Друзья от конца до начала (гет)

Реми выздоравливал медленно; давали о себе знать и легкие, все больше и больше походившие на чахоточные, и чудовищная слабость, не позволявшая организму окрепнуть, и наследственность. Доктор, у которого пациентов все же поубавилось, дневал и ночевал в домике у моря, а сестра Клер и вовсе переселилась туда. Максимилиан, не успевший на похороны, все свободное время с Реми, пытливо всматриваясь в бледное, покрытое испариной лицо.

Но всему приходит конец, и постепенно Реми ожил, насколько ему позволяло моральное состояние. Через некоторое время он уже выходил на крыльцо, опираясь на руку Робеспьера, поддерживаемый сестрой Клер. Прошло Рождество, снег, устлавший побережье, белым одеялом прикрыл сад, и тишина воцарилась здесь. Девственность очертаний нарушала лишь тропинка, протоптанная врачом и монахиней.

Нечего было ожидать, что здоровье адвоката восстановится в той же мере, как было раньше. Слишком большой урон был нанесен организму. Реми, раньше любивший прогулки, стал все время проводить в четырех стенах, лишь иногда выходя на крыльцо. Доктор объяснял это страхом вновь заразиться. Однако это было не так.

Реми боялся не болезней, а мест. Однажды, гуляя с Робеспьером по берегу, он набрел на заснеженную корягу, возле которой валялось жестяное ведерко. Также под снегом угадывались маленькие следочки, замершие, не успев исчезнуть. При взгляде на них сердце Реми трепыхнулось, словно птица в силке, и забилось еще сильнее, чем до этого. Он вспомнил, как совсем недавно смеялся вместе с Жизель над неумелыми шажочками Армана. Башмачки, которые он сам привез из Блуа, оставили в тот день следы на песке, а на следующее утро ударил мороз и не дал им затянуться.

— Реми! — окликнул его Робеспьер, не заметивший ровным счетом ничего на покрытом снегом песке. — Реми, что-то случилось? Слишком холодно, чтобы стоять на одном месте. Идем.

— Здесь мы последний раз гуляли с ними, — прошептал адвокат, тяжко вздохнув. — Очень странно видеть следы тех, кого уже нет на свете. Следы есть, а их — нет. В голове не укладывается. Кажется, что все — дурной сон. Не может быть, чтобы они исчезли, словно и не существовали никогда. Больно это осознавать, Максим.

— Верно, — Робеспьер перешагнул через корягу. — Ты прав. Я сам прошел через это и знаю, как страшно щемит сердце при нечаянном взгляде на вещи, принадлежавшие умершим. И память при этом услужливо подбрасывает тебе картинки из прошлого: как мать сидела над пяльцами, как сестра каждое утро поливала цветок в горшке, надоевший исключительно всем, кроме нее. Приходится, однако, смириться. Мы никуда не денемся от воспоминаний. Надо научиться жить с этим. Самая сложная часть…

Реми кивнул, безмолвно глотая слезы. Это была первая его реакция на гибель семьи. До этого он не мог выдавить ни рыданий, ни улыбки. Холодный, равнодушный ко всему, сидел он у себя в кабинете, уставившись в бумаги невидящим взором, и никто, даже сестра Клер, имевшая над ним особую власть, не мог вывести его из себя. Отец Джиованни говорил, что в подобных случаях бывает полезна даже негативная реакция на окружающих, только бы она была. Иначе душу несчастного, поглощенного своим горем, упивающимся им, спасти уже ничего не сумеет.

Придя домой, Реми сразу же ушел в кабинет, предоставив Робеспьеру заботиться о мытье лап Гастона. Во время пути молодой человек не проронил ни слова. Он опять ушел в себя, но теперь не напоминал ледяную скульптуру. Зашедший ближе к вечеру священник, выслушав Робеспьера, удовлетворенно улыбнулся: все происходило именно так, как и должно было происходить. Характер Реми, спокойный, уравновешенный, позволял итальянцу надеяться на лучшее. Реми не мог осознать всего сразу, но, осознав, стремительно делал выводы.

Сестра Клер несколько раз поднималась в кабинет, нерешительно стояла у приоткрытой двери, не смея постучать. Она чувствовала, что молодой человек нуждается в беседе, тихой, умиротворенной, но не могла нарушить тишину, царившую на этаже.

