялся:

— О, посмотрите на них! Скромность! Химия! Абсолютно естественно! И Кормак! Твой Парис! — МакЛагген при этих словах выпрямился, надув грудь. — Благородный, немного напыщенный — ты сыграешь! Остальные роли распределим позже! Репетиции начинаются в понедельник! Сцена балкона — первым делом! — Он потер руки, глядя на бледного Гарри и готовую упасть в обморок Гермиону. — Финита ля кастинг! То есть… начинаем репетиции!

Кабинет взорвался гулом голосов. Рон пытался что-то крикнуть Слизнорту, но его заглушил торжествующий рев МакЛаггена. Гарри смотрел на Гермиону с немым ужасом. Гермиона крепко сжала в руках свиток.

— Что я наделала? — прошептала она, обреченно глядя на то, как «Парис» играет бицепсом перед стайкой пятикурсниц.

Остальные ученики, которым так и не удалось «блеснуть талантами», разочарованно галдели. Один только Слизнорт был по-настоящему счастлив — у него теперь есть звезды, есть напористый Парис, и магловская классика.

Подготовка к репетициям приобрела поистине грандиозный размах и заняла буквально все выходные. Большой зал превратился в «поле творческих экспериментов» под руководством декана Слизерина.

Гарри отвечал за «балкон Джульетты», состоящий из шаткой конструкции из старых парт и драпировки. Гермиона, которую быстренько назначили «режиссером-распорядителем» (потому что Слизнорт не захотел заниматься скучными организационными деталями), руководила всем с планом в руках и нервным тиком.

— Лево! Нет, ПРАВО! Осторожно с колонной Капулетти! — кричала она Рону, который тащил гигантскую картонную «мраморную» колонну. Он уже трижды умудрился споткнуться о собственные шнурки.

Кормак отвечал за самый тяжелый элемент спектакля — бутафорскую каменную глыбу для сада. На самом деле глыба была из папье-маше, но МакЛагген был уверен, что она настоящая. Он гордо заявлял:

— Мне доверили ОСНОВУ декораций! Видите, Грейнджер ценит мускулы! — Он игриво подмигнул Гермионе через зал, чем заставил ее побагроветь от злости.

Профессор Слизнорт раздавал указания с балкона для учителей, потягивая нектар, как полководец.

— Дети мои, помните — Верона должна ПЫШЕТЬ! Нужно больше бархата! Больше помпезности!

Пивз кружил где-то под бесконечными сводами потолка, невидимый, но всемогущий диверсант.

МакЛагген, пыхтя как паровоз, нес «каменную глыбу» перед собой, закрывая обзор.

— Дорогу! Мускулы в деле!

Он не видел Рона, тащившего хрупкую колонну. БУМ! Рон упал, и колонна с треском разломилась надвое. МакЛагген лишь фыркнул:

— Уизли! Вечно ты трешься под ногами! Смотри, куда идешь, хлюпик!

— ЭТО ТЫ ШЕЛ С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ, БОЕВОЙ БЫК! — пропыхтел Рон, вылезая из-под обломков.

Гарри вместе с парой несчастных гриффиндорцев все еще пытался поставить «балкон». Он шатался, как пьяный.

— Гарри, левее! — скомандовала Гермиона. — Нет, не так левее! Там же окно! ВЕРОНУ НЕ НАДО ОСВЕЩАТЬ ЕСТЕСТВЕННЫМ СВЕТОМ!

Гарри поскользнулся на забытой МакЛаггеном бутафорской виноградине. Балкон из-за этого дал опасный крен. Гарри повис, цепляясь за перила:

— Мне кто-нибудь поможет? Или это часть образа «отчаянного Ромео»?

МакЛагген, увидев проблему, бросил свою глыбу (которая приземлилась прямо на ногу бедному первокурснику-декоратору).

— Ай! Моя нога! — пропищал первокурсник.

— Ничего, потри грязью! — бодро ответил Кормак и подбежал к балкону. — Держись, Поттер! Я сейчас! — Он схватился за шаткую опору, чтобы «выровнять» его.

Раздался громкий скрежет, затем треск — опора не выдержала напора МакЛаггена и окончательно сломалась. Балкон теперь напоминал Пизанскую башню в последней стадии падения.

МакЛагген в задумчивости почесал затылок.

— Хм... Нужен был более надежный крепеж. Я принесу свой паяльник!

Пока все были заняты балконом, Пивз материализовался среди аккуратно сложенных бархатных подушек для трона Принца.

— ПОДУШЕЧНАЯ БУРЯ! — заверещал он и начал швырять подушки с нечеловеческой силой.

Подушки полетели в Слизнорта, сбивая с него бокал.

— Мой нектар! — в отчаянии завопил профессор. — Это бархатная диверсия!

Следующий удар пришелся на Гермиону, закрывая ей весь план.

— Пииииииивз! Это не смешно!

МакЛагген пытался отбиться от взбесившихся подушек, как от диких пчел:

— Ах вы, летучие твари! — орал он.

Одна из подушек попала прямо в точку хрупкой опоры Гарри, все еще державшегося за шаткие остатки балкона — и чуть не заставила его сорваться вниз.

Рон, пытаясь спасти хоть что-то, потянул за веревку, державшую задник с нарисованным «звездным небом Вероны». Веревка за что-то зацепилась…

Раздался оглушительный грохот. Веревка зацепилась за ту самую опору балкона, заставив его окончательно рухнуть. Задник упал, как парус, накрывая Гарри, Рона, МакЛаггена и половину сцены.

Из-под холста раздались голоса:

— Я жив? — спросил придавленный Гарри. — Это что, часть декорации «руин склепа»?

— Ай! — закричал Рон, когда кто-то двинул ему локтем прямо в глаз. — МакЛагген, твоя ручища размером с мою голову!

— Не паникуйте! — раздался из-под холстины задника торжествующий голос МакЛаггена. — Я держу балкон! Кажется…

Гермиона замерла посреди зала, вся в пыли, с единственной уцелевшей подушкой в руках. Ее план был разорван в клочья. Она медленно закрыла лицо руками.

— Мы все умрем. Не от Пожирателей. От театрального позора.

Слизнорт, озирая руины, просиял:

— БРАВО! БРАВИССИМО! Какая экспрессия! Какая... деконструкция классического пространства! Этот хаос... он гениально передает смятение влюбленных сердец! Записывайте, дети, это ИСКУССТВО! — Он достал из кармана жилета крошечную баночку сахарных «червячков» и принялся раскидывать их по залу, целя в учеников. — Всем слизней для бодрости! И... приступаем к восстановлению!

Альбус Дамблдор сидел за столом, сложив пальцы домиком. Он смотрел с вежливым, слегка отстраненным интересом. Его борода слегка подрагивала от скрытого смеха. Фоукс на жердочке тихо напевал.

Минерва МакГонагалл замерла, как гневная статуя Правосудия. Ее чепчик сбился, а мантию покрывала мельчайшая пыль от рухнувшего балкона. Глаза метали молнии.

Слизнорт расположился в кресле, как довольный кот. Он выглядел абсолютно непоколебимым. На его коленях лежал чудом уцелевший кусок бархата с гербом Капулетти. Периодически профессор поглаживал его.

На столе директора медленно вращалась крошечная, но детализированная модель Большого Зала, созданная магией Дамблдора для наглядности. Она аккуратно воспроизводила текущее состояние: опрокинутый балкон, груду щепок на месте колонн, фигурку МакЛаггена (увеличенную), заваленную «каменной глыбой», и фигурку Гарри, выглядывающую из-под задника.

Дамблдор посмотрел на модель.

— Добрый вечер, коллеги. Гораций, Минерва... Я пригласил вас, чтобы... обсудить недавние... энергичные приготовления к нашему культурному мероприятию. Минерва, вам слово.

— Обсудить?! — сразу взорвалась МакГонагалл, указывая на модель дрожащим от ярости пальцем. — Альбус! Это не приготовления, это акт вандализма против школьной собственности! Большой Зал напоминает место битвы троллей после пиршества! Весь балкон в щепки! Колонны в труху! Пол усыпан бархатными ошметками и... клеем! И это все — благодаря неуемным театральным амбициям профессора Слизнорта!

Слизнорт растерянно махнул рукой.

— Минерва, дорогая, вы так драматизируете! Это же рождение искусства! Небольшие... технические сложности на пути к величию! Вы должны были видеть импровизацию детей! Поттер, висящий на балконе — это чистая поэзия отчаяния Ромео! А крах конструкции под натиском молодой энергии МакЛаггена? Это метафора хрупкости любви перед грубой силой предрассудков! Гениально!

Голос МакГонагалл сделался опасным, как шипение кошки:

— Метафора?! Гораций, там первокурсник с переломанными пальцами ноги валяется под вашей метафорой! А Уизли-младший оттирает театральный клей от ушей! Или это тоже символ? Символ вашей безответственности?!

Дамблдор подвинул фигурку МакЛаггена палочкой.

— Фасцинирующе... Кормак, кажется, угодил в весьма... затруднительное положение. Напоминает мне одного тролля, который в свое время... неважно. Гораций, ты уверен, что использование... подлинного энтузиазма мистера МакЛаггена в столь хрупких декорациях было оправданным? — Глаза директора искрились за очками.

Слизнорт просиял:

— Альбус, дорогой друг! Искусство требует жертв! И... слегка укрепленных конструкций в будущем. Но посмотрите на позитив! Дети сплотились! Работали командой! Разве это не важнее сломанных... э-э... второстепенных элементов?"

— ПОЗИТИВ?! — голос МакГонагалл достиг такой высоты, что Фоукс вздрогнул. — Позитив — это то, что никто не погиб под обломками вашей... вашей Вероны! Слизнорт, вы нарушили: пункт 7 Устава «Сохранность исторического интерьера замка», пункт 12 «Запрет на использование студентов в качестве… живых бульдозеров», — этот пункт она явно придумала на ходу, — …а также все мыслимые и немыслимые правила техники безопасности! Мое личное терпение подошло к концу! — Она сделала шаг к Слизнорту, который инстинктивно вжался в кресло. — Вы завалили главное место собраний школы щебнем и бархатом! Вы подвергли опасности студентов! Вы… вы пустили Пивза в процесс творчества! Это граничит с изменой! Изменой преподавательской солидарности, направленной против этого несносного полтергейста!

Слизнорт достал шелковый платок, вытер лоб, но улыбка его не померкла.

— Минерва, ваша... страсть... восхитительна! Вы были бы великолепной Леди Макбет! Но позвольте напомнить: искусство лечит души! В эти мрачные времена нашим ученикам нужен свет, красота, романтика! Моя постановка — луч света во тьме! Небольшие... материальные издержки — ничто перед величием цели! — Он гордо поднял кусок уцелевшего бархата, как знамя.

