Не проверялось на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— A-a-a-a-ahoi! Naar uw plaatsen! Vooruit, vooruit!!!(1)
На зычный голос боцмана эхом отозвались крики матросов, скрип снастей и тяжелый шорох парусов.
Капитан Михил Янсен удовлетворенно кивнул: наконец-то дома. Поездка за грузом в Антверпен оказалась чертовски утомительной: мало того, что его чуть не надул с товаром этот проходимец Закс, так еще все время шел отвратительный снег с дождем! Но ничего... Еще чуть-чуть, и он будет сидеть в «Красном якоре», пить вино, играть в кости, а вечером его ждет постель, согретая искусницей Фамке.
Предвкушая удовольствия, Янсен улыбнулся, но, стоило ему увидеть мужчину, который стоял на палубе и, опершись на перила, смотрел вдаль, как эта улыбка мгновенно сошла с его лица.
Янсен помрачнел и принялся набивать табаком трубку. Вообще-то он не собирался принимать на борт пассажиров, тем более таких странных: парень постоянно кутался в плащ и шарф, так что нельзя было рассмотреть его лицо, ни с кем не разговаривал и все время торчал на палубе, как будто если он будет пялиться в горизонт, корабль поплывет быстрее! Хоть он и показал новенький паспорт, чутье подсказывало капитану, что пассажир не очень чист на руку. Хотя какое ему дело? Этот сумасшедший заплатил за поездку круглую сумму, отказаться от которой мог только идиот.
Пока капитан убеждал себя в правильности своего решения и с истинно голландской расчетливостью прикидывал в уме, какую часть суммы пустит в дело, а какую прокутит, пассажир спокойно наблюдал за тем, как сквозь плотную толщу воздуха, сотканного из мороси и тумана, медленно проступали очертания города с остроконечными домами. С моря порт казался сплошным частоколом из мачт сотен и сотен лодок, шхун, рыболовных ботов и яхт; чуть в стороне резной громадой вырастали величественные галеоны под флагами голландской Ост-Индской компании.
Плавание из Антверпена в Амстердам было недолгим, но Итальянцу, не любившему морские путешествия, оно показалось вечностью. Если бы не досадные обстоятельства, которые заставили его задержаться в Париже на целых две недели, он бы поехал по суше.
Через полтора часа корабль наконец бросил якорь в порту Амстердама. Итальянец заплатил за комнату в одном из трактиров, позавтракал и отправился в город. Еда, вино и ощущение твердой почвы под ногами значительно подняли молодому человеку настроение. Поскольку времени до полудня было достаточно, он пошел вдоль канала Дамрак к центральной площади.
Слева и справа от канала, заставленного лодками, тянулись узкие, высокие дома: выстроенные под углом к улице, они, казалось, вот-вот упадут под тяжестью свинцового неба. Мостовая была затоплена пестрой толпой: здесь можно было встретить кого угодно: от проституток и корсаров до степенных финансистов, служащих биржи и банков. Даже поверхностного взгляда на город было достаточно, чтобы понять: Амстердам был центром колониальной торговли, мореплавания и финансов, местом, где скорость, расчет и буква договора управляли едва ли не всеми сторонами жизни. По сравнению с Амстердамом, Париж казался Итальянцу вялым средневековым городом.
Однако очень скоро толпа наскучила молодому человеку, и он, не доходя до центральной площади, свернул в лабиринт улиц, пересек широкий канал и оказался в узком, глухом переулке.
Итальянец прошел вдоль кирпичной стены, поросшей от влажности мхом, который больше походил на плесень, и остановился у кованой калитки. Он попытался открыть ее, но дверь не поддалась — скрипнула ржавым замком и задрожала металлическими цепями. Итальянец тихо выругался и принялся всматриваться сквозь плющ, покрывавший калитку, в грязные окна дома. Через несколько минут дверь отворилась, по кривым каменным ступенькам спустился старый слуга и торопливо принялся отпирать замок.
Не произнося ни слова, Итальянец и слуга прошли через запущенный квадратный сад — маленькое, едва ли достигавшее десяти шагов в длину пространство, со всех сторон огороженное стенами, — и вошли, наконец, в темную переднюю.
— Ее Величество скоро спустится к вам, — с поклоном проговорил лакей, принимая у гостя плащ и шляпу и указывая на дверь в комнату. Итальянец рассеянно кивнул, бросил взгляд в круглое, как поднос, зеркало в медной раме, провел рукой по примятым волосам и прошел в гостиную.
В низкой, обшитой деревянными панелями комнате было сумрачно. По углам густилась тьма, из которой проглядывались очертания массивной мебели: буфета с мозаичными панелями, пары кресел с вытертой кожаной обивкой. У окна расположился стол, рядом с которым стояла огромная клетка с попугаем. Птица издала странный звук, похожий на скрип, а затем, переступая лапками, стала с любопытством рассматривать гостя.
Мария Медичи жила в типичном голландском доме на канале Аудезейдс, рядом с мостом Святого Иоанна. Эта часть Амстердама была самой старой, но далеко не самой богатой. После своего триумфального прибытия и пышного приема, который ей оказали герцог и герцогиня Оранские, королева-мать поселилась в роскошном доме на Херенграхт — на совершенно новой улице, примыкавшей к каналу Сингел, где жили самые состоятельные и знатные фамилии Соединенных провинций. Но спустя всего три года блестящей светской жизни Мария Медичи перебралась в дом на Аудезейдс, объясняя свой переезд желанием обосноваться в более тихом районе, где она могла бы «выкраивать минуты тишины и уединения».
На деле же переезд королевы-матери был лишь очередным знаком, что ее присутствие в Амстердаме стало нежелательным. Сначала к ней отнеслись с огромным почтением и сочувствием: Генеральные штаты(2) были поражены коварством первого министра герцога де Ришелье и непочтительностью Людовика XIII, который отослал мать во Флоренцию. Медичи быстро получила материальную поддержку герцога Оранского и убежище в относительной близости от Франции, откуда она могла наблюдать за политикой сына, привлекать на свою сторону новых людей и планировать возвращение ко французскому двору.
Говорили, что Ришелье был страшно недоволен подобным раскладом и даже в весьма эмоциональной манере позволил себе сказать в присутствии голландского дипломата, что Генеральные штаты понятия не имеют, о чем говорят, и что ему весьма скорбно осознавать, что они верят всему, что слышат. Брошенной в сердцах фразы оказалось достаточно, чтобы осторожные голландцы пожелали получить более полную картину произошедшего. Очень скоро стало известно об участии Марии Медичи в многочисленных заговорах против собственного сына. Ее несдержанность, склонность к необдуманным политическим решениям, религиозная нетерпимость и открытая враждебность по отношению к Ришелье, в котором голландцы видели надежного и верного слову союзника, сделали ее намного менее популярной в светских кругах.
Присутствие Медичи в Амстердаме все больше тяготило местную знать. Королева была подобна гостю, которому давно пора покинуть дом, но который, несмотря на намеки и тягостную атмосферу, совершенно не чувствует неуместности своего присутствия. Выставить королеву было невозможно, а потому герцог Оранский и Генеральные штаты решили пойти на хитрость и под предлогом сложной экономической ситуации и войны стали оказывать Медичи ощутимо меньшую поддержку, в первую очередь финансовую. Королеве пришлось существенного сократить расходы, уменьшить штат слуг и переехать в старый квартал Амстердама, в дом, принадлежащий ее давнему другу Питеру Полю Рубенсу.
— Вы припозднились, amico mio.(3) Я ждала вас намного раньше.
Мария Медичи вплыла в гостиную.
— Прошу простить меня, Ваше Величество. Я торопился изо всех сил, но выбраться из Парижа в Амстердам оказалось не так уж и просто, — с поклоном ответил Итальянец и поцеловал вальяжно протянутую ему руку. — После разоблачения заговора кардинал осторожничает.
При упоминании Ришелье на лице Медичи проскользнула тень, а взгляд приобрел надменное выражение.
— Заговор... До сих пор не могу поверить, что эти недоумки смогли испортить такой гениальный план! — королева презрительно поджала губы. — Я хочу знать, как это вышло.
Итальянец подробно поведал обо всем, что произошло 4 декабря: о захвате театра гвардией кардинала, об аресте заговорщиков в «Белом журавле» и той расправе, которую Ришелье над ними учинил(4). Мария Медичи мрачно смотрела куда-то в пространство и поигрывала веером.
— Так значит заговорщиков выдал Мезонфор? — спросила она, когда Итальянец закончил рассказ.
— Я полагаю, что да. Ведь он единственный, кто получил столь легкое наказание. Я бы даже сказал, совсем его не получил: маршала на пять лет выслали из Парижа и предписали ему десять месяцев в году жить в Байе.
— Maremma maiala, сhe bischero!(5)— выругалась Медичи и вскинула ладонь. — Неужели этот идиот думает, что я не сдержу слово и не доберусь до его шлюхи и их мелкого выродка?
— Боюсь, Ваше Величество, теперь это будет несколько сложнее.
— Perché?(6)
— Под предлогом надзора за ссыльным, кардинал назначил Мезонфору охрану из числа собственной гвардии. Эти люди живут в Байе в поместье маршала, куда, к слову, сразу же переехала и госпожа де Маи с сыном. Ришелье защищает их. Вероятно, в знак благодарности за помощь.
Лицо королевы скривилось от отвращения:
— Арман всегда был сентиментальным идиотом! — брезгливо произнесла она и подошла к окну.
Тяжелые, темно-серые облака медленно наползали на город, задевая самый шпиль церкви Аудекерк. Поднялся ветер. В мутных водах канала задрожали змеившиеся силуэты домов и редких деревьев.
Огромный зеленый попугай зашипел и захлопал крыльями.
— Ar-r-r-r-rmand… Mo-r-r-r-rto…(7)
— A suo tempo, caro, — улыбнулась Медичи. — Tutto a suo tempo(8). Мы нанесем Арману удар, который заставит его добровольно отдаться нашей власти.
— Временами мне кажется, что у кардинала нет слабых мест.
— О, это лишь только видимость! Я слишком хорошо его знаю: он намного более уязвим, чем может показаться на первый взгляд. Вот увидите, Арман на коленях будет умолять о пощаде. Он добровольно откажется не то что от власти — от собственной жизни. Надо лишь знать его человеческие слабости. И самые сокровенные страхи.
Губы Марии Медичи растянулись в жестокой улыбке, от вида которой даже Итальянцу стало не по себе. В свете окна он мог как следует рассмотреть королеву, ее постаревшее лицо с расплывчатыми чертами. Бархат черного платья истерся, золото украшений утратило блеск, драгоценные камни помутнели. Оставленная всеми, вынужденная находиться вдали от Франции и существовать за счет друзей, она жила лишь планом убийства кардинала. Только он, этот мерзкий, подлый предатель, лизоблюд и хамелеон стоял между ней и сыном. Нужно было лишь уничтожить его, раз и навсегда прихлопнуть, как надоедливое насекомое, чтобы она могла вернуть себе былое величие и власть, но самое главное — отомстить за себя и восстановить справедливость, попранную Ришелье.
— Вы можете всецело располагать мною, Ваше Величество, — почтительно произнес Итальянец. — Прикажите, и я сделаю все возможное, чтобы покончить с кардиналом раз и навсегда.
— Я ценю ваше рвение, amico mio. Тем более, как показали события, вы единственный человек, которому хватает ума и осторожности не терять расположение кардинала, — ответила Мария Медичи и подробно изложила свой план.
— Фон Краммер повезет Рубенсу товар через три дня. Вы должны сегодня же встретиться с ним и обговорить детали. (Он чертовски зол на вас за опоздание, так что имейте это в виду, когда будете говорить с ним). Помимо прочего, он даст вам паспорт на имя Вальтера Крауза, юриста кельнской торговой палаты. С ним вы значительно быстрее по суше вернетесь во Францию, чем со своей римской бумажкой.
— Будет исполнено, Ваше Величество. План блестящий, и я чрезвычайно рад, что нас согласился поддержать господин штатгальтер.(9)
— Его возможности ограничены, поскольку он не должен вмешиваться во внутренние дела Франции, но даже такая помощь будет для нас очень кстати.
— А что ответил Папа?
— Барберини сказал, что не хочет иметь к этому никакого отношения, но отстранение Армана от дел стало бы для него хорошей новостью, ведь этот смутьян нарушает религиозное и политическое равновесие в Европе. Porca miseria!(10) — пробормотала королева. — Если бы мне сказали, что во главе католической Франции окажется кардинал-еретик!..
— Это ненадолго, Ваше Величество.
— Очень на это надеюсь. От кардинала нужно избавиться до конца года. Иначе будет слишком поздно.
Мария Медичи повернулась к собеседнику. В окне за ее спиной чернели тучи; в отдалении послышались глухие раскаты грома.
— Главное, при любых обстоятельствах помните: у Армана очень слабое сердце.
1) Все по местам! Живее, живее! (голландск.)
2) Имеются в виду Генеральные штаты Республики соединенных нидерландских провинций — высший орган сословного представительства, существовавший в 1579—1795 гг.
3) друг мой (итал.)
4) О событиях 4 декабря и неудавшемся заговоре можно почитать в фанфике «Deus ex Machina»: https://fanfics.me/fic228360
5) Весьма забористое ругательство на родном для Медичи тосканском диалекте. Если перевести культурно, то королева-мать назвала Мезонфора идиотом.
6) Почему? (итал.)
7) Арман... Мертвый... (итал.)
8) Всему свое время, дорогой. Всему свое время (итал.)
9) Штатгальтером (правителем) Испанских Нидерландов в тот период был кардинал-инфант Фердинанд Австрийский.
10) Очередное ругательство в духе «черт побери!»
— Нет, вы только вообразите!
Папка с документами с треском упала на стол.
— Мари убеждает меня, что я должен назначить денежное содержание Корнелю! Этому наглецу! Своевольному прощелыге, который восхваляет испанцев!
— Монсеньор, вам не кажется, что это слишком незначительный повод для разногласий, тем более между близкими людьми?
— Она сказала, что у меня «старомодные взгляды на искусство»! — проворчал Ришелье и опустился в кресло. — Поэтому мы уже три дня не разговариваем!
Отец Жозеф с трудом подавил улыбку: мадам де Комбале ничуть не уступала характером своему могущественному дяде.
— Может быть стоит рассказать ей правду? — примирительно сказал монах. — Почему вы не терпите Корнеля, почему подозреваете его в участии в заговоре? Наконец, рассказать о том, что на самом деле произошло четвертого декабря?
Кардинал помрачнел.
— Опять вы за свое...
— Рано или поздно, но вам придется это сделать.
— Зачем? Чтобы испугать ее? чтобы она снова уехала? Вы прекрасно знаете, каких трудов мне стоило убедить Мари вернуться!
— Пять лет назад, когда интриги королевы-матери едва не обернулись для вас трагедией, мадам де Комбале была готова разделить вашу судьбу. Ее не страшил ни арест, ни даже гибель от рук наемников.(1) Неужели вы и впрямь думаете, что она откажется от вас теперь?
Кардинал нахмурился. Тонкие пальцы беспокойно перебирали узор на ручке кресла, на высоком лбу обозначились морщины.
— Я просто хочу оградить Мари от любых неудобств, которые ей может принести жизнь рядом со мной.
— Ваше желание понятно, — мягко продолжил отец Жозеф, — оно продиктовано благородством вашего сердца. Но если вы действительно так сильно любите ее, Монсеньор, то должны быть с ней предельно честны и откровенны.
Некоторое время кардинал молчал.
— Может быть вы и правы, — тихо произнес он и потер уставшие глаза.— Хорошо... Что там у вас? Вы говорили про новости...
Отец Жозеф извлек из папки потрепанный лист бумаги.
— Что это? — спросил герцог и, не дожидаясь ответа, принялся читать убористую колонку печатного текста. Монах видел, как сильно герцог побледнел.
— Да как они смеют! — задохнулся от гнева кардинал и с треском смял лист бумаги.
Отец Жозеф невозмутимо достал из портфеля еще один, точно такой же лист, и положил перед Ришелье.
— Вы уже выяснили, кто автор этой мерзости?
— Мы нашли типографию, где печатали памфлеты. Автора найдут в ближайшее время.
— Позаботьтесь о том, чтобы этого негодяя поместили в Турнель(2) и при первой же возможности отправили на галеры. Что же касается типографии... — Ришелье с отвращением отодвинул от себя памфлет. Одного прикосновения к листу было достаточно, чтобы заставить его почувствовать непреодолимое желание вымыть руки. — Я думаю, очень скоро оплошность рабочих вызовет пожар: мастерская выгорит дотла, а владелец разорится. Как вы считаете?
— Мне кажется, вполне естественное следствие игры с огнем, — одобрительно кивнул отец Жозеф. — Только, боюсь, таких неосторожных мастеров слишком много. В том числе и за пределами Франции. Аббат Баерт сообщает о возросшей активности печатников в Нидерландах и даже Соединенных провинциях. Он полагает, что это делается специально, чтобы подорвать ваш авторитет как в среде католиков, так и союзников-протестантов. Не исключено, что за этим стоит Медичи.
— Она же дочь моей сестры! Неужели я хоть раз дал повод подозревать меня в...
Голос кардинала пресекся, будто он физически не мог произнести это вслух.
— Они ненавидят вас, Монсеньор, а потому всегда будут приписывать вам самые страшные грехи.
Ришелье сидел, опершись на стол: бледное лицо наполовину скрывали сцепленные руки, так что отец Жозеф видел лишь глаза: большие и серые, они потускнели, как это бывало в минуты глубокой печали и немой душевной боли.
Слухи и памфлеты расстраивали герцога. Он прекрасно знал, что представители знати его не любят, но искренне не понимал, почему ему отказывают в человеческих чувствах, в естественных привязанностях к членам уже немногочисленной семьи. Ведь каждый, кто пожелал бы внимательнее присмотреться к нему, сразу понял, что он любил племянницу, как дочь; он искренне гордился ей, радовался ее успехам и всеми силами оберегал.
Герцог склонил седеющую голову к рукам и устало закрыл глаза. Некоторое время он молчал; со стороны казалось, будто он погружен в молитву.
— Иногда мне кажется, что я оскверняю все, с чем соприкасаюсь, — сказал вдруг Ришелье и бросил памфлет в ящик письменного стола, к толстой стопке точно таких же листов.
Отец Жозеф собирался было возразить, как вдруг раздался деликатный стук в дверь и на пороге появился Дебурне.
— Монсеньор, мадам де Комбале просит передать, что обед уже подан и она ожидает вас в столовой.
— Передайте, пожалуйста, мадам де Комбале мои самые искренние извинения и скажите, что я не смогу в этот раз составить ей компанию.
«Впрочем, как и всегда», — со вздохом подумал Дебурне и ушел. Но лишь затем, чтобы через пять минут вернуться снова.
— Мадам де Комбале просит передать что, если вы не спуститесь к обеду, она не притронется даже к воде и умрет с голоду.
Ришелье откинулся в кресле и с искренним удивлением посмотрел на камердинера, а потом повернулся к отцу Жозефу и чуть повел рукой, как бы говоря: «Нет, вы это слышите?». Монах приглаживал усы, из последних сил стараясь скрыть улыбку.
— Ну хорошо! — добродушно рассмелся Ришелье. — Передайте, пожалуйста, мадам де Комбале, что мы сейчас спустимся.
Когда торжествующий Дебурне ушел, кардинал запер в ящике стола бумаги, которыми до этой минуты планировал заняться, привычными движениями поправил белоснежные манжеты и воротник.
— Вам очень повезло с ней, Монсеньор, — сказал капуцин и, поравнявшись с Ришелье, с улыбкой добавил:
— Намного больше, чем ей с вами.
И, не дожидаясь возмущения, поспешил скрыться в темноте коридора.
— Мадам, я восхищен! — восторженно воскликнул мэтр Шико, едва Ришелье переступил порог столовой. — За семь минут вам удалось то, чего я не мог добиться семь лет!
Мадам де Комбале лучезарно улыбнулась и вышла навстречу дяде. Она поприветствовала его реверансом и хотела поцеловать кардинальский перстень на его руке, но вместо этого герцог сам поцеловал ей руку. Их взгляды, обращенные друг на друга, ясно давали понять: разногласия последних дней были совершенно позабыты.
— Не радуйтесь, мой дорогой Жан, не радуйтесь, — шутливо отвечал врачу Ришелье, галантно подводя племянницу к ее месту за обеденным столом. — До привычки мне еще очень далеко.
— Я готов благодарить Господа даже за один только этот день! Ведь, посудите сами, господа, где это видано, чтобы коты питались лучше хозяина?
— Неужели это правда? — воскликнула Мари-Мадлен.
— Нет конечно! — ответил Ришелье и сделал вид, будто всецело поглощен выбором сыра.
Тем временем Дебурне, который прислуживал герцогу за столом и в тот момент, наливая вино, оказался как раз между ним и мадам де Комбале, вдруг энергично закивал, начисто опровергая слова кардинала.
— Между прочим, в этом есть и ваша вина, дорогой Жан, — парировал Ришелье, усиленно стараясь не встречаться взглядом с Мари. — Диета, которую, вы мне прописали, больше подходит коню, а не человеку! А вы, Дебурне, так очень скоро останетесь без хозяина!
Старый камердинер театрально вздохнул и с гротескным смирением ответил:
— Что поделать! Придется служить хозяйке!
И рассмеялся вслед за герцогом и его гостями.
Обед проходил в легкой, дружеской атмосфере. Ришелье, Мари-Мадлен, отец Жозеф и мэтр Шико много шутили, смеялись, делились новостями и обсуждали тысячи мелочей, которые делают приятной и непринужденной беседу любого собрания.
Стол, сервированный с большим вкусом, украшали букеты свежих цветов в тон обстановке. Из высоких окон в комнату проникал свежий воздух, прохладный, но уже напоенный ароматами наступающей весны. Кроны деревьев, еще лишенные листвы, рассеивали яркое солнце, так что столовая была наполнена мягким светом.
Царившее настроение заставило каждого из присутствующих еще раз невольно подумать о том, как сильно переезд мадам де Комбале изменил жизнь Пале-Кардиналя.
Внешне, казалось, ничего не изменилось, но в самой атмосфере дворца теперь чувствовалось присутствие женщины, ее мягкая рука. Это неуловимое, тонкое ощущение, словно прозрачный эфир, заполняло дворец, который в одно мгновение стал уютнее. Мари-Мадлен была единственной женщиной в доме Ришелье, у которого, согласно духовным правилам, даже прислуга состояла исключительно из мужчин; но тем самым лишь явственнее ощущалось ее присутствие.
Мэтр Шико с удовлетворением отмечал, что кардинала реже одолевали приступы меланхолии и тревоги, он стал чаще пребывать в добром расположении духа; в обществе племянницы он становился спокойнее и мягче, что не могло не сказаться положительно на его здоровье.
Ришелье и сам чувствовал, что обретает с Мари редкое счастье. У него была собственная гвардия, огромный штат слуг; у него бы редкие друзья... Но разве могли все эти люди, какими верными они ни были, заместить хотя бы одного родного человека, чья безусловная преданность происходила бы из одного лишь сердца и не была ни в малейшей степени омрачена расчетами разума? Кардинал был уверен: если он потеряет все свое состояние, должность, положение, если от него отвернется весь свет, Мари-Мадлен останется рядом с ним и разделит его судьбу, какой бы тяжелой она ни оказалась.
С самой первой минуты в Пале-Кардинале герцог окружил девушку трогательной заботой и сделал так, чтобы она ни в чем не нуждалась: в ее распоряжении было все самое лучшее, что могла предложить Франция, Европа и даже Новый Свет. Любая прихоть Мари могла быть исполнена мгновенно, но девушка была необычайно скромна, и не злоупотребляла милостями дяди. Даже вернувшись во дворец, она продолжала вести тихий, добродетельный образ жизни: покидала Пале-Кардиналь только для месс, много времени проводила в библиотеке дяди, вела переписку с настоятельницей монастыря, где прожила столько времени, и продолжала помогать обители (именно благодаря мадам де Комбале монахини смогли восстановить крипту и заказать новый реликварий); она подолгу молилась и, конечно же, посвящала себя заботам о дяде — единственном родном человеке, который у нее остался.
Но еще совсем недавно Мари намеревалась уйти в монастырь. Жизнь при дворе разочаровала ее; замужество обернулось настоящей катастрофой, исправить которую смогла лишь внезапная смерть супруга. Мадам де Комбале не видела больше для себя места в миру, а потому решила стать монахиней, чтобы всецело посвятить себя служению Богу и людям.
Узнав о решении племянницы, Ришелье сразу же стал отговаривать ее от этого шага, просил переехать жить к нему во дворец, где она была бы в полной безопасности, где больше никто и никогда не смог бы ей навредить. Подобная горячность казалась странной и даже преувеличенной, но отец Жозеф, как исповедник кардинала, знал, что за ней скрывались одиночество и тяжелое чувство вины, поглощавшее герцога.
Мари-Мадлен была дочерью сестры кардинала, Франсуазы дю Плесси, и Рене де Виньеро, маркиза де Понкурле. Девушка очень рано лишилась матери и воспитывалась бабушкой, почтенной мадам дю Плесси. Мари получила хорошее образование; ее кроткий нрав, прилежание, чуткость к страданиям других и совершенно особая, всеобъемлющая любовь к миру и всему живому сделали ее любимицей бабушки, с которой у них было очень много общего. Уже тогда из многочисленных племянников и племянниц кардинал Ришелье — тогда еще молодой люсонский епископ — отчего-то привязался именно к Мари.
Незадолго до своей смерти мадам дю Плесси попросила его взять на себя опеку над девушкой, и Ришелье поклялся матери, что будет до самой смерти заботиться о благополучии Мари-Мадлен. Как только появилась возможность, он дал ей солидное приданое, устроил выгодный брак, сделал фрейлиной Марии Медичи, приумножил финансовое состояние...
Но все неожиданно обернулось катастрофой.
Замужество оказалось несчастливым — супруг Мари-Мадлен даже не потрудился консумировать брак и очень скоро стал обращаться с Мари-Мадлен в крайне пренебрежительной манере, чего Ришелье ему не простил.(4) Жизнь при дворе тоже постепенно превратилась в кошмар: королева-мать вымещала обиды на фаворита на его племяннице, пока, наконец, со скандалом не выставила ее из своих покоев и не велела запереть за ней все двери. Мари наотрез отказывалась рассказать дяде, что именно наговорила ей королева-мать в тот день, но, зная характер Медичи и ее грубость, Ришелье с ужасом предполагал самое худшее.
Череда несчастий заставила Мари-Мадлен искать утешение в религии: девушка удалилась в монастырь и вскоре решила принять постриг. Кардинал сделал тогда абсолютно все, чтобы этому помешать, но, казалось, ничто не могло переменить решения девушки.
