Один человек и один город (гет)

* * *

Пламенные призывы на меня не действовали никогда. А вот обращения к разуму добивались своего каждый раз и весьма успешно. Эсте неоткуда было узнать о такой странности моего характера, вот его агитационные попытки и провалились. Но, черт возьми, как ничем, кроме объемов, не примечательная женщина смогла с первой попытки попасть точно в цель?

Хотя, надо признать: почва была уже подготовлена. Кафедрой городского хозяйства, на которой группа будущих хозяев Санта-Озы слушала общеразвивающие лекции и наблюдала за проведением лабораторных работ. Особого интереса к теме предмета я не испытывал. Как, впрочем, и к процессу обучения в целом. Просто считал, что это мне нужно, а раз нужно, не имеет значения, позитивные ощущения приходят вместе со знаниями или нет.

Проблема мусора и впрямь упоминалась преподавателями наравне со всеми остальными «узкими местами» существования больших городов. Потому что мусорят люди прилично. В смысле, много. Там, сям, дома, на работе, на улицах. Везде. Но задумываться над тем, кто и какими усилиями способствует сохранению чистоты… Нет, не приходилось. Повода не было.

Машинный двор после относительной свежести кабинета снова показался очагом адского зловония. Продышаться удалось только через милю ускоренной ходьбы: утренний опыт показал, что ловить автобус на конечной остановке бессмысленно. Потом-то, в обитаемых кварталах я осчастливил водителя новой встречей. Как же можно было отказаться от удовольствия еще раз взглянуть на эту кислую мину?

В Низине общественный транспорт тоже ходил. По центральным улицам. Но поскольку место моего проживания в список «цивилизованных» кварталов не попадало, дорога на работу и обратно грозила получаться довольно долгой. А что самое неприятное, нос теперь чутко реагировал на малейшее дуновение воздуха с помоек. Грубо говоря, к окончанию пути я весьма хорошо представлял себе мусорную карту района. И на будущее зарекся выбирать отдельные, наиболее ароматные маршруты движения.

Сиеста снова прогнала людей с улиц, рождая закономерный вопрос: а куда именно все исчезали на несколько жарких часов? Мне это выяснить в ближайшее время явно было не под силу. Отправляться на работу вечером и возвращаться утром, значит, вовсе не видеть белого света. Спать без задних ног с восхода и до заката, если, конечно, двенадцати часов будет хватать для отдыха. Зато на солнце париться не придется, что уже хорошо.

Початая банка кофе все еще стояла на кухонной полке. Сиротинушкой. Должно быть, продукты со вскрытой упаковкой не пользовались спросом среди местных спекулянтов. Единственная неприятность: после прогулки невозможно было запихнуть в себя что-то теплее водопроводной воды. Пришлось оставить кофе стынуть, а вынужденную паузу потратить на благо Хэнка.

Какой бы странной ни казалась жидкость, врученная мне врачом, и по своему происхождению, и по скупо описанным свойствам, она действовала не хуже реанимационной бригады. В сознание не возвращала, увы, зато явно приводила функции организма в норму. Похоже было, что до конца флакона ритм сердцебиения, цвет лица и прочие характеристики условно здорового человека смогут вернуться к прежним уровням. Но кое-что другое…

Он начинал меня узнавать. Но не как Фрэнка. Как источник заботы.

Пульс заметно менялся, когда я прикасался к неподвижным запястьям. Рывком ускорялся, чтобы потом плавно затихать. Память тела. Неосознанная привязанность. От нее становилось жутко. Все равно, что расшатанное кресло, на котором я обычно засыпал возле кровати, встречало бы меня, суча ножками и помахивая полосой оторванной обивки. Но за разговоры с мебелью обычно объявляют сумасшедшим, а когда бдишь над коматозником, можно утешать себя теорией, что он слышит. Все и всегда.

— У меня появилась работа. Представляешь? Честная и нужная. Только ни за что не угадаешь, чем я с сегодняшнего вечера начну заниматься. И никто бы не угадал. Пожалуй, не буду рассказывать, а то еще решишь, что у меня мозги окончательно поехали. Потом как-нибудь. Нет, мне не стыдно, не думай! Даже не удивительно. Вот это как раз и есть самое странное, Хэнк. Меня ничто здесь не удивляет.