Когда же она все-таки осмелилась и постучала, ей никто не ответил. Все так же тихо было здесь; слышалось лишь ее собственное дыхание. Тогда она легко толкнула дверь и вошла в кабинет, ярко освещенный множеством свечей. От них шел невыносимый чад; от жары, казалось, дрожал воздух вместе с прыгающим от сквозняка пламенем. Реми, так и не снявший ни парика, ни плаща, сидел за столом, откинувшись на спинку внушительного кресла и держа в вытянутых руках прелестный портрет.

— Правда, она красива? — спросил он, не оборачиваясь, и слегка тронул стекло рукой. Монахиня медленно подошла ближе и оперлась на кресло, рассматривая портрет. Жизель на нем улыбалась, показывая ровные белые зубы. Каштановые локоны спускались на открытые плечи, глаза задорно сверкали, излучая тот самый мягкий свет, который сестра не раз видела у нее во время службы.

— Да, господин Мюжавинье, — кивнула она. — Мадам была прелестна. С этим трудно спорить. Даже этот портрет, писанный, видимо, рукой мастера, не столько преувеличивает, сколько приуменьшает ее красоту. И все же ни одна кисть в мире не смогла бы запечатлеть ее так, как сделал этот художник.

— Ее нарисовал один молодой человек, которому я в свое время помог в суде, — улыбнулся Реми, смотря на монахиню снизу вверх. — Этот портрет очень нравился ей, и она всегда жалела, что художник не навестил нас позже, когда родился Арман. Если бы у меня был портрет мальчика!..

— Он был слишком мал, чтобы писать с него портрет, — рассмеялась сестра Клер. — Детей трудно заставить сидеть спокойно несколько часов. Так что вы все равно бы получили не веселого, а запуганного, несчастного ребенка. Мне кажется, что вам это не нужно.

— Вашими устами говорит Бог, — Реми встал и подошел к шкафу, оставив портрет на столе. — Вы не осознаете своей святости, и это еще больше подчеркивает ее. Я уверен, что вас послал мне Он. Вы не похожи на Жизель. У вас кроткое, доброе, нежное лицо, а у нее было живое, румяное, чистое… Простите мне, это, — спохватился он, внезапно встретившись с монахиней взглядом. — Я не хотел огорчить вас. В последнюю очередь вас.

— Что вы! — она засмеялась, мягко глядя на него. — Наоборот — говорите! Вам необходимо выплеснуть все, что вы передумали. Я знаю это. Говорите. Вам станет легче. Расскажите мне, какой была Жизель, как вы с ней познакомились, как вы ее любили. Я вся внимание, поверьте мне!

И он поверил, покорившись. Сначала робко, несмело, а потом все более и более воодушевляясь, принялся он рассказывать ей историю большой любви, во многом счастливой, во многом несчастной. Сестра Клер слушала, с трудом сдерживая слезы: до сих пор ей не приходилось слышать столь трогательных рассказов. Реми не упустил ничего: ни сладости воссоединения с женой, ни печали расставания с родными, ни скорби по умершим. Он говорил долго, бережно передавая израненную душу в добрые руки сестры Клер. И она своим вниманием лечила, поправляла, сглаживала, убирая боль.

Наутро она уехала. Отец Джиованни, задержавшийся на час, объяснил Реми, что настоятельница срочно вызвала монахиню в монастырь и та не смогла отказать. Собственно, возразить ей не позволял обет послушания. Узнав об этом, Реми лишь пожал плечами, хотя в безразличных глазах проскользнула тень сожаления. Все же сестра Клер умела выслушать, понять. Ей можно было рассказать то, что стесняло даже в обществе Робеспьера. Однако ее ждали в другом месте, и Реми смирился, как смирялся с множеством других фактов.

В феврале миновало два месяца, как Максимилиан приехал в Шербур, и адвокат стал собираться домой. Мюжавинье не возражал против этого, только еще больше помрачнел, все свободное время проводя в кабинете, спрятавшись от холодных ветров. Старуха-кухарка, делавшая все по дому, нередко видела тусклый свет из-под двери, где сидел адвокат, с утра до поздней ночи разбиравший бумаги.

Народ валом валил в домик. В основном это были бедняки, как потерпевшие неудачу у других судейских, так и идущие сразу сюда. Реми, с детства обладавший неутомимым желанием докопаться до истины, неоднократно выигрывал дела, на которые давным-давно махнули рукой остальные, и отказывался от денег. Чаще всего он либо назначал абсолютно символическую цену, либо позволял отдать долго продуктами. Клиенты, прекрасно знавшие о горе, постигшем его, старались со своей стороны угодить молодому человеку. А так как угодить не всегда получалось, они просто расхваливали его напропалую. Слава адвоката Мюжавинье из Шербура росла.

