Химия (гет)

Одиночество обступило ее со всех сторон, став ее новой реальностью. Друзья… их больше не было. Они предали ее, отвернулись, испугались — как она могла "предать Джима ради монстра"?! В их глазах она была виновна в его смерти. Их предательство ранило сильнее, чем обвинения. Она осталась одна наедине со своей болью и непониманием. В школе ее сторонились, шепот за спиной преследовал ее. В коридорах на нее бросали взгляды, полные презрительного любопытства, словно она была экспонатом, а не обычной ученицей.

Смерть Джима, произошедшая на ее глазах, не отпускала, и та ужасная картина, против ее воли и желания, возникала в памяти вновь и вновь.

Ее сердце давно ему не принадлежало, но он был частью той, прежней жизни, которая теперь казалась далёкой и нереальной.

Ее несколько раз вызывали на допрос, и каждый раз это было новым испытанием.

С появлением у Эдварда адвоката — внимание прессы к его делу стало ощутимо нарастать. В дом постоянно звонили журналисты, пытаясь взять интервью. Пресса раздувала историю, превращая ее в сенсацию. "Девушка полюбила чудовище", "Трагедия в тихом пригороде", "Любовь и ножницы" — пестрели заголовки газет и теленовостей. Репортажи о «человеке-ножницах» то и дело появлялись на экранах телевизоров.

Навязчивые вопросы журналистов о ее лжи, о том, почему она "обманула всю страну", лишь усиливали ее ненависть и отвращение к ним, к их желанию окончательно превратить Эдварда в монстра в глазах людей. Даже следователь, который вел дело, открыто выражал сомнение в ее показаниях, раз она уже лгала толпе — толпе, которая жаждала крови Эдварда, и ее возмущала эта упорная слепота.

Город, словно единый организм, отторг семью Боггс. Соседи отворачивались, бросали косые, осуждающие взгляды.

Родители Ким ходили как тени, угнетенные давлением общественного мнения, вниманием прессы и стыдом за дочь, осмелившуюся "полюбить монстра".

Они изводили Ким уговорами, требованиями отречься от Эдварда, забыть его, спасти хотя бы остатки репутации.

Каждый день были ссоры с отцом. Билл был в ярости на Пег, на Ким, на весь мир, чувствуя себя бессильным что-либо изменить. Пег вела себя с Ким напряжённо и отстраненно, и в этом чувствовалась и ее глубокая боль — словно, отстраняясь от дочери, она пыталась отстраниться и от собственного стыда и разочарования, которые усугублялись тем, что о чувствах Ким она узнала не от нее самой, а из настойчивых, уже никем не скрываемых соседских пересудов. Она не понимала, как могла ничего не замечать, пока Эдвард жил у них под одной крышей. Она любила дочь, но не могла принять ее "ошибку", и эта внутренняя борьба мучила обеих.

Они думали о переезде, но понимали, что репутация дома безнадежно испорчена, и желающих купить его не найдется.

— ...Как вы могли так поступить?! Как вы могли бросить его, когда он так нуждался в помощи?!

— ...Опомнись, подумай о нас! О нашей жизни! Ты разрушаешь все, ты понимаешь?! Зачем тебе этот… этот! Он не такой как мы, он опасен! Просто выкинь его из головы!

— ...Да он лучше вас всех, вместе взятых!

— ...Хорошо у тебя получается, сегодня утром с одним, вечером уже с другим, новый парень убивает бывшего — замечательно!

— ...Подумай хотя бы о Кевине, над ним смеются в школе!

— ...Когда ваша выгода закончилась, вы просто избавились от него! Вы даже не подумали, чтобы помочь ему, чтобы он мог жить нормально, без этих ножниц! Зачем вообще тогда было говорить про врача?!

Это повторялось изо дня в день. Ким, приходя из школы, привычно погружалась в эту давящую и тягостную атмосферу, ощущая с каждым разом всё острее, что не было никого, кто бы мог ее поддержать и понять.

Эдвард оставался единственным по настоящему близким человеком — будучи почти недосягаемым. Она так сильно по нему тосковала. В груди ныло, саднило от мыслей что он там, и что ждёт его впереди.

Она вспоминала волшебство, которое он творил — в каждом его творении была какая-то неземная красота, очаровывающая ее до глубины души. Без него в доме осталась лишь давящая пустота.

Пег тяготило чувство вины — она проклинала тот день, когда привела Эдварда в их дом, в их жизнь. Ее тоже вызывали в полицию, допрашивали, требовали объяснений — как она, видя лезвия вместо рук, могла привести его в город, в общество, разве она не понимала, какой опасности подвергает окружающих?