Ришелье регулярно навещал ее в монастыре, стараясь переубедить. Он не раз говорил о своем одиночестве и желании видеть рядом с собой хотя бы одного родного человека. Девушка знала, как хорошо Ришелье владел искусством красноречия, как умел создавать нужное впечатление; Мари-Мадлен (хотя она сама никогда бы не позволила себе подумать о дяде в подобных выражениях) знала о его способности к притворству. Поэтому когда он приезжал к ней в монастырь и уговаривал переехать к нему, она слышала в словах лишь искусное убеждение.
В сердце девушки закрались сомнения лишь в последний визит дяди. Тогда Ришелье с несвойственной ему откровенностью сказал: «Если бы вы знали, как мне не хватает семьи». Его голос звучал поразительно спокойно и даже как-то отстраненно, но Мари, с присущей ей чуткостью, удалось рассмотреть за этой напускной твердостью глубокую печаль и тоску по искренним душевным привязанностям.
Сомнения Мари рассеялись, только когда Ришелье слег с нервной лихорадкой и она приехала навестить его. Вопреки приказам, отец Жозеф проводил девушку в личные покои герцога и дал ей возможность увидеть Ришелье, когда тот находился без сознания. Девушка была потрясена: она вдруг увидела, что у него, в сущности, никого не было: тяжелые минуты он переживал в окружении пары верных слуг и многочисленных котов. С ужасом осознав глубину одиночества дяди, девушка решила, что ее долг — посвятить себя единственному родному человеку.
Трогательная забота мадам де Комбале и кардинала Ришелье друг о друге стала поводом для многочисленных слухов и сплетен: будто бы их отношения носили противный природе характер. Обитатели королевского двора и светских салонов отказывались верить в человеческую привязанность министра, а потому в полголоса говорили, что Мари, на самом деле, его любовница. Со слов «очевидцев» даже пересказывались скверные истории о ее фривольном поведении в присутствии друзей кардинала. Но самым ужасным, по мнению знатной публики, было другое: у Ришелье хватило наглости не только не скрывать преступную связь с собственной родственницей, но даже представить ее лично королю, что само по себе было неслыханной дерзостью и проявлением неуважения к Его Величеству.
Ришелье был прекрасно осведомлен об этих грязных слухах, а потому предпринимал все возможное, чтобы Мари-Мадлен ничего о них не узнала. Он старался уберечь ее от малейшей печали, от малейшего расстройства и был готов буквально на все, ради ее счастья и благополучия. Ведь кто, если не она, их заслуживал?
Обед длился чуть больше часа. Его живая атмосфера омрачалась лишь отсутствием доброго друга семьи и соратника герцога — генерала де Ла Валетта. Именно о нем и зашла речь.
— Монсеньор, есть ли новости от генерала? Кажется, он порядком задержался, — спросил отец Жозеф.
— Сегодня утром я получил от него письмо. Если все пойдет по плану, завтра в полдень Луи будет уже в Париже, — отвечал кардинал, сверяясь с карманными часами.
— Сколько он отсутствует? — поинтересовалась Мари и бросила беглый взгляд на пустующее место Ла Валетта за столом. — Когда я приехала, его уже не было.
— Три месяца. Он инспектирует военные укрепления на северо-восточной границе. Боюсь,— задумчиво добавил герцог, — уже совсем скоро нам придется сменить камзолы и сутаны на доспехи.
— Война неотвратима?
— К сожалению, мадам, дипломатии и переговоров иногда становится недостаточно. Особенно если одна из сторон не желает слушать, — ответил отец Жозеф.
— Мы сделали все, что могли, — грустно проговорил герцог, откладывая салфетку. — Больше всего на свете я бы желал, чтобы война обошла нашу милую Францию стороной. Но Габсбурги не успокоятся, пока не окажутся разгромлены. Вопрос стоит о выживании французской монархии. Я сделал все, что мог, чтобы подготовить Францию к войне. Теперь остается лишь молить Господа о торжестве французского оружия.
После обеда мэтр Шико отправился в свои апартаменты к книгам и пробиркам; отец Жозеф уехал по поручению, а кардинал вместе с Мари-Мадлен вышел на прогулку в сад.
Стояла прекрасная погода. Облака на лазурном небе казались ослепительными в своей белизне; оранжево-желтый свет солнца оживлял вид обнаженного сада и вселял в души чувство беспричинного счастья.
Некоторое время Ришелье и Мари шли молча: каждый из них, казалось, был погружен в свои мысли и впечатления. Девушка бережно держала дядю под руку и думала о том, какой же глупой и мелочной была их ссора.
— Простите меня, — сказала она, поднимая взгляд сине-серых глаз на герцога. — Меньше всего я хотела расстроить вас или обидеть...
— Нет, Мари, это я должен просить у вас прощения, — спешно ответил кардинал, накрывая ее ладонь своей. — Я вел себя, как осел. С самого начала я должен был вам рассказать, что мой конфликт с...
— Ваше Высокопреосвященство! Ваше Высокопреосвященство!
Кардинал обернулся. Поодаль из-за гортензий высунулся Мирамбо. Одной рукой придерживая шляпу, а другой — балансируя, садовник пробирался через кусты.
— Ваше Высокопреосвященство! Они зацвели!
— Переведите дух и расскажите толком! — рассмеялся кардинал. — Кто зацвел?
— Те цветы... Которые привез... Ох... Господи Боже... — задыхался садовник. — Которые привез из Индокитая господин де Пейреск. Ваше Высокопреосвященство, мадам! Если вы соблаговолите пройти в оранжерею, то увидите их своими глазами! Это потрясающе!
Кардинал вместе с племянницей, под трескотню восторженного Мирамбо, последовали в оранжерею. Это было просторное, ничем не примечательное строение с чередой больших стеклянных окон во всю стену, расположенное в дальнем уголке сада. Внутри был самый настоящий тропический сад с деревьями, кустарниками и цветами, между которыми пролегали дорожки, сходившиеся в центре у фонтана. Оранжерея круглый год отапливалась: даже зимой здесь было влажно и жарко, как летом.
Тихий шум воды, легкий шелест деревьев и крыльев экзотических птиц делали оранжерею местом созерцательного уединения. Кардинал любил приходить сюда, особенно зимой, чтобы послушать тишину, отдохнуть от серости парижской погоды и полюбоваться изумрудной зеленью и живыми красками цветов.
— Вот, взгляните, — Мирамбо подвел Ришелье и мадам де Комбале к одной из клумб: среди раскидистых, длинных листьев поднимались гроздья бархатных пурпурных цветов, которые напоминали по своей форме нечто среднее между сиренью, лотосом и росшей неподалеку плюмерией.
— Они просто восхитительны, — проговорила Мари, не в силах оторвать взгляд от насыщенных, богатых красок.
— Я не нашел упоминания о них ни в одной из книг, но думаю, что это род орхидей.(5) Вот, взгляните, — садовник протянул герцогу и мадам де Комбале несколько сорванных цветов. Вблизи они в самом деле походили на миниатюрные орхидеи. — К сожалению, у них совершенно нет запаха. Но я счастлив, что они хотя бы просто зацвели!
— Временами мне кажется, что у вас зацветет даже сухое полено, — шутливо отозвался кардинал.
— Милостью господина де Пейреска!(6) Если бы не его «подарки», верхом моих способностей был бы аптекарский огород. Каждый раз, мадам, когда месье привозит что-нибудь из путешествий, я будто бы решаю загадку Сфинкса...
Садовник продолжал болтать, а кардинал тем временем пристально смотрел на пурпурные, как мантия епископа, цветы. Когда Мари-Мадлен и Мирамбо отвлеклись, он чуть нахмурился, незаметно смял их в руке и неспешно пошел по тропинке в противоположную сторону. Мадам де Комбале видела, что дядя остановился у раскидистых кустов жасмина и о чем-то задумался, глядя на белоснежную россыпь цветов.
— Ваше Высокопреосвященство, за ними я приглядываю особенно тщательно, как вы и просили! — отозвался садовник с другого конца тропинки. — Они цветут все время!
Ришелье рассеянно кивнул и поспешил отвернуться.
* * *
Когда кардинал с племянницей спустя полчаса вышли из оранжереи в сад, снаружи потемнело. Серые тучи снова затягивали небо, рискуя обрушить на Париж не то дождь, не то снег, не то все разом.
На обратном пути во дворец Ришелье вновь решился заговорить с Мари.
— В эту пятницу Его Величество пригласил меня для игры в карты. Как и в прошлый раз, там будет узкий круг придворных, в том числе Ла Валетт, господин де Шавиньи и уже знакомый вам канцлер Сегье. Вы доставили бы большое удовольствие Их Величествам, если бы присоединились к нам, — мягко добавил герцог, бросая беглый взгляд на девушку. Мадам де Комбале держала его под руку, и кардинал почувствовал, как ее пальцы чуть сильнее сжались, будто она искала у него поддержки.
— Я понимаю, это необходимо, но я бы хотела попросить вас дать мне немного времени. Обещаю, я вернусь в свет, но чуть позже... не сейчас... Если, конечно, это возможно и не повредит вам.
Они вошли в ярко освещенный вестибюль. Герцог ласково улыбнулся и поднес обе руки племянницы к губам.
— Все, что приносит спокойствие вам, мне идет лишь на пользу.
Попрощавшись с мадам де Комбале, кардинал стал подниматься по лестнице, как вдруг девушка окликнула его.
— Дядя?
— Да? — Ришелье обернулся.
— Вы хотели мне что-то сказать?.. Что-то про конфликт с мэтром Корнелем... Разве нет?
На фоне белого мрамора лицо дяди вдруг показалось девушке совершенно бескровным и даже каким-то безжизненно серым.
— Нет... Нет, Мари. Ничего важного. Ничего, чем стоило бы вас беспокоить.
1) Речь идет о "Дне Одураченных", когда болезнь Людовика XIII и интриги Марии Медичи едва не стоили Ришелье карьеры и жизни.
2) Турнель — башня, оставшаяся от замка, построенного на Сене Карлом IV. Во времена Людовика XIII была тюрьмой, где осужденные на галерные работы дожидались отправки в Марсель. Ныне не существует.
3) * * *
4) Ходили слухи, что скоропостижная смерть супруга Мари-Мадлен была подстроена Ришелье.
5) Речь идет об Аскоцентруме пузырчатом [ https://ru.wikipedia.org/wiki/Аскоцентрум_пузырчатый#/media/Файл:Ascocentrum_ampullaceum.jpg ]. Это действительно цветок из семейства орхидей, который растет в Мьянме, Лаосе и Вьетнаме, но европейцы открыли и классифицировали его только в первой половине XIX в.
6) Фабри де Пейреск — ученый-гуманист, полимат, путешественник. Был близким другом кардинала Ришелье.
— De-er grimmig Tod mit seinem Pfeil… Tu-ut nach den Le-e-eben zi-ielen… Se-ein’n Bo-ogen schießt er ab mit E-e-eil…U-und lä-ässt mit sich nicht spi-i-len…(1)
Аксель тяжело вздохнул и тряхнул головой, отгоняя усталость. Мерная поступь коня навевала дремоту. Серый туман, стелившийся по дороге и грязно-коричневым полям, размывал очертания даже близких предметов, так что фон Дитрихштайну временами казалось, будто он уснул и пейзаж вокруг — лишь греза, отблеск увиденного им за последние несколько недель. Чтобы хоть немного взбодриться, Аксель тихо напевал слышанную в Вестфалии песню.(2)
— Das Leben Schwi-i-ind… Wi-i-ie Rauch im Wi-i-ind… Ke-e-ein Fleisch mag ihm entri-i-innen…(3)
Внезапно впереди показалась телега. Аксель выпрямился и помахал крестьянину:
— Эй, месье! Далеко ли еще до Парижа?
— Нет, господин! Еще два лье! Езжайте прямо по этой дороге и окажетесь у самых ворот Сен-Оноре!
— Благодарю вас, месье! — кивнул офицер и радостно пришпорил коня.
— Только никуда не сворачивайте! — крикнул вслед гвардейцу старик. — Вокруг Парижа густой туман! Заблудитесь!
В самом деле: когда до города оставалось не больше полутора лье, туман стал таким густым, что Акселю пришлось снова пустить коня шагом. Впрочем, торопиться все равно было некуда: без доклада в увольнительную его никто не отпустит...
Фон Дитрихштайн снова вздохнул. С тех пор как он спас Его Высокопреосвященству жизнь в день маскарада и попытался задержать в театре «убийцу», Ришелье стал давать ему разнообразные поручения. Большую часть времени он возил какие-то письма и передавал деньги странным людям: монахам, которые больше напоминали шпионов; торговцам, которым впору было считать победы на дуэлях, а не заработанные в лавке ливры...
Иногда кардинал отдавал очень странные приказы. Однажды Акселю пришлось двое суток сидеть у Сенарского леса и наблюдать за дорогой, чтобы потом доложить, что интересовавший кардинала человек так по ней и не проехал! (Впрочем, Акселю тогда показалось, что Ришелье эта новость обрадовала).
Поручения предполагали поездки от Байе до Лиможа, от Амьена до Нанта... И все как можно быстрее. Казалось, «быстрее» было любимым словом Его Высокопреосвященства, без которого не обходилось ни одна инструкция.
— Kein Gut noch Scha-atz... Findt bei ihm Pla-atz… Du mußt mit ihm von hi-innen…(4)
«Нет, я не должен так думать», — мысленно сказал фон Дитрихштайн, поймав себя на раздражении. Ведь давая такие мелкие задания, герцог проверял его. Аксель давно понял, что Ришелье крайне щепетильно относился к деталям, требовал точности и кристальной честности от доверенных лиц. Расположение такого человека можно только заслужить, поэтому он должен стойко переносить тяготы, легко и непринужденно выполнять даже самые сложные поручения.
Размышляя таким образом, фон Дитрихштайн незаметно добрался до столицы. На подъезде к Парижу туман рассеялся. На смену ему пришел мелкий, холодный дождь. У монастыря якобинцев людей стало заметно больше. Всадники, телеги, кареты... От маячивших серых и черных силуэтов кружилась голова. Аксель посмотрел наверх: колокольня церкви Святого Роха, поднимавшаяся над крышами домов, казалась черной; даже новые ворота Сен-Оноре, блестевшие черепицей, были покрыты грязными подтеками и казались серыми.
— Kein Mensch auf E-e-erd uns sagen ka-ann... Wann wir von hinne-en müssen…(5)
Справа показался знакомый сад Тюильри, только теперь он выглядел еще более запущенным, чем в ночь бала. Чуть в стороне, на набережной, сквозь дымку можно было различить крыши луврских галерей.
— Wann der Tod ko-ommt und klopfet a-an, so muss man ihm aufschli-ießen…(6)
Фон Дитрихштайн миновал мост и поехал вверх по улице. У ворот кардинальского дворца ему пришлось остановиться и пропустить черную карету с наглухо зашторенными окнами, которую сопровождали четыре вооруженные всадника. Дежурившие гвардейцы стали торопливо открывать огромные кованые ворота, увенчанные позолоченным гербом кардинала.
Карета въехала во двор. Аксель издалека увидел, как из нее сначала вышел граф де Рошфор, а затем и Ришелье: внимательно глядя по сторонам, он помог спуститься женщине. Аксель не смог разглядеть ее лица, но это, должно быть, была мадам де Комбале — племянница герцога.
— Er nimmt mit Gwa-aalt hin Jung und A-alt… Thut sich vor Ni-iemand scheu-uen...(7)
Ришелье встретил капитан Сен-Жорж. Они обменялись несколькими фразами; капитан несколько раз кивнул и отдал какие-то указания гвардейцам, которые верхом сопровождали экипаж. Огромные ворота с тяжелым скрипом стали закрываться, как вдруг Сен-Жорж заметил Акселя и жестом дал понять, чтобы тот проезжал.
— Des Königs Sta-ab bricht er bald a-ab und führt ihn an den Re-e-eihen.(8)
Фон Дитрихштайн спешился и отсалютовал подошедшему Сен-Жоржу.
— С возвращением, месье! Вы по поручению?
— Да, господин капитан. У меня срочный пакет для Его Высокопреосвященства.
— Хорошо, я передам ему.
Аксель поклонился, передал поводья конюшему и отправился в кордегардию, приветствуя на ходу знакомых и думая о том, какие перемены произошли во дворце за время его отсутствия. Пале-Кардиналь и раньше прекрасно охранялся, но теперь резиденция Ришелье походила на самую настоящую крепость: ворота стерегли гвардейцы на лошадях; вдоль стен через равное расстояние стояли солдаты с алебардами и ружьями. Кажется, кардинал всерьез беспокоился о безопасности.
— Дитрииии!!!
В следующее мгновение Аксель чуть не задохнулся в стальных объятиях де Гесселя:
— Вы вернулись!
— Да, но не для того, чтобы погибнуть, — со смехом отозвался фон Дитрихштайн, переводя дух и пожимая руку Валеру д’Арвилю.
— Мы все гадали, когда вы приедете.
— Я приехал из Вестфалии еще полторы недели назад, но по дороге нужно было выполнить поручение господина кардинала, так что я немного задержался. И, кажется, я много пропустил, — молодой человек кивнул в сторону вооруженных гвардейцев.
— Это еще что, — вполголоса сказал де Гессель. — Отсюда не видно, но на мансардах день и ночь дежурят стрелки. Из-за дополнительной охраны и отъезда капитана Корбаля с частью ребят в Байе, мы теперь дежурим раз в три дня.
Аксель присвистнул:
— Самое настоящее военное положение.
— Неплохая тренировка перед грядущими сражениями, — ответил д’Арвиль.
— Кстати, как там дома?
Фон Дитрихштайн прищурился и покачал головой. Положение в немецких землях, как и во всей Европе, было, мягко говоря, не лучшим.
— Люди устали, земля во многих областях совершенно разорена. И протестанты, и католики молятся лишь об одном — чтобы война поскорее закончилась. Но если Франция вступит в конфликт...
— Почему «если»? — спросил д’Арвиль, закуривая трубку. — Франция непременно вступит. Наш славный король и господин кардинал не позволят больше испанцам диктовать миру свою волю.
— Валер прав. Это дело решенное. Так что совсем скоро мы променяем парижские квартиры на палатки, таверны — на костры бивуаков, а светские салоны — на театр военных действий.
— Последний мне больше по душе, — отозвался Валер.
— Беллицист! — со смехом сказал де Гессель и похлопал воинственного друга по плечу.
— Si vis pacem, para bellum.(9)
— Вы так говорите, потому что только что вернулись из трехмесячного отпуска! До сих пор не могу поверить, как вы могли скрыть от своих друзей женитьбу! Да еще и на такой завидной невесте!
— Wirklich? Вы женились? Примите мои, хоть и запоздалые, но самые искренние поздравления.
Кажется, Аксель впервые увидел д’Арвиля смущенным. Гвардеец вежливо склонил голову и пожал молодому человеку руку:
— Я весьма наслышан о вашем подвиге в театре. Этьен много мне рассказывал, но очень жаль, что я не смог услышать эту историю из первых уст.
— Это очень легко исправить, господа! — беря под руки друзей, вновь заговорил де Гессель. — Давайте сегодня после дежурства выпьем где-нибудь? Отдохнем, поделимся новостями... Тем более нам есть, что обсудить!
— Почему бы и нет.
— Дитри?
— Я бы с радостью, meine Freunde, но я был в пути последние четыре дня и страшно устал. Тем более, мне еще с докладом к господину кардиналу...
— О, перестаньте! Выпьем по кувшинчику вина, да и все!
— Боюсь, после кувшинчика вина вам придется на себе нести меня до дома.
—Доставлю в лучшем виде! — расхохотался де Гессель.
— Eh, na ja…(10)
— Ну и чудно. А то, право слово, вы скоро совсем позабудете французский язык!
Фон Дитрихштайн сокрушенно кивнул: в самом деле, полтора месяца за пределами Франции, и в голову снова стали лезть немецкие слова поперек французских.
Едва друзья успели условиться о времени и месте встречи, как в кордегардию заглянул дежурный офицер и доложил, что Акселя ожидает господин кардинал. Фон Дитрихштайн спешно посмотрел в зеркало, пригладил волосы, поправил костюм и последовал за офицером.
Во дворце было многолюднее, чем обычно. Уже на лестнице пришлось протискиваться сквозь толпу просителей, чиновников всех мастей, священников, офицеров и курьеров. Его Высокопреосвященство отсутствовал почти весь день, так что многие ждали аудиенции с раннего утра.
Если парадные комнаты были переполнены, то на втором этаже, который занимали личные покои Ришелье, было очень тихо. Проходя сквозь анфиладу комнат, Аксель невольно старался ступать как можно тише, ибо даже звук собственных шагов казался ему неуютным и оскорбительно громким для царившего вокруг спокойствия.
Время от времени кивая знакомым гвардейцам, которые дежурили в покоях, фон Дитрихштайн вместе со своим провожатым оказался у дверей кабинета. Прежде чем войти, молодой человек достал из нагрудного кармана письмо и на мгновение задержался, как бы собираясь с духом. «Легко и непринужденно...»
Кардинал оказался не один. С ним была девушка — видимо, та самая с которой он приехал в карете. Аксель отвесил церемонный, полный уважения поклон и протянул конверт:
— Ваше Высокопреосвященство, поручение в точности исполнено.
— Очень хорошо. Давайте посмотрим...
Ришелье распечатал письмо и углубился в чтение. Фон Дитрихштайн тем временем воспользовался моментом и украдкой посмотрел на девушку.
Не оставалось никаких сомнений — это была та самая мадам де Комбале. Она сидела в кресле у камина, так что Аксель мог видеть лишь ее профиль, обрамленный локонами светло-каштановых волос, ниспадавших на плечи. Высокий лоб, нос с легкой горбинкой, чуть более тонкие и бледные, чем пристало иметь молодой девушке, губы... Семейное сходство было очевидным. Вот только в облике мадам де Комбале не было ни напряжения, ни суровости, которые в случае Ришелье часто граничили с жестокостью. Напротив, хрупкая фигура и вкрадчивость движений девушки (она сидела у камина и листала большой альбом с архитектурными эскизами) обнаруживали мягкость и доброту, способные с первых мгновений очаровать любого.
Когда Аксель вновь перевел взгляд на кардинала, тот пристально смотрел на него поверх письма — от Ришелье не укрылся интерес молодого человека к племяннице.
Фон Дитрихштайн до ушей покраснел. Чтобы хоть как-то спасти положение, он почтительно поклонился:
— Прикажете передать ответ, Ваше Высокопреосвященство?
Кардинал, по-прежнему глядя на Акселя своими бесцветными, прозрачно-серыми глазами, принялся мучительно медленно складывать письмо обратно в конверт.
— Когда вы понадобитесь, я дам знать. Отдыхайте.
Фон Дитрихштайн снова поклонился, поцеловал герцогу руку и, не глядя больше по сторонам, поспешил покинуть кабинет.
1) Беспощадная Смерть / Целится в жизнь / Быстро стреляет из своего лука / Не стоит с ней шутить (нем.)
2) Народная немецкая песня «Der grimmig Tod mit seinem Pfeil», которую напевает Аксель, была чрезвычайно популярна в годы Тридцатилетней войны
3) Жизнь исчезает / Как дым на ветру / Никакая плоть не может от нее скрыться (нем.)
4) Смерть не оставляет места / Ни для имущества, ни для сокровищ / Придется их оставить (нем.)
5) Ни один человек на земле не скажет / Когда нам пора умереть (нем.)
6) Когда приходит Смерть и стучится в дверь / Придется ей открыть (нем.)
7) Она забирает силой / И молодых, и старых / Она не щадит никого (нем.)
8) Скоро она сломает / Скипетр короля / И начнет хоровод (нем.)
9) Хочешь мира — готовься к войне (лат.).
10) Эх, ну ладно, так уж и быть (нем.)
— Чем вы так напугали бедного немца? — спросил отец Жозеф, заходя в кабинет и оборачиваясь. — На нем лица не было.
— Он француз. Причем любопытный француз, — пробормотал недовольный кардинал и бросил письмо на стол. Отец Жозеф вопросительно повернулся к мадам де Комбале: не в силах больше сдерживать улыбку, девушка принялась делать вид, будто старательно изучает альбом.
— Как прошла поездка? — спросил монах, поглаживая усы и бороду, чтобы скрыть подступающий смех.
— О, просто прекрасно! — бодро отозвалась Мари. — Отец Фердинанд и господин Мартелланж показали нам каждый уголок новой церкви. Отделка продолжается, но уже сейчас видно, какой великолепной она будет. Вот взгляните...
И девушка стала показывать монаху страницы альбома. Благодаря заботливой руке архитектора, разрозненные эскизы, планы, зарисовки деталей и самые общие наброски создавали на удивление четкое и целостное представление об убранстве новой церкви. Величественная снаружи (фасад украшало множество скульптур и колонн), внутри она казалась вместилищем роскоши. Текучие формы лепнины, позолота и центральная фреска-квадратура, изображавшая триумф святого Игнатия Лайолы, даже на бумаге создавали головокружительное ощущение глубины и расширяющегося вверх пространства; искусство будто устремлялось вверх в своем желании соприкоснуться с Божественным и увлекало за собой зрителя.
— Действительно великолепно, — отозвался монах, разглядывая эскизы.
— И это лишь малая часть. Дядя пожертвовал дополнительные средства на изготовление золотого алтарного креста и подарил церкви несколько изумительных полотен Гвидо Рени и Корреджо из личной коллекции.
Отец Жозеф мягко улыбнулся девушке и мельком взглянул на кардинала. Она так гордилась им, так искренне восхищалась, что это не могло не тронуть сердце. Даже такое, как его собственное, давно отвыкшее от созерцания чистых человеческих чувств.
— Если бы не деятельное покровительство Монсеньора, орден вряд ли вообще смог бы построить церковь в Париже.
— Отец Фердинанд сказал то же самое. Поэтому в знак благодарности орден даже поместил на фасад его герб!
— Я этого не хотел... — проворчал из-за письменного стола Ришелье. (Хотя отец Жозеф готов был спорить, что ему приятно).
— Настоятель также попросил дядю оказать им честь и отслужить в новой церкви первую мессу, на которой будет присутствовать король.
— Да, но об этом еще слишком рано думать, моя дорогая Мари, — вновь отозвался кардинал, разворачивая очередное письмо. — Господин Мартелланж сказал, что работы в лучшем случае завершатся через четыре года.(1) Много воды еще утечет... Кстати, отец Жозеф, фон Дитрихштайн привез письмо от аббата Мюло. Он будет в Париже через полтора месяца, когда закончится весенняя распутица.
Внезапная, нарочито бодрая перемена темы лишь подтвердила подозрения монаха, что герцог так и не рассказал племяннице о заговоре и грозившей ему опасности.
— Постойте, это тот самый фон Дитрихштайн, про которого рассказывал Дебурне? Немец-протестант на службе француза-католика?
— Дебурне сплетник! К тому же, фон Дитрихштайн, несмотря на свою фамилию и немецкое дворянство, чистокровный француз и католик.