Окончательно я это прочувствовал в муниципалитете. Когда сидел в коридоре. Словно все шло именно так, как и должно было. Словно наконец вписался в существующую действительность, и больше никогда и никуда из нее… Не выпаду?

— Кажется, будто вся прошлая жизнь — нелепый сон, а сейчас я наконец-то проснулся. Да, мне чертовски хочется закрыть глаза снова. Но не возвращаться. Там не оставалось ничего заманчивого, одни только проблемы. Тут, конечно, забот не меньше, но они все какие-то… Обычные. Обыденные. Нормальные. Решаемые без напряжения нервов. Без злости. Вот папашу Ллузи, к примеру, стоило бы хорошенько отругать. Согласен? Вот-вот. И все равно не тянет. Лениво, наверное. А впрочем…

Найти бечевку в кладовой было куда как труднее, чем протянуть сигнальную систему от кухни в комнату Хэнка. Потом оставалось только ждать, заключив с самим собой пари на тупость, а вернее, силу привычки старого пьяницы.

Узлов я вязать не стал и правильно сделал: когда конец бечевы, обвитый вокруг запястья, дернулся, то всего лишь обжег кожу, сообщая, что кто-то вторгся на кухню без моего ведома. И конечно, воришка успешно был застигнут на месте преступления. По пояс углубившимся в недра шкафа.

— Там ничего нет.

Что меня с первой же встречи бессознательно покорило в Фелипе Ллузи, так это его наплевательское равнодушие перед лицом любых обстоятельств. Даже не вздрогнул на мой голос. И не повернулся, пока не закончил осмотр полок.

— Следующий паек еще не скоро. На будущей неделе.

Новость не произвела на пьяницу впечатления. Никакого вообще: мутный взгляд скользнул мимо меня, не задерживаясь ни на секунду.

— Но ты его получишь, только если будешь хорошо себя вести. Справишься?

Взгляд папаши Ллузи стал чуть осмысленнее. Вернее, недовольнее. И я получил закономерную отповедь:

— С каких это пор сын получил право ставить отцу условия? Закон божий отменили, а я и не заметил?

На язык сразу же попросилось что-то вроде: «Да какой я тебе сын?». Заманчиво скакнуло на самый кончик.

Нет, не сейчас. Позже. Сначала надо создать плацдарм. Фундамент. Возделать пядь земли для того, чтобы крепко стоять на ногах. Отчаянные склоки хороши только между пауками в банке, из которой никуда не деться. А в этом доме мои права, прямо скажем, шаткие. Вот когда все привыкнут к тому, что у Фелипе есть сын, можно будет попробовать более жестко…

Господи, да о чем я думаю?! Нет никаких «когда». Есть только урочный день пробуждения. А за ним — обрыв.

— Пьянство не добавляет здоровья.

— Оно мне надо?

Речь идет, конечно же, о здоровье?

— Дети должны заботиться о родителях.

— Так заботься! Что тебе мешает?

— На половину пайка согласен? Буду отдавать. Без требований. Без напоминаний. Только если пообещаешь не трогать остаток. А если тронешь…

— Что тогда?

Кажется, заинтересовался. Особенно недосказанной угрозой.

— Не получишь ничего.

— Вылетишь из дома.

Ага, то, чего и следовало ожидать. Паучья банка затрещала по швам.

— А тебя соседи и знакомые не заклеймят позором?

Он хохотнул. Или закашлялся.

— Да куда уж больше-то? Нет, парень, я обидных слов не боюсь. В словах какая сила? Пшик один!

Очень может быть. Действие куда эффективнее. Потому что оставляет след в материальном мире.

— Мне найдется, куда пойти, учти это.

— Найдется, не сомневаюсь! — папаша Ллузи заграбастал чашку с забытым кофе и одним глотком осушил больше половины. — К бесноватому Эстебану? Да пожалуйста! Он у нас человек с большим сердцем. А еще с намерениями. Тоже не маленькими.

Ого. Бесноватый? Чем дальше, тем интереснее.

— И что с ним не так?