Дамблдор издал тихий вздох, но уголки его губ слегка дрогнули.

— Гораций, твоя преданность... культурному просвещению молодежи трогательна. И, безусловно, важна. — МакГонагалл при этих его словах издала звук, похожий на шипение кипящего котла. — Однако Минерва поднимает... резонные вопросы безопасности и сохранности замка, — мягко продолжил он. — Поэтому я предлагаю… компромисс. Во-первых, все последующие репетиции и установка декораций будут проходить под бдительным надзором профессора МакГонагалл. — Слизнорт побледнел, а МакГонагалл мрачно кивнула, словно палач, получивший приказ. — Во-вторых, ты, Гораций, лично возглавишь восстановление Большого Зала с помощью магии и… энтузиазма своей труппы. До спектакля. За свой счет. — Слизнорт ахнул, хватаясь за жилетку, где должен был быть кошелек. — В-третьих: Мистер МакЛагген будет заниматься исключительно... неразрушающими видами деятельности. Например, разучиванием текста. Сидя. В углу. Под охраной. — Дамблдор мягко улыбнулся. — Мы же не хотим, чтобы он метафорически раздавил чью-то хрупкую надежду, верно?

Директор достал вазочку.

— Лимонный леденец, Минерва? Гораций? Нет? Что ж. — Он положил леденец себе в рот. — Я уверен, что при взаимном уважении и... осторожности... наша маленькая Верона все же восстанет из руин. К открытию занавеса. Вовремя. — Последнее слово прозвучало мягко, но с невероятной четкостью.

После ужина гриффиндорцы столпились в общей гостиной. В камине потрескивал уютный огонь, ученики готовились к урокам, болтали. Джинни сидела на диване рядом с Дином Томасом и демонстративно листала журнал «Ведьмин досуг», пока Дин пытался что-то нарисовать на пергаменте. Гарри, Рон и Гермиона сидели у стола, погруженные в мрачное обсуждение предстоящей репетиции.

Рон издал раздосадованный стон, уткнувшись лбом в учебник Заклинаний.

— Балкон... Он сказал «балкон»! И как я должен смотреть на это? Как брат? Как друг? Как человек, которому хочется применить к собственным глазам заклинание «Эванеско»?!

— Мне хочется вырвать себе глаза сейчас, — мрачно сказал Гарри. — Представь, я должен говорить эти... слова... Гермионе. Вслух. Перед людьми. «Солнце мое, взгляни в окно»...

— Вообще-то «Свет мой, взгляни в окно», — напряженно поправила Гермиона, не поднимая глаз от присланного родителями экземпляра «Ромео и Джульетты», который она уже испещрила заметками. — И это не самое страшное, Гарри. Самое страшное — это сцена… — Она резко замолчала, краснея.

Именно в эту паузу Джинни подняла голову. Ее глаза блестели с притворным безразличием, но уголок губ подергивался в саркастичной усмешке. Она поймала взгляд Гарри и тут же отвела глаза, но напряжение в воздухе нарастало.

— Ох, этот спектакль… — громко сказала Джинни, обращаясь явно ко всем, но глядя куда-то поверх голов, — такая забава! Особенно главные роли. Гарри Поттер и Гермиона Грейнджер в роли вечных любовников? — Она фыркнула, делая вид, что снова уткнулась в журнал. — «Ромео и Джульетта»? Ха! Да мой карликовый пушистик Флопси усмехнулся бы, услышав про их поцелуй! Он знает толк в настоящей страсти — когда грызет свою погремушку. А это... — она небрежно махнула рукой в сторону Гарри и Гермионы — ...будет выглядеть, как попытка двух учебников по Защите от Темных Искусств притвориться людьми на свидании под «Империусом».

В гостиной повисло неловкое молчание. Дин осторожно тронул Джинни за руку, но она проигнорировала его. Рон замер с открытым ртом. Гарри покраснел и уставился в пол. Гермиона, которая секунду назад была погружена в текст, резко подняла голову. Ее щеки горели, а глаза сверкали — не от слез, а от внезапного, неконтролируемого выброса адреналина и обиды. Она вскочила.

— Отчего же?! — резко, громче, чем планировала, воскликнула она. Ее голос дрожал от эмоций. Все взгляды мигом устремились на нее. Она выпрямилась, дерзко приподняла подбородок и сжала сценарий пьесы до побелевших костяшек пальцев. — Мы… мы сможем! Сможем сыграть это! И сыграем… прекрасно! И поцелуй тоже! Если профессор Слизнорт считает, что это нужно для искусства, то… то мы сделаем это! И это будет выглядеть… убедительно!

Тишина в гостиной сделалась гробовой. Даже огонь в камине, казалось, стал потрескивать тише. Рон уронил перо. Дин замер с поднятой бровью. Джинни медленно опустила журнал. Ее притворное безразличие испарилось, сменившись шоком и... вспышкой чего-то темного и колючего в глазах. Она взглянула на Гермиону так, будто впервые видела.

— Ох, правда? — тихо, ледяным тоном спросила она. — Это очень… интересно. Надеюсь, репетиции будут открытыми. Для… вдохновения. — Она резко встала. — Пойду покормлю Флопси. Кажется, ему нужна настоящая драма. — Она ушла на лестницу в девичью спальню, не глядя ни на кого, особенно на Гарри.

Дин, тоже вставая, растерянно позвал ее:

— Эм... Джин? Подожди... — Он бросил извиняющийся взгляд на троицу и поспешил за ней.

Рон ошеломленно поглядел на Гермиону.

— Ты... ты только что... добровольно... согласилась... целоваться... с Гарри... на сцене?! И сказала, что это будет убедительно?! Ты уверена, что тебя не подменили? Или тебя укусил какой-нибудь... жук театрального безумия?!

— Гермиона! — прошипел Гарри, все еще ярко-красный. — Что ты натворила?! Теперь Джинни… а Рон… а все… они подумают…

Гермиона, внезапно осознав масштаб сказанного, села, как подкошенная. Ее храбрость испарилась, оставив на лице только бледность и панику.

— Я... я не знаю! Это просто вырвалось! Она такая... такая язвительная! Она задела мое... актерское достоинство!

Рон вскочил, размахивая руками:

— Актерское достоинство?! Ты только что объявила всему Гриффиндору, что собираешься страстно целовать моего лучшего друга на глазах у моей сестры, которой он небезразличен, и у меня, который... который... — не найдя слов, он схватил подушку и швырнул ее в стену, — ААААРГХ! СПЕКТАКЛЬ! СЛИЗНОРТ! Я ВСЕХ ВАС НЕНАВИЖУ!

Гермиона снова схватилась за пьесу, как за спасательный круг, но ее руки дрожали. Гарри закрыл лицо руками. Рон бесцельно метался по гостиной. Остальные гриффиндорцы старались не смотреть на эту сцену, но перешептывались за спинами. Перспектива репетиции балкона и того самого поцелуя внезапно стала в сто раз страшнее и неловче. А Джинни где-то наверху, вероятно, объясняла Флопси, что карликовые пушистики все-таки могут смеяться — над грядущим театральным апокалипсисом.

Большой зал Хогвартса временно превратился в театральную мастерскую. Столы были сдвинуты к стенам, на импровизированной сцене высилась шаткая конструкция, изображающая балкон (творение профессора Флитвика). Воздух был пропитан пылью старого реквизита, нервозностью и сладковатым запахом духов Слизнорта.

Сам он, в берете и с мегафоном, несмотря на магию, был явно вдохновлен магловскими методами режиссуры. МакГонагалл сидела в первом ряду, как каменная глыба, ее взгляд сканировал зал, периодически останавливаясь то на Пивзе, жующем попкорн из ниоткуда, то на Кормаке.

Гарри и Гермиона заняли позиции на «балконе» и под ним, как на эшафоте. Джинни сидела в стороне с учебником, который явно не читала. Ее глаза были словно ледяные кинжалы, когда она смотрела на исполнителей главных ролей.

Кормак МакЛагген, в полном «Парисе» — бархатном камзоле и напудренном парике, — громко комментировал все происходящее соседям. Пивз парил под потолком, хихикал и бросал вниз попкорновую шелуху.

Слизнорт размахивал мегафоном, не включая его, но при этом орал так, будто он на полной мощности:

— Дорогие мои звездочки! Сцена признания! Ромео, Гарри, выпрямитесь, вы не на допросе у министра! Ваш взгляд должен пылать! Джульетта, милая Гермиона, не сутультесь, вы же не над котлом зелья! Покажите томность! Ожидание! «Свет мой, взгляни в окно!» — это не заклинание для открывания консервов! Это ПОЭЗИЯ! ЭМОЦИИ! Настоящие, как слезы феникса! Еще раз! С места!

Гарри, красный как гриффиндорский галстук, глядя куда-то в район левого уха Гермионы, пробубнил:

— Свет мой... э-э... взгляни в окно... и заплачь, что я не... не твой жаворонок?

Гермиона напряглась, как струна. Ее беспокойный взгляд бегал по залу, периодически останавливаясь на Джинни.

— Он... не жаворонок, чей голос... колет уши без... без жалости?

— ХОЛОДНО! ЛЕДЯНО! — стенал Слизнорт, хватаясь за сердце. — Где страсть? Где дрожь в голосе? Гарри, представь, что ты видишь не Гермиону, а... золотой снитч! Гермиона, представь, что ты видишь не Гарри, а... идеально сданный экзамен Ж.А.Б.А.! Вдохните глубже! ЧУВСТВУЙТЕ!

— Снитч! — громко усмехнулся Кормак, обращаясь к Пэнси Паркинсон. — С такими чувствами мой Парис Джульетту отобьет в два счета! Я бы уже сто раз поцеловал! Настоящий мужчина не тянет!

— Мистер МакЛагген, — произнесла МакГонагалл, не поворачивая головы, ледяным тоном. — Еще один комментарий — и вы будете репетировать роль немой статуи в саду Капулетти. Постоянно. До конца семестра. Кормак сглотнул и съежился.

Джинни, не поднимая глаз от учебника, громко, с сахарной ядовитостью, протянула:

— Не давите на них, профессор. Они стараются как могут. Для учебного пособия по Защите от Темных Искусств и библиотечной книги... они весьма... выразительны. Особенно в сцене предвкушения поцелуя. Видно, как они... горят нетерпением.

Гермиона вздрогнула, как от удара. Ее щеки вспыхнули, губы задрожали. Она попыталась продолжить, но голос предательски срывался.

— Твой... твой долг... вернуться к... к...

