Фламандская партия (гет)

На следующий день кардинал в четыре часа поехал в Лувр.

Заведенная с некоторых пор монархом традиция играть по пятницам в карты утомляла Ришелье своей бессмысленностью: вместо того чтобы работать и заниматься делами, коих у него всегда было в избытке, он должен был участвовать в бесконечных разговорах и слушать болтовню приглашенных гостей, многие из которых были кардиналу искренне неприятны. Впрочем, как бы Ришелье ни хотелось манкировать визитами, он регулярно появлялся в гостиной Лувра и не пропускал ни одной партии; не столько, чтобы удовлетворить желание короля, сколько ради собственной выгоды — наблюдая за приглашенными и анализируя, кого именно и как часто приглашал Людовик, кардинал мог получать дополнительные сведения о климате при дворе.

На подъезде к Лувру карету Ришелье обогнала другая — лихой кучер в запыленной ливрее, лавируя между всадниками и экипажами, пролетел мимо со скоростью кометы. Впрочем, цепкий взгляд кардинала успел увидеть на двери причудливый красно-желтый герб c полосами, фигурками быков и деревьев.

— Черт знает что такое!

Едва Ришелье успел выйти из экипажа, как его у парадного входа встретил возмущенный Ла Валетт.

— Нет, в самом деле! Прошу простить меня, Монсеньор, за бестактность моего кучера! Мало того, что он своей быстрой ездой пытается угробить меня, так он еще и вас пытается отправить на тот свет!

Генерал злобно посмотрел на молодого человека, который сидел на козлах и с виноватым видом наблюдал за хозяином.

— А, Эжен! — Ришелье улыбнулся слуге и чуть повел ладонью в знак приветствия. — А я-то думал, что за вихрь мчится сквозь Париж!

— Этому негоднику следует хорошенько всыпать! Будет знать, как уважать министра!

— В сущности, если не брать во внимание мое министерство, то мы с вами оба кардиналы, и оба герцоги. Так что Эжен не слишком погрешил против придворных формальностей. Тем более, — продолжил Ришелье, понижая голос и поправляя накидку, край которой по привычке был перекинут через левую руку, — я очень рад, что вы стали первым из гостей, кого я увидел.

Ла Валетт сделал глубокий вдох, думая над тем, как приободрить друга.

— Зато мы с вами не одни. Подъезжая, я видел экипаж канцлера. Да и господин де Шавиньи должен быть уже здесь. Он ведь пунктуальнее колоколов Нотр-Дама!

Ришелье улыбнулся. Как бы ему ни был приятен разговор с Ла Валеттом на свежем воздухе (впервые за несколько дней вышло солнце, и ему не хотелось слишком скоро подниматься в темные покои, где обычно король играл в карты), нужно было идти. Продолжая тихую беседу с генералом, Ришелье миновал парадный вестибюль и, отвечая на многочисленные приветствия, прошел в гостиную, где уже собрались некоторые из гостей.

Однако еще на пороге Ришелье мысленно стал благодарить Небеса за то, что с ним не поехала Мари. В числе приглашенных на вечер, кроме канцлера Сегье, секретаря по иностранным делам Леона де Шавиньи и генерала де Ла Валетта, оказались генеральный прокурор Матье Моле, архиепископ де Гонди и человек, чей голос кардинал узнал еще за дверью.

Питер Поль Рубенс…

Ришелье на мгновение закрыл глаза. Вечер обещал быть долгим.

— А, вот и господин министр!

Судя по радостному приветствию Сегье, канцлер уже успел порядком устать от болтовни прокурора и был несказанно счастлив видеть «подкрепление» в лице двух кардиналов.

В гостиной стояли три квадратных карточных стола. Гости играли по трое и после каждой третьей партии менялись местами. Таким образом, за вечер все приглашенные успевали пообщаться между собой. Гости, сыгравшие положенные партии с королем и королевой, по негласному правилу покидали гостиную. Последним с Их Величествами всегда играл Ришелье — отсутствие посторонних позволяло обсудить больше тем, а иногда — и государственные вопросы.