— С Норьегой? — уточнил пьяница, допивая холодную коричневую жижу. — Да все так. Просто как раз загорелся, так и не тухнет.

— И чем горит?

Невинный вопрос, как ни странно, вызвал настороженное ожесточение:

— А тебе какое дело? Ты ж пришлый. Нашу жизнь до конца не разделишь.

Где-то я уже сегодня слышал это слово. «Пришлый». Вернее, «пришлые». И да, я не собираюсь что-то с кем-то разделять. Но каждую логическую цепочку нужно прослеживать целиком, до самого завершения. Иначе в размышлениях не будет никакого прока — так нас учили.

— Поговорим об этом?

Он удивился. То ли дружелюбию тона, то ли самому предложению. Но отказываться не стал. Наверное, тоже любопытничал.

— Говори, раз решил.

— Сегодня я был…

Нет, пожалуй, не стоит открывать все карты сразу. Ллузи и так рано или поздно узнает, что я получил работу. А с ней и дополнительное довольствие.

— Услышал в разговоре одну непонятную вещь. Про Низину и Лимбо. Что между людьми, живущими тут и там, нет никакой разницы.

— Это все знают.

Неужели? И университетские преподаватели? Почему же они молчали о подобном равенстве?

— Не потому, что они «люди». В общечеловеческом смысле и все такое. По своим… физическим качествам.

— Зачем мудришь? — Фелипе почесал небритую щеку. — Одинаковые мы. И всегда были одинаковыми.

Ну да. Большинство обитателей Вилла Лимбо не может покинуть пределы Санта-Озы. Не может подняться вверх по склонам гор. И таковы же те, кто живет в Вилла Баха. Только граница, которой вроде бы не должно быть, прекрасно себя чувствует и исчезать не собирается.

— Но откуда тогда взялось разделение?

— Вот с такими вопросами ты пришлым всегда и останешься.

Пусть. Мне в этом городе никто и никогда не был рад.

— И все-таки?

Папаша Ллузи посмотрел в чашку. Даже перевернул ее, чтобы убедиться: кофе больше не осталось.

— Здесь ничего не было. Почти ничего. Хоть знаешь, где город заканчивался? Прямо за соборной площадью. Дальше набережная была. И океан. Это потом земель насыпали, уже позже, когда надо было беженцев расселять. Им ведь не податься было выше, а там, где теперь Лимбо… Там люди уже до того жили. Веками.

Намывные территории? Да, что-то такое было. На лекциях. Вскользь и мельком, как мало значащий факт.

— Значит, Низина совсем недавно возникла?

— Да как сказать, недавно… — Он посмотрел в окно, печально, но мечтательно. — У детей первых поселенцев уже свои дети тут выросли. Время летит быстро.

Третье поколение на подходе? Наверное, достаточно, чтобы считать место жительства постоянным, а землю родной. Я почти не помню Орлеан. Так, какие-то обрывки на фоне родительских фигур. Но вопрос в другом:

— Дети. Внуки. Это значит, семьи. А семье всегда нужен дом. Для новых детей и внуков. Но то, что здесь повсюду… Это не дома. Лачуги. Временные прибежища. Почему?

— Ты меня спрашиваешь?

М-да, не самый удачный адресат вопроса. Но можно слегка сменить тему:

— У тебя есть дети? Или были?

На меня посмотрели, как на идиота. Впрочем, безобидного.

— Думаешь, я бы тогда жил тут один?

Понятно.

— Извини.

Пьяница вздохнул. Видно, разговор зашел о малоприятных вещах.

— Я не был против детей. Никогда. Но они не хотели.

— Кто «они»?

— Мои женщины.

Сказано было с отчетливой гордостью. И пожалуй, в нее верилось. Нужно было только повнимательнее присмотреться к немолодому и давно уже переставшему заботиться о внешнем виде человеку. Но сама фраза…

— Ни одна из них? Разве не каждая женщина стремится родить?

— Мне такие не попадались.

— Даже чтобы захомутать?

Прыснул. Почти бесстрастно.

— Это смешно?

— Эх, молодость, молодость… Я ведь тоже от венца бегал. Поначалу. А потом, когда понял, что к чему в жизни, было уже поздно. Жизнь стала другой.