— О, не прерывайтесь, Гермиона! — продолжала Джинни сладким голоском. — Это же кульминация! Весь Гриффиндор ждет, как вы покажете эту искреннюю, неудержимую страсть Джульетты к Ромео. Дин, правда же, мы ждем? — Она повернулась к Дину, который неловко заерзал рядом.

Слезы, которые Гермиона отчаянно сдерживала, прорвались наружу. Они не текли ручьем, а катились по щекам крупными, обжигающими каплями. Она резко отвернулась от всех, ее плечи содрогнулись.

— Я... я не могу... простите... — сдавленно выдохнула она.

Она спрыгнула с тумбы-«балкона», не глядя ни на кого, и почти бегом устремилась к выходу из зала, роняя свиток с пьесой.

Слизнорт ошеломленно окликнул ее:

— Милая! Джульетта! Куда же вы?! Эмоции! Это же хорошо! Мы работаем с ними!

Произошло нечто мгновенное. Гарри, который секунду назад выглядел растерянным и неловким, замер, глядя на убегающую Гермиону, а потом — на Джинни. В его глазах, всегда теплых, когда он смотрел на младшую Уизли, промелькнуло что-то новое: разочарование, граничащее с отвращением. Язвительная улыбка еще не сошла с лица Джинни, когда он двинулся.

— Довольна?! — резко крикнул он, глядя прямо на нее.

Не дожидаясь ответа, он спрыгнул со сцены и бросился вслед за Гермионой, резко распахивая тяжелую дверь.

В зале повисла тишина. Даже Пивз перестал жевать попкорн.

Лицо Джинни внезапно побелело. Учебник выпал у нее из рук. Она смотрела на захлопнувшуюся дверь, куда исчезли Гарри и Гермиона. Сахарная маска разбилась, обнажив шок и... страх.

— Вот это поворот! — изумился Кормак. — Настоящая драма! Даже Парис бы так не смог!

МакГонагалл медленно поднялась. Ее взгляд, устремленный на Джинни, был красноречивее любых слов. Затем она перевела его на Слизнорта.

— Профессор Слизнорт. Я считаю, сегодняшнюю репетицию пора завершить. Прежде чем ваше «искусство» нанесет непоправимый ущерб психическому здоровью учеников. И... — она бросила взгляд вверх — …мистер Пивз. Убери этот магловский попкорн. Сейчас же.

Слизнорт рассеянно поглядел на дверь, куда только что умчались его «звезды».

— Но... но страсть! Настоящие эмоции! Это же... потрясающе! Финита ля... репетиция? — Он выглядел одновременно смущенным и восхищенным настоящей драмой, разыгравшейся прямо на глазах.

А за дверью, в прохладном полумраке пустого коридора, Гарри догнал Гермиону.

Ее шаги эхом отдавались по пустынному коридору за Большим залом. Сквозь высокие стрельчатые окна в каменных стенах лился холодный свет. Гул из зала в этом месте был почти не слышен.

Гарри настиг Гермиону у ниши с замерзшим витражом. Она отвернулась к стене, плечи ее мелко дрожали под мантией. Он расслышал подавленные всхлипы — тихие, но отчаянные. Она пыталась зажать рот рукой, чтобы не выдать себя.

— Гермиона... — осторожно, задыхаясь от бега, начал Гари. — Эй... Подожди...

Он положил руку ей на плечо. Она вздрогнула, как от ожога, и резко отшатнулась, не оборачиваясь.

— Оставь меня, Гарри. Пожалуйста. Просто... уйди. — Ее голос звучал прерывисто и хрипло от слез.

Гарри растерялся:

— Но... она же... Джинни... Она вела себя ужасно! Я не мог...

Гермиона на миг обернулась. Ее лицо было искажено страданием, щеки мокрые, глаза красные и опухшие. Она тут же снова отвернулась, стыдливо вытирая лицо рукавом мантии.

— Это не важно! Я не хочу... чтобы ты... чтобы кто-либо... видел меня... такой! Я сама! Просто... уйди!

Ее «уйди» звучало не зло, а скорее как мольба. Она снова съежилась, прижимаясь ко льду витража, словно пытаясь раствориться в камне. Гарри замер. Он видел Гермиону злой, напуганной, решительной... Но такой — униженной, раздавленной, плачущей в пустом коридоре — никогда. Его сердце сжалось. Он хотел объяснить, что бросился за ней потому, что вид Джинни, наслаждающейся ее слезами, вызвал в нем волну гнева и разочарования. Хотел сказать, что Джинни была не права. Хотел... защитить ее. Но слова застревали в горле.

— Я не... чтобы жалеть... — тихо сказал он.

— Я не нуждаюсь в жалости! — резко сквозь зубы оттяпала Гермиона. — И не нуждаюсь в зрителях! Особенно сейчас! Я... — ее голос снова дрогнул, — ...я сама наговорила глупостей! Сама вызвала ее! И теперь... теперь я плачу, как дура! И все видят... что я не могу... что я... не справляюсь!

Она замолкла, подавляя новый рыдающий вдох. Гарри понял. Гордость. Страшная, всепоглощающая гордость Гермионы. Она позволила себе вызов, сказав «Мы сможем!» на глазах у всех. А теперь Джинни разбила эту уверенность вдребезги, и Гермиона чувствует себя не просто оскорбленной, а действительно униженной. И самое страшное для нее — не злые слова Джинни, а то, что ее слезы, ее слабость, стали публичным зрелищем. Даже он, Гарри, сейчас воспринимался ею не как друг, а как свидетель ее поражения.

Гарри молча достал из кармана мантии не самый чистый, но целый носовой платок и аккуратно протянул ей через плечо, не прикасаясь. Он говорил очень тихо, глядя куда-то мимо ее головы:

— Вот... Возьми. Я... я постою там. — Он кивнул головой в сторону поворота коридора, метров за десять. — Никто не пройдет. Я... подожду. Пока... пока ты не захочешь. Или... просто уйду. Если скажешь.

Он отступил. Не ушел сразу, а стоял несколько секунд, глядя на ее сгорбленную спину. Потом медленно отошел к указанному месту, повернулся спиной и уперся взглядом в противоположную стену. Он дал ей пространство. Не пытался утешить словами, которые сейчас все равно не помогут. Не лез с расспросами. Просто... стоял на страже. Защищая ее право платить в одиночестве.

Гермиона не взяла платок сразу. Она прислушивалась к его отдаляющимся шагам. Когда он замер вдали, она осторожно, почти крадучись, обернулась и увидела его спину — напряженную, но неотступную. Ее взгляд упал на платок, свисающий у ее ног. Она медленно подняла его и сжала в руке. Снова прижалась лбом к холодному стеклу витража. Слезы хлынули с новой силой, но теперь они были тихие. И в них, кроме боли и стыда, мелькнуло что-то еще... Неловкая, щемящая благодарность за то, что он не настаивал. За то, что он просто... есть. За этот глупый, немытый платок в ее руке.

А за дверью Большого зала Джинни все еще сидела, бледная, глядя на пустую сцену. Торжество на ее лице сменилось пустотой и страхом. Она понимала: то, что она сделала, чтобы досадить Гермионе и прикрыть собственную ревность, могло навсегда оттолкнуть от нее Гарри. И Рон... Рон, который так и не пришел на репетицию, наверняка уже услышал о ее выходке. Вечер только начинался, а хаос, посеянный Слизнортом, уже дал первые, горькие всходы.

В спальне гриффиндорских шестикурсников стоял поздний вечер. Единственный свет — луна в окне и слабое зарево углей в камине. Рон лежал на спине, уставившись в балдахин своей кровати. Одежда помялась — было видно, что он не вставал с тех пор, как закончились занятия. В воздухе висело напряжение, густое, как смола.

Гарри вошел, тяжело захлопнув за собой дверь. Он сбросил мантию и швырнул ее на сундук. На лице застыла каменная маска усталости и подавленного гнева. Его шаги гулко отдавались в тишине.

— Ну как? Повеселились? — спросил Рон, не поворачивая головы. Его голос звучал натянуто, как струна.

Гарри остановился посреди комнаты и повернулся к кровати Рона. Его глаза в полумраке сверкнули.

— Если ты про поцелуй, — ровно и холодно бросил он. — То ничего не было. Даже близко.

Рон медленно повернул голову на подушке. Его лицо было бледным, глаза превратились в узкие щелочки.

— Зато твоя сестра сегодня отличилась. — продолжил Гарри, его голос набрал металлическую ноту. — На всю катушку.

Рон замер на мгновение. Потом, как пружина, вскочил с кровати. Он встал напротив Гарри, сжав кулаки, дыша тяжело. Ярость и ревность били из него тяжелыми волнами.

— Отличилась?! — закричал он, срываясь. — А ты чего хотел?! Зачем вы это вообще затеяли, а?! Сначала ты заглядываешься на мою сестру, водишься с ней, а потом… потом делаешь ей назло?! Цепляешься к Гермионе?! Ты же знаешь, как она к тебе относится! Знаешь, что она тебя любит!

Слово «любит» повисло в воздухе тяжелым, неловким обвинением. Гарри не отвел взгляда. Его собственный гнев, копившийся с репетиции, с разговора с Гермионой, с момента насмехательств Джинни, наконец вырвался наружу.

— Как?! — перебил он резко, как удар хлыста. Голос сделался низкий, опасный.

Рон осекся, будто споткнулся. Он явно не ожидал такого вопроса. Он ожидал оправданий, возражений, может, даже драки. Но не этого ледяного, требовательного «как».

Гарри сделал шаг вперед. Его рост показался внезапно больше в лунном свете. Глаза горели за стеклами очков.

— Как она ко мне относится, Рон? Ты сказал — я знаю. Так скажи мне! Прямо сейчас! Как она ко мне относится? Как она относится к другим? К Гермионе, например? Которая сейчас ревет где-то в углу из-за твоей сестры?!

Рон отступил на шаг. Его ярость сменилась замешательством и… стыдом. Он знал, что выкинула Джинни на этой злополучной репетиции. Он слышал, как об этом шептались однокурсники. Но защищать сестру — инстинкт.

— Она… она просто ревнует! — Рон попытался вернуть напор, но голос уже дрожал. — Ты сам ее запутал! А теперь ты с Гермионой… на глазах у всех… целуешься!

— Я же сказал — ничего не было, — уронил Гарри с горьким, безрадостным смешком. — И не будет, если Джинни продолжит в том же духе. А что касается «запутал»... — Он посмотрел Рону прямо в глаза. — Может, она сама запуталась? Может, ее отношение — это не любовь, а… собственничество? И злость, когда что-то идет не по ее сценарию? Как сегодня.

Рон аж подпрыгнул. Его лицо сделалось багровым.