Тихо, тихо, по шажочку, пришла весна, и все повеселело. Снова, как и год назад, приходилось ловить Гастона после прогулки, пока песик не выпачкал грязными лапами ковер и мебель; снова, как и год назад, Реми чихал без остановки, наклонившись к скромным первоцветам; снова, как и год назад, он не знал, куда деться от внезапного смущения, принимая из холодных и мокрых ручек девочки в сабо нежный букет первых ландышей.

Люди сделались приветливее, дел стало меньше, и он начал брать тросточку и Гастона под мышку и уходить на весь день в город, с наслаждением рассматривая фарфор в витринах, картины в лавках и фасады богатых домов. Все возвращалось на свои места. Реми, сам того не желая, стал потихоньку забывать подробности своей поездки в Париж и возвращение домой. Это шло ему на пользу: он перестал вздрагивать при детском смехе и отворачиваться с исказившимся лицом при виде влюбленных. Воспоминания исчезали, исчезал и страшный рубец. В какой-то степени Реми даже можно было назвать счастливым человеком.

А Франция переживала кризис. Не хватало хлеба, подати стали невыносимы, а чиновники оставались глухи к стонам народа. Десять с лишним лет назад крах удалось частично предотвратить благодаря проекту генерал-контролера финансов Тюрго. Но на этот раз должность министра финансов занимал Неккер, человек холодный, расчетливый, но протестант и, как следствие, не имеющий достаточного влияния на короля. Некому было сказать монаршим особам о страшном положении сигары так, чтобы они услышали говорящего. Франция страдала, постепенно подходя к самому краю пропасти.

Первыми зароптали буржуа: в лавках не было хлеба. Потом, вслед за очередным неурожаем, поднялись и крестьяне. Вооруженные вилами, топорами, серпами, шли они огромными толпами на дома феодалов, требуя дать им зерно. Нужда достигла максимальной отметки; уже не осталось терпения у бедствующих. В порывах ярости люди разоряли лавки, требовали хлеба, вешали булочников. Только гвардейцы с их ружьями могли сдержать бушующую толпу.

На Реми, истинном буржуа, хоть и имевшем стабильный доход, все же отозвалось происходящее. В какой-то момент он понял, что не в состоянии пить кофе на завтрак. Разумеется, он мог отказаться от своей привычки, что и сделал, но осознание этого подтолкнуло его к пути сомнений. Все ли правильно делает он, давая клиентам возможность платить продуктами, если с ними еще хуже, чем с деньгами?

И он снизил сборы, руководствуясь, как всегда, не своими интересами, но интересами просителей. Денег, которых и так было немного, стало не хватать. К концу первой недели марта досыта в домике на берегу наедался лишь Гастон, вспомнивший своих предков и промышлявший мышками. Реми, так до конца и не привыкшему к строгой диете бедняков, пришлось хуже других. Но постепенно он научился не замечать скудости трапез и вновь начал работать как раньше.

И вдруг в середине марта пришла новость. Король, наконец вняв голосу Неккера, решился созвать Генеральные штаты. Последний раз они проводились в тысяча шестьсот четырнадцатом году, и правительство не могло пойти на такой серьезный шаг. Людовик, слабый, зависимый, долго думал, прежде чем объявить штаты, однако министр, прекрасно знавший все слабые места монарха, сумел добиться этого. Правитель, поставленный перед вопросом чести, был не в состоянии отказать. Он доверял политическому чувству Неккера, а тот видел лишь два выхода из сложившейся ситуации: отказаться от всех долгов и забыть о них или созвать Генеральные штаты. Из двух зол надо было выбрать меньшее, и Людовик выбрал, взбудоражив своим решением всю страну. Все только и говорили, что о предстоящих выборах.

В штатах участвовали три сословия: дворяне, духовенство и низшее. Неккер, понимая степень недовольства царившего в рядах буржуа и крестьян, настоял на том, чтобы число депутатов от третьего сословия вдвое превышало норму.

Наиболее уважаемые люди собирали так называемые наказы — рекомендации правительству о возможных реформах. Рекомендаций было много, но все единодушно требовали, чтобы дворянские и церковные земли облагались налогом в том же размере, как и земли простых людей, требовали не только периодического созыва Генеральных штатов, но и того, чтобы они представляли не сословия, а нацию и чтобы министры были ответственны перед нацией, представленной в Генеральных штатах.

