Потерянная — незнакомая себе (гет)

Гермиона, выскочившая из зала после ссоры с Роном, кипела от злости и обиды. Шум музыки и смеха оставались позади, а сердце всё равно не находило покоя. Не зная, где спрятаться от самой себя, она выбрала ближайшее место подальше от праздника — широкую лестницу, ведущую вниз в полутёмные коридоры.

Сев на холодные каменные ступени, она тяжело выдохнула и, не выдержав, стянула туфли, что мучили её ноги после долгих танцев. Ноги, наконец освобождённые, отозвались благодарным облегчением, но ни злость, ни горечь с этим не ушли.

Этот год казался ей особенно трудным. Конечно, Гермиона привыкла, что рядом с другом Гарри Поттером спокойной жизни ждать не стоит. Но всё же… обиднее всего было то, что именно Рон, её друг, снова и снова умудрялся ранить её своими словами.

Она вспомнила, как всё начиналось. Гарри и Рон были первыми, кто протянул ей руку, когда остальные видели в ней лишь всезнайку и зануду. Девочку, которая не умела держать своё мнение при себе и раздражала своей принципиальностью. Но только они приняли её со всеми её странностями, и именно поэтому она отдала им своё преданность— как друзьям, как семье.

Но со временем детская невинность и простота отношений начала сменяться подростковой вспыльчивостью и неконтролируемыми эмоциями. Поддерживать дружбу становилось всё сложнее.

Всё началось ещё на третьем курсе. Тогда Рон, вечно горячий и порывистый, нашёл повод обвинять её во всех бедах только из-за покупки кота. Его крыса, как ему казалось, «страдала» от этого соседства. Конечно, позже всё стало ясно, и причины оказались куда глубже. Но постоянные ссоры, взаимные упрёки и недовольство друга сильно её изматывали.

К тому же тогда Гермиона сама возложила на свои плечи огромный груз — учёба по всем направлениям, желание успеть и охватить всё. Она гнала себя вперёд до изнеможения, и это оставляло мало сил на то, чтобы терпеть очередные вспышки Рона.

Поддержка Евы тогда стала для неё настоящим спасением. Гермиона и раньше знала, что эта девочка хранит в себе боль. Но лишь увидев её боггарта на уроке профессора Люпина, она по-настоящему поняла: жизнь Евы вовсе не была лёгкой. Воспоминания о приюте, скрытые в её душе, были слишком болезненными для тринадцатилетней девочки. Гермиона, хоть и любила разбирать людей по кусочкам, искать в них мотивы и секреты, тогда сознательно решила не трогать чужие раны. Слишком личные, слишком тяжёлые они были для Евы.

Да и сама Гермиона тогда уже взрослее смотрела на мир. В свои четырнадцать она понимала то, что часто ускользало от Гарри и Рона, ветреных и непоседливых.

Она росла в семье, где царили любовь и понимание. Родители, оба дантисты, растили свою единственную дочь в гармонии и взаимопонимании. Они всегда поддерживали её тягу к знаниям. Даже если в школе её сторонились, считали занудой или зазнайкой, дома Гермиона знала: её всегда услышат, всегда будут рядом, всегда помогут советом.

Когда у неё никак не получалось найти друзей, родители сами стали для Гермионы опорой и единственными собеседниками. Благодаря их любви и вниманию она смогла справиться с этим одиночеством, научилась быть самостоятельной и сильной.

А когда пришло письмо из Хогвартса и она узнала, что волшебница, Гермиона не находила себе места от счастья. Родители, конечно, испугались — новый мир казался им опасным и совершенно непостижимым. Но самым трудным для них было отпустить единственную и любимую дочь. Всё же, видя, как она горит желанием познать этот удивительный, загадочный мир, как чувствует себя частью чего-то великого и необыкновенного, они смогли справиться со своими страхами и, как всегда, поддержали её.

Но, попав в Хогвартс, Гермиона быстро поняла: старые трудности последовали за ней и в этот новый мир. И здесь она оставалась той самой «заучкой», которую не спешили принимать. В волшебном замке она оказалась вдали от родителей, лишённая их привычной поддержки, и это одиночество давило особенно сильно. Только её неутомимая тяга к знаниям удерживала от отчаяния, не позволяла пасть в пропасть страха перед неизвестностью. Учёба становилась её спасением.

И всё же именно появление друзей окончательно развеяло её сомнения и прогнало тоску. Гарри и Рон стали для неё тем самым, о чём она так давно мечтала, — настоящими друзьями. С ними её жизнь в Хогвартсе обрела новые краски: вместо одиночества пришли приключения, вместо страха — уверенность, вместо отчаяния — надежда. И пусть порой возникали ссоры, трудности и испытания, Гермиона принимала всё это, как часть их общей дороги. Она училась быть рядом, помогать, поддерживать, а вместе с этим — становилась тем самым верным другом, какого сама мечтала встретить когда-то.