Одну из первых серий Ришелье пришлось играть с де Гонди, с которым они взаимно и совершенно искренне не терпели друг друга. Кардинал и раньше не жаловал мелочного и завистливого архиепископа Парижа, чья ограниченность усугублялась раздутым чувством собственной важности и упрямством. Однако отношения клириков разладились окончательно, когда де Гонди отказался благословить Общество Святого Причастия⁽¹⁾, созданное по инициативе Ришелье. Желая поддержать кардинала и разрешить конфликт, Людовик даже отправил личное письмо архиепископу, однако тот остался непреклонен: он не только отказался выполнить личную просьбу короля, но и пригрозил Ришелье Папой и разбирательством со стороны Святого Престола.

С тех пор кардинал и архиепископ пребывали в состоянии вражды; они бы и дальше всячески избегали общества друг друга, если бы не король, который вознамерился взять в руки контроль над двором и своим окружением.

Людовик не любил и не умел вести светскую жизнь, к которой обязывает монарха положение. Замкнутый и нелюдимый, он предпочитал проводить свободное время в Версале и Фонтенбло, где сутками напролет охотился или просто объезжал верхом бескрайние леса. Любое многолюдное собрание было для него сродни пытке, и, если бы не его страстная любовь к музыке и балету, французский двор бы зачах окончательно.

Изменить своим привычками Людовика заставил заговор против Ришелье. Король был потрясен тем, что заговорщики, в числе которых была и Анна Австрийская, и Гастон Орлеанский, и даже его духовник Жан Сюффрен, смогли под самым его носом подготовить покушение на первого министра, покушение наглое и смелое — герцога собирались застрелить со сцены прямо в день театральной премьеры.⁽²⁾

Желая иметь в поле зрения придворных и гармонизировать отношения между представителями высшей дворянской и церковной знати, король и затеял пятничную игру в карты. Впрочем, иногда в это общество попадали и такие совершенно посторонние люди как Рубенс.

Предпоследнюю серию Ришелье выпало играть именно с ним и генеральным прокурором Матье Моле. Последний вызывал у кардинала не меньшее раздражение, чем архиепископ де Гонди: дворянин мантии, выходец из рода торговцев сукном, он был поверхностным и недалеким крючкотворцем, с которым министр регулярно сталкивался по вопросам деятельности парламента, а с некоторых пор — и по религиозным вопросам: Моле все чаще открыто симпатизировал янсенистам Пор-Рояля и аббату Сен-Сирану, чья доктрина беспокоила Ришелье своим республиканско-еретическим флером.⁽³⁾

Как это часто бывает с недалекими людьми, Матье Моле был очень разговорчив. Он быстро завел с Рубенсом беседу о его работе в Париже и, в частности, о крупных полотнах, над которыми работал художник.

— Не сомневаюсь, что это что-то… монументальное! После прекрасной галереи королевы-матери!

— Благодарю вас, месье. Парижский воздух в самом деле вдохновил меня кое на что…

Прокурор улыбнулся, выжидательно глядя на художника.

— Если, конечно, господин художник не суеверен…

— Мне слишком хорошо платят, чтобы я позволял суевериям вмешиваться в свою работу! — рассмеялся Рубенс и выложил на стол очередную карту. — Сейчас я работаю над сюжетом, посвященным безумию царя Саула. Только представьте: человек с огромной властью, который отступил от Господа и нарушил Его волю, обращался к магии, но, что самое главное, оказался совершенно неспособен к раскаянию, за что и был наказан внезапными приступами безумия. Мне кажется, прекрасный сюжет!

— Я слышал, мэтр Рембрандт работает над аналогичным сюжетом в какой-то особой, оригинальной манере.

При упоминании Рембрандта, Рубенс поморщился. Его лицо, до сих пор выражавшее лишь светскую беззаботность и иллюзорное легкомыслие, омрачилось тенью уязвленного тщеславия.

— Рембрандт утратил свежесть видения, и все чаще пишет грязью. К тому же, он взял классический сюжет с Давидом, играющим на лире. Я же хочу изобразить Саула в полном одиночестве, на грани бодрствования и помешательства, в момент трагического осознания собственного безумия.⁽⁴⁾

— Какой красивый, но мрачный сюжет... Мне всегда было интересно, — продолжал прокурор, снова оживляясь, — неужели сумасшедшие в самом деле не осознают своего безумия?