— Ваш ответ, оставляет еще больше вопросов, — рассмеялась Мари. — Как он попал к вам на службу?
— Очень хороший вопрос, мадам! Я тоже с удовольствием послушаю эту историю, —кивнул отец Жозеф, усаживаясь в свободное кресло у камина.
Ришелье, казалось, был не в восторге от необходимости рассказывать эту историю, но выжидательные взгляды монаха и Мари, которой он не умел отказывать, не оставляли выбора. Кардинал погладил Люцифера, черного кота, который лежал прямо на письменном столе среди бумаг. Взгляд больших серых глаз стал задумчивым и еще более глубоким: герцог будто бы изучал мысленным взором огромное полотно воспоминаний, написанное памятью.
— Я познакомился с семьей Акселя фон Дитрихштайна больше двадцати пяти лет назад, —начал кардинал, потирая бледные руки. — Точнее, меня познакомил с ним мой товарищ по колледжу, маркиз де Левен. Славный молодой человек, который, к великому несчастью, рано погиб в войне за наследство Иоганна Вильгельма.(2) В те времена я уже несколько лет как был епископом Люсона. Епархию, самую бедную во все Франции, я нашел в беспорядке и совершенно разоренной религиозными войнами. Это был единственный источник дохода нашей семьи, поэтому я всеми силами старался как можно скорее поправить дела. Первые годы были самыми тяжелыми, но постепенно труды стали давать скромные плоды. Все было в порядке, пока в один прекрасный день не появился человек, который назвал себя кредитором моего отца, и не потребовал заплатить долг двадцатилетней давности со всеми процентами, набежавшими за долгие годы.
— Но разве покойный король Генрих не расплатился с долгами вашей семьи? — спросил отец Жозеф.
— Расплатился. Но кредитор утверждал, что не получил ни экю и показывал расписки. Дело принимало скверный оборот. Предстояла тяжба. Я незамедлительно отправился в Париж, где нашел юриста, который был готов взяться за это дело и даже знал, как его выиграть. Однако для тяжбы требовались деньги. Много денег, которых ни у меня, ни у моей семьи не было. Матушка предложила заложить замок Ришелье, но я даже слышать об этом не хотел. Второй раз рисковать домом!..
Герцог встал и заходил по кабинету. Его глаза по-прежнему смотрели вглубь воспоминаний, но беспокойные движения рук выдавали искреннее волнение. Он будто снова переживал в своих мыслях те далекие события.
— Будучи в Париже я решил обратиться к товарищам по Наваррскому колледжу. Именно тогда маркиз де Левен познакомил меня семейством фон Дитрихштайна. Отец и дядя Акселя, Пьер и Патрис Эссанж, были крупными парижскими торговцами с обширными связями не только во Франции, но и за ее пределами, благодаря практике давать деньги в долг.
— Они были ростовщиками? — спросила Мари, поглаживая Люцифера, который перебрался к ней на колени и уже успел задремать под рассказ хозяина.
— В сущности, да, но все же это было нечто иное. Эссанжи были католиками, а потому отвергали традиционное ростовщичество. Они давали в долг крупные суммы денег, но вместо процентов оставлял за собой право в любой момент обратиться к заемщику с просьбой. Они стремились обрасти выгодными связями, завести знакомства в высших кругах, чтобы получить вес в обществе. Думаю, где-то в душе они метили в новых Медичи.
— Но это так зловеще, — тихо сказала Мари-Мадлен. — Если бы они пожелали чего-то...
— Чего-то бесчестного? Заключая с ними сделку, я сказал, что ни при каких обстоятельствах не сделаю ничего, что нанесло бы вред моей семье, затронуло бы нашу честь или навредило бы Франции.
— И они согласились одолжить вам деньги? — с недоверием спросил отец Жозеф, делая особое ударение на последние два слова.
— Исключительно благодаря де Левену. Не знаю, как ему удалось их убедить сотрудничать со мной, молодым и бедным люсонским епископом, но Эссанжи снабдили меня суммой, которая позволила выиграть тяжбу и даже взыскать с кредитора судебные издержки. Впоследствии я не раз прибегал к услугам братьев, особенно, когда стал советником королевы-матери и перебрался в Париж. Жизнь при дворе связана с огромными расходами, временами средств катастрофически не хватало, тем более что я по-прежнему должен был поддерживать мать и сестер.
— Что же они попросили взамен? — спросила Мари-Мадлен.
— Ничего. За десять лет нашего знакомства они ни разу не обратились ко мне. Когда я стал обладать некоторой силой, я напомнил Эссанжам о нашем договоре, но Патрис лишь поблагодарил меня за честность и ответил, что они предпочтут дождаться, когда я стану министром короля.
— Подождите, — внезапно сказал отец Жозеф, чем разбудил Люфицера. — А почему Аксель носит имя фон Дитрихштайн, а не Эссанж, как отец?
— Как я уже сказал, братья активно заводили связи в высшем свете, у них было много клиентов из окружения короля и Марии Медичи. Они регулярно одалживали деньги маршалу д’Анкру и его супруге, печально известной Элеоноре Галигаи. Но это не было политической поддержкой. За годы жизни в Париже я познакомился с братьями поближе и понял, что они были достаточно предприимчивыми, чтобы стать успешными торговцами и финансистами, но слишком прямодушными, чтобы правильно понимать высший свет и придворную жизнь. Они равно боготворили юного короля и королеву-мать, а потому не сомневались, что в их окружении могут оказаться только достойные люди. Это их и погубило. Они слишком поздно увидели тучи, которые сгущались над головой маршала. Чудовищная гибель д’Анкра затмила остальные события тех дней, и сейчас мало кто помнит, что суровым гонениям подверглись не только близкие к нему люди, но и все, кто так или иначе его поддерживал. Даже косвенно.
— И семья фон Дитрихштайна была одной из них? — спросила Мари.
Кардинал кивнул. Отец Жозеф видел, что взгляд Ришелье помрачнел при упоминании одобренного Людовиком убийства маршала.
— Каким-то образом стало известно, что они снабжали д’Анкра деньгами. Семейство Эссанжей спешно покинуло Париж, думая скоро вернуться, но их отъезд лишь возбудил еще большую ненависть. Преследователи рассуждали так: если они бегут, значит им есть, что скрывать. Они уехали в католическую Вестфалию, с которой у них были очень тесные торговые связи и где имелся небольшой дом.
— А что было потом?
Ришелье неопределенно пожал плечами.
— Долгое время я почти ничего о них не слышал. Знаю только, что положение их стремительно ухудшалось и епископ, которому они не раз помогали деньгами, пожаловал им немецкое дворянство (отсюда эта непроизносимая фамилия «фон Дитрихштайн»). Довольствуясь лишь скромной пенсией, они смогли вырастить шестерых детей: насколько я помню, у братьев было две дочери и три сына, которые стали военными. Полгода назад младший из сыновей, Аксель, привез письмо, в котором отец и дядя просили устроить его в мою гвардию, чтобы юноша получил возможность жить на родине и честно служить королю. К сожалению, полтора месяца назад фон Дитрихштайн получил из Вестфалии письмо, в котором говорилось, что его отец при смерти. Граф попросил отпуск, чтобы успеть попрощаться с ним. И Пьер, и Патрис были честными людьми и оставались горячими патриотами, даже несмотря на постигшее их несчастье, поэтому, откровенно говоря, новость о смерти старшего Эссанжа меня огорчила.
— Сколько ему было?
— Пятьдесят семь.
— Какой ужас, — выдохнула Мари: она невольно сравнила возраст отца Акселя с возрастом дяди.
— Сontra vim mortis...(3) — развел руками кардинал и достал карманные часы. — Что-то наш генерал опаздывает. Впрочем, кажется это он.
В коридоре послышались энергичные, тяжелые шаги.
— А вот и я!
В кабинет бодро зашел генерал де Ла Валетт, сияя улыбкой, которая на загоревшем лице казалась ослепительной.
— Боже, как я рад вас видеть, друзья мои! — радостно воскликнул он, приветствуя отца Жозефа и крепко пожимая руку Ришелье. — Мы не виделись три месяца, но мне почему-то кажется, что я не видел вас несколько лет!
— Наверное, потому что так и есть?
Мари-Мадлен, которая сидела в большом кресле спиной вошедшему генералу, так что он не мог сразу увидеть ее, встала и с улыбкой повернулась к гостю.
Генерал замер, словно пораженный громом. Он не верил своим глазам. Здесь, прямо перед ним стояла мадам де Комбале!
Ла Валетт, в чьих янтарных глазах сияли восторг, изумление и искренняя радость даже потерял дал речи. (Ришелье, который, казалось, уже слышал треск собственных костей, не преминул этим воспользоваться и потихоньку высвободил ладонь, которую все еще крепко сжимал генерал).
— Боже праведный! Мадам! Вы ли это?
— Да, это я, — со смехом ответила девушка.
— Но... Но как это возможно?
— Я вернулась три месяца назад. Буквально через пару дней после вашего отъезда.
— Хитрец! — повернулся к Ришелье Ла Валетт. — И ведь вы ни словом! ни единым словом не обмолвились в письмах!
Довольный герцог, который стоял чуть в стороне и, обнимая кота, украдкой наблюдал за происходящим, лукаво улыбнулся:
— Хотел сделать сюрприз.
— И вам это удалось! — снова обращаясь к Мари-Мадлен сказал генерал. Он галантно поднес ее руку к губам. — Я... Я, правда, очень рад, что вы вернулись.
— Это взаимно. Нам всем очень вас не хватало.
Условившись, что после совещания Ла Валетт и отец Жозеф непременно задержатся, чтобы поделиться новостями, мадам де Комбале удалилась в гостиную, а кардинал вместе с генералом и монахом склонились над огромной картой Франции.
1) Речь идет о иезуитской церкви Св. Людовика, которая строилась в 1627-1641 гг. Этьеном Мартелланжем и Франсуа Дераном. Ее заложил кардинал Ришелье, он же служил первую мессу. До революции здесь хранились сердца Людовика XIII и Людовика XIV, а также сердце великого Конде.
2) Речь идет о войне за клевское наследство (1609-1614 гг.), которая развернулась после смерти герцога Иоганна Вильгельма вокруг наследования Юлиха, Клеве и Берга, а также Марка и Равенсберга.
3) Первые слова латинского выражения «Contra vim mortis non crescit salvia in hortis» («Против смерти в саду не растет шалфей»), которое намекает на неотвратимость смерти.
— … таковы результаты инспекции крепостей, — подытожил генерал де Ла Валетт. — О состоянии Ле Кротуа и портов отчет должен предоставить адмирал Гитон. Мы виделись с ним в Сен-Валери-сюр-Сом накануне моего отъезда. Он планирует быть в Париже через две недели.
— Очень хорошо, — удовлетворенно кивнул Ришелье. — Он как раз успеет к заседанию военного совета.
— Они могут форсировать Сомму? — спросил отец Жозеф, продолжая изучать карту укреплений на северо-востоке королевства.
— Не думаю. Река хорошо простреливается с крепостных стен. Вброд ее можно перейти только здесь и… вот здесь, — генерал карандашом отметил две точки рядом с Корби и Абвилем, — но эти области находятся в зоне действия нашей артиллерии. Что касается мостов и переправ, то в случае приближения противника они будут заминированы. Я воспользовался бумагами с вашей подписью, которыми вы меня снабдили, Монсеньор, и отдал соответствующие письменные приказы комендантам крепостей.
— Вы все правильно сделали, Луи.
— А если ударят основные силы штатгальтера? — спросил отец Жозеф.
— Крепости выдержат умеренный натиск и даже три-четыре месяца осады, но если по ним ударит вся армия...
— Вряд ли это произойдет, — отозвался Ришелье, поглаживая дремавшего на руках кота. — Мы воюем не одни. Под боком у Фердинанда — Соединенные провинции и шведская армия. Бросать основные силы на Францию с его стороны было бы неразумно.
— И все же мы должны быть готовы даже к такому развитию событий.
— На заседании совета я собираюсь предложить королю создать резервные полки. Если под Труа собрать около шести тысяч человек, они в любой момент смогут прийти на помощь основным частям.
— У нас нет шести тысяч человек, — нахмурился отец Жозеф.
— Три тысячи солдат и офицеров можно перебросить из Бриансона. Остальные три тысячи наберем из числа наемников. Воевать придется на два фронта. И северо-восточный беспокоит меня куда больше из-за близости к Парижу.(1)
— Монсеньор прав. Если, не приведи Господь, испанская армия начнет продвигаться к столице, гарнизону не помешает подкрепление.
— Допустим. А деньги?
— На это средства у нас есть.
— Да, но казна имеет свойство быстро пустеть. Если кампания затянется или нам придется обороняться, бюджет не выдержит таких расходов. Тем более что мы продолжаем осыпать золотом шведского короля и фактически финансируем его армию.
— За последние пять лет удалось собрать резерв, которого должно хватить. Кроме того, я уже обсудил этот вопрос с господином де Бульоном и господином де Бутийе.(2) В крайнем случае они готовы чеканить больше ливров.
— Это приведет к инфляции.
— Это даст нам время!
— Я тоже читал секретный доклад господина де Бульона и знаю, что по самым скромным расчетам война нам будет стоить около 30 миллионов ливров в год. Даже если господин де Бутийе перевешает всех недобросовестных сборщиков, налоги не покроют расходы!
Ришелье бережно положил на письменный стол спящего Люцифера и налил себе вина.
— Тогда часть расходов я возьму на себя.
— Продать бриллиантовый наперстный крест, как тогда, при осаде Ла Рошели, теперь будет недостаточно.
Кардинал с мрачной гордостью посмотрел на отца Жозефа.
— В мирное время эти безделицы, — он ногтем постучал по золотой оправе хрустального бокала, который держал в руке, — лишь предметы роскоши, свидетельства иррационального, больного стремления их владельца к бесконечному обогащению. Но во время войны они мгновенно превращаются в плату, за которую наемники готовы идти хоть на край света. Своим состоянием я обязан исключительно милости короля, поэтому, если потребуется, я отдам все, чем владею, все до последнего су, до последней рубашки. И поверьте, этих средств будет достаточно, чтобы минимум год содержать французскую армию.(3)
Глухой, негромкий голос кардинала звучал так твердо, а глаза цвета грозовой шпинели сверкали такой непоколебимой уверенностью, что Ла Валетт, напряженно следивший за дискуссией, ясно ощутил: Ришелье в своей борьбе не остановится ни перед чем и сделает абсолютно все, чтобы она увенчалась победой.
— Мы больше не можем откладывать вступление в войну. Европа устала, с обеих сторон все чаще раздаются голоса в поддержку переговоров. Если мы сейчас упустим шанс выступить против испанской гегемонии, в ближайшие 10-20 лет само существовании Франции как суверенной монархии может оказаться под угрозой.
— Думаю, Монсеньор, прав, — примирительно произнес генерал, откидываясь в кресле. — Мы никогда не будем совершенно готовы.
— Значит я могу рассчитывать на вашу поддержку на совете? — спросил Ришелье, в пику отцу Жозефу делая особый акцент на слове «вашу».
— Безусловно, — с готовностью кивнул Ла Валетт и искоса посмотрел на монаха: капуцин хмурился и теребил окладистую бороду, продолжая изучать карту.
— Мое присутствие на совете не потребуется, — наконец произнес он. — Король и так вас поддержит, это ясно. Будет лучше если в ближайшее время я отправлюсь в Пуату и Аквитанию. Попробую воспользоваться старыми связями и за разумную плату завербовать подходящих людей для вашего резерва.
Ришелье и Ла Валетт одновременно посмотрели на отца Жозефа. В ответ на их взгляды, полные удивления и восхищения, он пожал плечами:
— В конце концов, должен же хоть кто-то на этом свете выступить против Габсбургов.
— У меня хорошее предчувствие. Фортуна будет нам благоволить, — сказал Ришелье и заходил по комнате, в радостном возбуждении потирая руки. — Мы двадцать лет шли к этому. Столько сил, столько трудов…
— В вашем случае уместнее было бы говорить о Господе Боге, а не о Фортуне, — назидательно отозвался монах. — Кто как не он благоволил вашим замыслам и отводил от вас опасность даже в самые темные времена?
— К слову об опасности… — оживился Ла Валетт. — Есть ли новости об Итальянце?
Ришелье мгновенно помрачнел.
— К сожалению, за эти три месяца мы не узнали ничего нового. Вероятно, как я и думал, он решил затаиться после неудавшегося покушения и теперь наверняка планирует новое.
— Мадам де Комбале знает?
— Нет... Пока нет. Я лишь сказал ей, что была попытка переворота, но заговорщики или сосланы, или казнены.
— А как вы объясняете ей целую армию, которая охраняет дворец?
— Настойчивыми просьбами короля соблюдать осторожность накануне войны. Поймите, мне бы не хотелось волновать ее раньше времени, — тихо добавил Ришелье.
— И это вы называете «раньше времени»? — не выдержал отец Жозеф. — Вас больше полугода преследует убийца, о котором мы до сих пор ничего не знаем! Кроме того, что он хитер и изворотлив, как сам дьявол, умеет проходить сквозь стены, зовет себя Итальянцем и пользуется безграничным доверием королевы-матери!
— Может быть и правильно... — задумчиво ответил Ла Валетт к пущему возмущению монаха. — К слову об итальянцах... А где сейчас Мазарини?
— В середине января он уехал в Рим, но должен вернуться в первых числах апреля.
— Вы доверяете ему?
— К чему этот вопрос, Луи?
— Я просто хочу понять расстановку сил.
— Да, я ему доверяю.
— И очень зря.
— Отец Жозеф, прошу вас, давайте не будет снова говорить об этом, — устало отозвался кардинал. — У меня достаточно оснований считать, что Мазарини никакого отношения не имеет к заговору.
— Ну если вы так считаете... — голосе отца Жозефа послышались ядовитые нотки.
— Значит, у нас по-прежнему нет подозреваемых? — продолжил Ла Валетт.
— Я приказал тщательно следить за Рубенсом. Когда выяснилось, что Итальянец действует по поручению Марии Медичи и наверняка вхож в высшие круги, то решил уделить художнику более пристальное внимание.
— Да, но какое отношение он имеет к Италии? Он же фламандец.
Вместо ответа кардинал подошел к бюро, отпер ключом, который носил на цепочке карманных часов, одно из отделений, достал письмо и молча протянул его Ла Валетту.
Генерал погрузился в чтение.
— Обыкновенное письмо родственнику... брату...
— Да. Но обратите внимание на подпись.
— Pietro Pauolo… Черт возьми! Он подписывается на итальянский манер!
— Именно. Даже в личной переписке со своей фламандской родней. Рубенс много лет прожил при мантуанском дворе и даже был в числе свиты герцога Винченцо Гонзага на заочном бракосочетании Марии Медичи во Флоренции. Он не раз бывал и в Риме, где, насколько мне известно, близко сошелся с кардиналом Монтальто, племянником Сикста V, и многочисленным семейством Шипиона Боргезе. Вполне возможно, у него там остались тесные связи и свои интересы. Тем более, что он близко знаком с Барберини.
— Дьявол! Как мы раньше про него не вспомнили? Он ведь, кажется, и приехал как раз накануне первой встречи заговорщиков!
— На него ничто не указывало. Он не встречался ни с кем из заговорщиков, ни с кем не переписывался. Он бывал в Лувре, но все время оставался на виду, работая над портретом короля.
— Что он тогда вообще здесь делает?
— Официально? Пишет картины.
— А неофициально?
— Пишет картины. Он снимает дом с мастерской неподалеку от Королевской набережной, изредка посещает светские мероприятия и салоны, выезжает на этюды в Сен-Дени, Версаль и Нантер. Словом, ведет тихую и неприметную жизнь.
— Слишком тихую и слишком неприметную. Даже для шпиона, — добавил отец Жозеф.
— Чертовщина какая-то... А письма?
— Ничего, — ответил кардинал. — Никаких переписок, никаких тайных визитов или посланий. Он не получает даже писем из Нидерландов! А между тем Медичи пользуется щедрым гостеприимством в его амстердамском доме на Аудезейдс.
Ла Валетт запустил пальцы в волосы и подпер ладонью лоб.
— Получается, Рубенс может быть тем самым Итальянцем?
— Возможно, — ответил Ришелье, запирая письмо художника обратно в ящик бюро. — Или же он мог играть второстепенную роль и быть звеном между Итальянцем, Медичи и ее сообщниками в Италии и Испании. Но нам еще только предстоит это выяснить. Поймите, Луи, я не могу предпринимать явные шаги против Рубенса, поскольку он по-прежнему занимает, пусть и формально, дипломатический пост при штатгальтере. Любой неосторожный выпад приведет к скандалу, совершенно лишнему накануне грядущей войны.
— Значит, нам остается только наблюдать? — заключил генерал.
— Получается, что так. Я был бы признателен за вашу бдительность, Луи, но я очень прошу соблюдать осторожность. Итальянец призрачен, а потому опасен, особенно теперь, когда его план провалился и он наверняка ищет новые, более надежные способы убить меня.
— Буду смотреть в оба. Но осторожно, — с улыбкой, добавил Ла Валетт.
— Да, но вы, генерал, совершенно бесполезны в этом вопросе, — ответил отец Жозеф. — При дворе знают о вашей дружбе с Монсеньором. Теперь, когда аресты и казни возымели эффект, никто не станет говорить сколько-нибудь открыто в присутствии кардиналиста.
— Отец Жозеф прав, — проговорил Ришелье так задумчиво, словно обращался к самому себе. — Придворные слишком осторожны и подозрительны. Нам нужен кто-то, кто вращается в свете, кто вхож в салоны и пользуется абсолютным доверием и симпатией знати...
— Если такой человек и существует в природе, то он явно не на вашей стороне, — ответил капуцин, который был настроен сегодня мрачнее обычного.
Ла Валетт предположил, что всему виной было нежелание кардинала рассказывать мадам де Комбале об истинной картине происходящего. В душе генерал понимал отца Жозефа, но еще лучше он понимал Ришелье, который не желал тревожить покой племянницы и боялся ее возвращения в монастырь. Ла Валетт и сам этого боялся, а потому старался, насколько это было возможно, гасить искры споров.
В дверь кабинета постучали. Полог откинулся и в проеме показалась фигура слуги. Увидев задумчивого кардинала в компании Ла Валетта и отца Жозефа, молодой человек растерялся.
— Входите, Эрик, входите. Мы уже закончили.
— Монсеньор, прошу прощения... Но господин де Бомон сказал, это срочно.
Слуга протянул бумаги: аббат просил отпустить средства оплату счетов за дом на Королевской площади, которым владел кардинал и где жил до переезда во дворец.
Ришелье подошел к столу, чтобы поставить подпись. На мгновение его рука, сжимавшая перо, остановилась.
Дом номер шесть... Как он раньше об этом не подумал...
— Передайте господину де Бомону, что завтра я сам туда съезжу, — ответил кардинал, расписываясь и возвращая документы Эрику. — Хочу лично распорядиться насчет некоторых картин и мебели.
— Хорошо, Монсеньор.
Ришелье потер худые руки. Его глаза заблестели, а на губах на долю секунды мелькнула довольная улыбка. Не обращая внимания на Ла Валетта и отца Жозефа, которых удивила такая резкая перемена настроения, он сказал:
— Что ж, господа. Если мы закончили, то самое время вернуться в гостиную. Мари наверняка нас уже заждалась. Кстати, Луи… Надеюсь, в пятницу вы будете у короля?
— Ну разумеется! Не могу же я оставить вас одного в этой банке со змеями!
— В прошлый раз вышло не так уж скверно. Довольно скоро все разъехались, и мы остались с Их Величествами почти одни.
— Еще хуже, — проворчал генерал.
Продолжая живо обсуждать грядущие светские мероприятия, друзья вышли из кабинета и отправились в гостиную, где их встретила счастливая мадам де Комбале.
1) На всякий случай хочу предупредить: военные события, которые будут описаны в фанфике, вымышленные. Они будут расходиться с тем, что в реальности было после вступления Франции в Тридцатилетнюю войну. Все это исключительно ради художественного замысла, а не от незнания истории))
2) В тот период Клод де Бульон и Клод де Бутийе вместе занимали должность главы министерства финансов. Будучи сторонниками Ришелье, вели активную борьбу с коррупцией и искали пути более эффективного сбора налогов.
3) Ришелье обладал огромным состоянием, которое на момент его смерти составляло более 20 миллионов турских ливров. Он регулярно использовал личные средства для государственных нужд, поэтому есть версия, что его стремление к роскоши и богатству, которое ему ставили в укор, на деле было лишь попыткой надежно вложить средства, чтобы затем использовать как резервный фонд для казны.
На следующий день Ришелье, как и планировал, поехал в дом на Королевской площади. Он отправился в простой карете без украшений и опознавательных знаков и взял в спутники лишь графа Рошфора и Дебурне. Даже время поездки было выбрано так, чтобы она привлекла как можно меньше внимания: в полдень парижане обычно обедали и не имели большого желания тратить драгоценный час отдыха на изучение незнакомцев, пусть даже и состоятельных.
Королевская площадь находилась на восточной окраине столицы, в пятнадцати минутах ходьбы от ворот Сен-Антуан и Бастилии. Правильный квадрат строений воплощал в себе новый взгляд на планирование Парижа. Дома, симметричные и элегантные, были сложены из красного кирпича и отделаны рустом из вогезского камня, что придавало им строгий, но в то же время нарядный вид. Первые этажи были оформлены галереями с аркадами, однако на саму площадь можно было попасть только через две проездные арки в павильонах Короля и Королевы.
Несмотря на привлекательность и благополучие квартала, здесь было на удивление мало людей. Даже в дни празднеств и особых торжеств, когда на площади устраивались конные состязания и балеты, на трибунах собиралась лишь избранная публика, состоявшая из придворных, чиновников и представителей высшего света. (Впрочем, Ришелье, как ни старался, не мог вспомнить ни одного праздника со времен карусели в честь помолвки Людовика. Да и той он не застал, поскольку в ту пору давно уже покинул академию и обитал в своей богом забытой Люсонской епархии)(1). Поэтому лишь редкие прохожие в тот день могли увидеть, как на улице Франк-Буржуа у дома номер двадцать один остановился самый обыкновенный экипаж, из которого вышел священник в широкополой шляпе; дворянин, одетый во все черное, и старый слуга.
Ришелье вместе со спутниками поспешил скрыться в тени галереи, где располагалась массивная деревянная дверь с металлическим кольцом. Дебурне постучал, но ему никто не ответил. Камердинер вздохнул, достал свой ключ и стал возиться с замком.