Дружба с Евой стала для Гермионы ещё одним важным поворотным моментом в её жизни. В начале учёбы она всеми силами старалась привлечь к себе внимание знаниями и умом, но не понимала, что этим вызывает у других не восхищение, а зависть и раздражение. Тогда ей казалось, что Ева Браун словно нарочно пыталась заслонить её, скрыть в тени.

Однако со временем это впечатление рассеялось. Гермиона заметила: Ева хоть и обладала недюжинными способностями, совершенно не стремилась их выставлять напоказ. Напротив, она как будто намеренно отказывалась от признания, выбирая себе в близкие друзья не самых популярных учеников. Так, её выбор пал на Невилла Лонгботтома — неловкого, часто теряющего уверенность мальчика. И ради него Ева была готова на всё. Гермиона долго не могла понять этого: зачем скрывать свои таланты и при этом жертвовать ради того, кого другие считали безнадёжным?

Переломным же моментом стало их первое приключение — встреча с троллем. Тогда Ева вместе с Гарри и Роном спасла её. Этот случай изменил многое: Гермиона сблизилась с мальчиками, но именно Ева, словно отгородившись, сделала шаг назад. Девушка оставалась загадкой, к которой Гермиона не решалась приблизиться.

Лишь позже, на уроке профессора Люпина, когда ученикам пришлось столкнуться со своими страхами, Гермиона впервые ощутила, насколько чужие тени прошлого давят на Еву. Для всех это занятие оказалось потрясением, но именно оно дало Гермионе понять: странность подруги была не капризом, а отражением тяжёлого опыта.

Тогда она решилась сделать шаг навстречу. Гермиона сама предложила дружбу, и условием её стало простое обещание: не пытаться разгадывать тайны Евы, не лезть туда, где ей больно. Гермиона согласилась, почти не раздумывая. И эта дружба оказалась куда глубже и важнее, чем она могла когда-либо представить.

Ева отличалась от Гарри и Рона — её дружба с Гермионой была иной, особенной. Если с мальчиками ей приходилось играть роль наставника, подталкивать их к учёбе или помогать справляться с трудностями, то Ева оказалась той, кто сам умел поддержать её в ответ. Она была первой, кто встал рядом в те тяжёлые минуты, когда Гермиона поссорилась с Роном. Поддержала её и тогда, когда учёба выматывала до изнеможения. Ева уступила ей свою комнату, лишь бы подруга могла немного отдохнуть, и тихо утешала, когда Гермиона плакала от усталости и бессилия.

Хотя Ева редко бывала откровенной и не спешила открывать душу, со временем Гермиона начала замечать в ней новые, удивительные грани. Она оказалась искренней, доброй и отзывчивой, умеющей дружить по-настоящему. При всей своей внутренней силе Ева была невероятно ранима, и это делало её ещё ближе.

Тем летом, которое Гермиона провела в доме Уизли, их дружба стала только крепче. И так совместные дни, разделённые тайны и тихие разговоры по вечерам сделали Еву не просто подругой, а частью жизни, без которой Гермиона уже не могла себя представить.

Но с началом четвёртого курса всё пошло наперекосяк. Будто мир, который и без того казался трудным и странным, стал ещё более тяжёлым. Ещё с первого учебного года Гермиона начала понимать, был ещё один человек, которого им с Гарри всё больше не хватало, — Ева. И Гарри, и сама Гермиона скучали по ней, хотя мальчик этого никогда не показывал прямо. Всё же в трудные моменты он ждал её поддержки так же сильно, как и Гермиона.

Турнир Трёх Волшебников стал настоящим испытанием для всех. Ева первой встала на сторону Гарри, но её странные, порой непонятные поступки создали между ними трещину, превратившуюся в глубокий ров недопонимания. Гермиона знала сердцем: Ева никогда не предаст Гарри. Но как объяснить это самому Гарри, если он сам не верил ей? Иногда слова разума бессильны перед тем, что диктует душа.

И вот сегодня, на балу, после нелепых, безосновательных обвинений Рона, она впервые за долгое время ощутила, что находится на грани. Сидя теперь на холодной каменной лестнице, Гермиона не сдерживала слёз. Да, она плакала.

Она устала быть сильной, устала быть понимающей. Сегодняшний вечер она ждала, как маленький праздник, как возможность хотя бы ненадолго забыть обо всём, просто повеселиться, почувствовать себя обычной девочкой, а не вечным «разумом» их компании. Но, как всегда, Рон сумел всё испортить. Его обидные слова, бесконечные претензии и глупые придирки в последние месяцы стали для неё тяжёлым грузом.

