Проклятие крови Малфой (гет)

Утро было холодным и безрадостным. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь высокие окна Малфой-мэнора, казался блеклым и неживым. В гостиной, где обычно царила торжественная тишина, теперь витало ощущение надвигающейся грозы.

Люциус стоял у камина, безупречный и холодный. Его пальцы нервно перебирали ручку трости — единственная деталь, выдававшая внутреннее напряжение. Розалин сидела в кресле, спина её была прямой, но ладони, спрятанные в складках платья, были влажными. Она чувствовала на себе его взгляд — тяжёлый, пронизывающий, словно бурав, сверлящий её насквозь.

Целитель прибыл точно в назначенный час. Пожилой волшебник с седой бородой и умными, проницательными глазами. Он учтиво поклонился Люциусу, затем Розали.

— Миссис Малфой, — произнёс он. — Если вы готовы...

Люциус медленно кивнул, его взгляд не отрывался от Розалин.

—Пожалуйста, доктор. Будьте так добры.

Целитель достал волшебную палочку. Воздух наполнился мягким золотистым свечением. Розалин замерла, чувствуя, как магия скользит по её телу, проникая внутрь. Она видела, как взгляд целителя становится сосредоточенным, его губы готовы были произнести вердикт.

И в этот момент она сделала свой ход.

— Подождите.

Оба мужчины взглянули на неё. Целитель — с удивлением, Люциус — с холодным интересом.

Розалин подняла голову и встретилась взглядом с Люциусом. В её зелёных глазах горел странный огонь — не страх, не покорность, а решимость.

— Это излишне, — сказала она твёрдым, ясным голосом. — Я и так знаю, что должна сообщить.

Она сделала паузу, впиваясь взглядом в его ледяные глаза.

— Да. Я беременна. — Слова прозвучали чётко и громко в тишине комнаты. — Твоим наследником.

Наступила мёртвая тишина. Люциус не двигался. Его лицо оставалось маской, но в глазах что-то дрогнуло — вспышка чего-то дикого и неконтролируемого, тут же погашенная. Это не было радостью. Это было... оценкой. Расчётом. Он видел её ход и мгновенно анализировал его последствия.

Он медленно кивнул, поворачиваясь к целителю.

—Подтвердите, пожалуйста.

Целитель, немного опешив, провёл окончательные заклинания.

—Да, — произнёс он. — Беременность. Примерно шесть-семь недель. Всё... всё протекает нормально.

Люциус снова кивнул, на этот раз более удовлетворённо. Но удовлетворение это было отравленным. Она украла у него момент триумфа. Она добровольно отдала то, что он считал своим правом — право объявить о своём наследии. Она превратила его победу в нечто, полученное по её милости.

— Благодарю вас, доктор, — произнёс Люциус, его голос был ровным, но в нём слышалось стальное напряжение. — Вы можете быть свободны.

Когда целитель удалился, Люциус повернулся к Розали. Его лицо было непроницаемым.

— Что ж, — сказал он. — Поздравляю нас. — Он подошёл ближе, его взгляд упал на её ещё плоский живот. — Мой наследник. С этого момента твоя безопасность — мой главный приоритет.

Его слова звучали как забота, но были приговором.

— Я считаю, что для твоего же благополучия тебе следует оставаться в поместье, — продолжил он. — Путешествия сейчас неуместны. Любой стресс может навредить... моему сыну.

Розалин почувствовала, как сжимается её сердце.

—Но моя мать... я хотела бы видеться с ней. Для поддержки.

Люциус усмехнулся — короткий, беззвучный смешок.

—Трястись в карете по дороге к Снейпам? Нет, это слишком рискованно. — Он помедлил, делая вид, что обдумывает уступку. — Но так уж и быть... Пусть твоя мать навещает тебя здесь. Раз в месяц. Не чаще.

Это была не уступка, а очередная цепь. Он ограничивал её контакты с внешним миром, с её семьёй. Она была заперта в золотой клетке, где каждое её движение будет контролироваться.

Той ночью Розалин снился странный, прерывистый сон.

Она стояла в алой комнате, но стены были из плоти, и они дышали. На полу сидел ребёнок, спиной к ней. Его волосы были белыми, как у Малфоев, но с чёрной прядкой, как у неё. Сердце её сжалось от предвкушения.

— Посмотри на меня, — попросила она.

Мальчик обернулся. Его лицо было размытым, как будто под водой, но глаза... Сначала они были холодными, светло-серыми, точь-в-точь как у Люциуса. В них не было ничего, кроме ледяной надменности. Затем они дрогнули, и цвет начал меняться, расплываться, пока не стал тёмно-зелёным — её глазами, глазами её матери. В них плескалась боль, страх и бездонная надежда. И тогда ребёнок улыбнулся, и в этой улыбке было что-то от Драко.

— Чей я? — спросил он, и его голос был эхом.

Розалин проснулась с одним этим вопросом, впившимся в мозг как заноза. Не с криком, а с полным, оглушающим молчанием, будто всё нутро у неё вынули. Она лежала, не двигаясь, прикованная к постели свинцовой тяжестью. Руки сами потянулись к животу — не с нежностью, а с проверкой на реальность. С холодным, отстранённым любопытством, с каким рассматривают чужую, неизлечимую рану.

«Ты мой, — подсказывало что-то глубоко внутри, древний инстинкт, заглушаемый громчайшим голосом травмы. — Ты — часть меня».