Кардинал не был здесь уже много лет. Едва дворец на улице Сен-Оноре стал пригоден для комфортной жизни, Ришелье спешно собрал вещи и покинул старую квартиру. Картины и зеркала завесили, шторы задернули, мебель зачехлили, а комнаты заперли. С тех пор в доме на Королевской площади оставался лишь слуга — кучер семьи дю Плесси, который давно состарился и которого герцог, не желая оставлять без средств и оскорблять положением приживала, поставил следить за домом. Старик спал, присматривал за порядком, протапливал комнаты да изредка играл партию-другую в кости с кем-то из соседской прислуги.
Когда Дебурне, наконец, открыл дверь, Филипп появился в передней и сразу же стал извиняться. Кардинал доброжелательно кивнул, давая понять, что не сердится. Пока камердинер объяснял слуге, что нужно делать, Ришелье осмотрелся.
Передняя представляла собой квадратную комнату с каменным полом. Слева и справа от входа располагались две двери — одна вела в чулан и на кухню, другая — в комнаты для прислуги. Большую же часть пространства занимала резная деревянная лестница.
Сколько раз, довольный собой, с бьющимся от волнения сердцем, он взбегал по ней вверх и в этом беге, физическое ощущение которого сливались с гордостью за себя, ему чудилось отражение собственного успеха.
И вот он наверху. Странно, но раньше эта лестница казалась более светлой и менее крутой.
Герцог вошел в гостиную. Вид темной комнаты, посреди которой вырастали бесформенные массы мебели, покрытые мышиного цвета саваном, вселял тягостное чувство пустоты и заброшенности. Чувство это, успев едва зародиться, в ту же секунду подкреплялось запахом, какой бывает только в оставленных домах: в спертом воздухе пахло сыростью, пылью, старым лакированным деревом, нагаром от дыма и известью.
Здесь он переживал минуты триумфа и дни тревожных ожиданий, мгновения радости и часы печали… Каждый предмет, каждая деталь, от росписи потолков до выщербинки в паркете, словно набрасывались на кардинала, возбуждали его память и требовали быть узнанными. Вместе с тем квартира казалась герцогу чужой и даже незнакомой. Как будто он был здесь, но в другой жизни. На мгновение Ришелье даже стало страшно, что в следующую секунду он перестанет узнавать все вокруг и заблудится, как посторонний.
Дебурне открыл шторы. На лакированной глади паркета отразилась стена с тремя окнами. Глядя сквозь грязные ромбовидные стекла на улицу, Ришелье думал о том, что время будто бы замерло: тот же квадратный двор, засыпанный песком, те же серые дорожки, сходившиеся в центре у бронзовой скульптуры Людовика XIII. Скульптуру хвалили, но Ришелье считал ее бездарной: непропорционально большой конь с огромной, словно раздутой грудью, и всадник в панцире римского императора, который был ему не по размеру.(2)
Пока кучер заносил ящики, Ришелье бесцельно прошелся по комнате. Он подошел к одной из картин и сдернул с нее полотно. Эту работу модного северного художника ему подарила Медичи после ночной прогулки по Парижу, которая оказалась особенно веселой. «Смотрите, художник изобразил даже вас», — со смехом тогда сказала она, указывая на одну из фигур — дворянина в темных одеждах на протестантский манер, который стоял чуть в стороне и печально смотрел на праздник.
В ответ Ришелье приторно улыбался и болтал всякий вздор, хотя в душе его неприятно задевала ирония, с которой королева указывала на его меланхоличный характер и молчаливое внимание к вещам. «Вы одинаково задумчивы и в совете, и когда занимаетесь любовью», — шутила она, тут же, впрочем, признавая, что «ее печальный епископ» умел доставлять редкое удовольствие.
Кардинал сдернул полотно с единственного зеркала. В мертвенной, серебряной глади с беспощадной точностью отразились детали обстановки. Шкаф, письменный стол, большая кровать с балдахином, кованая жаровня, потемневшая от времени… Именно в ней сгорело анонимное письмо с предупреждением о готовящемся убийстве маршала д’Анкра.(3)
Ришелье отчетливо помнил, как прочитал послание, как принял решение промолчать. Он пристально смотрел на бумагу, пожираемую огнем, и чувствовал, как в его душе шевелится страшная радость от мысли, что скоро маршал, которого он так ненавидел, которого он всем сердцем презирал, навсегда исчезнет.
Тогда впервые в жизни он испугался самого себя.
Потрясение было так велико, что Ришелье даже не нашел в себе сил на молитву. Он лег в постель и торопливо загасил свет, будто надеясь, что во тьме ночи растворится тьма его души.
В последующие годы он не раз говорил себе, что поступил правильно. Но отвратительная казнь Галигаи, чудовищная смерть д’Анкра и, самое главное, ужас перед неизмеримой, мрачной бездной собственной души заставляли его снова и снова убеждать себя, что решение проигнорировать письмо было единственно верным для будущего Франции и для него самого. Он не был жестоким человеком, он лишь поступал так, как целесообразнее и лучше для всех.
Или все же был?
Ришелье сдернул полотно с письменного стола. На его поверхности белели четыре параллельные царапины, оставленные когда-то лапой Серполе. Боковым зрением кардинал видел, что Дебурне суетится, и эта суета напомнила ему злополучный день Святого Мартина, когда этот самый стол был завален бумагами, когда он в смятении сжигал письма, собирал вещи, снова и снова смотрел на карту Франции, в уме вычисляя кратчайший путь до убежища, где его и Мари-Мадлен не смогла бы настигнуть королева-мать.(4)
Медичи требовала от Людовика изгнать фаворита, отлучить от двора, уничтожить. Она страстно желала отомстить ему за ложь и обманутое доверие. Вместо того чтобы служить замыслам королевы-матери, Ришелье попытался единолично занять место подле короля и отстранить ее от управления государством. В любую минуту его могли арестовать, а это значило только одно — мучительную, унизительную расправу. Никогда прежде он не чувствовал так близко дыхание смерти, уродливой и безобразной, с лицом маршала д’Анкра.
Взгляд Ришелье упал в зеркало. Он так погрузился в собственные мысли и воспоминания, так ярко их переживал, что, увидев вместо молодого прелата, облаченного в пурпур, уже немолодого священника в черных одеждах, испытал удивление, которое мгновенно сменилось облегчением.
Это уже в прошлом.
Его карьера, благосостояние и даже жизнь не зависели больше от каприз взбалмошной Галигаи, от наглости недалекого д’Анкра, от глупости самовлюбленной Медичи. Он зависит лишь от Людовика, но и тот с каждым годом впадает во все большую зависимость от своего министра.
Глаза кардинала мрачно сверкнули. Если Медичи не смогла одолеть его пять лет назад, то теперь он точно не позволит ей победить.
Он никому не доставит удовольствия видеть себя поверженным.
* * *
Спустя полчаса редкие прохожие могли видеть, как из дома номер двадцать один вышел дворянин, одетый во все черное. Держась тени галереи, он покинул площадь через арку павильона Короля; затем, дойдя до конца квартала, свернул на улицу Турнель и направился в сторону Бастилии и церкви святой Марии.
Из-за близости к воротам Сен-Антуан здесь всегда было многолюдно. По правую сторону теснились многочисленные таверны и постоялые дворы. Старые дома обвивали многочисленные лестницы и переходы, соединявшие надстроенные деревянные этажи. Они состояли сплошь из комнат, которые сдавались внаем, а потому походили на гигантский муравейник.
Фасады покрывали язвы осыпавшейся штукатурки; закопченные, слепые окна бессмысленно смотрели перед собой. У стены Карла V — старинного крепостного сооружения, возведенного еще в годы Столетней войны, и тянувшегося по левую сторону улицы, громоздились кучи мусора. В минуты безветрия воздух становился невыносимым, и дворянин не раз подносил к лицу надушенный платок. Здесь все, от облика домов до лиц их обитателей, носило на себе отпечаток упадка, нищеты и средневекового хаоса. Король, безусловно, было прав, когда говорил о необходимости снести укрепления и облагородить восточную окраину.
Проворно лавируя между каретами, повозками, тележками и верховыми лошадьми, дворянин старался как можно быстрее и аккуратнее миновать этот хаос. К счастью, никто не рисковал задерживаться у него на пути: достаточно было взглянуть на обтянутую черной перчаткой руку, изящную и властную, которая покоилась на тяжелом эфесе шпаги, чтобы отпало всякое желание доставлять ему неудобства.
Обойти Королевскую площадь кругом и дойти до павильона Королевы можно было по улице Эгу, которая, несмотря на свое название, стала более респектабельной благодаря новым особнякам и новициату монастыря Сен-Катарин-де-ла-Кутюр.(5) Однако там можно было встретить знакомого или, чего хуже, наткнуться на герцога де Сюлли, который с некоторых пор обосновался в особняке Галле и на старости лет развлекался тем, что гулял по окрестностям и с удовольствием отвечал на поклоны и приветствия, которыми его встречали. Как пошутил однажды Буаробер, глубина поклона при виде старика была прямо пропорциональна ненависти кланявшегося к господину кардиналу.(6)
Наконец, дворянин вышел на широкую улицу Сен-Антуан, свернул к арке павильона, но, вместо того чтобы идти на Королевскую площадь, прошел вдоль галереи, опоясывавшей дома, и остановился у глухой деревянной двери, рядом с которой на камне был выбит номер шесть. На громкий стук дверь приоткрылась. Из темноты выплыло лицо служанки: желтовато-смуглое, с узким разрезом глаз, оно не отразило ни одной эмоции, даже когда дворянин протянул ей записку. Женщина лишь по-мужски поклонилась и скрылась в верхних комнатах. Спустя несколько минут она вернулась и провела посетителя в гостиную.
— Госпожа скоро спустится, — произнесла служанка с причудливой интонацией и, указав на оттоманку, бесшумно исчезла.
Ришелье сел на диван, снял шляпу и, когда глаза немного привыкли к темноте, стал с любопытством изучать обстановку.
Каждый из двадцати восьми домов на Королевской площади был спроектирован совершенно одинаково, поэтому комната, в которой он оказался, представляла точную копию его гостиной. Три окна, занимавшие стену, были зашторены: лишь одно из них, прямо напротив входа, было закрыто ставнями с резным мавританским узором. Перед окном стоял пустой стол из лакированного черного дерева, начищенный до зеркального блеска. Кроме письменного прибора на нем лежал только длинный и узкий резной футляр, о назначение которого кардинал мог лишь гадать.
Справа от стола, в простенке, стояла каменная скульптура выше человеческого роста — прямоугольная фигура монаха с вытянутыми, узкими глазам, точкой на лбу, в одеждах, напоминавших римскую тогу. Это было восточное божество, известное Ришелье по книгам и сулившее своим последователям вечную гармонию души. Ладони статуи были повернуты наружу, к зрителю; большой и указательный пальцы соприкасались, складываясь в сакральном жесте. На полных губах бога застыла мягкая, снисходительная улыбка.
Перед статуей курились благовония. Причудливые завитки дыма скользили по лицу каменного идола и, поднимаясь вверх, таяли под потолком. Комнату заполнял густой, богатый запах, но его оттенки были слишком сложными и необычными, чтобы кардинал смог распознать что-то кроме сандала и бергамота.
В противоположной от идола части комнаты стояли три оттоманки. Здесь пол на восточный манер был устлан коврами со множеством атласных и бархатных подушек. В полутьме их оранжевые и красные оттенки походили на тлеющий огонь; это впечатление усиливалось благодаря розовому газу, который, словно дым, цеплялся за стены и уходил вверх, образуя изящно драпированный полог. Под самым потолком были натянуты в несколько уровней и под разными углами треугольные полотна темно-синего бархата, расшитые золотыми звездами, которые слабо мерцали даже при скудном свете. Иллюзию глубокого, ночного неба усиливало и то, что звезды располагались с астрономической точностью: Ришелье сумел рассмотреть созвездия Древнего жертвенного огня и Журавля.
Гостиная сплошь состояла из восточных редкостей. Многие предметы были весьма хороши и могли сделать честь любой коллекции, однако вся это причудливая роскошь носила оттенок извращенного эстетства, квинтэссенцией которого был позолоченный панцирь огромной черепахи, инкрустированный самоцветами и драгоценными камнями. Кажется, он служил чем-то вроде стола сидевшим на подушках. Кардинал смотрел на этот странный артефакт, пока не почувствовал головокружение от гипнотических переливов его цвета.
Из-за обилия мебели, ковров, предметов и драпировок в комнате было совершенно тихо. Ришелье не знал, сколько времени длилось его ожидание. Часов нигде не было, а свои он вместе с одеждой священника оставил у Дебурне. Впрочем, кардинал поймал себя на мысли, что ему и не хотелось знать, который час. Свет, проникавший сквозь мелкий узор ставен, был белым; значит, еще день, и этого Ришелье было вполне достаточно.
Блуждая взглядом по комнате, он стал рассматривать ширму из четырех створок, которой был огорожен самый дальний и самый темный угол комнаты. На панелях черного дерева застыли выложенные перламутром птицы. Рядом с каждой белели три вертикальные строчки иероглифов — вероятно, поэтический текст или пояснения к символическим изображениям.
Ришелье задумался о китайской поэзии, как вдруг его взгляд остановился на лисице. Из-за ширмы в самом деле выглядывала лисица: насмешливые черные глаза внимательно смотрели на гостя; в приоткрытой пасти влажно блестели острые клыки. Ее можно было принять за живую, однако, присмотревшись, кардинал увидел, что это был еще один трофей.
— Я смотрю, вы уже познакомились с Камилем?
Струйки дыма дернулись и растянулись от внезапного сквозняка.
— У него есть имя? — не поворачивая головы, спросил кардинал.
— Как у всех вещей.
— Весьма искусная работа.
— Вы небольшой любитель охоты… Впрочем, это неудивительно. В вашей жизни ее и так слишком много.
Произнеся это, Марион Делорм села в кресло у письменного стола, достала из длинного футляра трубку из слоновой кости и неспешно закурила.
— Думаю, мне нет нужды представляться?
— Кто же не знает Красного Герцога? — улыбнулась куртизанка и выдохнула белый дым. Ришелье увидел, как на ее грудь и шею вуалью легли пятна света и витые тени от узора ставен. Она расположилась в профиль, против света, так что можно было различить лишь изящные очертания ее фигуры и копну черных, вьющихся волос.
— Чем обязана вниманием господина первого министра?
— Я могу рассчитывать на конфиденциальность нашей беседы?
— Вполне. Камиль не болтлив.
Ришелье снова покосился на чучело лисы. На мгновение ему показалось, что оно ухмыляется.
— Прекрасно. В таком случае, я перейду сразу к делу. Как вы, возможно, успели заметить, — начал кардинал, с безразличной вальяжностью покачивая носком начищенного, узкого сапога, — Европа находится в состоянии войны. У Франции много друзей, но много и недругов, которые всячески стараются помешать ей отстаивать свои интересы. К сожалению, подобных недругов много и здесь, в непосредственной близости от трона.
— И чего же вы от меня хотите? — спросила куртизанка, медленно выдыхая. В окружении идолов, среди струек белого, приторно-сладкого дыма она походила на жрицу древнего культа.
— Вы, мадам Делорм…
— Зовите меня просто Марион.
— …могли бы оказать содействие короне и помочь избавить страну от неудобств, которые ей могут доставить отдельные личности.
— Вы говорите о ком-то конкретном?
— Меня беспокоит господин Рубенс и его ближайшее окружение. Он имеет несчастье служить штатгальтеру Нидерландов и может совершить множество ошибок, от которых мне бы очень хотелось его уберечь. У вас весьма обширные связи среди самых разных дворянских кругов. Их представители охотнее поделятся сведениями с вами, нежели со мной.
— Резонно. А что вы можете предложить мне взамен? — спросила куртизанка, приподнимая изогнутую бровь. Ее унизанные кольцами пальцы медленно перебирали восточный узор, украшавший курительную трубку.
— Ну, скажем, свое покровительство. В том числе и финансовое, — ответил Ришелье, не сводя глаз с хозяйки дома.
На губах Марион Делорм появилась ласковая усмешка, носившая оттенок снисхождения.
— Герцог, герцог... Мне нет никакой нужды в вашем заступничестве. У меня достаточно добрых друзей как во Франции, так и за ее пределами, готовых прийти мне на помощь при малейшей необходимости. Даже не знаю, нужен ли мне еще один.
Она встала и медленно прошлась по комнате. Только теперь, когда на лицо Марион случайно упал свет, Ришелье смог рассмотреть ее черты.
Именно такой следовало писать Саломею. Не лукавой, как у Кранаха, не отстраненно скорбной, как у Луини, а непреклонной и гордой, с четкой линией темных бровей, большими миндалевидными глазами и надменным изгибом чувственных, налитых губ.(7)
Глядя на свободную, смелую и бесконечно привлекательную в своей демонической силе Марион, Ришелье понимал, почему столько мужчин из высшего света оказались в ее власти.
— Чего же вы хотите? — от тяжелого, дурманящего запаха табака и благовоний, витавшего в воздухе, у кардинала кружилась голова. Он с большим трудом пытался сосредоточиться, но с каждой минутой все явственнее ощущал, как, вопреки усилиям, его сознание медленно погружается в туман.
Марион положила руку ему на левое плечо.
— Подумайте, господин герцог, что бы могло меня заинтересовать. В конце концов, это же вы пришли ко мне...
Произнося это, куртизанка оказалась так близко, что Ришелье смог чувствовать ее теплое дыхание и прикосновение черных волос. Она до сладостной боли сжала ему ключицу пальцами.
— Сутана вам совсем не к лицу…
Герцог не помнил, как Марион оказалась прямо перед ним, в какой именно момент он ощутил влажное прикосновение ее разгоряченных губ, от которых исходил сладковатый запах.
Застежка щелкнула, и плащ тяжело соскользнул на пол. Боже, как это недостойно, как низко... но как дурманяще притягательно в своем языческом сладострастии... Губы герцога разомкнулись. Впервые в жизни ему хотелось всецело отдаться минутному помрачению, страстям, не скованным разумом.
Марион ждала только этого: углубляя поцелуй, она ловко расстегнула колет и ослабила шнуровку рубашки, обнажая шею и грудь герцога.
Внезапно кардинал вздрогнул. В его глазах отразилась жемчужина из сережки Марион.
— Я не могу предложить вам ничего другого, — выдохнул он, отстраняясь.
— Очень жаль... — задумчиво произнесла куртизанка, с любопытством наблюдая за тем, как герцог рассеянными движениями приводил себя в порядок.
— В таком случае, прощайте, — подобрав с пола плащ, сказал кардинал. В его голосе вновь зазвучали обычные, бесстрастно-холодные нотки, а взгляд приобрел надменное выражение. — Надеюсь, вам хватит благоразумия не искушать судьбу и сохранить нашу встречу в тайне.
Марион Делорм лукаво улыбнулась.
1) В 1612 г. в честь помолвки Людовика XIII и Анны Австрийской на Королевской площади проводилась «карусель» — конное представление (балет), которое демонстрировало мастерство французских наездников. Постановщиком балета был Антуан де Плювинель — именно в его военной академии учился Ришелье.
2) Скульптура Людовика XIII появилась на площади лишь в 1639 г. Она была очень неудачной, и парижане искренне ее не любили.
3) Накануне убийства маршала д'Анкра (Кончино Кончини) Ришелье получил анонимное письмо с предупреждением о готовящейся расправе. Однако он решил ничего не предпринимать и не предупредил маршала.
4) Имеется в виду «День одураченных»
5) Название улицы (Rue de l'Égout) дословно переводится как «Улица сточной канавы»
6) Современный Особняк Сюлли был построен финансистом Галле, который скоро проиграл его в карты. Впоследствии там обосновался старый герцог Сюлли, министр Генриха IV, который любил гулять по улицам и отвечать на приветствия горожан. Народ очень любил его за веселый нрав, простоту и открытость и постоянно сравнивал с замкнутым, мрачным и отстраненным Ришелье.
7) Картины Лукаса Кранаха Старшего (https://art.bid/MXHv) и Бернардино Луини (https://art.bid/NPuF)
— Так… Это сюда, а это… вот сюда, — пробормотал Шарпантье раскладывая последние бумаги по стопкам. Довольный собой, он выпрямился, поправил очки, сползшие на кончик носа, и одернул горчично-желтый жилет.
Содержать в порядке то количество корреспонденции и документов, которое каждый день проходило через канцелярию первого министра, было практически невыполнимой задачей, но Шарпантье удавалось с ней блестяще справляться. «Во всем должна быть система и порядок, система и порядок! — без устали твердил он подчиненным. — Вы обязаны с закрытыми глазами находить нужную бумагу, в любое время дня и ночи уметь вспомнить все письма, которые когда-либо проходили через ваши руки!» В ответ клерки лишь вздыхали, тщательно скрывая раздражение; однако к чести первого секретаря следовало признать, что сам он в полной мере удовлетворял этим требованиям. Ему не раз приходилось среди ночи являться к Ришелье, который, угнетаемый бессонницей, продолжал работать в поздний час, и вспоминать, сколько кораблей, перенаправленных Соединенными провинциями на охрану Балтийского торгового пути, упоминал де Ламени в письме пару недель назад. (Их было четыре).
Налюбовавшись порядком и ощутив прилив творческих сил, Шарпантье чинно уселся за стол, чтобы заняться черновиком очередного приказа. Но стоило ему вывести заглавие, как в канцелярию пришел курьер с послеобеденной почтой. Вслед за ним неожиданно появился капитан Сен-Жорж: с досадой обнаружив, что ни кардинала, ни Рошфора, ни отца Жозефа еще нет, он исчез так же быстро, как и появился: секретарь даже толком не понял, что случилось и что он должен передать Монсеньору.
Шарпантье часто заморгал, вернул очки на переносицу и нахмурился, глядя на лежащий перед ним пустой лист, в каллиграфичном заголовке которого теперь было даже что-то укоризненное. Канцелярское вдохновение улетучилось; ему на смену пришло то ли нехорошее предчувствие от визита капитана, то ли ощущение утраченного порядка… Впрочем, Шарпантье не успел толком к себе прислушаться — с накладными пришел аббат де Бомон, мажордом господина кардинала, с которым у секретаря завязался оживленный разговор о взлетевших в Париже ценах.
— Нет, вы представляете? — искренне негодовал Шарпантье. — 12 су и 8 денье за одну меру овса! 12 су! Уму непостижимо! Как будто его вырастили на полях Элизиума!
— Безобразие.
— Помяните мое слово, господин аббат: если так пойдет и дальше, скоро даже одна лошадь будет роскошью!
— Что за протесты, Дени? — раздался вдруг насмешливый голос.
Секретарь вскочил из-за стола и одернул желтый жилет: они с аббатом совершенно не узнали Ришелье в сутане простого священника и римской шляпе.(1)
— Срочных нет? — спросил кардинал, подходя к столу и начиная бегло просматривать почту.
— Нет, Монсеньор, — ответил секретарь, поправляя очки. — В ваше отсутствие пришли только письма от коменданта Бриансона, Его Высокопреосвященства кардинала дю Плесси и графини де Бутийе. Также пришли бумаги от мэтра Демаре.
Услышав имя драматурга, Ришелье поспешил вскрыть пакет: внутри оказалась увесистая папка с рукописью и письмо.
— Господин! Картины куда прикажете? — послышался где-то в дверях робкий голос камердинера.
— Спрячьте их куда-нибудь, Дебурне, спрячьте… До приезда Ватле, — нетерпеливо отмахнулся Ришелье. — Господин де Бомон, пожалуйста, проследите, чтобы картины поместили в сухую, теплую комнату. Я не теряю надежды наконец их продать.
— Хорошо, Монсеньор, — аббат поклонился и поспешил вслед за Дебурне. Граф Рошфор, который вошел в канцелярию вместе с кардиналом, тоже хотел было что-то спросить, но предусмотрительно передумал.
— Писем из Лувра не было, — продолжил свой отчет секретарь. — Просителям я сказал, что вы сегодня никого не примите и что аудиенции отложены до понедельника.
Ришелье, который с напряженным вниманием читал письмо, кивнул, но Шарпантье был уверен, что он ничего не услышал. Не отрываясь от бумаг, кардинал сделал несколько шагов по направлении к кабинету, но секретарю пришлось остановить его.
— Монсеньор! Полчаса назад заходил капитан Сен-Жорж. Он просил передать, что у него для вас срочные новости.
Ришелье поднял взгляд от письма и рассеянно, будто только что очнулся ото сна, посмотрел на Шарпантье.
— Капитан Сен-Жорж… Он попросил послать за ним, как только вы вернетесь…
— Ну так пошлите за ним! — с нескрываемым раздражением произнес кардинал и в нетерпении вскинул ладонь. Секретарь поспешил распорядиться, но уже в дверях чуть было не столкнулся с отцом Жозефом. После обмена извинениями, капуцин спросил:
— Монсеньор у себя?
— У себя, — ответил Ришелье, оборачиваясь.
— Боже правый! Ваше Высокопреосвященство! В облачении приходского священника вас и не узнать!
Ришелье мельком взглянул на свое одеяние и как будто даже смутился. Он спешно свернул письмо и отправил его в карман сутаны.
— Вы как нельзя вовремя, дорогой отец Жозеф, — ответил кардинал, жестом приглашая монаха пройти в кабинет. — У капитана Сен-Жоржа срочные новости.
— Плохие?
— Что-то мне подсказывает, что не очень хорошие.
Рошфор, который все это время стоял в стороне и тяготился ощущением собственной неуместности, наконец собрался с духом и спросил:
— Монсеньор, могу ли я быть чем-то полезен?
— Да, граф, — после секундного размышления ответил Ришелье. — Я попросил бы вас присоединиться к нам. Послушаем, что расскажет капитан.
Рошфор поклонился и вслед за отцом Жозефом прошел в кабинет.
Рассаживались в молчании.
Кардинал снял шляпу и перчатки; по привычке потирая руки, остановился у камина; затем бегло просмотрел несколько документов, оставленных на письменном столе, и разложил их в ином, чем прежде, порядке.
Отец Жозеф открыл свой неизменный черный портфель и после недолгих поисков протянул Ришелье несколько бумаг: увидев подпись, герцог с неподдельным страданием посмотрел на капуцина, но тот лишь многозначительно кивнул — в конце концов, парижский парламент есть парижский парламент, и как бы первому министру ни хотелось, избавиться от него нельзя.
Тишина кабинета приятно противопоставляла себя хаосу и шумному движению канцелярии, однако на этот раз в ней смутно чувствовалось что-то неуютное и даже тревожное, как у тишины перед летней грозой, готовой в любой момент расколоться от удара грома. Это ощущал и Рошфор, и отец Жозеф, и даже Ришелье, который был поглощен другими неприятными впечатлениями дня.
Впрочем, очень скоро стало ясно, что предчувствие грозы никого не обмануло.
— Монсеньор, Вы, вероятно, помните убийство Доминика де Блано, гвардейца первой роты? — спросил Сен-Жорж, тяжело опускаясь на указанное ему кресло подле письменного стола. — Прошлой осенью его ударили кинжалом на площади Сен-Жак-ла-Бушри.