— Заткнись! Не смей так говорить о ней! — Он сделал рывок вперед, кулак сжался, готовый к удару. Гарри не отступил. Он стоял, как скала, в его взгляде читался вызов.

— Попробуй, — тихо, но отчетливо проговорил он. — Только подумай, за что ты бьешь меня? За то, что твоя сестра довела мою лучшую подругу до слез своей злобой? Или за то, что я не дал ей это сделать безнаказанно?

Рон замер. Его кулак дрожал в воздухе. Он смотрел на Гарри, на его лицо — усталое, разочарованное, но не боящееся. Он видел перед собой не соперника, а друга, которого его сестра и его собственная ревность загнали в угол. Удар так и не случился. Кулак медленно опустился и разжался.

Гарри отвернулся. Его голос снова стал глухим, усталым:

— Я спать. И… не жди меня завтра на завтрак. И на обед тоже. Мне нужно… подумать.

Он направился к своей кровати, не глядя на Рона. Разделся механически, швыряя одежду. Потом задернул полог кровати с таким звуком, будто опустил железный занавес.

Рон остался стоять посреди комнаты, опустив голову. Его ярость ушла, оставив пустоту и тяжелый, гнетущий стыд. Он смотрел на задернутый полог кровати Гарри, потом на свои дрожащие руки.

Крик Джинни, слезы Гермионы, гневный взгляд Гарри — все смешалось в голове. «Как она ко мне относится?» — эхом прозвучал вопрос Гарри. И Рону вдруг стало страшно, что он сам не знает ответа. И что его лучший друг теперь спит за занавесом, как за стеной.

Утром Гарри с трудом нашел Гермиону у Черного озера. Она решила позавтракать в полном одиночестве. Он опустился рядом на увядшую траву. Гермиона не поворачивая головы, протянула ему бутерброд.

— Я не стану играть в спектакле, Гарри. — глухо уронила она. — Не стану… позориться.

Гарри вскинул бровь:

— Неужели изобразить влюбленность в меня — такое позорище? — Это прозвучало почти как шутка, но Гермиона внезапно обернулась и посмотрела ему прямо в глаза… ее взгляд на долю секунды метнулся к его губам.

— Не смей! — ее голос дрогнул, но не от слез, а от внезапной ярости, вспыхнувшей в карих глазах. Она резко отдернула руку, словно бутерброд вдруг обжег пальцы. — Не смей высмеивать это, Гарри Поттер! — Она впилась в него взглядом, и в нем было столько боли и горечи, что его натянутая улыбка мгновенно сошла с лица. — Ты думаешь, это просто игра? Ролевое упражнение для твоего развлечения?

Она отвернулась, сжимая руки на коленях так, что костяшки побелели.

— Это... это не про тебя, понимаешь? Не про то, что... изображать влюбленность в тебя — позор. — Голос ее понизился до шепота, едва слышного над шелестом волн Черного озера. — Это позор — изображать вообще. Притворяться. Расписывать в дневнике выдуманные чувства, заучивать несуществующие признания... выставлять напоказ то, что должно быть... — Она запнулась, сглотнув ком в горле. — ...что должно быть настоящим. Или... или хотя бы только своим. Не для чужих глаз и оценок Слизнорта!

Гарри замер. Шутливый тон застрял где-то в горле. Он видел этот мелькнувший взгляд на его губы. Он видел сейчас боль и почти стыд в ее глазах. И вдруг до него дошло — ее ярость направлена не на него лично, а на саму ситуацию, на фальшь, на необходимость обнажать даже вымышленные чувства перед всей школой. На то, что эта игра задела что-то очень личное, очень хрупкое внутри нее, о чем он даже не догадывался.

— Гермиона... — начал он тихо, растерянно. — Я... я не подумал, что это так... серьезно для тебя.

Воздух между ними сгустился, наполненный неозвученными вопросами. Почему взгляд упал на губы? Что именно «должно быть настоящим»? Боится ли она не позора, а того, что игра может вскрыть правду, которую она сама от себя прячет? Гарри больше не видел в ней просто взволнованную из-за учебы подругу. Он видел девушку, глубоко ранимую самой мыслью о притворстве в чувствах — возможно, потому что где-то в глубине души жило нечто, не требующее притворства. Молчание повисло тяжелым грузом, нарушаемое только плеском воды и их собственным учащенным дыханием. Гермиона упрямо смотрела на озеро, а Гарри не знал, как разбить эту хрупкую стену из ее стыда и его внезапного прозрения.

— Джинни была не права, — прошептал Гарри. — Я уверен, ты убедительно сыграешь эту сцену с поцелуем. А если откажешься… — он сжал ее руку, — …она победит. Приходи сегодня в Выручай-комнату после ужина. Отрепетируем. Без Слизнорта, без Рона, без Джинни, без МакЛаггена, без Пивза, без… всех.

Гермиона замерла. Его пальцы, сжимающие ее руку, были теплыми и твердыми — слишком реальными в этом море фальши, которую от нее требовали. Его слова про Джинни и «победу» задели что-то глубокое и болезненное. Гордость? Упрямство? Или что-то еще более опасное?

Она медленно повернула голову, ее взгляд снова нашел его глаза. Карие, серьезные, без и тени прежней шутки.

Выручай-комната. После ужина. Без всех.

Эти слова висели в воздухе между ними, густые и звонкие, как заклинание. Они обещали не просто репетицию. Они обещали тайну. Исключительность. Близость без свидетелей.

Без Слизнорта, без Рона, без Джинни...

Особенно без Джинни. Упоминание ее имени Гарри было острым, как лезвие. «Джинни была не права»... Он не просто говорил о спектакле. Он говорил о ней. О Гермионе. О том, что Джинни недооценила ее... или что-то еще? Мысль промелькнула, как молния, оставив после себя жар в щеках.

— Ты… — ее голос звучал хрипло, почти неузнаваемо. Она посмотрела на его руку, все еще лежащую поверх ее руки на коленях. Это прикосновение жгло сквозь ткань мантии. — Ты хочешь... репетировать эту сцену? Там? Наедине? — Вопрос прозвучал как обвинение, но в нем не было силы. Была растерянность. И страх. И... что-то еще. Что-то, что заставляло ее сердце колотиться о ребра, как пойманная птица.

Она видела, как его взгляд скользнул к ее губам — так же быстро, как ее взгляд к его губам минуту назад, но уже не случайно. Намеренно. Оценивающе. Как режиссер, оценивающий сцену. Или как... нет, она не смела дофантазировать.

— А как иначе? — Гарри ответил тихо, почти шепотом. Его большой палец непроизвольно провел легкую черту по ее костяшкам. Нежный, но утверждающий жест. — Чтобы перестать бояться сцены... нужно перестать бояться партнера. Нужно доверять. Или ты не доверяешь мне, Гермиона?

Вопрос повис в воздухе, тяжелее любого заклинания. Доверять? Она доверяла ему своей жизнью бесчисленное количество раз. Но это... это была другая территория. Территория прикосновений, дыхания, возможного соприкосновения губ. Территория, где фальшь могла рухнуть, обнажив нечто... настоящее. И уязвимое.

Она отдернула руку, но не резко. Медленно, словно преодолевая невидимое сопротивление. Ее пальцы сжались в кулак там, где секунду назад чувствовали его тепло.

— Это... это неразумно, Гарри, — прошептала она, глядя куда-то в сторону, на мерцающую гладь Черного озера. Но в ее голосе не было прежней силы убеждения. Была борьба. Разум кричал об опасности, о двусмысленности, о тысяче причин сказать «нет». Но что-то другое — что-то глубокое, темное и манящее — тянуло ее к его предложению. К тайне Выручай-комнаты. К нему.

Она встала, отряхивая крошки с юбки, избегая его взгляда. Но перед тем как уйти, она обернулась. Всего на мгновение. Ее глаза снова встретились с его — широко раскрытыми, ждущими.

—Я... я должна подумать, — выдохнула она. И это не было отказом. Это было признанием того, что предложение Гарри — как зажженный фитиль — уже тлеет внутри нее, грозя взорвать все ее тщательно выстроенные защиты. Она быстро отвернулась и зашагала прочь, ее плащ развевался за ней, как знамя смятения.

Гарри остался сидеть на холодной земле, глядя ей вслед. Его рука, которая только что сжимала ее, медленно сжалась в кулак. На его лице не было торжества. Была сосредоточенность. И твердая решимость. Он заставит ее передумать насчет игры в спектакле. Потому что дело было уже не только в постановке. И не в Джинни. Дело было в том напряжении, что висело между ними с самого утра — и теперь требовало разрешения. Выручай-комната ждала.

Выручай-комната сгустила вокруг них тишину, как бархатный занавес. Стеллажи с забытыми вещами растворились в полумраке, оставив лишь небольшой круг света от висящей в воздухе волшебной лампы. Гермиона стояла посреди него, прямая и неестественно неподвижная, словно ожидала казни. Ее пальцы судорожно сжимали край мантии.

— Я… я не уверена, с чего начать, — ее голос прозвучал неестественно громко в тишине.

Гарри не улыбался. Он был сосредоточен, как перед дуэлью. Спокойным жестом он убрал палочку — лампочка зависла без поддержки.

— С доверия, — сказал он тихо. Он сделал шаг вперед, сокращая дистанцию, но не вторгаясь в ее пространство. — Забудь Слизнорта. Забудь зрителей. Забудь Джинни. Здесь только мы. И сцена. — Он протянул руку, ладонью вверх. Не приказ, а приглашение. — Ты помнишь реплику?

Она кивнула, не отводя глаз от его руки.

— Да. Я… я говорю: «Это безумие. Мы не можем…» А ты… — Она запнулась.

— А я говорю: «Безумие — это отрицать то, что было между нами с первого взгляда», — закончил он за нее. Его голос был низким, теплым, лишенным обычной резкости или смущения. Он произносил слова так, будто они были его собственными, а не написанными на пергаменте. — И потом я должен тебя поцеловать. Чтобы… остановить твои возражения. — Легкая усмешка тронула уголки его губ, но глаза оставались серьезными. — Готова?

Она сделала глубокий вдох, словно ныряя в пучину, и положила свою дрожащую руку в его. Его пальцы сомкнулись вокруг нее, твердо и надежно.

— Готова, — прошептала она, глядя куда-то в область его подбородка.

— Не смотри вниз. Смотри на меня, Гермиона, — мягко, но настойчиво поправил он. — Влюбленные так не делают. Они ищут друг друга. Глазами. Вот так.

Он поднял ее подбородок пальцами свободной руки. Ее взгляд, широкий, испуганный, но невероятно живой, наконец встретился с его. Зеленые и карие. Искра пробежала по воздуху. Она попыталась вытащить руку, но он не отпустил.