— В чем другой?

Он повернулся, собираясь уходить с кухни, но на прощание объяснил:

— Детей и семьи заводят, когда есть будущее. А когда его нет… Глядеть, как твой ребенок день за днем бьется о каменную стену — не всякая мать выдержит. Да и отец тоже.

Шаркающие шаги закончились скрипом петель гамака, что означало: хозяин дома вернулся на свое любимое место. А с улицы в дом поползли сумерки.

Имение сенатора никогда не знало ночи. Едва солнце начинало садиться, повсюду загорались многочисленные светильники. Только в спальне можно было ощутить темноту, если наглухо зашторишь окна. Зато тут были… Звезды.

Много-много ярких точек в черном небе. Целые россыпи. Света они не могли дать, но почему-то ощущалось обратное. И даже хотелось чуть притушить фонарь на стене дома, чтобы лучше видеть звездные узоры над головой.

— Да ты романтик.

А кое-кто — любитель незаметно подкрадываться. И подглядывать.

— Красиво.

— Ага, — Эста тоже задрал голову.

— Заступаешь на очередное дежурство? Или просто вышел погулять?

— Выбирай, что хочешь.

О, мы снова щедры на великодушные разрешения?

— Ты ведь не просто так сюда приперся.

— Ага.

Ладно, спрошу прямо:

— Чего надо?

— Нравится новая работа?

— Еще не пробовал.

— А, ну-ну. Потом тогда расскажешь.

— Вряд ли.

— Придешь сам и… Я войду, кстати? Или будем перекрикиваться через всю улицу?

— Почему бы и нет?

— Смотри, пожалеешь.

Щадим мои чувства? Мило. Бессмысленно, правда. Но раз уж даже папаша Ллузи назвал Норьегу бесноватым, наверное, стоит иногда ему потакать. Эстебану, в смысле, а не пьянице, облюбовавшему гамак.

— Ну, если так… — говорил я уже в пустоту: визитер с самого начала не планировал дожидаться моего ответа.

Сегодня Эста примерял на себя новую ипостась: хитрый и довольный. А в сочетании с вечно прищуренным глазом такая мина выглядела особенно многозначительно.

— Что хотел сказать? Из не предназначенного для улицы?

Ладони спрятаны в карманах куртки, по губам ползает рассеянная улыбка. Ну ни дать, ни взять, человек, предвкушающий то ли непристойное развлечение, то ли осуществление мечты всей своей жизни.

— Да ничего особенного.

А сам все шире и шире скалится. И смотрит призывно. Мол, я все уже знаю заранее, в мельчайших подробностях, но жду твоей чистосердечной исповеди. А еще, видимо, слез в жилетку. Впрочем, насчет последнего Норьега просчитался: жалоб не будет.

— Ты время-то не тяни. Мне на работу скоро отправляться.

— Ну да. На работу. Конечно.

Сидел бы Эста сейчас на стуле, наверное, доерзался бы уже до дырки в штанах. От нетерпения. Неплохо было бы его так и оставить. В ожидании. Помариновать. Только это чревато продолжением наших тематических вечерних встреч до бесконечности. А оно мне надо, как говорит папаша Ллузи?

— Давай, выкладывай.

— Ты о чем?

Нет, искреннего недоумения не получается. Теряется на фоне самодовольства.

— О том, что ты утром начал. Хватит рожи корчить!

Конечно же, он счел, что мое недовольство — признание поражения. Сдача в плен, на милость победителя. И окончательно расплылся в улыбке.

— Можно было дела сделать иначе. Просто нужно было попросить. Вакансий не так уж много, хороших — еще меньше, но… Друзья на то и существуют, чтобы помогать.

Вот все в Норьеге хорошо. И молодость, и задор, и упорство в достижении целей. Главное неудачно: многообразие моделей поведения. У того, кто видит только одну из них, вопросов не возникает. Но лично я запутался сразу. А если каждая новая личина после предыдущей опять сбивает с толку, значит, фальшивка. Очередная.

Только многовато их уже накопилось, правда? Пора отсекать лишнее. А там, глядишь, и получится из аморфного куска плоти и духа то, что можно будет назвать человеком.