Крестьянские наказы требовали уничтожения всех феодальных прав сеньоров, всех феодальных платежей, десятины, исключительного для дворян права охоты, рыбной ловли, возвращения захваченных сеньорами общинных земель. Буржуазия требовала отмены всех стеснений торговли и промышленности. Все наказы осуждали судебный произвол, требовали суда присяжных, свободы слова и печати. Народ, более полутора веков живший без возможности что-либо изменить в своей жизни, стремился наверстать упущенное, выторговать себе хоть часть желаемого.

Кандидатуры на выборы в состав делегации выдвигались повсеместно. Люди любых профессий, статусов — лишь только достигшие двадцати пяти лет — могли попытать счастья. Чисто теоретически стать представителем провинции мог каждый, но преимущество, без сомнения, было у тех, кто уже успел зарекомендовать себя.

Реми тоже подал заявку. Он сделал это по наущению одного из своих клиентов, который посоветовал ему попробовать. Адвокат согласился, решив, что шанс быть избранным не так уж велик, и вскоре забыл об этом. Конечно, о штатах велись разговоры во всех обществах, в которые он был вход, однако работа поглотила его, заставив выкинуть из головы все лишнее.

Ему повезло. В конце апреля, успешно закончив одно из самых сложных дел, какое ему только приходилось вести, он с изумлением обнаружил, что почтальон, всегда приносивший почту в домик на берегу в последнюю очередь, доставил ему уведомление, написанное на гербовой бумаге. Послание абсолютно недвусмысленно сообщало, что он, Реми Мюжавинье, бывший граф де Бейе, старший сын маркиза де Лиратье, адвокат, уроженец Парижа, но проживающий в Шербуре, большинством голосов избран в делегаты от Нормандии.

Однако адресат узнал об этом не сразу. Почтальон, весьма любезный человек раза в три старше Реми, был женат на некой Сарре Бурштейн, даме весьма ловкой и цепкой. Господин Бурштейн, умирая, оставил ей все свое состояние, оказавшееся неожиданно немаленьким, с условием, что муж наследницы пойдет по стопам свекра и станет ювелиром. Однако господин Бьенвеню не пожелал отказываться от своей работы, и деньги получила младшая сестра Сарры, Эстер. С тех самых пор почтальон старался поменьше бывать дома и побольше — на работе, несмотря на погодные условия.

Надо сказать, что господин Бьенвеню, под стать фамилии, был желанным гостем в каждом доме, кроме своего. Его любили и буржуа, и бедняки, выражая свою любовь в стремлении угостить почтальона получше. Все знали Бьенвеню, и Бьенвеню знал всех; все улыбались ему, и он улыбался всем, из года в год звеня колокольчиком у порога.

С Реми он сдружился довольно быстро, а узнав, что адвокат пережил горе, стал наведываться к нему так часто, как только мог, прекрасно понимая, что одиночество хуже всего. Реми не возражал. Наоборот, ему нравилось проводить вечера в беседе с Бьенвеню, напоминавшим ему дядюшку Мюжавинье. Они быстро нашли общий язык и ждали совместного ужина, как сорванец-школяр — праздников.

И в этот вечер Реми не изменил себе. Они прекрасно провели время, абсолютно забыв о письме, сиротливо лежавшем на столе, заваленном бумагами, большинству из которых вскоре предстояло отправиться на чердак, в архив. Ни хозяин, ни гость не обращали на него никакого внимания. Письмо было правительственным, ждать не любило и не придумало ничего лучше, как спикировать со стола на пол. Однако его старания не увенчались успехом: когда собеседники, окончив ужин, перешли в гостиную, Реми, чуть не наступив на конверт, поднял его и водворил на место.

— Хороший вы человек, Мюжавинье! — сказал почтальон, прощаясь. — Легко с вами, тянет к вам. Я понимаю, что вам уже надоело это слышать, но вы, несмотря на аристократические корни, гораздо ближе к нам, чем ваши родственники. Это не секрет, конечно. Ваше место здесь, среди нас. Было бы хорошо для Франции, если бы вас выбрали в депутаты.

Реми улыбнулся, крепко пожимая почтальону руку, и запер дверь. Они всегда прощались молча — на всякий случай. Ему польстили слова Бьенвеню. Он знал, что друг говорил совершенно искренне, и сердце его против воли наполняли гордость и ощущение собственной значимости. Ведь он добился всего самостоятельно, поднялся, словно вновь зазеленевшее после удара молнии дерево. И слова Бьенвеню пышным цветом цвели в гордой душе, отзываясь в одурманенной успехом голове, словно набат.