Сегодня она хотела одного — понимания и поддержки.

Она так ушла в свои мысли и слёзы, что даже не заметила, как кто-то подошёл. Лёгкое движение — и в её поле зрения оказался протянутый носовой платок. Гермиона машинально взяла его и вытерла глаза. Хорошо ещё, что волшебная косметика не смывалась от слёз, иначе вид её был бы куда более жалким.

Сквозь хмурые мысли она мельком подумала, что это мог быть Гарри… или, может быть, Рон, наконец опомнившийся и пришедший извиниться. Но…

— Не плачь. Он не стоит твоих слёз, — голос, который она услышала, заставил её сердце сбиться с ритма. Она узнала его сразу.

Драко Малфой.

Гермиона медленно обернулась. Да, она не ошиблась — перед ней действительно стоял он.

Резко поднявшись, она хотела отстраниться, но ноги предательски подкосились — то ли от усталости, то ли от неожиданности, а может, и от всего сразу. Девушка пошатнулась, схватившись за перила.

Малфой на миг испуганно протянул к ней руки, будто собирался поддержать, но, заметив, что она справилась сама, поспешно убрал их обратно, засунув в карманы костюма.

— Я… я… Что ты здесь делаешь? — хотела спросить Гермиона с раздражением, но голос предательски сорвался, прозвучал хрипло и тихо.

— Ты сидишь у лестницы в подземелье, — равнодушно ответил Малфой, как будто констатировал очевидное.

— Ой… я просто не заметила… — пробормотала она, смутившись.

— Понимаю. Я просто… — он запнулся, откашлялся, словно подбирая слова. — Просто увидел тебя. Ты уже долго сидишь здесь… Потому и подошёл. А потом заметил, что ты плачешь… Я ещё видел вашу перепалку с Уизли, — при упоминании Рона его лицо слегка скривилось. — Он болван. Не обращай на него внимания.

Он уже отвернулся, собираясь уйти, но…

— Малфой… — окликнула его Гермиона.

Он остановился. Несколько секунд стоял, не оборачиваясь, будто колеблясь, а затем медленно повернулся к ней.

— Спасибо, — тихо сказала она.

— Не стоит, Грейнджер, — ответил он сдержанно.

— Не только за это… — Гермиона крепче сжала в руках протянутый им платок. — Ты нас тогда спас… от Пожирателей.

В его серых глазах промелькнул странный отблеск, почти тень улыбки.

— А ты тогда спасла меня, — спокойно сказал он. — Встала на мою защиту — и перед Грюмом, и перед Поттером с Уизли… в библиотеке.

— Ты… слышал нас? — удивилась она.

— Конечно. Уизли так орал на всю библиотеку, что его бы даже кентавры в Запретном лесу услышали, — с усмешкой бросил Малфой.

— Всё это — ничто по сравнению с тем, что сделал ты, — она отрицательно качнула головой. — Ты рисковал жизнью… и…

— Тсс, — внезапно перебил он, взглянув через плечо в тёмный коридор. — Кто-то идёт.

Гермиона тут же замолчала. Осторожно подойдя к проёму, она выглянула через его плечо в коридор.

И тут они увидели Еву. Она шла по коридору рядом с Чарли. Её глаза были красными и распухшими от слёз, лицо бледное, усталое. Чарли держался рядом, поддерживая её, будто боялся, что она вот-вот упадёт. Ева двигалась медленно, неуверенно, словно каждый шаг давался с трудом.

Гермиона не успела даже осознать увиденное, как Ева вдруг резко остановилась. Схватившись за руку, она едва слышно простонала, сдерживая крик. Лицо её исказила гримаса боли.

Гермиона в ужасе застыла на месте.

Драко тоже всё заметил. Но он не мог подойти — их дружба должна была оставаться тайной. Ему оставалось только наблюдать из тени. И то, что он увидел, врезалось в память.

На свету, из-под ткани платья, от ключицы до плеча проступил уродливый, жуткий шрам.

Драко узнал его.

Воспоминание пронзило его с силой удара. Такой же след — только тоньше,— оставил гиппогриф на его руке в прошлом году. Его отец тогда поднял на ноги лучших колдомедиков, обивал пороги в Мунго, добивался всяких зелий и чар, лишь бы убрать уродливую метку с кожи наследника. И всё равно шрам остался, пусть и еле заметный.

А у Евы…

У Евы он был страшнее, глубже, уродливее.

И никто не заморочился, не искал способов помочь ей. Она терпела это молча.