Но постепенно она начинала понимать, что, как бы ей ни хотелось откреститься от всего этого, она уже не сможет уйти от ответственности. Ведь именно она запустила цепочку событий, приведших к трагедии. Ей было жаль и Эдварда, запертого теперь в холодной камере вместо своего сказочного замка. И в глубине души, несмотря на все опасения и смятение, она знала — она не сможет назвать Эдварда монстром, не сможет солгать, будто он хотел убить ее сына. Она должна будет сказать правду. Ведь они уже стали изгоями, и никакие слова не смогут это изменить.

Ким смотрела на родителей с тяжестью в сердце. Она видела их надломленность, их отчаянное желание вернуться к привычному, безопасному, нормальному миру. Вина за то, что она приносит страдания своей семье, мучила ее, но поступить иначе она не могла. Она не хотела быть такой же как они — слабой, трусливой, готовой предать свою человечность ради спокойствия. Она не могла предать его вновь. Его боль не могла быть отделена от нее.

До Эдварда жизнь текла по накатанной — чинлидинг, самый популярный парень, о котором грезили все ее подруги. А потом... вдруг вспыхнуло то самое чувство, когда встречаешь своего человека, чувство, которого она никогда раньше не знала. Она вспоминала его робкую, щемящую нежность, кроткую доброту. Он показал ей, как это — быть собой, чувствовать по-настоящему, открыл ей настоящую реальность вокруг, и она уже не могла быть прежней. Ей словно некуда было возвращаться — та "нормальная" жизнь вдруг обнажилась фальшивой декорацией, развалившейся как картонный город.

Их короткое время вместе было так хрупко, как тонкий лед. Их любовь была словно редкий цветок, распускающийся среди снега. А в замке она с отчаянием осознала, что люди никогда не примут и не поймут его уникальность, и она не знала, что с этим делать.

Вина давила на нее — ведь это она виновата в том, что в итоге случилось с Эдвардом. Когда она, из-за собственной слабости, согласилась на этот проклятый план Джима, на эту глупую авантюру. Боялась потерять Джима, боялась, что он решит, что ей не важны их отношения, не хотела провоцировать конфликт. И этот страх привел к еще большей трагедии.

Ей было так стыдно за то, какой она была. За свое отношение к Эдварду, когда она сначала как все не видела в нем равного. За то, что она так и не нашла в себе смелости тогда сказать правду, когда ещё была возможность что-то изменить. Боялась гнева отца, не хотела подставлять Джима — теперь это казалось такими малодушными оправданиями.

Но особенно обжигали ее мысли о том роковом дне. В тот момент, когда толпа окружила Эдварда, внутри нее словно что-то оборвалось. Она знала, что должна, просто обязана встать на его сторону, защитить его перед всеми, но... Чужие голоса, страх осуждения парализовали ее. Она не смогла решиться выйти вперёд, встать рядом с ним и сказать всем правду. Она так легко отпустила его... Он ушел, а она осталась стоять, раздавленная собственным малодушием.

В тот день она впервые по-настоящему увидела, на что способны люди, как быстро они превращаются в стаю, готовую разорвать того, кто не такой, как они. И она, своим молчанием, стала невольной соучастницей этого.

...Неожиданная новость о том, что учёный из Калифорнии нанял Эдварду адвоката — всколыхнула смесь трепетной надежды и неясного страха — чего эти люди хотят от Эдварда?

Вскоре мистер Картер нашел способ встретиться с ней, чтобы обсудить ее роль — ключевого свидетеля в предстоящем процессе. После всех его убедительных аргументов, что это единственный шанс для Эдварда, в ней начала расти надежда. Теперь Эдвард не один, и появился шанс на справедливое расследование и освобождение. С этого момента мистер Картер начал тщательно готовить ее к предстоящему выступлению в суде, объясняя процедуру, обучая, как вести себя на допросе, прорабатывая с ней каждую деталь показаний. Они репетировали возможные вопросы прокурора и ее ответы, чтобы она могла уверенно предстать перед судом и сумела противостоять лжи и несправедливости. Понимая, насколько хрупким было ее эмоциональное состояние и под каким колоссальным давлением она находится, мистер Картер неустанно поддерживал ее морально, помогая ей не сломаться под грузом ответственности и страха. Каждая такая встреча стала для Ким и драгоценной возможностью передать Эдварду через мистера Картера слова, которые она не могла сказать ему сама.