— Реплика, — напомнил он тихо. Его лицо было так близко. Она чувствовала тепло его дыхания.

— Э-это безумие… — начала она, голос предательски дрогнул. — Мы не можем…

— Безумие, — перебил он ее, еще ближе склонив голову, его слова почти касались ее губ, — «это отрицать то, что было между нами с первого взгляда».

Наступила пауза. Натянутая, звенящая. Он не двигался, давая ей время. Давая ей выбор. Взгляд Гермионы снова метнулся к его губам, потом вернулся к глазам. Страх смешивался с чем-то другим. С любопытством? С вызовом? Она медленно, будто против собственной воли, подняла свободную руку. Ее кончики пальцев легонько коснулись его щеки, едва ощутимо, как крыло бабочки. Она слышала, как он резко вдохнул.

— И… поцелуй, — прошептала она, больше не читая по сценарию, а констатируя неизбежность.

Гарри не заставил себя ждать. Он не бросился вперед, не был груб. Его движение было медленным, дающим ей последний шанс отступить. Его губы коснулись ее уголка рта — сначала осторожно, пробно. Она вздрогнула, но не отпрянула. Ее пальцы на его щеке сжались, впиваясь в кожу. Он провел губами по ее губам, мягко, исследуя, прежде чем полностью принять их. Это был не страстный поцелуй из спектакля. Это было что-то более глубокое. Трепетное. Настоящее.

Репетиция кончилась.

Он притянул ее ближе, его рука обвила ее талию, а ее рука, наконец, осмелев, обвила его шею. Сцена исчезла. Исчезли Джинни, Слизнорт, страх позора. Остались только тепло, пьянящая близость и тихий вздох, сорвавшийся с ее губ — невыученная реплика, вырвавшаяся из самой глубины. Когда они наконец разъединились, дыхание спутанное, лбы соприкасались, в комнате не осталось ни капли сомнения. Это был уже не спектакль. Это была правда, освобожденная в полумраке Выручай-комнаты. Гермиона смотрела на него, ее глаза сияли незнакомым, влажным блеском, и в них не было ни капли стыда. Только изумление. И страх перед тем, что будет дальше.

В гриффиндорскую башню они шли молча, держась за руки. Они вошли в общую гостиную, как будто переступая порог другого мира. Шум, смех, грохот волшебных шахмат — все это на мгновение стихло, сменившись гулкой, оглушительной тишиной. Гарри и Гермиона шли сквозь эту тишину, плечом к плечу, не скрываясь. Их руки были крепко сцеплены, пальцы переплетены так естественно, будто всегда были единым целым. На их лицах не было ни вызова, ни смущения — только усталая, хрупкая, но непоколебимая решимость. Они прошли точку невозврата в Выручай-комнате, и теперь им было все равно.

Джинни замерла на коленях у Дина, бокал сливочного пива застыл на полпути ко рту. Улыбка, только что озарявшая ее лицо, слетела, как пощечина. Ее глаза, широкие и острые, прилипли к их соединенным рукам. Сначала на усыпанном веснушками лице мелькнуло недоверие, потом — ослепительная вспышка ярости. Казалось, воздух вокруг нее затрещал от невысказанных проклятий. Все ее ядовитые замечания, все колкости, приготовленные для этого момента, испарились, сожженные чистым, белым пламенем ревности. Взгляд ее был как заклинание Редукто, направленное на точку соприкосновения его пальцев с ее пальцами. Как он смеет? После всего, что было? После нее?

Рон сидел, развалившись в кресле у огня, но весь сжался, увидев их. Книга по Истории магии выпала у него из рук с глухим стуком, но он даже не вздрогнул. Его голубые глаза, обычно такие открытые, стали узкими щелочками, полными ледяной, немой бури. Он не сводил взгляда с их рук, потом с Гермионы, потом с Гарри. В этом взгляде была не просто злость — там была предательская глубина раненого недоумения, горького разочарования. Как они могли? За его спиной? С Гарри? Он не сказал ни слова, но его молчание было громче любого крика.

Единственный, кто не почувствовал грозовой атмосферы, был МакЛагген. Он возвышался у камина, громко разглагольствуя о своей «гениальной» игре Париса на последней репетиции.

— …и я говорю этой Грейнджер, ну, Гермионе, то есть, — орал он, размахивая руками и чуть не опрокидывая чей-то столик с напитками, — Я говорю: «Красотка, не трать время на этого Ромео-неудачника! Его время кончилось!» Ха! Она, конечно, стерва, но играть сцену с ней — одно удовольствие! Особенно ту, где я ее обнимаю! — Он обвел компанию самодовольным взглядом, ожидая смеха или одобрения, но наткнулся лишь на окаменевшие лица и взгляд Джинни, который мог бы испепелить василиска. — Чего? — тупо спросил он, наконец заметив Гарри и Гермиону. — О, Поттер! Грейнджер! Репетировали, что ли? Надеюсь, ты не забыл, что завтра у нас дуэль, Ромео! Я тебя в пыль сотру!

Его идиотский вопль разбил ледяную тишину, но не напряжение. Он лишь подчеркнул его своей полной, вопиющей неадекватностью.

Гарри и Гермиона словно не слышали МакЛаггена. Их путь лежал к винтовой лестнице, ведущей в спальни. Гарри слегка прикрывал Гермиону собой от направленных на них взглядов, не разжимая руки. Его лицо было непроницаемым, поза — защитной. Гермиона шла рядом, прямая, как шпага. Ее щеки горели румянцем, но подбородок был гордо поднят. Она старалась не смотреть ни на Джинни, ни на Рона. Она смотрела только вперед, на лестницу. На их путь. На их выбор. Их соединенные руки говорили за них громче любых слов.

Они молча поднялись на первую ступеньку, затем на вторую, растворяясь в темноте лестничного проема. Гул внизу возобновился, но уже иной — шепот, перешептывания, украдкой брошенные взгляды на Джинни, которая все еще сидела, словно окаменевшая, и на Рона, который мрачно уставился в угасающий огонь камина, сжимая кулаки так, что на ладонях оставались кровавые «полумесяцы» от ногтей.

Поединок был назначен. Линии фронта прочерчены. И первая битва — битва за право быть вместе вопреки всему — была только что выиграна ими в полной тишине, под огнем взглядов, просто потому, что они не отпустили руки. Но война — война за сердца друзей, за место в этом изменившемся мире — только начиналась. И МакЛагген, дуя на остывший чай, был единственным, кто этого не понял.

Джинни не бросилась вперед сразу. Она позволила им подняться по лестнице, раствориться в башне, унеся с собой свой немой вызов. Она сидела на коленях у Дина, улыбка вернулась на ее лицо, но теперь она была ледяной, отточенной, как кинжал. Глаза, только что пылавшие яростью, теперь сверкали холодным, расчетливым огнем. Она что-то шепнула на ухо Дину, он засмеялся слишком громко, и она грациозно соскользнула с его колен, будто королева, покидающая трон.

Ее ход был не в ярости, а в ядовитой, идеально рассчитанной атаке, использующей постановочную сцену между Гарри и Гермионой как оружие.

Джинни направилась не к Гарри — это было бы слишком очевидно. Она пошла прямо к Гермионе, которая на следующее утро сидела за гриффиндорским столом за завтраком, пытаясь уткнуться в книгу, пока Гарри разговаривал с Невиллом на другом конце. Джинни скользнула на скамью напротив Гермионы так близко, что их колени почти соприкоснулись. Ее голос был сладким, как патока, и громким, чтобы слышали за соседними столами.

— Гермиона, дорогая! — начала она, широко улыбаясь, но глаза оставались ледяными. — Я просто должна была сказать тебе, какой ты гениальный режиссер... своей собственной жизни! — Она сделала паузу, наслаждаясь тем, как Гермиона напряглась. — Вчерашний спектакль в гостиной... о, прости, я имею в виду, ваше появление после репетиции... Это было шедеврально! Такой трогательный образ влюбленной парочки. Прямо как Ромео и Джульетта на сцене! — Она наклонилась ближе, понизив голос до мнимого шепота, который все равно прекрасно слышали окружающие: — Знаешь, я всегда восхищалась твоей способностью... сливаться с ролью. До самого мозга костей. Особенно с Джульеттой. Так искренне... обожать своего Ромео. — Она кивнула в сторону Гарри. — Это просто... профессионально. Хотя... — ее голос стал сочувственным, но с ледяной ноткой, — ...надеюсь, ты не перепутаешь потом, где кончается Ромео и начинается просто Гарри? Он же, знаешь ли, не всегда надежен в своих... привязанностях. Особенно после всего.

Прежде чем Гермиона успела что-то ответить (ее лицо пылало, губы дрожали от гнева и унижения), Джинни ловко перехватила инициативу, повернувшись к Гарри, который, почувствовав неладное, подошел.

— Ах, Гарри! Идеально, что ты здесь! — воскликнула она, снова громко и сладко. — Я как раз Гермионе говорила, какой ты убедительный Ромео! Особенно вчера вечером... и на сцене, и после. Видно, ты вжился в роль на все сто! — Ее глаза с наслаждением скользнули по его напряженному лицу. — Хотя... это немного странно, да? Играть влюбленного в свою лучшую подругу! Так страстно целоваться по сценарию... А потом идти назад, держась за руки? — Она рассмеялась, звонко и фальшиво. — Не волнуйся, я все понимаю! Метод Станиславского, да? Полное погружение! Главное — не запутаться самому. Ведь мы же помним, что случилось с настоящим Ромео? Он погиб из-за своей страсти. И из-за неумения отличить правду от иллюзии. — Ее взгляд стал острым и ядовитым. — После потери Сириуса... после всего... я бы на твоем месте остерегалась путать игру и реальность, Гарри. Это может быть... опасно. Для всех.

Удар был ниже пояса, жестокий и смертоносный. Джинни использовала его роль, его самое глубокое горе, и его новые отношения с Гермионой, чтобы создать картину нестабильности, опасного самообмана и потенциальной гибели — и все это под соусом мнимой заботы и «понимания» актерского процесса. Она намекнула, что его чувства к Гермионе — часть игры, а его трагическое прошлое делает его склонным к фатальным ошибкам.

Прежде чем Гарри, побледневший от ярости и боли, успел найти слова (а Гермиона была парализована стыдом и гневом), Джинни ловко перевела взгляд на Рона, который мрачно ковырял вилкой яичницу, стараясь не смотреть ни на кого, и на МакЛаггена, который уплетал сосиски.