«Чья?— тут же спрашивал другой, ядовитый шёпот. — Его? Чтобы он мог вечно владеть тобой через него? Или того мальчика, чье прикосновение было таким же знаком насилия, пусть и беззвучным?»

Это не было борьбой надежды. Это была борьба двух проклятий. Она не гадала, какое из них лучше, а пыталась понять, какое из них убьёт её медленнее.

Она представила, как держит на руках ребёнка с ледяными глазами Люциуса. И её сердце не наполнялось теплом — оно сжималось в комок ледяного страха и омерзения. Она боялась не родить его. Она боялась, что не сможет его полюбить. Что будет смотреть на собственного сына или дочь и видеть в них лицо тирана. Это чувство было таким же насилием над ней, как и всё остальное — её лишали даже права на материнские чувства.

Потом она представила ребёнка Драко. И здесь страх был иным, более острым, как лезвие гильотины. Этот ребёнок стал бы плотью от плоти её первого насильника и вечным воплощением той уродливой связи, что сплелась из их общих ран. Он был бы живым свидетельством их взаимного падения — тихим, безгласным обвинителем, которого она была бы вынуждена называть сыном или дочерью.

Она встала и подошла к зеркалу, глядя на своё отражение — сосуд, вместилище, поле битвы. Она не видела будущую мать. Она видела заложницу.

«Чей ты?» — снова пронеслось у неё в голове.

И самый честный, самый чудовищный ответ, который пришёл ей в голову, был: «Ничей. Ты — оружие. И моя задача — решить, в чьих руках ты убьёшь меня».

В своём кабинете Люциус тоже не спал. Он стоял у камина, сжимая в руке бокал с виски. Огонь играл на полированной поверхности хрусталя, но не мог рассеять тьму в его душе.

«Она победила в этом раунде, — думал он, наблюдая за танцем пламени. — Она сказала то, что я хотел услышать, и теперь я обязан играть по этим правилам. Но я не забыл. И не простил. Каждый день, глядя на её растущий живот, я буду помнить, что это может быть его победа, а не моя.»

Он отпил глоток, но виски не могло заглушить горечь осознания. Она не просто украла его триумф. Она поставила его в положение, где он вынужден публично праздновать то, что внутри может быть величайшим позором его жизни. Он, Люциус Малфой, должен носить маску счастливого отца, возможно, прикрывая собой грех собственного сына.

Он не стал пить дальше. Алкоголь не мог затопить этот яд. Ему требовалось действие. Чёткое, холодное, направленное.

Он подошёл к потайному ящику в своём бюро, вскрыл сложные защиты и извлёк маленький, изящный флакон с серебристой, переливающейся памятью. Тот самый.

Он поднёс его к виску и высвободил нить. Кабинет поплыл, сменившись знакомым кошмаром гостиной Малфой-мэнора образца 1998 года. Крики. Смех Пожирателей. И она, его Розалин, прижатая в углу. Но на этот раз его взгляд, закалённый новой ненавистью, скользнул мимо неё. Он пристально вгляделся в лицо Драко — бледное, испуганное, с стеклянным от ужаса и алкоголя взглядом. Он смотрел на слабость своего сына, на тот миг, который положил начало всей этой цепи унижений.

«Вот он, корень, — думал Люциус, с холодной яростью наблюдая, как Драко, подтолкнутый Долоховым, делает тот роковой шаг. — Вся его ничтожность — вот она. И из этой слабости теперь может произрастать моё... наследие? Нет. Мой позор».

Он резко выдернул себя из памяти. Тишина кабинета оглушила. Решение было принято.

Он взял перо и кусок пергамента. Почерк его был безупречен, как всегда.

«Драко.

Считаю долгом проинформировать тебя о событии, кое напрямую касается будушего нашего рода. Твоя мачеха ожидает ребёнка. Осмотр целителя не оставил сомнений: беременность — семь недель, протекает безупречно.

Полагаю, на своём посту ты сможешь вознести должные молитвы за здоровье и благополучие моего наследника. Твои усердные труды на благо Министерства на столь отдалённом посту являются твоим наилучшим вкладом в это дело.

Твоё присутствие здесь, разумеется, более не требуется.

Прими уверения в моей уверенности в твоей... благоразумности.

Л.М.»

Он не угрожал. Не оскорблял. Он просто констатировал факт, зная, что каждый отточенный пассаж будет для его сына ударом ножа. Он сообщал ему о своей победе, о том, что Розалин теперь навсегда заперта в его мире, нося под сердцем его собственность. И напоминал, что Драко исключён из этой картины. Навсегда.

Он сложил письмо, запечатал его фамильной печатью и вызвал сову. Месть — это не всегда крик и ярость. Иногда это ледяное молчание, в котором тонет чужая надежда.

С этого дня её жизнь изменилась. Её окружили гиперопекой, которая была лишь новой, более изощрённой формой тюрьмы. Каждое блюдо, которое она ела, проверялось. Каждый её шаг отслеживался. Люциус начал говорить «мой сын», «наследник», вкладывая в эти слова всё своё право собственности. Он пытался силой слова присвоить ребёнка, сделать его своей безраздельной собственностью ещё до рождения.

А Розалин, сидя в своей новой, роскошной тюрьме, гладила живот и шептала:

— Ты будешь в безопасности. Я сделаю всё, чтобы ты был в безопасности.

Она не знала, кто отец ребёнка. Но она знала, что теперь у неё есть оружие — сам ребёнок. И она будет использовать его, чтобы защитить себя и его. Война продолжалась, но правила изменились. Теперь на кону была жизнь невинного существа, заточённого в самой гуще битвы.