— Да я бы с радостью. Со всей душой. С распростертыми объятиями. И бесконечной благодарностью. Но видишь ли… Совесть почему-то против. Это что же получится, если я вперед кого-то влезу в лучшую жизнь? Тот, другой, может, с рождения ждал своего счастливого шанса, готовился, надеялся, планы строил, а я взял и отнял?

Ловушка получилась грубоватая. На неискушенного зверя. И все-таки, Эста в нее попался. Просиял взглядом, слушая.

— А еще — ты. Твое доброе имя. Не знаю, может, здесь и принято осыпать щедротами ближних своих, но ближние как раз вряд ли поймут, с чего вдруг милость свалилась на чужака, который ее и оценить-то толком не может…

Все, увяз. Руками, ногами, а главное, головой. Тут бы и захлопнуть крышку? Нет. Из меня охотник никогда не получался. Я зверьков всегда отпускал на волю.

— Что, повелся?

Смена тона сделала все, как надо: вывела Эсту из ступора. Возможно, слегка озлобила. Но больше все же разочаровала.

— Это было хорошо. Несмотря ни на что.

— Это было то, чего ты ждал. То, что ты сам себе придумал.

— И ошибся? От начала и до конца? Точно?

А он упорный. Маньяк. Такие обычно своего добиваются. Но не в этот раз.

— Если бы ты хотел помочь, не устраивал бы спектакли.

— Ну да, ты же привык все получать по первому требованию. Прости, забыл.

Зачем постоянно пытаться меня уязвить, уколоть, заставить испытывать неприятные ощущения? Шоковая терапия? Мне лечиться не надо. Здоровый. Это мир вокруг болен, и серьезно.

— Лучше объясни кое-что. Насчет границы.

— Какой?

— Между Низиной и Лимбо.

— А что в ней непонятного?

— То, что она вообще существует. Особенно в головах.

— Граница, она… Всегда была.

— И будет?

Эста пожал плечами:

— Наверное.

Что характерно, никакого возражения. Ни во взгляде, ни в жестах, ни в голосе. Значит, и в мыслях своих сеньор Норьега эту черту проводит? Без сомнений. Всегда.

Интересная картинка получается, однако…

— Фиговый из тебя революционер.

— А ты-то что в этом понимаешь?

— В борьбе за счастье и свободу? Немногое. Но знаешь, со стороны виднее.

— И что увидел?

Разочарование сменилось вызовом. Ощетиненными чувствами. Задел за живое? Похоже. Еще и поковыряюсь в ране. Так, чуточку.

— Вот ты борешься. Или планируешь бороться. Чтобы расширить права жителей Низины, верно?

— Ну да.

— А ты хоть раз задумывался над тем, что человек, сидящий в тюрьме, все равно останется узником, даже если ему позволят утверждать собственное меню на завтрак, обед и ужин?

— Причем тут…

— Жители Низины могут бывать в Лимбо?

— Могут.

— И работать там? И получать достойные деньги за свою работу?

— Если им заплатят. А работать — пожалуйста. Если здоровье позволяет.

— А жить?

— Что значит, «жить»?

— Может кто-то из местных, скопив достаточно денег, переселиться повыше? За границу между городами?

Эста выпалил ответ, не задумываясь ни на мгновение:

— Конечно, нет! Никогда.

— Но почему? Разве на это есть запреты?

— Места нет.

Отличное объяснение. Естественное.

— Итак, Вилла Лимбо расти некуда?

— Как видишь.

— А Низине?

— Тоже не особо.

— Пока не будут намыты новые территории?

— А кто станет этим заниматься? Забава же дорогая. Только при крайней необходимости сенаторы могут решиться.

— Но это хотя бы возможно. Согласен?

Промолчал. Ладно, хотя бы не стал спорить: уже прогресс.

— Что же выходит? Вилла Баха в смысле развития — перспективное местечко. С неограниченными возможностями расширения границ.

— Пожалуй.

— Следовательно, его нынешние условные «владельцы» живут практически на золотой жиле.

— Если думать по-твоему… Да.