Ким смотрела на свое отражение. Боль и усталость как и прежде плескались в ее взгляде, но теперь их оттесняла новая сила — решимость. Она больше не будет бояться. Она больше не позволит страху управлять ее жизнью. Она будет участвовать в суде. Она будет свидетельствовать в защиту Эдварда. Даже если это окончательно разрушит ее жизнь. Потому что это единственный правильный поступок. Потому что она любит Эдварда.

Вскоре после того как делом Эдварда занялся адвокат — отец Джима, охваченный горем, подал ещё одно заявление, припомнив давний взлом. Теперь, движимый жаждой мести, он хотел наказать Эдварда за все. Именно тогда Ким осознала — момент настал. Молчать больше нельзя. И на очередном допросе она решилась на признание. Что это она, под давлением Джима, уговорила Эдварда помочь, и тот, доверчивый и наивный, согласился, не понимая до конца, что делает. Это признание, независимо от того, что ждало ее дальше, принесло облегчение, словно давний груз упал с плеч. Отвечая на вопросы следователя, она назвала имена и своих бывших друзей. Она колебалась лишь секунду — с холодным пониманием, что они и не были ей никогда друзьями. Кто еще знал о Джиме? Кто видел его? Она назвала всех, кто был причастен к той ночи. И, кажется, в тот момент, последняя связь с их прежней жизнью оборвалась.

Идея Джима ограбить собственный дом поначалу казалась его отцу абсурдом, циничной ложью, но следствие неумолимо находило подтверждения. Погруженный в горе и отрицание, он с трудом принял внезапно открывшуюся правду о сыне. Он понял: судебное разбирательство лишь вытащит на свет грязное белье, и имя его погибшего сына будет полоскаться в прессе ещё больше. Не желая порочить память Джима, он отказался от иска, представив все "нелепой случайностью". Таким образом, одно из обвинений с Эдварда было снято. Ким понимала, что ей повезло. Очень повезло. Если бы тот только захотел, ее могли бы судить как соучастницу.

После долгих недель ожидания и ходатайств мистера Картера, Ким наконец-то разрешили свидания с Эдвардом. Вид Эдварда, которого вели, словно особо опасного пленника, с руками, скованными за спиной, резанул по сердцу Ким острее любого ножа. Казенные стены камеры свиданий давили своей серостью, а холодное стекло становилось не только физической, но и непреодолимой символической границей между ними. С него наконец сняли наручники. Запертый по ту сторону толстого стекла, он лишь тогда оказался "свободным" от пристального надзора охранника. Формально им полагался телефон для разговора, но для Эдварда... это было бесполезно. Он сидел напротив, и даже сквозь стекло казался ещё более хрупким, чем прежде. Тем не менее, он держался прямо, словно пытаясь сохранять достоинство ради нее. Он казался птицей в клетке, прекрасной и дикой, но лишенной свободы. Стекло оставалось их единственным жестоким посредником. Они могли только смотреть друг на друга. В глазах Эдварда, темных и бездонных, Ким видела целый мир невысказанных чувств: какую-то обреченную тоску, от которой ее сердце болезненно сжималось, уступавшую место такой щемящей нежности, которую Ким чувствовала почти физически, как тепло сквозь холод стекла. И тут же его глаза ещё больше темнели от гнетущей вины и пронзительного сожаления, заставляя взгляд на миг опуститься, будто он не мог вынести ее сочувствия, ее боли. Иногда он пытался подарить ей улыбку, но она тут же таяла на его губах, словно разбиваясь о невидимую стену отчаяния, которую он так отчаянно старался скрыть. Ким, сжимая руки на коленях, всем своим существом старалась выразить всю свою любовь и понимание, посылая ему безмолвные слова поддержки — я рядом, я с тобой, держись. Ее сердце сжималось от бессилия, видя его таким, но она не позволяла себе сломаться. Все его невысказанные страдания болью отзывались в ее душе, и она всей собой стремилась стать для него опорой.

В один из таких моментов, словно повинуясь какому-то внутреннему порыву, Эдвард медленно поднял свою руку-ножницы. Металл отразил тусклый отблеск тюремного освещения, отбрасывая причудливые тени на его бледное лицо. Сердце Ким замерло, дыхание перехватило. Он поднес свою руку к стеклу, осторожно прижав к нему гладкую, холодную поверхность металла — ту часть, где, казалось, должна быть ладонь. Ким, не раздумывая, прикоснулась к стеклу со своей стороны, напротив его руки. Холод стекла проникал сквозь пальцы, но в этот момент она, казалось, чувствовала невыразимое тепло, исходящее от него, от этой тонкой, но прочной нити, связывающей их. Это был их безмолвный разговор, их объятие — обещание, за которое Ким цеплялась всей душой, отчаянно молясь, чтобы оно не стало их прощальным.