— Да, конечно, — ответил Ришелье, соединяя пальцы. — Подозрения тогда пали на его товарища, Валера д’Арвиля, но он оказался невиновен. Настоящего убийцу отыскать нам так и не удалось, хотя по всем признакам это был кто-то из знакомых убитого.(2)
— Да, так и есть, — мрачно кивнул капитан. — Валер д’Арвиль, вместе с Этьеном де Гесселем и Акселем фон Дитрик… Дитриш… — Ришелье понимающе кивнул, — были близкими друзьями де Блано. С ними Ваше Высокопреосвященство общались лично.
Ришелье снова кивнул. Он внимательно слушал капитана, но в его глазах с каждой минутой все явственнее читались недоумение и молчаливый вопрос.
— У вас появились какие-то новые сведения?
— В некотором роде. Сегодня днем Этьена де Гесселя нашли мертвым в собственной квартире.
— Убит? — спросил отец Жозеф, исподлобья глядя на капитана.
— В этом все и дело… По всем признакам — покончил жизнь самоубийством. Застрелился из пистолета. Брата-близнеца того самого мушкета, который нашли в театре в день покушения на Ваше Высокопреосвященство.
Ришелье и отец Жозеф переглянулись.
— Это точно?
— Абсолютно. Совершенно одинаковые ударно-кремневые пистолеты с модифицированным замком и рукоятью из светлого ореха. На обоих — клеймо амстердамского оружейника ван Вееса и гравировка в виде не то льва, не то дракона.
— Их можно осмотреть? — поинтересовался Рошфор.
— Да, конечно. Они заперты у меня в кордегардии. Пистолет де Гесселя сильно испачкан кровью, и я не решился принести его сюда. Но это еще не все, — продолжал капитан. — На письменном столе покойного нашли предсмертную записку.
Сен-Жорж протянул Ришелье измятый клочок бумаги, на котором крупными печатными буквами было выведено слово «Лжец». Кардинал внимательно осмотрел записку и протянул отцу Жозефу.
— Словом, все как будто указывает на то, что де Гессель был причастен к заговору против Вашего Высокопреосвященства, и совершил самоубийство то ли из-за мук совести, то ли просто в порыве отчаяния.
— «Как будто»? — переспросил кардинал, пристально глядя на капитана. — Что же вас смущает?
— Откровенно говоря, Монсеньор, я и сам не знаю. Мы осмотрели комнаты, поговорили с хозяйкой — нет ни единого намека на вмешательство постороннего лица. Ну не мог же убийца войти в дом, застрелить человека, причем так, чтобы никто не услышал, и скрыться, не оставив никаких следов! Но меня все равно не покидает ощущение, что что-то здесь не так. Вроде самоубийство, а вроде и… — капитан нахмурился. — Спрашивается, как юноша из порядочного дворянского рода, состоящий на службе Вашего Высокопреосвященства, подающий надежды военный и порядочный католик мог вдруг взять и примкнуть к заговору против Вас, а затем покончить жизнь самоубийством? Причем тогда, когда заговор уже раскрыт, а виновные наказаны.
Ришелье принялся задумчиво расхаживать по кабинету.
— У него не было конфликтов в роте?
— Нет. Напротив, его очень любили. Жюстен говорит, что де Гессель был исполнительным, жизнерадостным молодым человеком. Увлекался шахматами и поэзией, не раз проявлял храбрость, но при этом никогда не лез на рожон и не бывал замешан в уличных драках и дуэлях.
— Окружение?
— Он дружил с д’Арвилем, но особенно — с фон Дитри… Дитрихштайном. И, судя по всему, эти двое — последние, кто видели его живым. Офицеры сказали, после дежурства все трое собирались где-то выпить.
— Вы уже их опросили?
— Еще нет, Монсеньор. Я подумал, Вы захотите сами побеседовать с ними. Если прикажете, я немедленно пошлю Демьена.
— Да, это было бы кстати… Скажите, капитан, — Ришелье вдруг остановился и на каблуках повернулся к Сен-Жоржу, — квартиру, где нашли тело, можно осмотреть?
— Конечно, Монсеньор. Вы желаете осмотреть ее лично?
— Да, я хочу убедиться, что мы ничего не упускаем.
— Но если вас узнают?
Ришелье усмехнулся.
— Если меня не узнал сам отец Жозеф, то вряд ли это вообще кому-либо под силу.
В самом деле, кардинал в черном облачении простого священника был не похож сам на себя.
— Это далеко отсюда?
— В двадцати-тридцати минутах езды. Дом госпожи Оклер стоит у Монмартских ворот, рядом с церковью Святой Марии Египетской. Я, Монсеньор, как чувствовал! Опечатал комнаты и оставил Ренуа дежурить на квартире. Все думал, вдруг вы пожелаете прислать кого-то.
Рошфор нахмурился.
— Постойте… Разве Ренуа и Демьен не должны были сопровождать сегодня мадам де Комбале в Монмартское аббатство?
— Мадам отказалась от сопровождения и уехала одна.
Ришелье побелел.
— Как одна!?
— Ваше Высокопреосвященство, клянусь честью, я всеми силами пытался убедить мадам, но она сказала, что едет в монастырь, где ей ничего не угрожает, и что нам следует, в первую очередь, охранять вас!
Кардинал, пугающее бледный, с горящими прозрачно-серыми глазами в нервном порыве подошел к письменному столу, будто желая отдать приказ или распорядиться. «Мари уехала одна, на Монмартр, туда, где нашли мертвого гвардейца». Он судорожным движением взял перчатки. В одно мгновение разум с беспощадной скрупулезностью обрисовал ему дюжину вариантов трагедии. Страшных, отвратительных, непоправимых…
— Я уверен, Монсеньор, что с мадам де Комбале все будет в порядке, — произнес отец Жозеф. — В конце концов, даже кучера в вашем доме имеют при себе оружие.
— Хорошо, — нахмурился Ришелье. — Я поговорю с ней.
Последнюю фразу кардинал произнес таким леденящим душу тоном, что если бы присутствующие не знали о его трепетной любви к племяннице, то всерьез испугались бы за нее.
— Кстати, капитан, — снова заговорил Ришелье, стараясь отвлечься и вернуть привычное самообладание. — Куда отвезли тело де Гесселя? Я бы желал осмотреть и его тоже. Тем более, мэтр Шико сегодня целый день у себя. Он мог бы оказать нам неоценимую помощь, как тогда, после убийства де Блано.
— Тело пока отвезли в морг Госпиталя Трехсот. Откровенно говоря, мы не знали, что с ним делать. Родственникам я пока не писал. Одно дело, если это убийство, а другое дело, если… — капитан замолчал, словно не решаясь лишний раз упоминать о страшном грехе вслух.
Кардинал достал из кармана часы и нахмурился.
— Всюду не успеем…
— Можно разделиться, — предложил отец Жозеф. — Вы, Монсеньор, вместе c капитаном отправитесь на квартиру; Рошфор с Демьеном поедут за фон Дитрихштайном и д’Арвилем; а мы с мэтром Шико осмотрим тело.
Ришелье кивнул. Крышка карманных часов звонко щелкнула.
— Хорошо, так и поступим.
Условившись встретиться в кабинете не позднее семи часов вечера, кардинал и его приближенные разъехались. Покидая дворец, все задавались невольным вопросом, будет ли в жизни Пале-Кардиналя хотя бы один спокойный день. Все, кроме Ришелье, который давно оставил всякую надежду на спокойствие.
1) Римская шляпа (капелло романо/сатурно) — круглая шляпа с широкими полями. Начиная с XVII в. и до середины XX в. была элементом повседневной одежды католического духовенства.
2) Упомянутые события описаны в приквеле "Deus ex Machina" в главе "Друзья и враги" (https://fanfics.me/fic228360)
Крытая повозка тяжело катилась по дороге. Огромные деревянные колеса с веером ржавых спиц напоминали страшные жернова. Они вращались со скрипом — пронзительным, пугающим, невыносимым.
Удар.
Повозка с грохотом подпрыгнула и задрожала металлом. Откуда-то сверху раздались причитания и старческое оханье.
Снова удар.
Жалобно захныкал ребенок, совсем младенец. Заспорили мужские голоса. Повозка сломается, непременно сломается, ведь на дороге столько камней, столько препятствий…
Почему они не могут просто вернуться домой?
Третий удар.
— Именем короля! Открывайте!
Фон Дитрихштайн с трудом открыл глаза и сел в постели. Голова раскалывалась от усталости, каждый звук казался громче пушечного выстрела. Кто-то стучал в дверь с такой силой, что она была готова вот-вот сорваться с петель.
— Verdammt… Einen Moment! Ich komme!(1)Черт... Одну секунду! Я иду! (нем.)
Преодолевая головокружение и дурноту, он сунул ноги в сапоги и кое-как добрался до двери. Открыв ее, он оказался лицом к лицу с графом Шарлем де Рошфором. Обыкновенно мрачный и хмурый телохранитель кардинала Ришелье с недоумением окинул взглядом фигуру гвардейца. Фон Дитрихштайн смутился и провел рукой по всклокоченным волосам в тщетной попытке сделать свой вид менее потрепанным.
Рошфор вздохнул. Его лицо с пугающим шрамом, который проходил у виска, в считанных миллиметрах от глаза, вновь стало непроницаемым.
— Месье фон Дитрихштайн, вы были вчера вечером вместе с Этьеном де Гесселем и Валером д’Арвилем в «Золотом орле»?
— Д-да…
— В таком случае, потрудитесь, пожалуйста, привести себя в порядок. Мне приказано немедленно доставить вас к господину кардиналу.
Фон Дитрихштайн хотел спросить, что происходит, почему его приказано доставить к Ришелье, но граф Рошфор кивнул, давая понять, что разговор окончен, и вышел из коридора. В лихорадочно работающем мозгу Акселя безжалостным, оглушительным эхом отозвался грохот его сапог.
* * *
— Ну проезжай же, проезжай!
Кнут щелкнул в воздухе, угрожая опуститься на плечи неудачливого возничего.
— Да не могу же! Видите! Впереди…
— Аййй… Черт бы тебя побрал!
Кучер от досады выругался, вновь щелкнул кнутом — больше для устрашения, чем из необходимости, — и стал объезжать повозку, чтобы свернуть в переулок. Прохожие, прижимаясь к стенам домов, негодовали: управляет старой каретой, а важности, будто везет короля или самого господина министра!
Ришелье, все время равнодушно наблюдавший за уличной сценой, плотнее задернул занавеску и откинулся на спинку сиденья.
— Скажите, капитан, что представляет из себя дом, где де Гессель снимал квартиру?
Сен-Жорж пожал плечами.
— Обычный трехэтажный дом начала прошлого века. Владеет им Жаклин Оклер, вдова судебного чиновника, служившего еще при Генрихе III. Первый этаж сдается под лавку, но там сейчас никого нет, и он заперт. (Мы проверили). Второй этаж занимает хозяйка и живущая при ней девушка. (Какая-то дальняя родственница). Третий этаж сдается внаем.
— Кроме де Гесселя у нее были квартиранты?
— Да. Студент медицинского факультета Сорбонны. Но еще в январе он уехал слушать лекции в Лейден, где пробудет до осени.
— Значит в ночь убийства в доме не было никого, кроме мадам Оклер и состоящей при ней родственницы?
— Именно так. Вы думаете, Монсеньор, это все-таки убийство?
— Не знаю, капитан, не знаю, — задумчиво покачал головой Ришелье.
Расстояние от Пале-Кардиналя до Монмартрских ворот было невелико, но дорога заняла больше сорока минут: в предвечерний час горожане торопились поскорее закончить свои дела, поэтому улицы были перегружены людьми, повозками, каретами… Столица бурлила народом, шумела голосами и звенела десятками церковных колоколов, созывавших на молитву.
Наконец, карета остановилась в одном из узких переулков, оплетавших квартал, в центре которого возвышалась старинная церковь Марии Египетской. Чтобы не привлекать лишнего внимания, Ришелье и Сен-Жорж проделали оставшийся путь пешком: в конце концов, разве может быть что-то более неприметное в Париже, чем приходской священник и дворянин?
Как и говорил капитан, дом мадам Оклер оказался типичным фахверковым домом времен Франциска I, расположенном в паре минут ходьбы от Монмартрских ворот. В четыре окна шириной и высотой в три этажа, он был построен вплотную к церкви; из-за наклона улицы казалось, будто он опирается на нее. Кардинал отметил про себя, что со стороны главного фасада попасть в дом, кроме как через главную дверь и вход в лавку (которая, впрочем, как и сказал капитан, оказалась заперта на огромный замок), было нельзя.
Открыла им родственница хозяйки — совсем юная девушка, одна из тех, кого родные отправляют из глухой провинции в Париж к какой-нибудь престарелой тетушке, в надежде, что она устроит свою жизнь в столице и удачно выйдет замуж.
— Добрый день, мадемуазель, — вежливо произнес капитан. — Меня зовут капитан Сен-Жорж, я приезжал сегодня днем. Могу ли я видеть мадам Оклер?
— Да, конечно. Прошу вас.
Ришелье вслед девушкой и капитаном миновал прихожую, поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж и прошел в просторную комнату с камином, которая, судя по количеству мебели, одновременно служила гостиной, столовой и кабинетом.
У окна, спиной к двери, сидела старушка лет восьмидесяти в накрахмаленном чепце и теплой шали, накинутой поверх строгого черного платья; она склонилась над вышиванием и была так поглощена своим занятием, что не обратила внимания на гостей.
Переступив порог комнаты, Ришелье снял римскую шляпу, благочестиво перекрестился на распятие, висевшее в простенке, и неожиданно задохнулся в приступе чудовищного кашля, который заставил капитана вздрогнуть.
Девушка подошла к мадам Оклер и, осторожно коснувшись ее плеча, произнесла:
— Тетушка, пришел капитан Сен-Жорж. Он хочет снова поговорить с вами.
— Ах, господин капитан! — хозяйка живо обернулась, отложила вышивание и поспешила встать навстречу гостям.
— Входите, входите… Я смотрю, в этот раз вы не один?
— Да, мадам. Позвольте представить вам…
И тут вдруг капитан с ужасом осознал, что понятия не имеет, как представить Ришелье! В самом деле, не скажет же он мадам Оклер, что перед ней сам первый министр Франции?
Ришелье тем временем очаровательно улыбнулся и, скромно прижимая к груди черную шляпу, слегка склонил голову в знак приветствия.
— Отец Бран, мадам. Священник прихода Сен-Эсташ.
— Как хорошо, что Вы пришли, отец, — сказала мадам Оклер, поправляя теплый платок, наброшенный на плечи. — Такое горе… И, главное, какой великий грех! Как же теперь жить в этом доме…
— Господь не наказывает безвинных, мадам, — вежливо отозвался Ришелье. — Уверен, ни вам, ни вашему дому не следует ничего опасаться.
— Дай-то Бог, отец, дай-то Бог. Присаживайтесь, господа, — старушка указала на два стула, а сама вернулась в кресло.
Несмотря на почтенные годы, мадам Оклер обладала хоть и тихим, но ясным и четким голосом и какой-то совершенно особенной неспешностью манер и речи, которые выдавали не столько возраст, сколько специфический взгляд на жизнь человека, который прожил слишком долго, чтобы не понять тщетность всякой мирской суеты.
Ришелье, который все это время украдкой изучал обстановку, подумалось, что дом как нельзя лучше соответствовал духу владелицы. Когда-то крепкий и добротный, он медленно ветшал. Мебель и утварь представляли собой хронику французского быта едва ли не со времен Карла IX: каждый предмет будто занимал строго определенное место, закрепившееся за десятилетия размеренной жизни, и будто срастался с остальной обстановкой. Срастался так крепко, что даже Ришелье, человек совершенно новый и посторонний, представить себе не мог, чтобы ваза с сухими цветами на полке камина была бы сдвинута хотя бы на сантиметр.
На всем, от старомодной мебели до занавесок, лежал отпечаток сонного быта, высшим воплощением которого был дремавший на мягком табурете большой рыжий кот, с белой от седины мордочкой. Кажется, он был совершенно глух, ибо никак не отреагировал на приход гостей и лишь, не раскрывая больших глаз, жмурился и перебирал лапками. Ришелье не удержался и мимоходом погладил его.
— Чем я могу вам помочь? — спросила мадам Оклер, когда гости расселись. Ее лицо, бледное, будто вылепленное из воска, озарилось мягкой улыбкой, а молочно-голубые, по-стариковски слезящиеся глаза ласково посмотрели на Сен-Жоржа и Ришелье. При всей строгости одежды (судя по всему, мадам Оклер так и не перестала носить траур по супругу, чей потемневший портрет висел над секретером) в облике вдовы было что-то на удивление благожелательное и домашнее: как будто она встречала не случайных людей, которых на мгновение столкнула с ней жизнь, а дальних родственников или добрых знакомых.
— Если позволите, мадам, отец Бран хотел бы задать несколько вопросов относительно происшествия, — сказал капитан.
— Вы родственник покойного? — поинтересовалась вдова.
— Нет, мадам. Но я имел удовольствие знать самого господина де Гесселя и его родителей, — ответил Ришелье. — Поэтому мне бы хотелось уточнить кое-какие детали и осмотреть комнату, чтобы затем сообщить его родственникам в Бретань и передать личные вещи покойного.
— Я бы рада вам помочь, отец, только я уже все рассказала господину капитану, — ответила мадам Оклер. — Я ведь и сама почти ничего не знаю. Этьен был жизнерадостным молодым человеком и хорошим жильцом. Платил исправно, не доставлял беспокойств. Даже поладил с соседом, месье Колло.
— Как давно он снимал у вас квартиру?
— Пять лет. Он поселился у меня, как только приехал в Париж. Он любил шутить, что эта квартира — лучшая его находка в столице, ведь он въехал через Монмартрские ворота и в буквальном смысле постучался в первый попавшийся дом.
— У него бывали гости?
— Нет, никогда. Он не хотел лишний раз беспокоить меня и Генриетту. Лестница-то у нас одна. Когда-то была вторая, со двора. Но она такая старая, что ходить по ней небезопасно.
— Скажите, мадам, заметили ли вы что-то странное в поведении господина де Гесселя? Быть может, он был обеспокоен чем-то, расстроен, дольше обычного отсутствовал дома или, напротив, почти не выходил из квартиры?
Старушка задумалась.
— Нет, отец, ничего такого я не заметила. Все было, как всегда. Разве что он чаще пропадал на службе последние три месяца, а в остальном…
Мадам Оклер беспомощно развела руками.
Кардинал понимающе кивнул и, чуть склонив голову, спросил:
— В таком случае, мы могли бы осмотреть комнату?
— Да, конечно, я провожу вас, — мадам Оклер, которой очень нравились ее гости, встала и подошла к столу, чтобы зажечь светильник. — Отец, напомните, вы из какого прихода?
— Сен-Эсташ, мадам.
— Что-то я вас не припомню… Я каждое воскресенье посещаю там мессу. Уже шестьдесят лет!
— Меня совсем недавно перевели в Париж, мадам, так что я толком не успел освоиться и приступить к своим обязанностям. Но я буду счастлив видеть на воскресной службе знакомое лицо.
Ришелье вновь очаровательно улыбнулся и галантно придержал дверь, пропуская мадам Оклер. (Впрочем, у этой галантности была и другая сторона: оставшись с непокрытой головой, кардинал явил миру почти полное отсутствие тонзуры).
— Откуда вы приехали, отец? — спросила старушка, начиная подниматься вверх по лестнице. Она ступала медленно, держась за широкие перила и наступая на каждую ступеньку обеими ногами.
— Из Пуату, мадам.
— А, как наш господин первый министр… Вам не доводилось его там встречать? Он, должно быть, в ваших летах, или даже чуточку старше.
— Да, пару раз доводилось, мадам, — ответил Ришелье, который шел прямо за вдовой, по-прежнему скромно прижимая к груди шляпу и уничижительно поглядывая на капитана: всегда сдержанный и суровый Сен-Жорж тем временем благодарил Господа, что ему выпало замыкать шествие, ибо так никто не видел душившего его немого смеха.
— У короля славный министр, — продолжала старушка. — Только уж больно суров и воинственен для священника. Не то что вы. Да-да, отец Бран… Уж я столько на своем веку перевидала, что смогу отличить благочестивого священника от плута, который надевает сутану только ради карьеры…
К счастью, Ришелье не пришлось придумывать, что ответить: лестничный пролет был, наконец, преодолен и процессия оказалась в коридоре. Тени заплясали на обитых полинявшим штофом стенах, тускло сверкнули латунные ручки дверей. Посреди коридора на стуле, почти сливаясь с темнотой, сидел гвардеец в черно-красном казакине.
Внезапно Ришелье снова задохнулся в приступе кашля. «Все хорошо, Монсеньор?» — шепнул обеспокоенный Сен-Жорж. В полумраке коридора лицо кардинала светилось от бледности. Кардинал кивнул и сделал жест рукой, как бы говоря: «Не обращайте внимания».
Завидев спутников мадам Оклер, гвардеец вскочил со стула и поспешил отсалютовать начальству:
— Господин капитан! Ваше Выс…
— Как хорошо, что вы остались дежурить, лейтенант! — с нарочитой бодростью сказал Сен-Жорж и многозначительно посмотрел на растерянного гвардейца. — Мы с моим другом, отцом Браном, хотели бы еще раз осмотреть комнату.
Гвардеец растерянно смотрел на капитана, потом снова на Ришелье.
— Д-да, конечно… Хорошо, господин капитан. Прошу вас.
— Скажите, мадам, а кто обитает в соседних комнатах? — спросил кардинал, пока Ренуа боролся с замком.
— Господин Колло живет дальше по коридору. Слева, — старушка указала на дверь у самой лестницы, — комната пока пустует. Из комнаты напротив мы сделали чулан. Она выходит прямо на улицу, поэтому я так и не смогла найти жильцов. Слишком шумно.
— Да, рокот столицы выдержит далеко не каждый, — улыбнулся кардинал.
Раздался щелчок замка. Ренуа, наконец, справился с тугим механизмом и отпер дверь.
— Я буду ждать Вас в гостиной, господа. Осматривайтесь, сколько нужно.
Мадам Оклер двинулась к лестнице. Как только ее фигура исчезла из вида, Ришелье выдохнул и поспешил в комнату.
Квартира де Гесселя была аскетичной, но аккуратной. Кардинал предположил, что когда-то, в годы благополучия этого дома, третий этаж занимала прислуга. Побеленные стены, дощатый пол, грубовато сложенный камин, череда квадратных окон на противоположной от входа стене. Потемневшие от времени квадраты стекол в металлической оправе смотрели во внутренний двор. Перед окнами стоял небольшой письменный стол со стулом, на котором небрежно висел брошенный накануне плащ. Постель осталась неразобранной: на ней лежала щегольская перевязь, расшитая серебряными нитями, и шпага.
— Мы ничего не трогали. Оставили все, как было, — сказал капитан, обходя огромное бурое пятно крови, въевшееся в доски. — Судя по всему, он стрелял, стоя лицом к двери.
Ришелье рассеянно, будто из одной лишь вежливости, взглянул на пол и прошел в комнату. Кажется, у Его Высокопреосвященства был свой план, и он знал, что искать, поэтому Сен-Жорж замолчал, не желая мешать своему покровителю.
Кардинал первым делом уверенно подошел к пустому письменному столу. По очереди открыл ящики: в одном из них лежала стопка чистой бумаги и письменный прибор, в другом — ворох черновиков со стихами, приглашение на вечер в салоне мадам де Рамбуйе (судя по дате, вечер состоялся год назад), обрывки театральных афиш, наброски костюмов; пара писем из Генгана от мадам де Гессель (их кардинал спрятал в карман) и горсть мелких монет.
Ришелье снял перчатки, достал перо с чернильницей и чистый лист бумаги; Сен-Жорж видел, как он на минуту задумался, глядя перед собой, а потом медленно написал что-то, закрыл чернильницу и спрятал ее вместе с пером обратно в стол. Затем кардинал подошел к книжной полке и стал методично пролистывать каждую книгу, на что у него ушла добрая четверть часа.
— Скажите, капитан, в комнате, кроме шпаги, нашли еще оружие? — спросил Ришелье, возвращая на место последнюю книгу. — У него должен был быть, как минимум, еще один пистолет, как это полагается каждому гвардейцу.
— Да, Монсеньор, вот здесь, в сундуке, лежат еще два пистолета.
Сен-Жорж поднял крышку длинного, обитого металлом сундука. Внутри в беспорядке лежали рубашки, летний плащ, поношенный дублет (вероятно, для выходов в свет)… Во втором отделении, отгороженном стенкой, лежала латунная пороховница с чеканкой в виде родового герба де Гесселя, квадратная бутылка из толстого коричневого стекла, в каких обычно хранят оружейное масло, грязные тряпки и два пистолета. Ришелье внимательно осмотрел каждый из них.
— Вы говорили, что де Гессель лежал лицом к двери? — задумчиво спросил кардинал, возвращая на место оружие и опуская тяжелую крышку сундука.
— Да, Монсеньор. Судя по положению тела, он стрелял, стоя лицом к двери.
Ришелье чуть заметно нахмурился и прошелся по комнате. Затем подошел к окнам и внимательно осмотрел рамы. Все окна, кроме одного, были закрыты изнутри на защелку.
Кардинал поднял створку и выглянул на улицу. Комната гвардейца выходила в тесный двор, образованный стенами дома мадам Оклер, церкви и нескольких каменных пристроек к ней. С улицей двор соединялся низкой, длинной аркой.
Вдоль дома мадам Оклер тянулась ветхая, дощатая галерея, которой, судя по грязи и слежавшемуся снегу на перилах, давно не пользовались. Вероятно, когда-то эта галерея служила входом для прислуги, а через арку в лавку привозили товары.
— Капитан, позовите, пожалуйста, Ренуа, — сказал Ришелье, осматривая подоконник. — Нам понадобится его проворство.
Сен-Жорж, который устал разгадывать действия кардинала и успел порядком заскучать, позвал гвардейца. Ренуа по-прежнему был растерян; настолько, что даже не знал, к кому ему следует обращаться — к Его Высокопреосвященству или отцу Брану.
— Маркиз, не могли бы Вы попробовать вылезти наружу через окно?
Ренуа, не задавая лишних вопросов, поднял до упора створку и выбрался наружу.
— Есть, Монсеньор! — отряхиваясь, отозвался гвардеец и стал осматриваться.
Кардинал выглянул в окно.
— Что вы видите, маркиз? Там есть дверь?
— Да, Монсеньор. Даже три. Две из них заложены, а третья, самая дальняя, заколочена досками и заперта на замок.
— Превосходно! А следы? Там есть отпечатки ног?
Гвардеец прошел дальше по галерее.
— Только будьте осторожны! Доски ветхие! — крикнул ему вдогонку кардинал, и в следующее мгновение послышался громкий треск.
— Нет, Монсеньор. Следов я не вижу, — к облегчению Ришелье и Сен-Жоржа отозвался гвардеец.