— Так зачем им стремиться вверх, к склонам гор, если открыта другая дорога, прямая и ровная? Морские перевозки никто не отменял, тем более, что дальше в океан — ближе к торговым путям. Можно было бы и вовсе выстроить молы до самых…

Что-то я размечтался. Хотя, это не пустые фантазии. Все возможно. Нужно только начать. Ввязаться в драку. Развитие коммуникаций всегда вело к успеху и процветанию. Чем Низина хуже всего остального мира, спрашивается?

— «Самых»?

— Неважно.

— Нет уж, продолжай!

Ого, глаза разгорелись. Даже прищуренный. Правда, я и сам слегка того… Воодушевился. Поймал волну. Только непонятно, для чего.

— Да ладно. Забудь. Помечтаю как-нибудь в другой раз.

— Ты точно достоин большего.

Кажется, все старания насмарку. Хотел отшить Норьегу с его идеалистическими намерениями, а получилось наоборот. М-да, проблемка.

— Я знаю, чего достоин.

— Но не стремишься.

Звучит, как обвинение. Что ж, Эсте простительно. Неведение вообще полезная штука: сохраняет нервы в неприкосновенности и здравии.

— Тебе-то почем знать?

— Ты не хочешь брать лучшее.

А зачем? Стать не младшим мусорщиком, а старшим грузчиком? Огромная разница, можно-таки подумать! Нет, сеньор, рядом с тем, что мне грезилось, померкнет заманчивость любой карьеры. Самый верх был рядом, рукой подать. Горние пути стелились под ноги. И после этого думать, как было бы здорово подняться на следующую ступеньку от пола? Смешно. Обхохотаться можно. До колик.

— Мне хватает того, что есть.

Он не поверил. Снова. Наверное, и вовсе не способен поверить. Ну так и я не буду стараться. Больше не буду.

— Ты на самом деле чужой. Совсем чужой здесь.

Что остается? Только улыбнуться.

— Ты думаешь по-другому. Иначе, чем мы. Никто из нас ни за что не придумал бы такого… такого выхода.

Обычное планирование. Мягко говоря, не слишком продуманное и просчитанное. Общая идея, не более.

— Значит, нужно двигаться в обратном направлении? Не к горам, а в океан?

Ждет от меня готовых рецептов? Нет уж. Сами, все сами. Ручками. Извилинками.

— Я просто хотел сказать, что там, где есть два варианта действий, может найтись и третий. Но даже он не отменяет… Не решает главную проблему.

— Какую?

— Граница. Которая в головах. Ведь по сути, именно жители Вилла Лимбо заперты меж двух огней. Именно они не могут сделать шага ни вперед, ни назад. Ну, первое-то логично: чистые физика с физиологией. Но хоть убей, не понимаю, зачем отгораживаться от Низины. Затем, что там живут пришлые? Да проснитесь уже! Третье поколение беженцев скоро сменится четвертым. Неужели этого мало, чтобы получить статус местного? Сколько еще веков потребуется снобам середины на осознание всей глупости происходящего? Вот куда надо копать. Бороться не за права, а за души.

— Хорошо сказано. Одобряю.

Мне показалось, или голос пьяницы прозвучал чуть более надтреснуто, чем обычно?

— Вот как надо зажигать сердца, Эста. Учись.

Ввязался он в нашу беседу незаметно, а вот уходил гордо. Так, будто Фелипе Ллузи впрямь был моим отцом, и сейчас едва удерживался от того, чтобы прослезиться. Или же…

— А он прав. Может, однажды за всю жизнь, но прав.

Норьега выглядел подавленным. А может, даже раздавленным. Немного. Но не побежденным. Я-то надеялся загнать его в тупик, заставить переключить внимание, направить усилия куда-то в другую сторону. Подальше от меня. И только все испортил. Хотя, если положить руку на сердце…

Несколько слов названого отца того стоили. Пусть наутро папаша Ллузи ничего не вспомнит, зато я не забуду. И судя по бормотанию, доносящегося из угла, занятого пламенным революционером, кое-кто другой тоже будет памятлив:

— Ты достоин… Не знаю, чего именно, но все, что есть здесь… Его точно не хватит.

* * *