Сердце Драко болезненно сжалось. Внутри поднялась волна вины и горечи. Ведь если бы он тогда был хоть немного умнее, осторожнее, ей не пришлось бы заступаться за него и принимать этот удар на себя.

Этот шрам — её боль, её крест — был из-за него.

Он виноват. Всегда будет виноват.

Он ненавидел прежнего себя.

Встреча и дружба с Евой начали менять его, и он это чувствовал. Но по-настоящему осознал перемены только этим летом.

Тогда он впервые увидел страдание отца. Почти до крови расцарапанные руки, отчаянные крики в кабинете, грубые ругательства, летящие в сторону «Повелителя», «Тёмного лорда». Это потрясло Драко до глубины души и словно открыло ему глаза.

Отец с каждым днём всё больше угасал. Только перед матерью он пытался держаться, скрывая отчаяние. Нарцисса, хоть и замечала, что муж стал другим, объясняла его состояние рабочими проблемами, в которые Люциус не спешил её посвящать. Но Драко видел всё. Слишком ясно.

Он начал переосмысливать многое в своей жизни. И с каждым новым пониманием чувствовал, что меняется.

Когда наступил учебный год, он вернулся в Хогвартс другим — молчаливым, отстранённым. Компания Крэбба и Гойла теперь вызывала у него лишь раздражение. Он не хотел больше участвовать в их глупых забавах, а Поттера и Уизли встречать и вовсе не стремился. Но неприятности пришли оттуда, откуда он меньше всего ожидал.

Нотт и его семейство. Они презирали Люциуса за то, что тот отказался вновь идти за Пожирателями в ту ночь, и они начали мстить ему — исподтишка, мелкими пакостями. Драко тоже досталось: Нотт ухватился за любую возможность, чтобы унизить его, постоянно напоминал о поступке его отца.

Остановить это мог только Снейп — крëстный, наставник, защитник. И пусть атаки Нотта не прекратились совсем, они уже не имели прежней силы.

Странно, но Драко не стыдился Люциуса. Наоборот — гордился им. Отец отказался подчиняться Тёмному лорду, и это давало Драко силу терпеть и держать голову выше. Он стал осторожнее выбирать себе окружение.

Именно тогда он сблизился с Забини.

Блейз, как ни странно, принял его перемены спокойно, с одобрением. Раньше он держался в стороне от Малфоя — не выносил его надменности и высокомерия. Но новый взгляд Драко, новые суждения, новый характер — всё это располагало к нему. Со временем между ними установилось доверие, которого Драко никогда не знал раньше. Незаметно для себя он обрёл настоящего друга.

…И всё же сейчас, глядя на Еву и её шрамы, Драко чувствовал только вину и отчаяние. Ему хотелось ударить себя, кричать, рвать в клочья всё вокруг за свою глупость, за прошлые поступки.

Чарли бережно накинул на плечи Евы пиджак и повёл её к гриффиндорской башне. Она шла медленно, не замечая ни Гермиону, ни Драко, стоявших в тени арки. А через несколько мгновений её силуэт скрылся за лестницей, рядом с Чарли.

Драко остался в коридоре, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони.

— Я понимаю, о чём ты думаешь. Не вини себя, — тихо сказала Гермиона, осторожно положив ладонь на плечо Драко. — Ева всегда бросается в самую гущу ради друзей или даже ради врагов.

Гермиона заметила, как резко побледнел Малфой, когда его взгляд зацепился за уродливый шрам на ключице Евы. Тогда Гермиона тоже вспомнила о Клювокрыле и вдруг ясно поняла: он сожалел. Всё это время он действительно сожалел.

Она посмотрела на Драко чуть мягче и продолжила, словно стараясь его утешить:

— На первом курсе, когда я оказалась в туалете с троллем, она пошла за мной, даже почти не зная меня. Рисковала жизнью… Ради Гарри она потом тоже шагнула в опасность, чтобы помочь ему против Квиррелла. Она всегда такая.

Гермиона впервые увидела, как изменился Драко. Сначала — на чемпионате мира, когда он, вопреки ожиданиям, не насмехался над ними и даже рискнул прикрыть от Пожирателей. А теперь — его взгляд. В нём было столько боли и раскаяния, что Гермионе вдруг стало жаль его.

Малфой не ответил. Только медленно обернулся, посмотрел на неё глазами, в которых блестело что-то похожее на слёзы, и едва заметно кивнул. Затем отвернулся, шагнул в сторону подземелий и вскоре исчез за поворотом лестницы.

Гермиона осталась одна. Она всё ещё стояла у перил, глядя в пустой проём, и сжимала в пальцах мягкую ткань — платок Малфоя.