— Рон, а тебе не страшно? — спросила Джинни с притворным удивлением, обращаясь к брату. — Что твои лучшие друзья так... увлекутся своими ролями, что забудут, где сцена, а где жизнь? Что Ромео и Джульетта заслонят Гарри и Гермиону? Или... может, они уже заслонили? — Она кивнула в сторону Гарри и Гермионы. — Ведь если Ромео и Джульетта решат, что их трагедия — это их реальная история любви... это же будет настоящая катастрофа. Для них. И для тех, кто рядом. — Ее взгляд на Рона был полным фальшивого сочувствия, но в нем читался явный призыв: Посмотри, что они творят. Они теряют связь с реальностью. Они забывают о тебе.

Затем она повернулась к МакЛаггену, ее улыбка стала игривой:

— А ты, Кормак, наш бедный Парис! Ты ведь тоже влюблен в Джульетту по пьесе! Надеюсь, ты не ревнуешь к их... сценической химии? Хотя, — она бросила многозначительный взгляд на переплетенные руки Гарри и Гермионы, — иногда кажется, что химия выплескивается далеко за кулисы, да? Не переживай, может, Джульетта… — она кивнула на Гермиону, — …передумает и поймет, что настоящий мужчина — это ты, а не какой-то мятежный Ромео, обреченный на гибель?

Джинни нанесла серию точечных, отравленных ударов, каждый из которых бил в самое больное место, используя факт их ролей и их реальные чувства против них. Ее месть была изысканной в своей жестокости. Война объявлена, и первый ход был сделан с убийственной точностью.

Дождь начинался не спеша — редкие тяжелые капли оставляли темные пятна на пыльной земле поля для квиддича. Гарри носился по нему, как ураган, вцепившись в старую метлу, показывая немыслимые виражи, пикируя к самой земле и взмывая вверх. Каждое движение было вызовом. Вызовом Джинни, ее словам, ее яду. Вызовом боли, которую она вонзила ему в сердце, напомнив о Сириусе. «Опасно... неумение отличить правду от иллюзии...» — ее голос звенел в ушах громче свиста ветра.

Он резко развернулся, метла скрипнула под напряжением, и его взгляд упал на пустые трибуны. Пустые — кроме одной фигуры. Силуэт, сгорбленный над раскрытой книгой, но он знал, что она не читает. Гермиона. Она сидела там, где всегда сидела, когда он тренировался. Молча. Не мешая. Просто... присутствуя. Как маяк в бурю.

Он приземлился рядом с трибунами так резко, что брызги грязи полетели в стороны. Дождь усиливался, превращаясь в сплошную серую пелену, промокая его тренировочную форму до нитки. Он запрокинул голову, глотая капли дождя и пытаясь заглушить ком в горле. Она спустилась по мокрым ступенькам, осторожно, держа книгу под плащом.

— Гарри... — ее голос был едва слышен сквозь шум дождя. Она подошла ближе, ее карие глаза, такие же мокрые, как и все вокруг, искали его взгляд. — Послушай меня. Брось этот спектакль. Пожалуйста. Оно того не стоит. Никакая роль, никакая победа над Джинни... — Она замолчала, сглотнув. — Она... она причинила тебе боль. Умышленно. И я не хочу, чтобы ты страдал из-за этого дурацкого представления. Мы найдем другой способ. Любой другой.

Он смотрел на нее. На ее намокшие волосы, прилипшие ко лбу и щекам. На капли дождя, стекающие по ее носу. На беспокойство и боль в ее глазах — боль за него. Все слова Джинни, все ее ядовитые намеки о смешении игры и реальности, о его нестабильности, о призраке Сириуса — все это вдруг показалось мелким, ничтожным фарсом перед этим. Перед ее молчаливым приходом на пустые трибуны. Перед ее готовностью стоять с ним под ливнем. Перед ее предложением сдаться — только чтобы ему не было больно.

Он не думал. Движение было импульсивным, неудержимым, как сам дождь. Он шагнул вперед, его сильные, натренированные руки обхватили ее, втянули в объятия так крепко, что книжка выпала у нее из рук и с глухим шлепком упала в лужу. Он прижал ее к себе, чувствуя, как ее мокрая одежда холодит его кожу сквозь тренировочную куртку, как ее тело на мгновение замерло в шоке, а потом — сдалось. Ее руки обвили его талию, пальцы впились в мокрую ткань его спины. Она спрятала лицо у его шеи, ее дыхание было горячим на его промокшей коже.

Они стояли посреди поля, под проливным дождем, слившись в одно целое. Никаких трибун, никаких зрителей, никаких Джинни или Рона. Только шум воды, хлещущей с неба, их смешанное дыхание и бешено колотящиеся сердца. Гарри прижался губами к ее мокрым волосам у виска. Дрожь, которая была в нем от ярости и боли, начала сменяться другой дрожью — от близости, от тепла, пробивающегося сквозь холод дождя, от невероятной правильности этого момента.

— Нет, — его голос прорвался хрипло прямо над ее ухом. Он отстранился ровно настолько, чтобы увидеть ее лицо, залитое дождем. Его руки крепко держали ее за плечи. — Никто не выиграет, Гермиона. Ни Джинни, ни боль, ни прошлое. Никто. Я играю Ромео. Мы играем Ромео и Джульетту. И пусть весь Хогвартс видит, что наша сцена — это не ложь. Что это... — он слегка потряс ее за плечи, его зеленые глаза горели сквозь пелену дождя, — ...это самая настоящая правда. И дождь, и слезы, и все такое. Пусть видят.

Он снова притянул ее к себе, уже не так отчаянно, а с какой-то новой, обретенной в ливне, силой. Она прижалась к нему, не говоря ни слова. Ее молчание было ответом громче любых клятв. Они стояли посреди потопа, два промокших до костей силуэта, держась друг за друга — не как актеры, а как два человека, которые только что выбрали свою сцену и свою правду, несмотря ни на что. А дождь смывал с них пыль, боль и сомнения, оставляя только сырую, хрупкую, но нерушимую уверенность.

* * *

Несмотря на сезон дождей и катавасию со спектаклем, квиддич никто не отменял. Поле слегка подсохло, трава хрустела от инея и тяжелого, не сказанного вслух напряжения в раздевалке. Гриффиндорцы переодевались перед тренировкой, разговоры велись вполголоса. Члены команды украдкой поглядывали на Гарри, который молча затягивал шнуровки кроссовок, и на Джинни, с вызывающей небрежностью набрасывающую защитную куртку поверх мантии. Рон, избегая взглядов обоих, копошился со своей вратарской экипировкой.

Они вышли на пронизываемый ветром стадион. Гарри уже собирался дать свисток на разминку, когда Джинни резко шагнула вперед, отрезая его от команды. Ее голос, звонкий и нарочито громкий, разрезал морозный воздух:

— Ну, Гарри? — ее глаза, холодные и злые, сверлили его. Улыбка на губах была оскалом. Она широко раскинула руки, будто принимая аплодисменты, и скрестила их на груди в позе вызова. — Я ранила тебя в сердечко, да? Поразила в самое больное место, напомнив о Сириусе? И теперь ты выгонишь меня из команды? Ну же! Давай! — Она подбоченилась, подняв подбородок. — Покажи всем, какой ты справедливый капитан! Избавься от проблемного игрока! Или ты боишься, что без меня команда проиграет? — Ее смех прозвучал фальшиво и резко. Она была готова. Готова к его гневу, к его справедливому возмездию. Она хотела этого. Хотела, чтобы он выгнал ее при всех. Тогда она смогла бы развернуть это в свою пользу — представить себя жертвой его мелочности, его неумения прощать, его нестабильности после ее «правдивых» слов. — Слабо, Поттер?

Воздух застыл. Команда замерла. Рон застыл с мячом в руках, его лицо стало каменным. Все ждали взрыва.

Гарри медленно повернулся к ней. Его лицо было гладким, как лед на Черном озере. Он скользнул по ней взглядом — не гневным, не обиженным, а… оценивающим. Как тренер оценивает игрока. Холодным. Профессиональным. Ни тени той боли, которую она пыталась в нем разжечь.

— Нет, отчего же, — сказал он сухо, его голос был ровный, без повышения тона, отчетливый в тишине. — Ты отлично летаешь. Лучшая охотница в Хогвартсе, как минимум. В квиддиче не место эмоциям. Место — скорости, тактике и результату. Ты даешь результат. Поэтому ты в команде. — Он сделал крошечную паузу, его зеленые глаза на мгновение стали еще холоднее. — Пока даешь.

Затем он просто… прошел мимо нее. Буквально обошел ее вызов, как невидимую преграду. Он поднял свисток ко рту.

— Все на позиции! Начинаем разминку! — его команда прозвучала привычно, властно, сметая всю тяжесть только что произошедшего. Команда рванулась выполнять приказ, потоки игроков обтекли застывшую Джинни, которая стояла все с тем же окаменевшим вызовом на лице, но теперь в ее глазах читалась не ярость, а ошеломление, смешанное с жгучим унижением. Ее план провалился. Совершенно. Он не дал ей ничего. Ни гнева, ни изгнания, ни даже достойного внимания к ее провокации. Он просто… констатировал факт. Как о погоде. И ушел. Ее попытка обратить даже возможное наказание в свою пользу разбилась о его ледяную, непробиваемую профессиональность. Она осталась стоять одна посреди поля, сжав кулаки, чувствуя, как жгучий стыд поднимается к щекам. Он игнорировал ее. По-настоящему. Это было хуже любой ругани.

Рон наблюдал за этим. Он видел вызов Джинни, ее расчетливую истерику. Видел ледяное спокойствие Гарри. Видел, как его сестра осталась не у дел, униженная не реакцией, а ее полным отсутствием. И что-то щелкнуло внутри него. То, что копилось с того утра за завтраком, с ее ядовитыми словами, с его собственным мрачным молчанием.

Пока команда начинала разминку, Рон задержался. Он видел, как Гарри поправлял позицию Кэти Белл. Он подождал, переминаясь с ноги на ногу, потом решительно шагнул к нему. Гарри обернулся, его взгляд был все так же нейтрален, готовый к деловой дискуссии о тренировке.

Рон не смотрел ему в глаза сначала. Он уставился куда-то в район его плеча, его собственные уши пылали.

— Гарри, — начал он, голос был тихим, хрипловатым, предназначенным только для них двоих. — Я… я там, за завтраком… — Он сглотнул, наконец поднял взгляд. Его голубые глаза были полны искреннего замешательства и стыда. — Она… Джинни… она неправа. Совсем. То, что она сказала… про Сириуса… про тебя… — Он замолчал, подбирая слова, чувствуя, как неловко они выходят. — Это… это было мерзко. Подло. И я… — Он снова сглотнул, его кулаки сжались. — Я молчал. Я сидел и… я не знаю. Я не остановил ее. Мне… мне стыдно. За нее. И… и за себя.