— Безумие — это болезнь, и как любая болезнь оно есть отклонение от естественного, нормального состояния. Его невозможно не заметить, как невозможно не заметить дурно проведенную на рисунке линию.

Ришелье, наконец, оторвал взгляд от карт, которые держал в руках, и теперь в упор смотрел на художника. Впрочем, Рубенса это совершенно не смутило: он лишь поудобнее устроился в кресле и добавил к ставке еще несколько монет.

— Вам никогда не приходилось, Ваше Высокопреосвященство, беседовать с сумасшедшими? У них есть поразительная черта: они по-своему нормальны и не понимают, что с ними что-то не так.

— Господь наделил людей разумом — самым верным стражем и контролером. Именно он подсказывает человеку, что его душа отравляется болезнью.

— Нет-нет, в этом как раз и заключается суть. Их собственные идеи кажутся им логичными. Некоторые их них способны приводить аргументы, достойные докторов философии. Безумие подтачивает разум незаметно, искусно маскируется под него. Поэтому сумасшедшие никогда не чувствуют за собой болезнь и не сомневаются в своей нормальности.

— Как же тогда понять, кто безумен, а кто нет? — спросил прокурор.

— О! Господин Хендрикзоон, известный в Антверпене врач, полагает, что намеки кроются в физических деталях. Будущие больные нередко впечатлительны, склонны к ипохондрии и меланхолии. Иначе говоря, «страдают разлитием черной желчи», — отчеканил художник. — Плоть всегда отражает скрытое безумие. Не так ли, Ваше Высокопреосвященство?⁽⁵⁾

Взгляды Ришелье и Рубенса снова встретились. Художник улыбнулся еще шире и бросил на стол победные карты.

Когда партия была окончена и игроки встали, чтобы поменяться местами, Ла Валетт, который все это время сидел за соседним столом и невольно слышал содержание разговора, решительно двинулся к Рубенсу, но Ришелье, поравнявшись с генералом, незаметно тронул его за руку. (Впрочем, Ла Валетт все же не упустил случая отомстить художнику: он трижды обыграл его и завел с прокурором неприятный для фламандца разговор о неудачах испанской армии, щедро снабдив свой рассказ анекдотами).

Что же до Ришелье, то, пересев за стол к Их Величествам, он оказался в еще более тяжелом для себя положении: ему пришлось занять место по левую сторону от короля, прямо напротив Анны Австрийской.

Весь вечер кардинал тщательно избегал смотреть на королеву. Так и было и теперь: Ришелье делал вид, что сосредоточен на игре, но краем глаза он то и дело замечал ее руки; глядя на их теплую белизну и плавные линии пальцев, украшенных кольцами, герцог чувствовал, как все внутри затапливает всепоглощающая грусть, граничащая с отчаянием. Если бы он прямо сейчас увидел смерть или горе, то даже они не отозвались бы в его душе тем страданием, какое он испытывал, глядя на руки любимой женщины.

С момента их разговора в гостиной, который был прерван Людовиком так некстати, прошло полгода, но Ришелье словно до сих пор не оправился от потрясения. За долгие семь лет он так привык к мысли, что Анна не любит его и даже ненавидит, что теперь не мог поверить в обратное. Кардинал боялся надежды на счастье, боялся, что они на самом деле не поняли друг друга и королева хотела сказать что-то другое.

Удивительно, но именно теперь, когда ему ответили взаимностью, кардинал стал еще больше стыдиться своей любви, с поразительной жестокостью укорять себя за неуместное чувство.

Он бесконечно задавался вопросом, почему из всех дам при дворе, многие из которых были очень красивы и настойчиво искали его расположения, он полюбил именно королеву. Но чем тщательнее герцог старался понять работу собственного сердца, тем в большее отчаяние приходил и тем глубже становилась его любовь.

Кардинал будто не мог расшифровать самого себя. Сколько раз, читая очередную шифровку и глядя на листок с ключом, Ришелье думал о том, до чего же смешна и абсурдна внутренняя жизнь человека: ему, единственному из всех живых существ, дан разум — вернейший компас и главный защитник; но разум неизменно впадает в бессилие перед чувством, слепо подчиняется глупости сердца. В такие моменты Ришелье охватывали стыд и отвращения к собственной слабости. Он ясно осознавал, насколько смешон.