— А на ступеньках?
— Нет, они чистые. На них совсем нет снега. Мне спуститься вниз, Монсеньор?
— Нет-нет, не нужно, Ренуа. Возвращайтесь! — ответил Ришелье и опустил створку. Он отряхнул черные перчатки от пыли и подошел к капитану.
— Кажется, мы видели достаточно. Я узнал все, что хотел. Что же касается вас, маркиз, — добавил Ришелье, поворачиваясь к Ренуа, который благополучно вернулся в комнату через окно, — то вы можете сниматься с караула.
Гвардеец поклонился. Он уже был в дверях, когда кардинал снова окликнул его.
— Да, и еще… Сегодня на квартиру приезжал только господин капитан. Ни отца Брана, ни уж тем более Его Высокопреосвященства, здесь не было и не могло быть, — добавил Ришелье и многозначительно посмотрел на гвардейца.
— Хорошо, Монсеньор. Клянусь честью, здесь не было никого, кроме господина капитана.
Когда гвардеец ушел, Ришелье в последний раз окинул взглядом комнату, запер дверь, а затем убедился, что двери в остальные комнаты на этаже тоже были заперты.
Мадам Оклер кардинал и капитан нашли сидящей у окна в компании родственницы.
— Благодарю вас, мадам, что позволили осмотреть комнату господина де Гесселя. Я забрал кое-что из вещей покойного. В ближайшее время родственники заберут остальное.
— Хорошо, отец, мы ничего не станем трогать.
— Охрану я снял, мадам, — уточнил Сен-Жорж, — так что теперь вас никто не побеспо…
Слова капитана внезапно потонули в оглушительном звоне. Буфет задрожал посудой, пламя свечей закачалось. Ришелье от неожиданности инстинктивно пригнулся: казалось, дом складывается от колебаний объемного, округлого звука, вибрации которого пробегали по телу и отдавались в голове головокружением.
— Не обращайте внимание, отец, — с улыбкой сказала старушка, когда звон угас. — У дома общая стена с церковной колокольней, так что мы не только слышим — чувствуем! — призыв к молитве.
— Даже ночью? — искренне удивился Ришелье.
— Ну что вы! Последний раз колокол звонит в полночь.
— А утром?
— Утром он звонит в пять часов. По нему мы и встаем. Надежнее любой прислуги, — улыбнулась старушка.
«Еще бы…» — подумал Ришелье, который чувствовал себя так, будто рядом с ним дала залп артиллерийская батарея, причем из всех орудий разом.
— Уверяю вас, отец, к этому быстро привыкаешь. Мои жильцы уже спустя неделю перестают замечать этот шум.
— Я как раз собирался спросить вас об этом, мадам, — оживился кардинал. — Видите ли, я в Париже совсем недавно, еще не успел освоиться и даже подыскать квартиру. А жизнь на постоялом дворе для священника — сами понимаете — весьма неудобна... Мне очень понравился ваш дом, и я бы хотел узнать, можно ли снять у вас комнату? И сколько это могло бы стоить?
— Конечно, отец, я была бы очень рада такому добропорядочному жильцу. За комнату мне обычно платят 2 экю в месяц. Вот только, из свободных теперь только комната покойного Этьена. Не знаю, захотите ли вы жить там, где случилась такая трагедия?
— Я священник, мадам. Комната будет служить мне еще одним напоминанием о том, как много вокруг страждущих, которые нуждаются в утешении.
Попрощавшись с мадам Оклер, Ришелье и Сен-Жорж вышли на улицу.
В морозном воздухе тускло светились фонари; серыми пятнами расплывался по небу дым из каминных труб, частоколом выраставших из крыш. Из церкви после вечерней службы выходили люди. Сквозь приоткрытую дверь на обледенелую мостовую выливался желтый свет. В глубине нефа мерцали узоры замысловатого ретабля(2) с потемневшим образом Святой Марии; у алтаря умиротворенно и неспешно ходил священник в белой далматике.(3) Обоняния коснулся теплый, уютный запах воска, дерева и ладана.
От холода кардинал втянул голову в плечи: ему отчего-то сделалось нестерпимо грустно и одиноко.
— Куда теперь, Монсеньор? Домой?
Озябшими пальцами Ришелье извлек из кармана часы: стрелка показывала половину седьмого. Нужно было возвращаться, и как можно скорее.
— Да, капитан. Послушаем, что удалось узнать остальным.
1)
2) Ретабль — запрестольная композиция; характерное для каталических церквей произведение архитектурно-декоративного искусства, включающее обрамление, орнаменты, фигурную скульптуру, живописные полотна.
3) Далматика — литургическое облачение католических священников, предствляющая собой ризу с длинными рукавами и вышивкой.
Ришелье вернулся во дворец в начале восьмого и с досадой обнаружил, что никого еще не было.
— Нет, Монсеньор, никто не приезжал. Ни граф, ни мэтр Шико, ни отец Жозеф...
Дебурне принял у хозяина плащ и шляпу и сокрушенно вздохнул: они оказались совершенно промерзшими, а это могло означать только одно — господин Арман опять оделся не по погоде.
— А Мари? — спросил кардинал, потирая руки и подходя к зеркалу, чтобы поправить примятые шляпой волосы. В свете вестибюля ярко сверкнула их седина, совершенно белая на висках и в отдельных прядях. — Она приехала?
Дебурне отрицательно покачал головой и развел руками, как бы оправдываясь.
— Еще нет, Монсеньор.
Вдруг камердинер остановился и посмотрел на отражение Ришелье в зеркале.
— Что-то случилось? Вы так взволнованы, господин…
— Вам показалось.
Ришелье едва заметно нахмурился и отвернулся: ему сделалось неприятно от мысли, что Дебурне угадал чувства, которые он не желал обнаружить.
— Дайте мне знать, когда мадам де Комбале вернется. Как бы занят я ни был.
— Хорошо, Монсеньор, будет сделано, — примирительно отозвался камердинер и незаметно поправил цепочку наперсного креста, которая выбилась сзади из-под герцогского воротника.
— Зато приехал господин де Ла Валетт. Он дожидается вас в кабинете.
— Ах, дьявол! Я совершенно забыл! Луи ведь предупреждал, что заедет вечером… Давно он ждет?
— Полтора часа. Но он преисполнен решимости вас дождаться, — с многозначительной улыбкой добавил Дебурне.
Ришелье беззвучно рассмеялся и похлопал камердинера по плечу.
— В таком случае, идемте спасать господина генерала!
В самом деле, едва кардинал пересек порог кабинета, как его взору открылась картина, проникнутая духом уныния.
У камина, в одном из кресел, протянув ноги к самому огню, сидел Ла Валетт и читал книгу. Рядом с ним на столе стоял бокал и полупустой графин с вином. Генерал рассеянно смотрел на страницы, время от времени хмурился, потом смотрел на обложку, будто пытаясь напомнить самому себе, какую книгу он читает. Увидев Ришелье, он вскочил и радостно устремился ему навстречу:
— Боже мой, как хорошо! Я уже думал, что не дождусь вас! — Ла Валетт с чувством пожал кардиналу руку. — Только вообразите: я приезжаю в Пале и узнаю, что никого нет! Ни вас, ни отца Жозефа… Я оказался совершенно один! Даже мадам де Комбале, как выяснилось, отсутствует!
— Да, она уехала в Монмартрский монастырь, — рассеянно отозвался кардинал.
— Как?! Совсем?!
— Почему? — удивился Ришелье. — Всего на день.
Ла Валетт с нескрываемым облегчением выдохнул и снова опустился в кресло.
Ришелье тем временем достал из кармана несколько писем и запер их на ключ в одном из отделений бюро. Затем просмотрел документы и письма, которые прибавились за время его отсутствия, и остановился у камина.
Только теперь генерал заметил, что Ришелье был одет в простую сутану, черный цвет которой лишь сильнее подчеркивал нездоровую бледность его лица. Кардинал вообще выглядел особенно уставшим, поэтому Ла Валетт не решался нарушить молчание.
— Простите, Луи, что заставил вас ждать, — будто в ответ на размышления генерала произнес Ришелье, протягивая руки к огню. — Сегодняшний день оказался богат на новости и совершенно неожиданные повороты в истории с заговором.
И кардинал рассказал Ла Валетту о новостях от Сен-Жоржа, о смерти де Гесселя, о найденном при нем пистолете, который был парой тому пистолету, из которого его чуть не застрелили в театре, о том, куда отправились Рошфор, отец Жозеф и мэтр Шико…
— Я все проспал! — удрученно вздохнул Ла Валетт, когда Ришелье закончил свой рассказ. В самом деле: стоило ему лишь на сутки отвлечься на сон и отдых, как стали происходить чрезвычайные события!
— О нет, Луи, напротив, я очень рад, что вы приехали именно сейчас. С минуты на минуту должны вернуться остальные, и я уверен, им будет что рассказать.
В кабинете бесшумно появился Дебурне с подносом. На нем стоял графин и несколько бокалов, один из которых он (с выражением человека, который не потерпит возражений), подал Ришелье. Сделав несколько глотков, кардинал почувствовал, как в груди растекается приятное тепло. Он благодарно улыбнулся камердинеру: это оказалось подогретое вино со специями.
Генерал постукивал пальцами по ручке кресла, размышляя над словами Ришелье. Он смутно чувствовал, что выстрел в де Гесселя был выстрелом в будущее. И дай бог, если он отзовется только эхом…
— Вообще, чертовщина какая-то, — проворчал Ла Валетт. — Получается, де Гессель причастен к покушению на вас? Или, больше: он и есть Итальянец, у которого вдруг взыграла совесть и который решил застрелиться? Если да, то почему теперь, когда опасность для него миновала?
— Я склонен полагать, что это не было самоубийством и де Гесселя убил кто-то из участников заговора. Но, если вы позволите, Луи, я оставлю свои догадки при себе, — добавил Ришелье в ответ на вопросительный взгляд Ла Валетта. — Мне бы хотелось проверить их, а для этого нужны результаты осмотра тела.
За дверью послышались тяжелые шаги и бряцание оружия. В кабинет вошел Рошфор.
— Монсеньор! Господин генерал! — граф торопливо раскланялся. — Прошу простить меня за опоздание. Дорога заняла намного больше времени, чем мы рассчитывали.
— Возникли сложности?
— Мы долго не могли отыскать Валера д'Арвиля. Как оказалось, он живет на окраине Латинского квартала. Кучер заблудился трижды.
— Вы отыскали обоих?
— Да, Монсеньор. Они ждут в кордегардии. Мы поместили их в разных комнатах, подальше от других гвардейцев. Чтобы сведения, которыми они располагают, не были искажены чужим мнением.
Ришелье удовлетворенно кивнул.
— Очень мудро. Они знают друг о друге?
— Нет.
— Отлично. В таком случае, предлагаю не терять времени. Пригласите их, пожалуйста, по одному, граф.
— Хорошо, Монсеньор. С кого вы желаете начать?
Ришелье пожал плечами.
— Давайте начнем с господина д’Арвиля.
* * *
Несмотря на срочность, с которой его доставили к кардиналу, и отсутствие со стороны графа Рошфора каких-либо объяснений, Валер д’Арвиль старался сохранять спокойствие. В конце концов, могла быть тысяча причин, по которой он мог понадобиться Его Высокопреосвященству.
Впрочем, уже в дороге гвардейца стало одолевать беспокойство: быть может, что-то случилось с Колетт? Но Валер тщательно отгонял от себя эту мысль: его супруга была в Лионе, под покровительством архиепископа. Рядом с ним ей точно ничего не угрожало!
Вспомнив о кардинале Альфонсе дю Плесси, Валер мысленно улыбнулся.
Когда они приехали в Лион, то первым делом отправились в собор, где стали расспрашивать про Его Высокопреосвященство. Их удивлению не было предела, когда господин архиепископ, одетый в простую черную мантию (изрядно запыленную мелом), спустился к ним со строительных лесов. Еще до того, как ему передали письмо, дю Плесси тепло встретил Валера и Колетт, которые сразу же прониклись доверием к этому проницательному и очень доброму священнику. Он был всего на пару лет старше Ришелье, однако, несмотря на родство (архиепископ приходился министру братом), между ними было мало общего. Живой и открытый, господин дю Плесси как будто тяготился высоким саном и делал все, чтобы скрыть свое положение. Свободное от молитв и обрядов время, он посвящал благотворительности, обустройству прихода и восстановлению собора, и, словно желая стать совершенно незаметным, архиепископ часто носил черную сутану, в которой его принимали за простого приходского священника. Именно поэтому, когда Валер переступил порог кабинета первого министра, ему на мгновение показалось, что с генералом де Ла Валеттом беседовал господин дю Плесси.
— Вы желали видеть меня, Ваше Высокопреосвященство, — молодой человек поклонился и застыл в почтительной позе, ожидая, когда кардинал к нему обратится.
Ришелье продолжал что-то тихо, совершенно неслышно говорить генералу. Лицо его было неподвижно и лишь по движению тонких губ можно было понять, что он действительно что-то говорил.
Наконец, он повернулся к гвардейцу:
— Месье д’Арвиль, вы, вероятно, гадаете, по какой причине я пожелал вас видеть. Дело в том, что сегодня утром в своей квартире был обнаружим мертвым ваш друг, Этьен де Гессель.
Гвардеец перевел растерянный взгляд с кардинала на лица Рошфора и Ла Валетта. В его черных глазах читалась почти детская надежда, что это неправда, что это какая-то ошибка, шутка… Но их серьезные, печальные лица не оставляли места для сомнений.
— Я бы хотел, господин д’Арвиль, чтобы вы до мельчайших подробностей вспомнили события вчерашнего вечера. Ведь вы были последним, кто видел его живым.
Гвардеец кивнул. Его рука беспокойно, по нервной привычке потянулась к курительной трубке.
— Я бы попросил вас этого не делать, — оборвал его кардинал, но тут же добавил, смягчаясь:
— Мои коты не любят запах табака.
— Да-да, конечно… Прошу простить меня, Ваше Высокопреосвященство.
На загорелом лице д’Арвиля проступил яркий румянец от осознания допущенной им неловкости.
— Вы виделись с де Гесселем вчера, верно? — сказал Ришелье, деликатно приходя ему на помощь.
— Да… Мы с Этьеном и Акселем фон Дитрихштайном до поздней ночи сидели в таверне «Золотой орел» рядом с Ле-Алем.
— Когда вы пришли в таверну?
— Должно быть, около семи. Мы сдали дежурство в шесть часов вечера… Фон Дитрихштайн был уже свободен. А путь до Ле-Аля пешком занимает примерно двадцати минут.
— Вы были втроем?
— Да. Хотели поделиться новостями и отдохнуть. Это была идея Этьена. Он все сокрушался, что почти три месяца нас не видел.
— Когда вы ушли?
— Около полуночи. Я поехал к себе, а де Гессель повез фон Дитрихштайна домой. Аксель так устал с дороги, что уснул после первого графина вина, — добавил д’Арвиль в ответ на вопросительный взгляд Ла Валетта.
— Куда он мог поехать потом?
— Не знаю, Ваше Высокопреосвященство. Наверное, к себе. Этьен говорил, что ему нужно хорошенько выспаться перед собранием поэтического кружка, куда его пригласили.
— Вы знаете, что это за кружок?
— Этьен говорил, что его собирает господин Фаре.(1)
Ришелье понимающе кивнул и принялся ходить по комнате, заложив руки за спину.
— Скажите, как вы полагаете, господин де Гессель мог покончить собой?
— Нет, — гвардеец так искренне растерялся от вопроса, что даже улыбнулся. — Конечно, нет.
— Почему?
— Это просто невозможно. Этьен бы никогда на такое не пошел. Он был добрым католиком. К тому же, подобный шаг полностью противоречил бы его характеру.
— Да, но вы не видели его три месяца. Быть может, за это время в его жизни произошли какие-то печальные или даже трагические события?
— Нет… Я бы знал о них. Мы с Этьеном одновременно поступили в гвардию Вашего Высокопреосвященства, и с тех были друзьями. Я имею в виду… Я хорошо знал его. Тем более что он был открытым человеком.
— В таком случае, вы должны знать, были ли у него враги.
— Нет, не думаю. Наверняка Этьена кто-то не терпел, но вряд ли настолько, чтобы желать ему смерти. Он легко ладил с людьми и не стремился прославить свое имя на дуэлях. Де Блано в этом смысле намного больше любил риск и незаконные драки.
Воцарилась тишина. Граф Рошфор задумчиво смотрел на носки своих сапог, генерал де Ла Валетт хмурился и покручивал кончики усов; кардинал продолжал ходить по кабинету, искоса поглядывая на гвардейца, который теперь молчал, хотя весь его облик говорил о том, что он хотел сказать что-то еще, но не решался.
— Вас что-то тревожит, господин д’Арвиль?
Взгляд кардинала, хоть и был пристальным, казался лишенным привычной строгости: как будто он вполне искренне хотел узнать причину замешательства гвардейца.
Молодой человек посмотрел на Ришелье не то с отчаянием, не то с молчаливой просьбой о помощи.
— Я не должен об этом говорить.
— Если этого требует характер сведений, вы можете сообщить их мне наедине, — мягко ответил Ришелье и вкрадчивым жестом указал на дверь в соседнюю комнату.
— Нет-нет, Монсеньор, просто… Я должен молчать, иначе я стану в ваших глазах предателем, доносчиком… Но и молчать я не могу, — д’Арвиль тяжело вздохнул. — Ведь я поклялся вам в абсолютной верности. К тому же, вдруг это может предотвратить еще одно убийство.
— Никто в этой комнате не осудит вас, господин д’Арвиль. Даю слово.
Гвардеец взглянул на Ла Валетта и графа Рошфора; укрепившись в намерении, он наконец произнес:
— Да Гессель сам пытался найти убийцу де Блано.
Ришелье нахмурился.
— Давно?
— Сразу же после убийства. Этьен говорил, что мы должны помочь следствию и наказать виновных.
— «Мы»?
— Он хотел, чтобы мы с фон Дитрихштайном присоединились к нему.
— И вы присоединились?
В бесстрастном голосе кардинала послышались интонации человека, который привык к подчинению, но чей приказ осмелились проигнорировать.
— Нет. Я сказал тогда, что не могу пойти против вашего распоряжения, что как офицер не имею право не подчиниться. Тогда мы с де Гесселем чуть не поссорились.
— А фон Дитрихштайн?
— Он согласился.
Ришелье нахмурился еще сильнее, но не ответил.
— Вы думаете, ему тоже грозит опасность? — поинтересовался Ла Валетт.
— Да. Они ведь могли узнать нечто такое, что навело их на верный след, и обратить на себя внимание убийцы Доминика. Дитри не было в Париже три месяца. Может быть только это его и спасло.
В комнате повисла тишина.
— Спасибо за вашу честность, господин граф. И за преданность, — добавил Ришелье. — Не каждый способен в горе сохранить разум и не поддаться искушению своеволия.
Д’Арвиль с поклоном поцеловал герцогу руку и направился было к двери, но тот остановил его.
— Нет-нет, господин граф, — торопливо произнес Ришелье и позвонил. — Вас проводит Эрик. Вы останется в моих покоях до тех пор, пока я не побеседую с фон Дитрихштайном. Пусть все думают, что сначала я выслушал его, а лишь затем — вас.
Д’Арвиль кивнул и снова поклонился — но уже не Ришелье, а его деликатности.
* * *
Когда Аксель фон Дитрихштайн вслед за графом Рошфором вошел в кабинет, он не сразу узнал в человеке, который тихо говорил с генералом де Ла Валеттом, кардинала Ришелье. Черная сутана добавляла первому министру лет и делала его фигуру, и без того худощавую, почти бесплотной. Акселю подумалось, что кардинал в ту минуту походил на тень или огромную летучую мышь, вроде тех, что они ловили в детстве в пещерах Ротхаргебирге.
— Ваше Высокопреосвященство, — полувопросительно произнес Аксель и поклонился.
Ришелье обернулся и холодно кивнул. Слова д’Арвиля подтверждались: фон Дитрихштайн, действительно, выглядел очень скверно, как человек, которого только что вытащили из постели после кутежа или долгой, тяжелой дороги.
— Месье фон Дитрихштайн, — начал кардинал без всякого вступления, — вы знаете, где сейчас находится господин Этьен де Гессель?
— Нет, Монсеньор. Но осмелюсь предположить, что он или дома, или делает визиты.
— Когда вы видели его в последний раз?
— Вчера. Мы с Этьеном и Валером д’Арвилем пошли после дежурства в таверну, чтобы выпить.
— Когда это было?
—Должно быть, около семи.
— Когда вы разошлись?
— Не знаю. Точнее, я не помню.
Кардинал удивленно посмотрел на гвардейца.
— Я был с дороги. Не спал двое суток… После первого кувшина вина я… уснул.
Казалось, еще чуть-чуть и фон Дитрихштайн сгорит от стыда.
— Если вы ничего не помните, то как же вы добрались до дома? — продолжал Ришелье, будто бы не замечая смущения гвардейца.
— Меня довез Этьен.
— Вы знаете, куда он поехал потом?
— Наверное, к себе.
Ришелье собирался было задать следующий вопрос, но дверь отворилась, и в кабинет вошел Дебурне. Несмотря на внезапно прерванный разговор, он, не спрашивая позволения, подошел прямо к Ришелье и стал что-то неслышно говорить ему на ухо.
По мере того, как камердинер говорил, взгляд герцога как будто смягчался; напряжение в его облике исчезало, уступая место утомлению. Вытянутое лицо в обрамлении мягких, пепельно-серых от седины волос (Аксель вдруг понял, что впервые видит Ришелье с непокрытой головой) казалось чахоточно бледным; большие глаза, чуть красноватые от усталости, влажно блестели в свете камина и лишь усиливали общее впечатление нездоровья.
Фон Дитрихштайн вновь невольно задумался о том, каким, в сущности, хрупким он был. Гроза Европы и гений дипломатии, суровый и всесильный министр Франции, уже ставший легендой, при более близком знакомстве оказывался далеко не самым сильным человеком: болезненный, склонный к нервным расстройствам и истощению, он слово воплощал идею о торжестве духа над плотью. Дух этот был настолько силен, что подчинял себе окружающих и заставлял трепетать непокорных, которые мгновенно забывали, что перед ними был, хоть и могущественный человек, но все же простой смертный, из плоти и крови. Наверное, то же самое чувствовали сенаторы, которые так и не решились нанести Цезарю удар.
Наконец, камердинер закончил свой доклад. Ришелье так же тихо задал несколько вопросов (до слуха Акселя донеслось: «С ней точно все в порядке?») и отдал какие-то распоряжения. Дебурне кивнул и, коротко поклонившись, поспешил покинуть кабинет.
Кардинал задумчиво посмотрел ему вслед, перебирая висевший на груди наперсный крест. Вдруг его взгляд упал на фон Дитрихштайна, который с неподвижностью изваяния смиренно ждал, когда наступит его черед.
Ришелье вздохнул и устало потер переносицу, будто припоминая, о чем шла речь.
— Видите ли, месье фон Дитрихштайн, сегодня утром господина де Гесселя нашли мертвым в своей квартире. И вы были последним, кто его видел.
Дрожащей рукой фон Дитрихштайн провел по белокурым волосам. В его голубых глазах отразилось лихорадочное движение мыслей.
— Main Gott… Этого не может быть… Я же видел его только вчера… Мы же…
Ришелье подошел к столу, налил вина в бокал и молча протянул его гвардейцу. Весть о смерти друга, определенно потрясла его.
Аксель сделал несколько глотков и немного перевел дух.
— Aber wie? То есть… Как это произошло?
— Вот это мы и пытаемся выяснить. В тот вечер вы не заметили ничего необычного в поведении де Гесселя? Может быть, он был взволнован, расстроен чем-то? Или, напротив, слишком оживлен?
— Нет, не думаю. Я не заметил ничего необычного.
— У него были враги?
Фон Дитрихштайн задумчиво пожал плечами.
— Наверное, они есть у каждого. Но я никогда не слышал, чтобы де Гессель с кем-то ссорился и уж тем более враждовал.
— Значит, нет никого, кто желал бы ему смерти?
— Нет. Я уверен, что нет.
Ришелье снова заходил по комнате.
— Видите ли, господин фон Дитрихштайн, я уже не раз говорил вам, что больше всего ценю в людях преданность. От тех, кто желает служить мне, я жду покорности и беспрекословного следования приказам.
— Простите, Ваше Высокопреосвященство, но я не совсем понимаю…
Кардинал круто повернулся на каблуках к Акселю.
— Я знаю, что вы с де Гесселем пытались самостоятельно найти убийц де Блано.
Фон Дитрихштайн побледнел.
— Ваше Высокопреосвященство, мы действительно хотели…
— Вы ослушались моего приказа?
Брови кардинала приподнялись; по выражению его лица невозможно было понять, он в самом деле удивлен, или же он разыгрывает удивление, чтобы заставить не покорившегося офицера трепетать.
— Я не хотел…
— Да или нет?
Неприятные водянисто-серые глаза устремились на гвардейца. Лихорадочно соображая, что ему делать, Аксель принял единственно возможное решение.
— Я не имею права и сил обманывать вас, поэтому позвольте мне облегчить душу признанием, — преклоняя колено произнес он. — Я действительно ослушался вашего приказа, но, умоляю, выслушайте меня…
Ришелье нахмурился. Он был очень недоволен, но властным жестом дал понять, чтобы Аксель продолжал.
— Уверяю, ни я, ни месье де Гессель не задумывали ничего дурного. Мы лишь хотели помочь… Поэтому я согласился присоединиться к поискам.
— Что вы узнали?
— В тот день, когда капитан объявил о смерти де Блано, мы с де Гесселем отправились сначала в таверну, где он часто бывал, но там не оказалось ничего подозрительного, поэтому мы пошли в «Марэ». Де Блано часто там бывал.
— С кем вы говорили в театре?
— Я не знаю… Этьен оставил меня за кулисами, а сам пошел поговорить с кем-то из актеров.
— С кем именно?
— Я не помню… Я не знал их. Я никогда раньше не был в «Марэ». Да и вообще в театре.
— Что было потом?
— Этьен сказал, что никто из актеров не заметил ничего подозрительного в поведении де Блано, и мы разошлись.
— Вы продолжили поиски?
— Нет. Де Гессель не знал, где искать дальше и предположил, что смерть де Блано действительно могла быть трагической случайностью. Он сказал, что надежда только на официальное расследование и что вы, Монсеньор, никогда не оставите убийцу безнаказанным. С тех пор мы больше не говорили об этом, а потом… Я уехал в Вестфалию.
— Де Гессель мог сам продолжить поиски?
— Не знаю, Монсеньор. Мне казалось, что он и правда думал, что лучше оставить попытки и положиться на следствие.
Ришелье задумчиво пригладил усы.