Он не просил прощения прямо. Но в его голосе, в его потупленном взгляде, в дрожащем признании «мне стыдно» было больше искренности и раскаяния, чем в тысяче громких извинений. Он видел подлость и признал ее. И признал свою собственную слабость — слабость промолчать.

Гарри смотрел на него несколько секунд. Лед в его зеленых глазах дрогнул. Не растаял, но дал трещину. Он кивнул. Коротко. Деловито. Но в этом кивке было принятие. Признание сказанного.

— Спасибо, что сказал, Рон, — ответил он так же тихо. Его рука на мгновение легла на плечо друга — крепко, по-мужски. — Теперь иди в ворота. Тренируем отражение штрафных с левого фланга.

Он не стал развивать тему. Не стал говорить о прощении или о Джинни. Он просто… вернул их в реальность поля, в их общее дело — квиддич. Но этот короткий разговор, эти тихие слова стыда и признания, этот кивок и хлопок по плечу — это был мост. Шаткий, но первый шаг назад. К дружбе. Пока Джинни, все еще стоявшая в стороне, наблюдала за ними, и в ее глазах, помимо жгучего стыда, промелькнуло что-то новое — холодное осознание, что ее брат только что выбрал сторону. И это была не ее сторона.

Тяжелые бархатные занавеси в окнах библиотеки были уже задернуты, но несколько волшебных ламп, похожих на светлячков в стеклянных шарах, плыли между высокими стеллажами, отбрасывая зыбкие островки света в море вечерних теней. Воздух пах старым пергаментом, пылью и тишиной. И в самом дальнем углу, затерянная между монументальными фолиантами по истории трансфигурации, сидела Гермиона. Она не читала. Книга лежала у нее на коленях раскрытой, но ее взгляд был устремлен куда-то в темноту между полками, пальцы судорожно сжимали страницы.

Завтра. Слово гудело у нее в висках, как набат. Уже завтра они выйдут на сцену. Завтра весь Хогвартс увидит их поцелуй — тот самый, который в Выручай-комнате перестал быть игрой, а потом повторился под холодным ливнем на поле для квиддича. Завтра Джинни будет смотреть. Рон будет смотреть. МакЛагген будет рычать свои реплики Париса в двух шагах. Завтра им придется играть то, что между ними стало самым настоящим, самым пугающе реальным. А что потом? Что будет после аплодисментов? Страх парализовал ее сильнее любого Петрификус Тоталуса. Она боялась не спектакля. Она боялась утра после него. Боялась, что их хрупкое, новорожденное «мы» не выдержит света софитов и шепота за спиной.

Тихий скрип половицы заставил ее вздрогнуть и судорожно сглотнуть. Она не обернулась. Знакомые шаги. Знакомое присутствие, которое она чувствовала кожей, даже не видя.

Гарри остановился в шаге от нее, его силуэт вырисовывался в скупом свете ближайшей лампы. Он смотрел на нее — на ее ссутуленные плечи, на книгу, которую она мяла, на бледное лицо, обрамленное беспорядочными кудрями.

— Прячешься, — сказал он тихо. Не вопрос. Констатация.

Она не ответила. Просто закрыла глаза, чувствуя, как комок в горле становится невыносимым.

Он осторожно опустился на колени перед ней на холодный каменный пол. Его руки легли поверх ее рук, все еще вцепившихся в книгу. Его пальцы были теплыми, шершавыми от рукояти метлы.

— Гермиона, — его голос был низким, успокаивающим, как шелест страниц. — Ты же не боишься спектакля? Ты знаешь каждую реплику лучше Слизнорта.

— Это не про спектакль! — вырвалось у нее, голос сорвался на полуслове. Она открыла глаза, и в них стояли слезы, отражая мерцание лампы. — Это… это после, Гарри! Что будет после? Когда занавес упадет, и свет погаснет, и мы снова станем просто… Гарри и Гермионой? Но мы уже не просто! И все это увидят! И Джинни… и Рон… и все они… — Она замолчала, сдавленно всхлипнув. — Они разорвут нас на части. Или… или мы сами… — Она не могла договорить. Страх был слишком огромен.

Гарри сжал ее руки сильнее. Его зеленые глаза, обычно такие острые, сейчас были невероятно мягкими, глубокими, как лесное озеро в сумерках.

— После, — повторил он медленно, вдумчиво. — После спектакля… — Он отпустил одну ее руку и мягко коснулся ее щеки, смахивая пальцем предательскую слезу. — …после спектакля я проснусь. И первое, что я захочу сделать… — Его палец проследовал по линии ее скулы к виску, затерялся в ее волосах. — …это увидеть тебя. Не Джульетту. Тебя. Гермиону Грейнджер. С ее взъерошенными после сна кудрями. С ее умными, слишком серьезными глазами. С ее книгой, прижатой к груди, как щит. — Он наклонился чуть ближе. Его дыхание смешалось с ее дыханием. — Я захочу услышать твой голос, когда он не читает реплики, а спорит со мной о чем-то нелепом за завтраком. Я захочу… — он замолчал, его взгляд упал на ее губы, потом снова поднялся ей в глаза, — …я захочу просто быть с тобой. Без сцены. Без зрителей. Без этой чертовой пьесы.

Он говорил не как Ромео. Он говорил как Гарри. Просто. Искренне. Без пафоса, только с глубочайшей нежностью и непоколебимой уверенностью.

— Они не разорвут нас, Гермиона, — прошептал он, его лоб почти касался ее лба. — Потому что я не позволю. Потому что то, что между нами… — его рука легла ей на плечо, — …это не роль. Это не игра. Это… — Он искал слова, но они не нужны были. Его глаза говорили за него. Говорили о том, что он нашел в Выручай-комнате, под дождем, и что росло в нем с каждым днем, с каждым взглядом, с каждым прикосновением. — Это ты. И я. И все. Больше ничего не нужно.

Она смотрела на него, слезы катились по ее щекам, но это уже были слезы облегчения, смывавшие страх. Ее рука дрожащей ладонью легла поверх его руки, прижатой к ее плечу.

— Гарри… — прошептала она его имя, как молитву, как единственный якорь в бушующем море.

Он не стал ждать больше. Его губы нашли ее губы не в порыве страсти, а с медленной, почти благоговейной нежностью. Это не был поцелуй Ромео, отчаянный и обреченный. Это был поцелуй Гарри Поттера. Настоящий. Уверенный. Обещающий не смерть, а жизнь. Жизнь после. Его рука скользнула за ее шею, пальцы вплелись в ее волосы, притягивая ее ближе. Она ответила ему всем своим смятением, всей своей надеждой, всем своим внезапно обретенным бесстрашием. Ее руки обвили его шею, пальцы вцепились в его куртку.

Они целовались среди древних книг и плывущих огоньков, в тишине, нарушаемой только их сбивчивым дыханием и далеким скрипом стеллажей. Никаких масок. Никаких ролей. Только они. Гарри и Гермиона. Их первое настоящее объяснение. Их обещание, запечатанное не словами Шекспира, а молчаливым языком любви под сводами библиотеки.

Когда они наконец разъединились, лбы все еще соприкасались, дыхание спутанное, она тихо рассмеялась сквозь слезы.

— Завтра… — начала она.

— Завтра, — перебил он ее мягко, но твердо, его глаза сияли в полумраке, — мы просто сыграем. А после… — Он поцеловал ее еще раз, коротко, влажно, закрепляя обещание. — …после начинается наше. Настоящее. И никому, даже Джинни, не дано это испортить.

Он помог ей подняться. Ее рука снова нашла его руку, пальцы сплелись крепко и естественно. Страх отступил, растворившись в тепле его ладони и тихой уверенности его слов. Они вышли из тенистого уголка библиотеки, направляясь к дверям, неся с собой тихий свет только что родившейся уверенности и сладкое эхо поцелуя, который не значил ничего, кроме правды.

Сцена в Большом Зале Хогвартса напоминала скорее волшебный базар, чем театр. Занавес из переливчатого шелка (подарок Слизнорта) то и дело цеплялся за декорации замка Капулетти, нарисованные неумелой рукой какого-то старшекурсника. Освещение работало рывками — то слепящий прожектор бил в глаза зрителям, то вдруг все погружалось в синеватый мрак. За кулисами то и дело раздавались возмущенные крики профессора Филча, чью кошку миссис Норрис чуть не придавили опрокинувшейся картонной башней.

Слизнорт (в бархатном берете режиссера, потный от волнения) метался, как фурия на диметровой нитке:

— Дорогой мой МакЛагген! Парис! Вы — воплощение благородства! Шаг шире! Шире! Представьте, что вы наступаете на шлейф Дамблдора! О, нет, простите, Альбус, фигура речи!.. Гермиона, свет души моей, Джульетта! Больше скорби! Вы потеряли Ромео! Ваш светоч угас! Представьте… э-э… что у вас отобрали последний экземпляр «Теоретических основ трансфигурации»! Да! Вот так! Супербо-бо-бо!

МакГонагалл сидела в первом ряду, сложив руки на груди. Ее лицо было каменным, но бинокль (который она принесла «для оценки грима») дрожал в ее руке. Она неодобрительно цокнула языком, когда «тело» Ромео (Гарри, укрытый плащом в склепе) явно пошевелилось, чтобы почесать нос.

Дамблдор в центре зала наблюдал за происходящим с мягкой, чуть ироничной улыбкой. Его очки-полумесяцы сверкали в свете очередного прожекторного залпа. Он тихо перешептывался с Фоуксом, сидевшим у него на плече. Феникс, казалось, зевал.

Джинни сидела в толпе гриффиндорцев, скрестив руки, на лице застыло нечитаемое выражение. Она наблюдала не за сценой, а за склепом, где лежал Гарри. Рон рядом ерзал, украдкой поглядывая то на нее, то на сцену, то на вход, словно выжидая момент сбежать.

Наступил ключевой момент. Смерть Джульетты. Гермиона в белом платье должна была возлечь на катафалк рядом с «умершим» Гарри, принять снотворное зелье (вишневый сок из бутафорского пузырька) и замереть в ожидании Париса и… трагического финала.

Гермиона подошла к катафалку. Ее движения были грациозны, полны настоящей, неигровой печали. Она посмотрела на «тело» Гарри, и в ее глазах вспыхнула такая глубина чувства, что даже Слизнорт на секунду замолчал, утирая платочком навернувшуюся слезу умиления. Она поднесла пузырек к губам, шепча последние слова любви к Ромео — слова, которые знал весь мир, но которые в ее устах звучали как личная, сокровенная клятва Гарри, а не персонажу. Она выпила «яд», легла рядом с ним, ее рука бессознательно потянулась к его скрытой под плащом руке. Их пальцы сплелись в тени катафалка. Настоящее. Не для зрителей. Только для них.

Тишина в зале стала почти звенящей. Даже МакГонагалл перестала хмуриться.

И тут на сцену, гремя доспехами Париса (которые ему были явно малы и жали в самых пикантных местах), ввалился Кормак МакЛагген.

— О! Прекрасная Джульетта! — возопил он, не рассчитав громкость и вызвав визг у нескольких первокурсниц в первых рядах. — Ты… э-э… померла? То есть, уснула? Во имя Мерлина, что случилось?!

Он должен был приблизиться к катафалку с благородной скорбью, излить свое горе и… быть готовым к появлению настоящего Ромео. Но МакЛагген, решив добавить драматизма (или просто споткнувшись о собственный плащ), сделал не шаг, а нелепый прыжок к ложу Джульетты.

— Нет! Цветок Тыд… Тыд… — он запнулся, забыв имя семьи Капулетти. — Цветок Тыковки увял! выпалил он отчаянно.

В зале раздались сдавленные смешки. Слизнорт замер с открытым ртом.

МакЛагген, пытаясь спасти положение, решил упасть на колени. Но доспехи сыграли злую шутку. Он не упал, а скорее рухнул вперед, с грохотом ударившись шлемом о край катафалка. Его меч-бутафория с треском отлетел в сторону, угодив прямо в кулисы, откуда раздался возмущенный визг миссис Норрис и новый залп ругательств Филча.

— БАЛДЕРСЬЮН! — взревел МакЛагген, хватаясь за голову под шлемом. — КТО ЭТО СДЕЛАЛ?! Я УБЬЮ!

Он вскочил, забыв и про роль, и про Джульетту, и про приличия. Его лицо было багровым от ярости и боли. Он тряс кулаком в сторону кулис, где маячила тень Филча.

— Я ТЕБЯ, СТАРЫЙ ГРЯЗНЫЙ СКВИБ, НАЙДУ! ТЫ ПОПЛАТИШЬСЯ ЗА КРИВЫЕ ДЕКОРАЦИИ! ТЫ УБИЛ ГЕРМИОНУ, ДРАКЛ ТЕБЯ ЗАБЕРИ!

На сцене воцарился полный хаос. Слизнорт, охваченный истерикой, пытался его успокоить, ловя за рукав. МакЛагген отмахивался, грозясь применить настоящее заклинание. Декорации шатались.

А в центре этого балагана, на катафалке, лежали двое. Гермиона приоткрыла один глаз. Гарри под плащом тихо спросил:

— Он только что назвал тебя «цветком тыковки»?

Гермиона, не поднимая головы, сжала его руку сильнее. Ее плечи слегка дрожали — не от рыданий Джульетты, а от сдерживаемого смеха.

— Похоже, наша трагедия превратилась в фарс, Ромео, — прошептала она, едва слышно.

Гарри под плащом улыбнулся. Он повернул голову, его зеленые глаза встретились с ее карими, полными смешинок и чего-то бесконечно теплого, что никакой МакЛагген не мог разрушить.

— Знаешь что, Джульетта? — он сказал так тихо, что слышала только она, сквозь грохот и вопли. — Мне все равно. Пусть хоть весь Хогвартс рухнет. Я здесь. Ты здесь. И это не спектакль. Это мы.

Он протянул руку (ту, что была свободна) и смахнул с ее щеки непослушную прядь волос. Жест был таким нежным, таким настоящим, таким далеким от шекспировских страстей и при этом таким бесконечно глубоким, что Гермиона перестала дрожать от смеха. Она просто смотрела на него. И в ее взгляде была вся вселенная.

— Да, — просто сказала она. — Мы.

Дамблдор в зале тихонько рассмеялся, поглаживая Фоукса. Его глаза мудро блестели.

— Поразительно, — прошептал он, — как порой самые громкие фарсы лишь оттеняют тишину подлинного чувства, не правда ли, старый друг?

МакГонагалл резко опустила бинокль. На ее строгих губах дрогнуло нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Она бросила взгляд на катафалк, где Гарри и Гермиона, забыв про хаос, смотрели друг на друга, затем — на Джинни, чье лицо вдруг стало очень замкнутым. И на Рона, который перестал ерзать и смотрел на сцену с внезапным, горьким пониманием чего-то очень важного.

Слизнорт, наконец утихомирив МакЛаггена ценой обещания тройной порции сливочного пива, отчаянно взмахнул руками:

— Занавес! Занавес, ради Мерлина! Завершаем на высокой ноте… э-э… эмоционального всплеска!

Шелковый занавес, дернувшись, пополз вниз, накрывая финальную картину: ревущий МакЛагген, мечущегося Слизнорта, пошатнувшийся замок Капулетти… и двух молодых людей на катафалке, чьи переплетенные пальцы и тихий, общий смех говорили о любви громче любых аплодисментов. Балаган кончился. Их история — только начиналась. И никакой Парис, даже самый нелепый, не мог этому помешать.

Коридор у Большого зала, после окончания финального спектакля был завален остатками декораций, валявшимися по углам. Где-то наверху Пивз распевал похабную частушку про «Джульетку с волосами как гнездо гиппогрифа». Дамблдор наблюдал за уборкой с мягкой улыбкой, попивая лимонад из хрустального бокала. МакГонагалл стояла рядом, ее лицо выражало тихое торжество того, что кошмар закончился. Слизнорт, сияющий в ослепительно-золотом плаще с подбивкой из перьев феникса (поддельных), подошел к ним, размахивая программой.

— Альбус! — громко восклицал он, обнимая воздух. — Дорогой Альбус! Минерва! Вы видели? Видели финал? Чистая магия! Искусство во плоти! И знаете что?! — Он многозначительно поднял палец. — Любовь! Любовь не сгубила этот спектакль! Напротив! Она его... э-э-э... окрылила! Пусть Ромео и Джульетта погибли, но дух их страсти... он жив! Жив в сердцах зрителей! И, конечно, в гениальности постановки!

— Гениальность, Гораций, это спорно, — сухо произнесла МакГонагалл, поправляя очки. — А вот то, что мистер МакЛагген в роли Париса чуть не сгубил мистера Филча физически — это факт. Он пытался «защитить честь Джульетты» от «недостойного декоратора» с метлой, когда Аргус всего лишь хотел убрать сломанный кинжал со сцены. Пришлось применять Иммоблюс. К обоим.

Слизнорт махнул рукой, как будто отмахиваясь от назойливой мухи:

— Пустяки, Минерва! Пустяки! Пыл молодости! Истинная преданность роли! Кормак вжился! Вжился так, что сам поверил, что он благородный рыцарь Вероны! Это же высший пилотаж! — Он подмигнул Дамблдору. — Не правда ли, Альбус? Азарт! Накал! Настоящий театр!

Глаза Дамблдора весело мерцали.

— О, безусловно, Гораций. Накал был... весьма ощутим. Особенно когда мистер МакЛагген пытался засунуть мистера Филча в сундук с бутафорскими доспехами. Это добавило неожиданной... динамики второму акту.

Слизнорт просиял, приняв это за комплимент.

— Видите, Минерва? Динамики! А теперь... — он сделал театральную паузу, поворачиваясь к МакГонагалл с лукавым, чуть заплетающимся взглядом (глинтвейн на послеспектакльной вечеринке Клуба Слизней явно дал о себе знать) — ...теперь, когда лед тронулся, а театральный дух витает в этих древних стенах... Я подумываю о новом проекте! Более... мрачном. Более мощном! «Леди Макбет Мценского уезда»! Представьте: шотландские вересковые пустоши, туман, пророчества... и Леди Макбет! — Он сделал выразительный жест в сторону МакГонагалл.

МакГонагалл замерла. Ее взгляд сделался опаснее, чем взгляд василиска. Очки блеснули ледяными бликами.

Слизнорт, не замечая, или делая вид, что не замечает нависшей угрозы, продолжал с пьяноватым энтузиазмом:

— И кто же, как не вы, дорогая Минерва, с вашей стальной волей, вашим... э-э-э... непреклонным взором и вашим неповторимым шотландским темпераментом, мог бы воплотить эту роковую женщину?! Это же судьба! Так что... что скажете? Не заглянуть ли нам в «Три метлы»? Прямо сейчас? За кружечкой согревающего глинтвейна! Обсудим концепцию? Я уже вижу вас в платье цвета воронова крыла... с окровавленными... э-э-э... метафорически... руками!

Повисла напряженная тишина. Даже Дамблдор слегка приподнял брови в вежливом удивлении. МакГонагалл медленно, очень медленно повернула голову к Слизнорту. Ее лицо было абсолютно бесстрастно, но воздух вокруг нее трещал от морозной магии.

— Гораций. — Тихо, четко выговаривая слова, начала она, сделала паузу, доставая из складок мантии крошечный хронометр и глядя на него с убийственным спокойствием. — У вас ровно десять секунд, чтобы удалиться отсюда. Пока я не решила, что роль Леди Макбет требует... практического изучения методов устранения надоедливых коллег. Начиная с превращения их в особенно упитанного... слизня. Десять. Девять...

Сияние Слизнорта моментально погасло. Он побледнел, его золотой плащ вдруг напомнил нелепую пижаму.

— Минерва! Да я же... в шутку! Легкое послесловие! Финита ля комедия! Точка! — Он попятился, спотыкаясь о валяющийся кусок картонного балкона. — Восемь? Уже семь?! Альбус! Ты же слышал, я шутил! Шу-тил!

Он развернулся и пулей вылетел в противоположный конец коридора, золотой плащ развевался, как паруса тонущего корабля.

Дамблдор сделал глоток лимонада, его глаза весело искрились.

— Ну что ж, Гораций, похоже, безупречно уловил... драматический момент для своего ухода. И все же, Минерва, «Леди Макбет»... Интересная мысль. Вы бы смотрелись... внушительно.

МакГонагалл холодно щелкнула крышкой хронометра, убирая его в карман.

— Альбус. Если вы произнесете слово «Макбет» в моем присутствии в ближайшие пять лет, я найду способ превратить ваши леденцы в... брюссельскую капусту. Со всеми вытекающими последствиями для вашего пищеварения. Доброй ночи.

Она развернулась и ушла твердым шагом, ее мантия развевалась с таким свирепым достоинством, что даже Пивз наверху на мгновение замолчал.

Дамблдор посмотрел ей вслед, потом на пустой бокал, потом на исчезающий вдали золотой проблеск Слизнорта. Достал из кармана новый леденец, задумчиво развернул его.

— Брюссельская капуста... Любопытно. Очень любопытно. — Он положил леденец в рот и улыбнулся, глядя на последний кусок картонного балкона, который только что уволок испуганный первокурсник.