Любовь в сердце немолодого священника! Какая нелепость…

Ришелье было почти пятьдесят, и в каждом дворцовом зеркале с беспощадной точностью отражался непривлекательный отпечаток, который время, труды и переживания оставили на его облике. Вокруг некрасивых, прозрачно-серых глаз разбежалась сеть морщин; они же испещрили высокий лоб, отчего взгляд казался строже и высокомернее. Густые, пепельные от седины волосы, едва доходившие до плеч, казались блеклыми и добавляли ему лет. На впалых висках проступали темно-голубые дорожки вен, подчеркивая бледность лица, которая часто казалась нездоровой; высокая худощавая фигура, которую не удавалось скрыть даже мантией и драпированными накидками, лишь усиливала это впечатление.

Анна Австрийская же была прекрасна. Ей только минуло тридцать четыре; ее облик уже преодолел нескладность и легкомысленную привлекательность, свойственные юности; теперь это была зрелая, полностью расцветшая красота молодой женщины, супруги и будущей матери.

На прекрасном лице королевы не было ни малейшего следа той печати физического и нравственного упадка, которую наложили на Габсбургов противоестественные браки. Все в ее образе, от осанки и линии обнаженных плеч до изгиба бровей и мимолетного поворота головы, дышало царственной гордостью и достоинством, за которыми, впрочем, угадывалась совершенно особая мягкость характера, граничившая, почти с робостью.

Глядя на изящный овал ее лица, на задумчиво-отстраненный взгляд красивых изумрудных глаз, на румяные, четко очерченные губы (нижняя губа, как у всех Габсбургов, чуть сильнее выступала вперед, однако кардинал находил, что королеву это ничуть не портило; даже, напротив, придавало ее чистому, гордому лицу более нежное выражение), Ришелье снова и снова задавался вопросом, разве может красивая молодая женщина в самом деле интересоваться пятидесятилетним министром, болезненным, мрачным и замкнутым? разве может королева в самом деле любить его?

И, словно стараясь довести свою печаль до крайности, кардинал перечитывал «Сонеты к Елене» Ронсара, томик которых держал в запертом на ключ ящике письменного стола.⁽⁶⁾ Там же, вдали от посторонних глаз, он бережно хранил и сборник поэзии Лопе де Вега, который ему прислала королева. Герцог не любил испанский язык и уж тем более испанскую поэзию, но мысль о том, что Анна выбрала для послания именно эту книгу, а не любую другую, заставляла его снова и снова вчитываться в стихи: вслушиваясь в их ритм, всматриваясь в образы и смыслы, он вдруг обнаруживал красоту там, где даже не подумал бы ее искать.

Ришелье с отвращение и стыдом думал о своей сердечной привязанности. В то же время он смутно ощущал, что не может и, самое главное, не хочет расстаться с чувством: укоряя себя в слабости и эмоциональности, он в то же время оберегал эту любовь, лелеял в самой глубине своего сердца как нечто исключительно важное и ценное для его жизни.

«Мучения мои благословенны,

Свое ярмо благословляю, пленный,

Самою жизнью за любовь плачу».⁽⁷⁾

Ему нужно было играть, следить за картами, слушать короля и поддерживать непринужденную беседу за столом, но эти руки, которые он невольно видел перед собой, вытесняли из его внимания все остальное, пробуждая разом все чувства, сомнения и мысли, изматывавшие его столько лет.

— Вы так бледны, — сказал король, глядя на кардинала, который сидел прямо, как скульптура, и пристально смотрел в карты. — Вам опять нездоровится?

— Нет-нет, Ваше Величество, уверяю Вас, я никогда не чувствовал себя лучше, — поспешил заверить герцог и вымученно улыбнулся. Слова Людовика были так некстати: Анна Австрийская посмотрела на него, и кардинал, от охватившей его неловкости, побледнел еще сильнее.

К счастью, королева тут же отвела взгляд.

Весь вечер она тщательно старалась избегать смотреть на герцога, но это было невозможно: даже когда он сидел за дальним столом и Анна не слышала его голоса (кардинал говорил тихо и вкрадчиво, даже как-то слабо, как уставший человек), карминовая мантия ярко горела в полутьме гостиной, притягивая взгляд. Теперь же они сидели за маленьким столом друг напротив друга, в мучительной, невыносимой для обоих близости. И королева, и кардинал сохраняли ледяное безразличие — в конце концов, в глазах двора они по-прежнему оставались непримиримыми врагами. Однако безразличие это было лишь внешним.

Королева ловила себя на том, что в толпе придворных всегда старается взглядом отыскать Ришелье; ей словно необходимо было видеть его, ощущать его присутствие. В часы одиночества она чаще, чем следовало бы, думала о герцоге, бережно воскрешала в памяти его манеры и мысленно перебирала милые ей черты.

Седина пепельных волос и ясные, светло-серые глаза, большие и выразительные, неизменно напоминали королеве о благородном блеске оружейной стали. Однако в облике Ришелье было мало воинственного; напротив, его едва ли можно было вообразить в доспехах. Стройная фигура утопающая в складках мантии и накидки; руки, обрамленные кружевом манжет, холеные и узкие, выдавали в герцоге человека, более привычного тонкому перу, чем тяжелому эфесу шпаги. Клирик, философ, богослов, поэт… но не генерал. Вкупе с вкрадчивыми движениями и негромким голосом, они придавали облику герцога что-то слабое и даже как будто женственное. Это впечатление особенно усиливалось в моменты нездоровья, когда его лицо становилось фарфоровым, а во взгляде читалась странная сосредоточенность на самом себе. Впрочем, Ришелье тщательно избегал появляться на публике в такие моменты.

Странно, но даже в периоды раздора королева, как ни старалась, не могла перестать видеть в чертах кардинала милое ее сердцу и бесконечно привлекательное. Борясь со своими чувствами, королева упорно пыталась сосредоточиться на недостатках герцога, разбудить в себе ядовитую критичность, которая обычно сопутствует человеку, нетерпящему другого. Анна тщательно слушала окружавших ее придворных: в кружке, традиционно питавшему отвращение к первому министру, нередко зло обсуждали физический облик Ришелье, его болезни, манеру держаться и говорить, его реакции и поступки… Словом, не было ни единой детали, которая бы не подвергалась препарированию. Но даже в разгар подобных разговоров королеве не удавалось почувствовать ни ненависти, ни отвращения, ни даже насмешки. Напротив, ей становилось страшно неловко, когда герцогиня де Шеврез начинала эти разговоры. Как будто это над ней насмехались, как будто это ее саму подвергали безжалостному изучению.

Анна любила кардинала, а потому с мучительным сожалением думала о том, что судьба так и не позволила им объясниться. В тот день в гостиной она раскрыла мотивы своих поступков, но не успела сказать самого главного, и эта незавершенность тяжким грузом лежала на ее сердце.

Они словно из одного тупика попали в другой; только теперь этот тупик был окончательный. Время неумолимо шло, все сильнее отдаляя их друг от друга. И если кардинал задыхался от жестокости к самому себе и ощущения нелепости своей любви, то королеву одолевали другие, не менее страшные мысли: что если появление Людовика было неслучайным? что если это сам Господь остановил ее? что если Небеса воспротивились и постарались в последний момент уберечь ее от греха?

Как же все было бы просто, если бы они не любили…

Так, сидя друг напротив друга, заблудившиеся среди бесконечных «если», терзаемые сомнениями, страхами и неуверенностью, они в отчаянии задавались обоюдным вопросом: «За что судьба так мучает их?»

И королева, и кардинал знали, что пути Господни неисповедимы, но уже не верили, что эти пути приведут их навстречу друг другу. Помочь им теперь могло разве что только чудо…

— Вы сегодня снова один, — сказал Людовик, исподлобья глядя на Ришелье. — Мы ожидали, что мадам де Комбале тоже, наконец, посетит наше собрание. А вы ее пря-я-я-ячете, — укоризненно протянул монарх, открывая три карты (играли в ландскнехт и королева с кардиналом понтировали против монарха).