— Монсеньор, — вновь заговорил фон Дитрихштайн с трудно скрываемым отчаянием, — я глубоко раскаиваюсь в том, что ослушался вас. В те дни я был ослеплен горем, и голос моего сердца, которое болело за преждевременную гибель друга, звучал громче голоса разума. Моему преступлению нет оправдания, но я уповаю на ваше милосердие.
Ришелье тяжело выдохнул и отвернулся от фон Дитрихштайна. Он сделал несколько шагов по комнате, слово в задумчивости, но Ла Валетт и Рошфор видели неприкрытое раздражение и злость в глазах герцога. Впрочем, когда он вновь обернулся к гвардейцу, в выражении его лица не читалось ничего, кроме ледяной строгости.
— Вы осмелились ослушаться моего приказа, пойти против распоряжения капитана. Вы проявили своеволие, за которое заслуживаете исключения из гвардии. Я прощаю вас на этот раз исключительно из уважения к вашему дяде и покойному отцу. Но в следующий раз — пеняйте на себя.
По мере того, как кардинал говорил, его ровный голос становился тише. Реальные и серьезные угрозы никогда не бывают громкими — они всегда тихие или даже безмолвные.
Ришелье жестом дал понять, что разговор окончен.
Фон Дитрихштайн поднялся, отвесил глубокий поклон и поцеловал герцогу руку. Кардинал простил его, но Аксель по-прежнему чувствовал себя скверно, как никогда.
1) Никола Фаре (1600-1646) — французский писатель и переводчик, член первого состава Французской академии.
Дверь за фон Дитрихштайном закрылась.
Ла Валетт с Рошфором, которые чувствовали себя так, будто тоже были виноваты, с напряжением ожидали вспышки гнева. Однако бури не последовало — Ришелье, хмурясь и перебирая наперсный крест, вернулся за письменный стол.
«Неужели так трудно понять, что распоряжения не отдаются просто так, что если бы не их легкомыслие и преступное своеволие, то трагедии можно было бы…»
— Нет, нет и еще раз! — дверь в кабинет распахнулась, и в комнату вошли мэтр Шико и отец Жозеф; оба были разгорячены спором, который, судя по их лицам, длился не первые пять минут. — При всем уважении к вам, отец Жозеф, но я решительным образом протестую!
Черный портфель с грохотом опустился на свободный стул.
— А естественная отдача? Разве она не отвечает на ваш вопрос?!
— Но тогда мы погрешим против элементарной геометрии!
— Вполне могут быть другие факторы, которые вы не учли!
— А отсутствие следов пороха?!
— Добрый вечер, господа.
Тихий голос Ришелье заставил спорщиков мгновенно опомниться.
— Прошу простить нас, Монсеньор! Мы, кажется, слишком увлеклись, — врач спешно раскланялся. — Господин генерал… Граф…
Отец Жозеф буркнул что-то, что должно было означать извинения и приветствия одновременно, и опустился в свободное кресло.
— Я так понимаю, поездка выдалась удачной?
Шико расстроенно взглянул на монаха и принялся искать что-то в сумке, висевшей у него через плечо.
— Да, мы приехали как нельзя вовремя. Еще чуть-чуть и было бы уже поздно.
Он по очереди извлек несколько пустых флаконов, закупоренную пробирку с каким-то порошком, потрепанную записную книжку и ворох измятых листов, среди которых он, наконец, отыскал нужные — беспорядочные заметки с рисунками частей тела и схемами.
— Вот!
Врач торжествующе посмотрел на присутствующих, но, дойдя до Ла Валетта, чей выразительный взгляд будто вопрошал «И что это?», вынужден был спешно пояснить:
— Де Гессель умер от выстрела в сердце. Пуля попала в одну из артерий, так что смерть была мгновенной.
— Его застрелили? — спросил Ришелье.
— Я уверен, что да. На это указывают все признаки.
Капуцин недовольно хмыкнул.
— Во-первых, входное отверстие круглое и ровное, а это значит, что пуля вошла строго перпендикулярно груди. Отец Жозеф не согласен со мной, но, если представить, что де Гессель стрелял в себя сам, то из-за положения рук и отдачи, которую он не смог бы полноценно контролировать, пуля вошла бы под углом. Тогда форма входного отверстия была бы овальной, и ссадина по краям раны была бы более обширной и тоже имела бы другую форму. Вот, я зарисовал для примера… Во-вторых, — продолжал Шико, пока Ришелье, Ла Валетт и Рошфор разглядывали схемы, — в госпитале уверяли, что на де Гесселе не было перчаток, а это значит, что на его руках должны были бы остаться следы пороха. Но их нет!
— Перчатки с него могли снять! — запротестовал отец Жозеф.
— Это невозможно! Тело обнаружили только днем! К тому моменту оно должно было совершенно окоченеть!
— Вы можете сказать, в какое время убили де Гесселя? — спросил Ла Валетт.
— К сожалению, господин генерал, современная медицина не располагает методами, которые позволяли бы вычислить точное время смерти. Но по косвенным признакам я осмелюсь предположить, что смерть наступила между полуночью и шестью утра.
— Де Гесселя убили ровно в пять часов утра, — ответил Ришелье и в ответ на удивление друзей рассказал о посещении необычного дома мадам Оклер, который в буквальном смысле сотрясался от колокольного звона.
— Неужели звук в самом деле настолько громкий, что никто из жильцов не услышал выстрела? — недоверчиво спросил отец Жозеф.
— Они бы не услышали, даже если бы за де Гесселем пришел целый отряд. У дома вообще очень странная акустика. Вы можете войти в комнату, наделать при этом шума и вас все равно никто не услышит. Никогда раньше не видел ничего подобного.
— В таком случае получается, что убийца знал и о колоколе, и об акустике, и о времени, когда в церкви начинают звонить… Это должен был быть кто-то близкий к де Гесселю, кто бывал у него дома, — задумчиво произнес Ла Валетт.
— Мадам Оклер сказала, что у него не бывали гости. Но он вполне мог рассказать про дом кому-то из своего окружения.
— Да, но как убийца попал в квартиру, если вход в дом только один? — не унимался отец Жозеф.
— С обратной стороны дома есть дощатая галерея с лестницей, по которой можно спуститься вниз и, пройдя через маленький внутренний двор, выйти на улицу. Двери, которые раньше вели из комнат в галерею, сейчас заложены кирпичом или забиты досками, но я полагаю, что убийца проник в квартиру де Гесселя через окно. Это подтверждается, во-первых, тем фактом, что окно не было заперто на засов. Во-вторых, подоконник был чистым. В-третьих, Ренуа сказал, что на ступеньках галереи не было снега и льда. Значит, кто-то один раз уже прошел этим путем.
— Выходит, убийца, пользуясь тем, что двор глухой и заброшенный, проворно поднялся по лестнице, открыл окно, перелез через подоконник и оказался в квартире. Так как это был кто-то из знакомых де Гесселя (даже больше — добрых знакомых!), он не затеял ссору, а пожелал проводить «гостя» обычным путем. Ну а уже в дверях убийца застрелил несчастного и постарался обставить все так, будто это было самоубийство.
— Как по мне, звучит слишком неправдоподобно, — парировал отец Жозеф. — Посудите сами, к чему убийце такие сложности? С тем же успехом он мог убить его где-нибудь в подворотне!
— Быть может, он торопился? Де Гессель мог узнать нечто такое, что заставило убийцу действовать в спешке.
— Со своей стороны могу сказать, что на теле де Гесселя не было других ран или следов борьбы, — вмешался Шико. — Вероятно, господин генерал прав: молодой человек знал убийцу и не ожидал от него нападения.
Ла Валетт многозначительно посмотрел на отца Жозефа и повел ладонью, как бы говоря: «Вот видите?».
— Допустим. Но как в таком случае вы объясните предсмертную записку?
Ришелье достал из кармана сутаны обрывок бумаги, на котором было выведено слово «Лжец». Несколько мгновений он молча смотрел на надпись, а затем протянул записку отцу Жозефу.
— Странная бумага, вы не находите?
— Слишком тонкая и дешевая. На такой пишут разве что лавочники, — кивнул монах и протянул записку Рошфору, который сидел чуть позади.
— Вот именно. Я пересмотрел все книги, изучил каждый клочок бумаги в доме де Гесселя и не обнаружил ничего похожего. Кроме того, сама история с запиской кажется мне странной. Посудите сами: все в один голос утверждают, что граф был человеком спокойного, веселого нрава, что он был набожен и никогда не помышлял о самоубийстве. Значит, если предположить, он действительно застрелился, то в момент трагедии он должен был находиться в отчаянии, в душевном смятении, когда едва ли отдают отчет в собственных действиях. И в этом состоянии он преспокойно садится за стол, достает из ящика письменный прибор, пишет записку (печатными буквами!), потом аккуратно убирает прибор обратно в стол и уходит в другой конец комнаты, чтобы застрелиться?
Ла Валетт покачал головой: картина получалась не слишком правдоподобной.
— Я уверен, записку написал убийца. И намеренно оставил ее на месте преступления.
Рошфор, который все это время внимательно изучал записку, неожиданно встал, подошел к камину, наклонился к огню и посмотрел на пламя сквозь бумагу.
— Здесь написано что-то еще. Точнее, продавлено.
— Можете что-нибудь разобрать? — спросил Ришелье, подходя к Рошфору. В самом деле, записка выглядела так, будто бумага, на которой она была написана, использовалась в качестве подложной.
— К сожалению, нет. Слишком мелко. Да и как будто строчки от разных писем накладываются друг на друга…
— Отец Жозеф, передайте записку Россиньолю. Пусть изучит ее и попытается расшифровать.
Монах спрятал записку в портфель.
— Прошу простить меня, Монсеньор… Но могу ли я быть еще чем-то полезен? — беспокойно спросил Шико, глядя на каминные часы. — Просто у меня в кабинете остались препараты, которые требуют моего внимания... А то испортятся…
— Конечно-конечно, дорогой мэтр! Скажите только, какого калибра была пуля?
— 13 миллиметров. Я на всякий случай извлек ее. Подумал, вдруг вы пожелаете взглянуть, — врач снова порылся в сумке и достал закупоренную пробирку, в которой, среди грязных обрывков корпии лежала пуля.
Ришелье кивнул Рошфору, приглашая изучить находку первым.
— Совпадают?
— Та же самая, что и в голландских пистолетах. Никаких сомнений.
— Превосходно! Вы оказали нам сегодня неоценимую помощь, — произнес кардинал. — И окажете еще большую, если сохраните в секрете все, что видели и слышали сегодня. Это может стоить нескольких жизней. В том числе и моей.
— Разумеется, Монсеньор!
Шико сгреб со стола бумаги обратно в сумку, и, откланявшись, скрылся за дверью.
* * *
— Значит это все-таки Итальянец, — медленно произнес Ла Валетт, глядя на пробирку с пулей, которую держал в руках. — Или же его сподручный, который должен был застрелить вас в театре. Потому что, будем честны господа: пара таких пистолетов стоит как годовая рента. Слишком дорогая игрушка для такого скромного дворянина как де Гессель.
— Вероятно, де Гессель во время своего расследования, — последнее слово Ришелье произнес с нескрываемым раздражением, — узнал нечто такое о смерти де Блано, что заставило Итальянца действовать незамедлительно. Возможно даже, он разгадал, кто скрывается за маской иностранца.
— Я так понимаю, вы уже успели допросить его друзей из роты? — с ноткой возмущения спросил отец Жозеф, которого раздражало, что он знает меньше остальных. Впрочем, кардинал тут же поспешил исправить положение и подробно пересказал содержание своей беседы с Валером д’Арвилем и Акселем фон Дитрихштайном.
Некоторое время монах хмурился, поглаживая бороду и глядя себе под ноги.
— И снова нити ведут в театр…
— И там же теряются, — проворчал Ла Валетт. — Наблюдение за актерами и Корнелем не принесло результатов?
— Никаких.
— Чертовщина какая-то… —пробормотал генерал, постукивая пальцами по ручке кресла. — У Итальянца определенно есть сообщники в театре. Именно они могли рассказать ему о поисках де Гесселя.
— Если так, то проверить это будет невозможно, — ответил отец Жозеф. — В труппе около пятидесяти человек (не считая наемных рабочих) и у каждого — десятки, сотни друзей, родственников, знакомых! У нас нет времени на поиски!
— Не нужно никого искать.
Отец Жозеф, Ла Валетт и Рошфор одновременно повернулись к кардиналу. Ришелье сидел, задумчиво глядя перед собой и потирая белые костяшки пальцев.
— Это Шаварен. Декоратор. Он расписывал задник и кулисы для «Сида». Сегодня, пока я отсутствовал, — продолжил кардинал, — пришла рукопись от Демаре. В письме он уточнял детали будущей постановки и спрашивал, следует ли обратиться к Рубенсу, как это сделал Шаварен перед постановкой «Сида».
— Дьявол! — выдохнул Ла Валетт и откинулся на спинку стула. — Значит все это время соратник Медичи знал до мельчайших подробностей план подготовки к премьере! Кто где сядет, кто куда пойдет… Чертов фламандец!
— Но почему никто из труппы не упомянул Рубенса? — отозвался молчавший все время Рошфор. — Визит в театр такого человека не остался бы незамеченным.
— Они могли встретиться за пределами театра. Тем более что труппе хорошо известно, что мы с Рубенсом не терпим друг друга. Отец Жозеф, я попрошу вас узнать, где сейчас находится Шаварен. Только осторожно — его нельзя спугнуть.
— Его следует арестовать?
— Нет. Понаблюдайте за ним. Но если вдруг возникнет опасность побега — арестуйте по какому-нибудь вымышленному обвинению и без лишнего шума доставьте в Бастилию.
— Хорошо, Монсеньор. Я распоряжусь сегодня же.
— Значит, нам по-прежнему остается только наблюдать? — спросил Ла Валетт. Он понимал доводы Ришелье и принимал их; но его угнетала необходимость снова ждать, тем более теперь, когда Его Высокопреосвященству грозила, кажется, еще большая опасность, чем прежде.
— Да, Луи. И я снова буду просить вас об осторожности. У нас нет права на ошибку.
* * *
Соратники кардинала разошлись в начале одиннадцатого. Условившись вместе поехать к королю, попрощался Ла Валетт; затем удалился в свою комнату граф Рошфор (он жил в Пале, как один из тех, кого кардинал особенно ценил и желал постоянно видеть подле себя). Отец Жозеф намеренно задержался, чтобы поговорить с кардиналом наедине.
Ришелье стоял у камина, спиной к монаху, и перебирал розарий.
— Столько смертей… Столько бессмысленных жертв… — тихо проговорил он, глядя на огонь. — И ради чего?
— Они погибли из-за Медичи, — безапелляционно ответил отец Жозеф. — Все, что происходит — козни королевы-матери.
— Она мстит мне. А умирают другие.
— Вы бы предпочли, чтобы было наоборот?
Ришелье повернулся и странно посмотрел на монаха.
— Я бы предпочел, чтобы у нее не было поводов желать мне смерти.
Отец Жозеф выдохнул.
— Что сделано, то сделано! К чему эти размышления? Вы не можете изменить прошлое! И даже если бы могли, то вряд ли захотели бы это сделать!
Кардинал не ответил. Он продолжал стоять, глядя на огонь, и перебирать отполированные до блеска бусины.
— Что вы намереваетесь делать теперь? — спросил отец Жозеф, исподлобья глядя на Ришелье.
— Гвардейцев я вышлю из Парижа. Д’Арвиля отправлю с ответным письмом в Бриансон. (Пусть побудет при коменданте, пока формируют резервные полки). Фон Дитрихштайн… — Ришелье нахмурился. — Поедет в Байе к капитану Корбалю. Сменит кого-то из гвардейцев, охраняющих Мезонфора и его семью.
— А что вы скажете о смерти де Гесселя?
— Убит. При невыясненных обстоятельствах.
— Если это все же было самоубийство? Как священник вы совершите тяжкий грех.
— Значит, я приму этот грех, — обернулся к монаху кардинал.
Отец Жозеф встал и взял портфель.
— На вашем месте я бы думал, как избавиться от грехов, а не взять на душу новые.
— Даже если поступок окажется ошибкой, уверен, Господь поймет меня и не осудит.
— Вы по-прежнему считаете, что можете торговаться с Господом?
На мгновение в глазах Ришелье промелькнули растерянность и смятение.
— Разве не хуже лишить невинную душу покоя, чем проявить чрезмерное снисхождение к великому грешнику?
— Если она невинна. Подумайте, прежде чем принять такое опасное решение. Подумайте. Доброй ночи, Монсеньор!
Совершенно разбитый усталостью, больше душевной, чем физической, Ришелье нетвердым шагом вошел в спальню и опустился в кресло. Ему казалось, день не закончится никогда; что он обречен бесконечно уезжать, возвращаться, проверять письма, выслушивать кого-то, уезжать снова, кого-то ждать, о чем-то говорить… Вместо раздражающего хаоса из мыслей и чувств, какой часто овладевал им в моменты переутомления, кардинал ощущал лишь гнетущую, подавляющую пустоту, в которой, подобно эху в безлюдном зале, отзывались напряжение и смутная тревога.
Ришелье вывело из задумчивости мягкое, теплое прикосновение. Он опустил взгляд и увидел, что Сумиз — белая ангорская кошка с бирюзовыми глазами, его любимица, — осторожно уткнулась головой ему в ладонь, требуя внимания.
Герцог улыбнулся и взял кошку на руки: прикрывая от удовольствия глаза, Сумиз потерлась о его грудь и замурлыкала.
Коты с их неспешными манерами, шелковистой шерстью и живым, согревающим теплом, всегда приносили кардиналу облегчение. Душевные тревоги и даже физическая боль мгновенно отступали; им на смену приходило ощущение уюта и спокойствия, граничащего с безмятежностью.
Ришелье поцеловал Сумиз между ушей — так было и теперь.
Желая окончательно стряхнуть с себя пыль прожитого дня, герцог велел приготовить ему ванную. Спешно сняв сутану (и даже не произнеся положенную молитву), он с наслаждением погрузился в воду, устало запрокинул голову и закрыл глаза. Некоторое время он лежал совершенно неподвижно, прислушиваясь к треску поленьев в камине и звукам далеких церковных колоколов.
Слова, сказанные отцом Жозефом, не выходили у него из головы.
Перед мысленным взором отчетливо пронеслись смерть де Гесселя и де Блано, поездка на Монмартр, визит к Марион Делорм, посещение квартиры на Королевской площади… Желая сбежать от призраков прошлого, которые пытались снова завладеть его сердцем, Ришелье открыл глаза и стал рассеянно изучать детали обстановки.
Стены ванной комнаты, примыкавшей к спальне (ей заканчивалась длинная анфилада комнат в его личных покоях), были украшены мозаиками, изображавшими римские сады с перистилями, фонтанами, колоннами, утопающими в зелени и цветах; здесь даже был богатый атриум со скульптурами по углам бассейна-имплювия, у которого беседовали две патрицианки.
В синем полумраке комнаты потрескивал камин, отбрасывая оранжево-желтые отсветы на блестящий паркет и заставляя фрагменты мозаики тускло поблескивать.
Скользя взглядом по изображениям, герцог с неудовольствием думал о том, что ходит по кругу. Снова убийство гвардейца, снова таинственный Итальянец, снова блуждание в тумане в бесплодных попытках отыскать заговорщика и остановить... Прошлый раз его спасло только чудо, когда Небеса послали ему покровительницу. Но будут ли они милостивы теперь?
При мыслях об Анне Австрийской герцог нахмурился. Он повернул голову к большому зеркалу, из сумеречной глубины которого выплывало его отражение. По мере того как он смотрел на себя, внутри, у самого сердца, стремительно нарастало чувство печали — давней спутницы его размышлений о королеве.
Раздался щелчок: полено в камине раскололось, подняв сноп искр. Их вспышка вывела кардинала из задумчивости. Только теперь он почувствовал, что вода остыла и он даже успел немного замерзнуть. Мысленно поблагодарив Дебурне за предусмотрительность (камердинер оставил одежду и полотенца греться у камина), Ришелье стал одеваться.
Свежесть накрахмаленного белья и мягкое тепло надушенного шлафрока, как будто придали герцогу сил. События дня словно утратили над ним прежнюю власть и отдалились, став доступнее общему взгляду.
Закончив вечерний туалет, Ришелье вернулся в спальню. Он по-прежнему не чувствовал себя способным уснуть; бесцельно покружив по комнате, он взял подсвечник и, бесшумно преодолев ряд коридоров и комнат, утопавших во мраке, остановился у высокой белой двери с позолоченными узорами.
Нажав на витую ручку, кардинал вошел в библиотеку. От огня свечей по паркету растянулись огромные округлые тени от армиллярных сфер, установленных в центре зала. Тускло вспыхнули золотые литеры и резные узоры стеллажей.
Ришелье прошелся вдоль полок, всматриваясь в названия. Несколько раз он в нерешительности останавливался, задумывался о чем-то, затем снова продолжал поиски, мысленно углубляясь в бесконечный лабиринт книг и человеческих знаний.
Наконец, герцог остановился, поставил на пол подсвечник и снял с полки рукописный греческий том Гераклита. Редкий экземпляр, один из немногих, уцелевших после пожара, уничтожившего огромную библиотеку бенедектинского монастыря, которая в XIV веке была гордостью не только Италии, но и всего христианского мира. Говорили, что в ней даже хранился второй том «Поэтики» Аристотеля.
Кардинал мысленно улыбнулся: этот труд был бы очень кстати теперь, когда его и Демаре так занимают «Визионеры».(1)
Ришелье бережно смахнул пыль с переплета и принялся бегло просматривать пожелтевшие листы, исписанные рыжими чернилами.
«Природа влекома к противоположностям, и из них, а не из подобного, образуется согласное… Согласное разногласие, созвучное несозвучное… Незримый лад всегда превосходнее зримого…»
От внезапного сквозняка огонь свечей задрожал. Кардинал захлопнул книгу и резко обернулся. В приоткрывшихся дверях показалась фигура в длинных одеждах.
— Кто здесь? — суровым тоном спросил Ришелье и выпрямился.
Фигура вздрогнула и замерла на пороге. Дверь остро скрипнула. Тени задрожали.
— Отвечайте! — еще громче и строже произнес кардинал.
Никому не дозволялось без особого разрешения посещать библиотеку дворца, и каждый обитатель Пале это знал!
— Простите…
Кардинал выдохнул.
— Ради всего святого, Мари! Входите же! Прошу вас! Простите, моя дорогая племянница, в темноте я не признал вас, — виновато произнес Ришелье, когда девушка неуверенно подошла к нему. Даже в тусклом свете свечей было видно, насколько бледно было прекрасное лицо Мари-Мадлен.
— Я сильно напугал вас?
— Нет… Нет, все в порядке. Я сама виновата. Мне не стоило так поздно бродить по дворцу.
— Это ваш дом, и вы вольны делать здесь все, что пожелаете!
Последняя фраза прозвучала из уст кардинала строго и даже повелительно. Чтобы сгладить собственную резкость, он добавил:
— Я кажется, слишком долго прожил один…
Тонкие губы герцога тронула смущенная, виноватая улыбка.
— Вы слишком добры ко мне, дядюшка, — ответила Мари-Мадлен и улыбнулась в ответ. Только теперь Ришелье заметил, что в руках у нее был объемный том.
— «Путешествие в Новую Францию» Шаплена? — с живостью поинтересовался кардинал. Ему по-прежнему было неловко за то, что он заставил племянницу чувствовать себя виноватой, поэтому попытался начать разговор, который доставил бы ей удовольствие.
— Да. Мне посоветовал ее отец Жозеф. Когда мы обсуждали с ним колонию в Квебеке.
— Отец Жозеф плохого не посоветует, — отозвался кардинал, наблюдая за тем, как аккуратно девушка возвращала книгу на полку.
— Проект по преобразованию колонии в Новой Франции почти готов. В ближайшее время я надеюсь представить его на суд господина первого министра.
— Господин первый министр с удовольствием с ним ознакомится, — ответил Ришелье с таким серьезным видом, будто речь шла не о нем. — Тем более, что он наслышан о проекте: немногословный Винсент Поль посвятил ему аж три абзаца в своем прошлом письме.
Мари-Мадлен укоризненно посмотрела на дядю.
— Надеюсь по дороге в библиотеку, вас не видел мэтр Шико?
— Бог миловал! Иначе он бы сделал мне очередной выговор!
— И был бы прав.
— Сегодня я немного… засиделся за работой, — ответил Ришелье и повернул том Гераклита так, чтобы не было видно заглавия. — Думал над новым теологический трактатом… И вот, решил взять пару книг, которые мне понадобятся.
— И как вы все успеваете!
— Это мой пастырский долг, которым я не должен пренебрегать, как бы ни был занят другими делами.
— Да-да, я понимаю… Политика, экономика, дипломатия, богословие, литература… Не хватает только отдыха, — сказал мадам де Комбале и с ласковым укором посмотрела на дядю.
Ришелье повел рукой:
— Святой Бенедикт заповедовал нам неустанный труд и предостерегал: otiositas inimica est animae — праздность есть главный враг человеческой души.
— Да, но Святой Бенедикт также предписал обязательный hora sexta(2) даже в самых строгих монастырях, — парировала Мари.
Взгляды кардинала и его племянницы встретились, и в следующее мгновение оба беззвучно рассмеялись.
— Вас не проведешь, — сказал Ришелье.
— У меня очень хороший учитель, — ответила мадам де Комбале.
Они неторопливо направились к выходу.
— Капитан сказал, что вы сегодня отказались от сопровождения, — первым нарушил воцарившуюся паузу кардинал.
— Я подумала, что она мне ни к чему. Зачем вооруженная охрана вдове, которая отправляется на молитву в монастырь? Будет намного лучше, если гвардия станет охранять вас. Ибо ваша жизнь ценнее жизни любого из нас.
— Я забочусь о вашей безопасности.
— Для этого есть причины? — будто невзначай спросила Мари.
— К сожалению, они всегда были и всегда будут. По крайней мере, до тех пор, пока я жив. Видите ли, — продолжил Ришелье, в ответ на переменившийся взгляд племянницы (она очень расстраивалась, когда он прямо или косвенно упоминал о своей смерти), — когда-то я допустил непростительную ошибку: я не сумел скрыть от света своей привязанности к вам. При дворе знают, что вы мне бесконечно дороги, поэтому я опасаюсь, что, желая уязвить меня, они совершат недоброе против вас.
— Я не боюсь ничьих нападок.
Кардинал вдруг остановился и повернулся к племяннице.
— Мари, вы правда любите меня?
— Конечно… Больше всего на свете, — растерялась девушка. — Неужели что-то заставляет вас сомневаться?