— Как известно Вашему Величеству, последние несколько лет мадам де Комбале провела в духовном уединении, в монастыре, и теперь ей необходимо немного времени, чтобы вернуться к придворной жизни. Мадам выражала глубокое сожаление, что не может присутствовать на вечере и всецело уповала на великодушие Вашего Величества.

Людовик бросил не то виноватый, не то смущенный взгляд на Ришелье и нахмурился.

— Да, я помню… Моя матушка обошлась с ней не слишком хорошо. Но теперь мадам де Комбале ничего не угрожает. Здесь нет никого, кто мог бы обидеть ее. Можете так ей и передать.

Ришелье был озадачен контрастом между ворчливым, недовольным тоном монарха и его доброжелательностью к Мари-Мадлен, поэтому, вместо ответа, вежливо склонил голову, изображая готовность исполнить волю короля.

— Быть может, мадам де Комбале будет спокойнее присоединиться к более камерному кружку? — вдруг произнесла Анна Австрийская, поворачиваясь к супругу. — По средам, — продолжила она, обращаясь уже к Ришелье, — у меня бывают вечера. Мы с придворными дамами слушаем музыкантов, играем сами, гуляем в галереях Лувра и саду, если благоприятствует погода. После отъезда герцогини де Шеврез у нас почти не бывает гостей, так что, быть может, в нашем обществе мадам де Комбале будет спокойнее?

— Блистательная идея, — не глядя на собеседников, отозвался Людовик и небрежно бросил карту на стол, рядом с валетом кардинала. — Я полагаю, вы начнете на будущей неделе.

— Благодарю Вас за приглашение, — церемонно ответил кардинал, обращаясь к королеве. — Для мадам де Комбале будет большой честью оказаться в числе гостей Вашего Величества.

К счастью, разговор больше не возобновился: партия кончилась — король выиграл приличный банк и остался весьма доволен вечером.

Ришелье, хотя он и проиграл в тот раз больше, чем выиграл, занимало другое — всю дорогу домой он лихорадочно думал о том, как уговорить Мари посетить Лувр.

1) Общество Святого Причастия (La Compagnie du Saint-Sacrement) было в 1631 году основано герцогом Вантадуром. До нас дошло мало сведений об этой организации, ее реальной деятельности и целях. Известно, что она была тайной и элитарной, туда входили, например, маршалы Шомберг и де Ла Порт, Винсент Поль и др. Людовик XIII покровительствовал Обществу, однако никогда официально не подтверждал его существование (об участии в организации Ришелье ничего не известно). Что же касается истории с просьбой короля и отказом архиепископа де Гонди, то она действительно имела место быть.

Вернуться к тексту

2) Упомянутым событиям описаны в фанфике «Deus ex Machina» (https://fanfics.me/fic228360)

Вернуться к тексту

3) Образ Матье Моле трактуется в фанфике очень вольно. Ришелье не ладил с Парижским парламентом, однако с Моле у него были неплохие отношения, которые сильно ухудшились лишь в 1630-е годы, когда прокурор стал открыто симпатизировать янсенистам.

Вернуться к тексту

4) Речь идет о картине Рембрандта «Саул и Давид». Однако в реальности художник начал работать над ней значительно позже, лишь в 1651 году.

Вернуться к тексту

5) Как вспоминали современники и ближайшее окружение, Ришелье действительно был впечатлительным, страдал от ипохондрии и тяжелой меланхолии. Медицина XVII в. считала эти проблемы следствием разлития черной желчи, которая также вызывала в людях душевные болезни. Это представление о причинах безумия даже нашло отражение в «Размышлениях о первой философии» Декарта, где философ писал о безумцах, как о тех, чей «мозг помрачен тяжелыми парами черной желчи». Так что намеки Рубенса относительно душевного здоровья Ришелье (который, к тому же, был доктором философии) весьма и весьма жестокие.

Вернуться к тексту

6) «Сонеты к Елене» — цикл лирических произведений Пьера Ронсара, в центре которого — любовь стареющего поэта к юной придворной даме.

Вернуться к тексту

7) Цитата из стихотворения «Ни щедрые дары из нежных рук...» Ронсара

Вернуться к тексту