— Вы говорите о ценности моей жизни, но вы забываете, что моя жизнь невозможна без вашего присутствия, без благополучия и счастья вашей жизни. Вы очень дороги мне, Мари, — тихо, будто преодолевая себя добавил Ришелье, — поэтому, если вы действительно так любите меня, если вы действительно желаете мне счастья, то, умоляю, не пренебрегайте собственной безопасностью. Пусть охрана кажется чрезмерной, пусть мои беспокойства кажутся лихорадочным бредом… Прошу вас, будьте снисходительны к причудам своего старого опекуна.
Только теперь, глядя на дядю, в его грустные серые глаза, мадам де Комбале поняла, какую непростительную глупость она совершила. Пренебрегла безопасностью, заставила самого дорогого ей человека, которого искренне и безгранично любила, переживать лишние беспокойства и волнения… От внезапного осознания собственной ошибки, к глазам Мари-Мадлен подступили слезы.
Увидев их, кардинал по-отечески мягко улыбнулся и взял ее за руку.
— Я знаю, что ваши помыслы были исключительно добрыми и прекрасными. Как и вы сами, — произнес он и поднес ее руку к губам. — Поэтому не думайте об этом больше. Отдыхайте и ни о чем не тревожьтесь.
Мадам де Комбале грустно улыбнулась в ответ. Доброта дяди успокаивала ее, но и умножала чувство вины перед ним.
Пожелав Мари-Мадлен доброй ночи, Ришелье вернулся к себе. До глубокой ночи он листал сборник Гераклита, время от времени открывал «Энхиридион к Лаврентию» Аврелия Августина; хмурился, беспокойно поглаживал бороду, затем снова принимался читать греческий трактат.(3)
«Незримый лад превосходнее зримого…»
Колокол церкви Сен-Жермен-л’Oссеруа прозвонил два часа ночи, когда кардинал отложил чтение. Следовало хотя бы попытаться уснуть.
Ришелье прошелся по комнате и погасил свечи. Затем преклонил колени перед при-дье(4), осенил себя крестом и задумался. Несколько раз он хмурился, будто от внезапно боли. Затем, после минутного колебания раскрыл молитвенник, бережно заложенный голубой шелковой лентой с жемчужиной на конце, и погрузился в глубокое сосредоточение.
1) «Визионеры» (1637 г.) — комедия Жана Демаре. Считается одной из лучших комедий домольеровского периода (Мольер впоследствии вдохновлялся ей при создании «Ученых женщин»). В изображенных характерах и типах угадывались реальные лица, например, мадам де Рамбуйе и члены ее кружка, маркиза де Сабле и многие другие. «Визионеры», которые имели огромный успех у парижской публики, были написаны по заказу кардинала Ришелье, однако мы не знаем, участвовал ли он непосредственно в их создании или нет)
2) «Шестой час» (лат.) — сиеста, час отдыха
3) Согласно философии Гераклита Эфесского, противоположности существуют в единстве и неразрывно связаны друг с другом — одна противоположность постоянно переходит в другую, а добро и зло относительны и в мировых процессах их нет. Аврелий Августин в «Энхиридионе к Лаврентию» писал, что зло не может существовать без добра и что злым может быть только нечто доброе.
4) При-дье (prie-dieu) — молитвенный стол со скамейкой для коленопреклонения. Предназначался для личного молитвенного пользования.
На следующий день кардинал в четыре часа поехал в Лувр.
Заведенная с некоторых пор монархом традиция играть по пятницам в карты утомляла Ришелье своей бессмысленностью: вместо того чтобы работать и заниматься делами, коих у него всегда было в избытке, он должен был участвовать в бесконечных разговорах и слушать болтовню приглашенных гостей, многие из которых были кардиналу искренне неприятны. Впрочем, как бы Ришелье ни хотелось манкировать визитами, он регулярно появлялся в гостиной Лувра и не пропускал ни одной партии; не столько, чтобы удовлетворить желание короля, сколько ради собственной выгоды — наблюдая за приглашенными и анализируя, кого именно и как часто приглашал Людовик, кардинал мог получать дополнительные сведения о климате при дворе.
На подъезде к Лувру карету Ришелье обогнала другая — лихой кучер в запыленной ливрее, лавируя между всадниками и экипажами, пролетел мимо со скоростью кометы. Впрочем, цепкий взгляд кардинала успел увидеть на двери причудливый красно-желтый герб c полосами, фигурками быков и деревьев.
— Черт знает что такое!
Едва Ришелье успел выйти из экипажа, как его у парадного входа встретил возмущенный Ла Валетт.
— Нет, в самом деле! Прошу простить меня, Монсеньор, за бестактность моего кучера! Мало того, что он своей быстрой ездой пытается угробить меня, так он еще и вас пытается отправить на тот свет!
Генерал злобно посмотрел на молодого человека, который сидел на козлах и с виноватым видом наблюдал за хозяином.
— А, Эжен! — Ришелье улыбнулся слуге и чуть повел ладонью в знак приветствия. — А я-то думал, что за вихрь мчится сквозь Париж!
— Этому негоднику следует хорошенько всыпать! Будет знать, как уважать министра!
— В сущности, если не брать во внимание мое министерство, то мы с вами оба кардиналы, и оба герцоги. Так что Эжен не слишком погрешил против придворных формальностей. Тем более, — продолжил Ришелье, понижая голос и поправляя накидку, край которой по привычке был перекинут через левую руку, — я очень рад, что вы стали первым из гостей, кого я увидел.
Ла Валетт сделал глубокий вдох, думая над тем, как приободрить друга.
— Зато мы с вами не одни. Подъезжая, я видел экипаж канцлера. Да и господин де Шавиньи должен быть уже здесь. Он ведь пунктуальнее колоколов Нотр-Дама!
Ришелье улыбнулся. Как бы ему ни был приятен разговор с Ла Валеттом на свежем воздухе (впервые за несколько дней вышло солнце, и ему не хотелось слишком скоро подниматься в темные покои, где обычно король играл в карты), нужно было идти. Продолжая тихую беседу с генералом, Ришелье миновал парадный вестибюль и, отвечая на многочисленные приветствия, прошел в гостиную, где уже собрались некоторые из гостей.
Однако еще на пороге Ришелье мысленно стал благодарить Небеса за то, что с ним не поехала Мари. В числе приглашенных на вечер, кроме канцлера Сегье, секретаря по иностранным делам Леона де Шавиньи и генерала де Ла Валетта, оказались генеральный прокурор Матье Моле, архиепископ де Гонди и человек, чей голос кардинал узнал еще за дверью.
Питер Поль Рубенс…
Ришелье на мгновение закрыл глаза. Вечер обещал быть долгим.
— А, вот и господин министр!
Судя по радостному приветствию Сегье, канцлер уже успел порядком устать от болтовни прокурора и был несказанно счастлив видеть «подкрепление» в лице двух кардиналов.
В гостиной стояли три квадратных карточных стола. Гости играли по трое и после каждой третьей партии менялись местами. Таким образом, за вечер все приглашенные успевали пообщаться между собой. Гости, сыгравшие положенные партии с королем и королевой, по негласному правилу покидали гостиную. Последним с Их Величествами всегда играл Ришелье — отсутствие посторонних позволяло обсудить больше тем, а иногда — и государственные вопросы.
Одну из первых серий Ришелье пришлось играть с де Гонди, с которым они взаимно и совершенно искренне не терпели друг друга. Кардинал и раньше не жаловал мелочного и завистливого архиепископа Парижа, чья ограниченность усугублялась раздутым чувством собственной важности и упрямством. Однако отношения клириков разладились окончательно, когда де Гонди отказался благословить Общество Святого Причастия(1), созданное по инициативе Ришелье. Желая поддержать кардинала и разрешить конфликт, Людовик даже отправил личное письмо архиепископу, однако тот остался непреклонен: он не только отказался выполнить личную просьбу короля, но и пригрозил Ришелье Папой и разбирательством со стороны Святого Престола.
С тех пор кардинал и архиепископ пребывали в состоянии вражды; они бы и дальше всячески избегали общества друг друга, если бы не король, который вознамерился взять в руки контроль над двором и своим окружением.
Людовик не любил и не умел вести светскую жизнь, к которой обязывает монарха положение. Замкнутый и нелюдимый, он предпочитал проводить свободное время в Версале и Фонтенбло, где сутками напролет охотился или просто объезжал верхом бескрайние леса. Любое многолюдное собрание было для него сродни пытке, и, если бы не его страстная любовь к музыке и балету, французский двор бы зачах окончательно.
Изменить своим привычками Людовика заставил заговор против Ришелье. Король был потрясен тем, что заговорщики, в числе которых была и Анна Австрийская, и Гастон Орлеанский, и даже его духовник Жан Сюффрен, смогли под самым его носом подготовить покушение на первого министра, покушение наглое и смелое — герцога собирались застрелить со сцены прямо в день театральной премьеры.(2)
Желая иметь в поле зрения придворных и гармонизировать отношения между представителями высшей дворянской и церковной знати, король и затеял пятничную игру в карты. Впрочем, иногда в это общество попадали и такие совершенно посторонние люди как Рубенс.
Предпоследнюю серию Ришелье выпало играть именно с ним и генеральным прокурором Матье Моле. Последний вызывал у кардинала не меньшее раздражение, чем архиепископ де Гонди: дворянин мантии, выходец из рода торговцев сукном, он был поверхностным и недалеким крючкотворцем, с которым министр регулярно сталкивался по вопросам деятельности парламента, а с некоторых пор — и по религиозным вопросам: Моле все чаще открыто симпатизировал янсенистам Пор-Рояля и аббату Сен-Сирану, чья доктрина беспокоила Ришелье своим республиканско-еретическим флером.(3)
Как это часто бывает с недалекими людьми, Матье Моле был очень разговорчив. Он быстро завел с Рубенсом беседу о его работе в Париже и, в частности, о крупных полотнах, над которыми работал художник.
— Не сомневаюсь, что это что-то… монументальное! После прекрасной галереи королевы-матери!
— Благодарю вас, месье. Парижский воздух в самом деле вдохновил меня кое на что…
Прокурор улыбнулся, выжидательно глядя на художника.
— Если, конечно, господин художник не суеверен…
— Мне слишком хорошо платят, чтобы я позволял суевериям вмешиваться в свою работу! — рассмеялся Рубенс и выложил на стол очередную карту. — Сейчас я работаю над сюжетом, посвященным безумию царя Саула. Только представьте: человек с огромной властью, который отступил от Господа и нарушил Его волю, обращался к магии, но, что самое главное, оказался совершенно неспособен к раскаянию, за что и был наказан внезапными приступами безумия. Мне кажется, прекрасный сюжет!
— Я слышал, мэтр Рембрандт работает над аналогичным сюжетом в какой-то особой, оригинальной манере.
При упоминании Рембрандта, Рубенс поморщился. Его лицо, до сих пор выражавшее лишь светскую беззаботность и иллюзорное легкомыслие, омрачилось тенью уязвленного тщеславия.
— Рембрандт утратил свежесть видения, и все чаще пишет грязью. К тому же, он взял классический сюжет с Давидом, играющим на лире. Я же хочу изобразить Саула в полном одиночестве, на грани бодрствования и помешательства, в момент трагического осознания собственного безумия.(4)
— Какой красивый, но мрачный сюжет... Мне всегда было интересно, — продолжал прокурор, снова оживляясь, — неужели сумасшедшие в самом деле не осознают своего безумия?
— Безумие — это болезнь, и как любая болезнь оно есть отклонение от естественного, нормального состояния. Его невозможно не заметить, как невозможно не заметить дурно проведенную на рисунке линию.
Ришелье, наконец, оторвал взгляд от карт, которые держал в руках, и теперь в упор смотрел на художника. Впрочем, Рубенса это совершенно не смутило: он лишь поудобнее устроился в кресле и добавил к ставке еще несколько монет.
— Вам никогда не приходилось, Ваше Высокопреосвященство, беседовать с сумасшедшими? У них есть поразительная черта: они по-своему нормальны и не понимают, что с ними что-то не так.
— Господь наделил людей разумом — самым верным стражем и контролером. Именно он подсказывает человеку, что его душа отравляется болезнью.
— Нет-нет, в этом как раз и заключается суть. Их собственные идеи кажутся им логичными. Некоторые их них способны приводить аргументы, достойные докторов философии. Безумие подтачивает разум незаметно, искусно маскируется под него. Поэтому сумасшедшие никогда не чувствуют за собой болезнь и не сомневаются в своей нормальности.
— Как же тогда понять, кто безумен, а кто нет? — спросил прокурор.
— О! Господин Хендрикзоон, известный в Антверпене врач, полагает, что намеки кроются в физических деталях. Будущие больные нередко впечатлительны, склонны к ипохондрии и меланхолии. Иначе говоря, «страдают разлитием черной желчи», — отчеканил художник. — Плоть всегда отражает скрытое безумие. Не так ли, Ваше Высокопреосвященство?(5)
Взгляды Ришелье и Рубенса снова встретились. Художник улыбнулся еще шире и бросил на стол победные карты.
Когда партия была окончена и игроки встали, чтобы поменяться местами, Ла Валетт, который все это время сидел за соседним столом и невольно слышал содержание разговора, решительно двинулся к Рубенсу, но Ришелье, поравнявшись с генералом, незаметно тронул его за руку. (Впрочем, Ла Валетт все же не упустил случая отомстить художнику: он трижды обыграл его и завел с прокурором неприятный для фламандца разговор о неудачах испанской армии, щедро снабдив свой рассказ анекдотами).
Что же до Ришелье, то, пересев за стол к Их Величествам, он оказался в еще более тяжелом для себя положении: ему пришлось занять место по левую сторону от короля, прямо напротив Анны Австрийской.
Весь вечер кардинал тщательно избегал смотреть на королеву. Так и было и теперь: Ришелье делал вид, что сосредоточен на игре, но краем глаза он то и дело замечал ее руки; глядя на их теплую белизну и плавные линии пальцев, украшенных кольцами, герцог чувствовал, как все внутри затапливает всепоглощающая грусть, граничащая с отчаянием. Если бы он прямо сейчас увидел смерть или горе, то даже они не отозвались бы в его душе тем страданием, какое он испытывал, глядя на руки любимой женщины.
С момента их разговора в гостиной, который был прерван Людовиком так некстати, прошло полгода, но Ришелье словно до сих пор не оправился от потрясения. За долгие семь лет он так привык к мысли, что Анна не любит его и даже ненавидит, что теперь не мог поверить в обратное. Кардинал боялся надежды на счастье, боялся, что они на самом деле не поняли друг друга и королева хотела сказать что-то другое.
Удивительно, но именно теперь, когда ему ответили взаимностью, кардинал стал еще больше стыдиться своей любви, с поразительной жестокостью укорять себя за неуместное чувство.
Он бесконечно задавался вопросом, почему из всех дам при дворе, многие из которых были очень красивы и настойчиво искали его расположения, он полюбил именно королеву. Но чем тщательнее герцог старался понять работу собственного сердца, тем в большее отчаяние приходил и тем глубже становилась его любовь.
Кардинал будто не мог расшифровать самого себя. Сколько раз, читая очередную шифровку и глядя на листок с ключом, Ришелье думал о том, до чего же смешна и абсурдна внутренняя жизнь человека: ему, единственному из всех живых существ, дан разум — вернейший компас и главный защитник; но разум неизменно впадает в бессилие перед чувством, слепо подчиняется глупости сердца. В такие моменты Ришелье охватывали стыд и отвращения к собственной слабости. Он ясно осознавал, насколько смешон.
Любовь в сердце немолодого священника! Какая нелепость…
Ришелье было почти пятьдесят, и в каждом дворцовом зеркале с беспощадной точностью отражался непривлекательный отпечаток, который время, труды и переживания оставили на его облике. Вокруг некрасивых, прозрачно-серых глаз разбежалась сеть морщин; они же испещрили высокий лоб, отчего взгляд казался строже и высокомернее. Густые, пепельные от седины волосы, едва доходившие до плеч, казались блеклыми и добавляли ему лет. На впалых висках проступали темно-голубые дорожки вен, подчеркивая бледность лица, которая часто казалась нездоровой; высокая худощавая фигура, которую не удавалось скрыть даже мантией и драпированными накидками, лишь усиливала это впечатление.
Анна Австрийская же была прекрасна. Ей только минуло тридцать четыре; ее облик уже преодолел нескладность и легкомысленную привлекательность, свойственные юности; теперь это была зрелая, полностью расцветшая красота молодой женщины, супруги и будущей матери.
На прекрасном лице королевы не было ни малейшего следа той печати физического и нравственного упадка, которую наложили на Габсбургов противоестественные браки. Все в ее образе, от осанки и линии обнаженных плеч до изгиба бровей и мимолетного поворота головы, дышало царственной гордостью и достоинством, за которыми, впрочем, угадывалась совершенно особая мягкость характера, граничившая, почти с робостью.
Глядя на изящный овал ее лица, на задумчиво-отстраненный взгляд красивых изумрудных глаз, на румяные, четко очерченные губы (нижняя губа, как у всех Габсбургов, чуть сильнее выступала вперед, однако кардинал находил, что королеву это ничуть не портило; даже, напротив, придавало ее чистому, гордому лицу более нежное выражение), Ришелье снова и снова задавался вопросом, разве может красивая молодая женщина в самом деле интересоваться пятидесятилетним министром, болезненным, мрачным и замкнутым? разве может королева в самом деле любить его?
И, словно стараясь довести свою печаль до крайности, кардинал перечитывал «Сонеты к Елене» Ронсара, томик которых держал в запертом на ключ ящике письменного стола.(6) Там же, вдали от посторонних глаз, он бережно хранил и сборник поэзии Лопе де Вега, который ему прислала королева. Герцог не любил испанский язык и уж тем более испанскую поэзию, но мысль о том, что Анна выбрала для послания именно эту книгу, а не любую другую, заставляла его снова и снова вчитываться в стихи: вслушиваясь в их ритм, всматриваясь в образы и смыслы, он вдруг обнаруживал красоту там, где даже не подумал бы ее искать.
Ришелье с отвращение и стыдом думал о своей сердечной привязанности. В то же время он смутно ощущал, что не может и, самое главное, не хочет расстаться с чувством: укоряя себя в слабости и эмоциональности, он в то же время оберегал эту любовь, лелеял в самой глубине своего сердца как нечто исключительно важное и ценное для его жизни.
«Мучения мои благословенны,
Свое ярмо благословляю, пленный,
Самою жизнью за любовь плачу».(7)
Ему нужно было играть, следить за картами, слушать короля и поддерживать непринужденную беседу за столом, но эти руки, которые он невольно видел перед собой, вытесняли из его внимания все остальное, пробуждая разом все чувства, сомнения и мысли, изматывавшие его столько лет.
— Вы так бледны, — сказал король, глядя на кардинала, который сидел прямо, как скульптура, и пристально смотрел в карты. — Вам опять нездоровится?
— Нет-нет, Ваше Величество, уверяю Вас, я никогда не чувствовал себя лучше, — поспешил заверить герцог и вымученно улыбнулся. Слова Людовика были так некстати: Анна Австрийская посмотрела на него, и кардинал, от охватившей его неловкости, побледнел еще сильнее.
К счастью, королева тут же отвела взгляд.
Весь вечер она тщательно старалась избегать смотреть на герцога, но это было невозможно: даже когда он сидел за дальним столом и Анна не слышала его голоса (кардинал говорил тихо и вкрадчиво, даже как-то слабо, как уставший человек), карминовая мантия ярко горела в полутьме гостиной, притягивая взгляд. Теперь же они сидели за маленьким столом друг напротив друга, в мучительной, невыносимой для обоих близости. И королева, и кардинал сохраняли ледяное безразличие — в конце концов, в глазах двора они по-прежнему оставались непримиримыми врагами. Однако безразличие это было лишь внешним.
Королева ловила себя на том, что в толпе придворных всегда старается взглядом отыскать Ришелье; ей словно необходимо было видеть его, ощущать его присутствие. В часы одиночества она чаще, чем следовало бы, думала о герцоге, бережно воскрешала в памяти его манеры и мысленно перебирала милые ей черты.
Седина пепельных волос и ясные, светло-серые глаза, большие и выразительные, неизменно напоминали королеве о благородном блеске оружейной стали. Однако в облике Ришелье было мало воинственного; напротив, его едва ли можно было вообразить в доспехах. Стройная фигура утопающая в складках мантии и накидки; руки, обрамленные кружевом манжет, холеные и узкие, выдавали в герцоге человека, более привычного тонкому перу, чем тяжелому эфесу шпаги. Клирик, философ, богослов, поэт… но не генерал. Вкупе с вкрадчивыми движениями и негромким голосом, они придавали облику герцога что-то слабое и даже как будто женственное. Это впечатление особенно усиливалось в моменты нездоровья, когда его лицо становилось фарфоровым, а во взгляде читалась странная сосредоточенность на самом себе. Впрочем, Ришелье тщательно избегал появляться на публике в такие моменты.
Странно, но даже в периоды раздора королева, как ни старалась, не могла перестать видеть в чертах кардинала милое ее сердцу и бесконечно привлекательное. Борясь со своими чувствами, королева упорно пыталась сосредоточиться на недостатках герцога, разбудить в себе ядовитую критичность, которая обычно сопутствует человеку, нетерпящему другого. Анна тщательно слушала окружавших ее придворных: в кружке, традиционно питавшему отвращение к первому министру, нередко зло обсуждали физический облик Ришелье, его болезни, манеру держаться и говорить, его реакции и поступки… Словом, не было ни единой детали, которая бы не подвергалась препарированию. Но даже в разгар подобных разговоров королеве не удавалось почувствовать ни ненависти, ни отвращения, ни даже насмешки. Напротив, ей становилось страшно неловко, когда герцогиня де Шеврез начинала эти разговоры. Как будто это над ней насмехались, как будто это ее саму подвергали безжалостному изучению.
Анна любила кардинала, а потому с мучительным сожалением думала о том, что судьба так и не позволила им объясниться. В тот день в гостиной она раскрыла мотивы своих поступков, но не успела сказать самого главного, и эта незавершенность тяжким грузом лежала на ее сердце.
Они словно из одного тупика попали в другой; только теперь этот тупик был окончательный. Время неумолимо шло, все сильнее отдаляя их друг от друга. И если кардинал задыхался от жестокости к самому себе и ощущения нелепости своей любви, то королеву одолевали другие, не менее страшные мысли: что если появление Людовика было неслучайным? что если это сам Господь остановил ее? что если Небеса воспротивились и постарались в последний момент уберечь ее от греха?
Как же все было бы просто, если бы они не любили…
Так, сидя друг напротив друга, заблудившиеся среди бесконечных «если», терзаемые сомнениями, страхами и неуверенностью, они в отчаянии задавались обоюдным вопросом: «За что судьба так мучает их?»
И королева, и кардинал знали, что пути Господни неисповедимы, но уже не верили, что эти пути приведут их навстречу друг другу. Помочь им теперь могло разве что только чудо…
— Вы сегодня снова один, — сказал Людовик, исподлобья глядя на Ришелье. — Мы ожидали, что мадам де Комбале тоже, наконец, посетит наше собрание. А вы ее пря-я-я-ячете, — укоризненно протянул монарх, открывая три карты (играли в ландскнехт и королева с кардиналом понтировали против монарха).
— Как известно Вашему Величеству, последние несколько лет мадам де Комбале провела в духовном уединении, в монастыре, и теперь ей необходимо немного времени, чтобы вернуться к придворной жизни. Мадам выражала глубокое сожаление, что не может присутствовать на вечере и всецело уповала на великодушие Вашего Величества.
Людовик бросил не то виноватый, не то смущенный взгляд на Ришелье и нахмурился.
— Да, я помню… Моя матушка обошлась с ней не слишком хорошо. Но теперь мадам де Комбале ничего не угрожает. Здесь нет никого, кто мог бы обидеть ее. Можете так ей и передать.
Ришелье был озадачен контрастом между ворчливым, недовольным тоном монарха и его доброжелательностью к Мари-Мадлен, поэтому, вместо ответа, вежливо склонил голову, изображая готовность исполнить волю короля.
— Быть может, мадам де Комбале будет спокойнее присоединиться к более камерному кружку? — вдруг произнесла Анна Австрийская, поворачиваясь к супругу. — По средам, — продолжила она, обращаясь уже к Ришелье, — у меня бывают вечера. Мы с придворными дамами слушаем музыкантов, играем сами, гуляем в галереях Лувра и саду, если благоприятствует погода. После отъезда герцогини де Шеврез у нас почти не бывает гостей, так что, быть может, в нашем обществе мадам де Комбале будет спокойнее?
— Блистательная идея, — не глядя на собеседников, отозвался Людовик и небрежно бросил карту на стол, рядом с валетом кардинала. — Я полагаю, вы начнете на будущей неделе.
— Благодарю Вас за приглашение, — церемонно ответил кардинал, обращаясь к королеве. — Для мадам де Комбале будет большой честью оказаться в числе гостей Вашего Величества.
К счастью, разговор больше не возобновился: партия кончилась — король выиграл приличный банк и остался весьма доволен вечером.
Ришелье, хотя он и проиграл в тот раз больше, чем выиграл, занимало другое — всю дорогу домой он лихорадочно думал о том, как уговорить Мари посетить Лувр.
1) Общество Святого Причастия (La Compagnie du Saint-Sacrement) было в 1631 году основано герцогом Вантадуром. До нас дошло мало сведений об этой организации, ее реальной деятельности и целях. Известно, что она была тайной и элитарной, туда входили, например, маршалы Шомберг и де Ла Порт, Винсент Поль и др. Людовик XIII покровительствовал Обществу, однако никогда официально не подтверждал его существование (об участии в организации Ришелье ничего не известно). Что же касается истории с просьбой короля и отказом архиепископа де Гонди, то она действительно имела место быть.
2) Упомянутым событиям описаны в фанфике «Deus ex Machina» (https://fanfics.me/fic228360)
3) Образ Матье Моле трактуется в фанфике очень вольно. Ришелье не ладил с Парижским парламентом, однако с Моле у него были неплохие отношения, которые сильно ухудшились лишь в 1630-е годы, когда прокурор стал открыто симпатизировать янсенистам.
4) Речь идет о картине Рембрандта «Саул и Давид». Однако в реальности художник начал работать над ней значительно позже, лишь в 1651 году.
5) Как вспоминали современники и ближайшее окружение, Ришелье действительно был впечатлительным, страдал от ипохондрии и тяжелой меланхолии. Медицина XVII в. считала эти проблемы следствием разлития черной желчи, которая также вызывала в людях душевные болезни. Это представление о причинах безумия даже нашло отражение в «Размышлениях о первой философии» Декарта, где философ писал о безумцах, как о тех, чей «мозг помрачен тяжелыми парами черной желчи». Так что намеки Рубенса относительно душевного здоровья Ришелье (который, к тому же, был доктором философии) весьма и весьма жестокие.
6) «Сонеты к Елене» — цикл лирических произведений Пьера Ронсара, в центре которого — любовь стареющего поэта к юной придворной даме.
7) Цитата из стихотворения «Ни щедрые дары из нежных рук...» Ронсара
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу