Обратный отсчет (джен)

Вечерело. Короткие осенние сумерки неумолимо меркли, таяли, медленно растворяясь в наступающей промозглой ночи — так бледная серая краска бесследно растворяется в стакане густых чернил. Едва ли больше двух часов прошло с момента похищения геренитов, а Антиплащу казалось, что минули уже годы и годы: столько событий случилось за эти часы с ним и вокруг него, что их хватило бы минимум на неделю. Кража в Павильоне, недолгая, но отчаянная стычка с Бобби, убийство Войта, погоня, травля, подвернувшаяся в недобрый час девчонка… Над рекой, неприкаянные, будто призраки, изгнанные из родного склепа, мреяли сизые клочья тумана, видимость то слегка улучшалась, то практически сходила на нет, но Антиплащ почти не обращал внимания на окружающее; сигнальные фонари на лодке были погашены, руль апатично брошен — и, вынырни сейчас из мглы какая-нибудь шальная посудина, идущая навстречу, столкновения будет не избежать… А, плевать! Моторка мчалась через реку, никем не управляемая, порой зарываясь носом в волну, взбрыкивая, точно необъезженная лошадь — и брызги летели на растянутый на носу черный брезент, на брошенные на днище рыбацкие снасти, на девчонку, скорчившуюся у борта, окатывая ее с головы до ног ледяным душем. Она не отстранялась — только каждый раз вздрагивала и сжималась, попадая под фонтан брызг, отчаянно, как единственного защитника прижимая к себе вымокшую, замаранную слезами и соплями полосатую игрушку.

— Пересядь сюда, на корму, — глухо сказал ей Антиплащ. — Слышишь? Тебя там скоро совсем смоет, страшно представить… одни ботинки останутся.

Девчонка не ответила, даже не обернулась, не тронулась с места — только втянула голову в плечи, будто в ожидании удара. Подбородочек ее задрожал, по щекам быстро потекли прозрачные ручьи, она размазывала их свободной рукой (в другой была игрушка), ее тихое горестное шмыганье стремительно переходило в судорожно подавляемые, но оттого еще более громкие, неудержимые всхлипы.

— Ну, хватит. Замолчи! — прошипел Антиплащ. Всё, всё сегодня было против него — погода, обстоятельства, люди; нервы его были издерганы, копы сидели на хвосте, бежать было некуда, никто в целом мире его не ждал — а тут еще эта… навязалась на его шею… со своими идиотскими слезами! — А ну прекрати скулить, слышишь! Не то я вышвырну тебя за борт!

Девчонка заревела в голос.

Её тонкие волосенки растрепались и висели, обрамляя лицо, мокрыми сосульками, шапочка съехала на одно ухо, курточка не спасала от вездесущей влаги, и кончик носа посинел от холода, а тощие коленки жалко тряслись, не то от страха, не то от неуправляемой конвульсивной дрожи… С проклятием Антиплащ сорвал с себя куртку и швырнул ей — но она не взяла: испуганно отодвинулась от упавшей к ее ногам одежки, словно это было что-то отвратительное, опасное, шевелящееся, невыносимо мерзкое, такое, к чему невозможно даже прикоснуться… Преодолевая спазм в горле и какое-то темное, почти неудержимое желание дать мерзавке пощечину, Антиплащ подошел, поднял упавшую куртку, встряхнул — и несколькими резкими, скупыми движениями завернул девчонку в куртку, словно бессловесный кусок сыра — в оберточную бумагу. Потом вернулся на свое место и встал на корме, глядя в воду, ни о чем не думая, ничего не желая решать, ко всему безучастный и инертный, как плывущий по воде опавший, оторванный от родного дерева кленовый лист…

Дернул же его черт связаться с девчонкой! Дернул его черт сдуру лезть в проклятое войтовское логово в поисках разнесчастного «ключа», будь он трижды неладен! Но кто же мог знать, что дело так обернется… Кто мог знать, что старикашка Войт внезапно склеит ласты такой неестественной… или, скорее — очень даже естественной для него смертью? Кто же все убил этого хлипкого старого енота, хотелось бы выяснить, и — почему? Намеренно или случайно? И что, если убийца действительно забрал с собой «ключ» (существует ли он вообще)? Помнится, Войт упоминал о том, что никто, кроме него (даже Бобби) не знает о том, что́ именно представляет собой эта штуковина — но ведь под угрозой расправы убийца мог выжать из старика что угодно, равно как сам «ключ», так и все сведения о нем; и, если «ключ» сейчас действительно в руках Босса, значит, Антиплащ у него на крючке… и, что хуже всего, ему, Боссу, об этом отлично известно — от того же Бобби, ага. Значит, в скором времени он попытается с Антиплащом связаться на предмет выяснения инфы о геренитах — в ближайшие три дня, пока его влияние на Анти особенно велико; а потом… а потом Антиплащу будет уже все равно, он окажется вне досягаемости хоть копов, хоть Босса, хоть кого бы то ни было… там, откуда не возвращаются, увы, даже с пометкой «бракованный экземпляр». Кстати, если Боссу известно о браслете, значит, известно и о вмонтированном в него радиомаяке… но известна ли передающая частота — вот вопрос. Иными словами — задействует ли он для розысков Антиплаща другой пеленгатор взамен почившего войтовского? Загадка без ответа…

Темнота сгущалась. Дождь всё набирал силу, сыпал всё гуще, всё назойливее, ледяной ветер пронизывал насквозь — и, оставшись в одной тонкой, облепившей тело вымокшей водолазке, Антиплащ вскоре продрог до костей. Он пошарил в крохотном ящичке для инструментов, обнаруженном под скамьей, и нашел фонарик — старый и разболтанный, с подсевшими батарейками, но еще вполне годный к работе. Пощелкав выключателем, Анти съежился возле борта, подтянув колени к животу, свернувшись клубком, словно ёж, в стремлении сохранить жалкие остатки тепла, засунул озябшие ладони глубоко в карманы грязных, лоснящихся на сгибах джинсов — и неожиданно нащупал кончиками пальцев легкий, забившийся в складки ткани металлический кругляшок… Пуговица? Откуда?

Он вынул ее из кармана — обычная серебристая пуговица с полустертым невнятным узором на поверхности, с клочком серой ткани и обрывками ниток снизу… да, это та самая пуговица, которую Антиплащ нашел под столом невинно (?) убиенного доктора Войта. Но как она оказалась у него в загашнике? Видимо, его отвлекли звуки полицейских машин за окном — и, сам того не замечая, он машинально опустил находку в карман… Но, если эта пуговица действительно выпала из разжавшейся войтовской ладони, весьма вероятно, она принадлежала убийце… Важная улика? Антиплащ нахмурился. Завернув пуговицу в пару чистых салфеток, найденных в аптечке, он вновь спрятал ее в карман; ему казалось, он где-то видел мельком похожие пуговицы, где-то совсем недавно (у Бобби? у Носа?) — но никаких подробностей он припомнить не мог…

Он поднял голову. Впереди из пелены тумана, медленно, точно рисунок сквозь промасленную бумагу, проступали очертания приближающегося берега — темного лесистого холма, контуры которого терялись в окружающем сумраке. Антиплащ заглушил мотор, давая лодке мягко зарыться носом в травянистый ковер водяных лилий, обрамляющих кромку берега; потягиваясь, разминая затекшие, оледеневшие чуть ли не до бесчувственности руки и ноги (пальцев ног он вообще не ощущал, будто они остались где-то далеко позади, на улицах Сен-Канара), он выскочил на песок и, обернувшись к девчонке, отрывисто сообщил:

— Приехали. Выходи.

Она, опустив голову, глотая слезы, что-то тихо пробормотала — едва шевеля губами, испуганно и неслышно; Антиплащ наклонился, чтобы разобрать неуверенные, спотыкающиеся слова:

— Что-что?

— Я… б-б… боюсь. Я х-хочу к маме…

— К маме! Я тоже хочу к маме, черт бы тебя побрал! Пошли, говорю! — он силой выволок ее, рыдающую, из лодки и швырнул на траву. Натянул на себя свою куртку, упавшую с её плеч — все равно куртка была мокрая насквозь... Потом вернулся и, с грохотом вытащив цепь, отвел лодку под защиту росших близ воды кустов ивняка, под густой пока еще шатер листвы и переплетающихся ветвей. По крайней мере, с вертолета ее теперь не увидят… Он обернулся к девчонке:

— Идем. — Он взял ее за руку и потащил к лесу, замершему во мраке чуть поодаль от берега, настороженно наблюдающему за происходящим, отнюдь не торопящемуся принимать незваных гостей под таинственную ночную сень. К этому времени стало совсем темно, и Антиплащ включил фонарик: луч света, рассекший темноту, желтоватым пятном затрепетал на лесной подстилке и стволах деревьев, торопливо, словно украдкой, выхватывая из мрака фрагменты приватной лесной жизни. Нырнув под деревья, беглец быстро, уверенно шагал по невидимой, ему одному ведомой тропе (если это действительно была тропа, а не плод болезненного антиплащовского воображения), не столько зная, сколько угадывая верное направление своим прямо-таки невероятно обострившимся звериным чутьем. Он решительно ломил напрямик, таща за собой спотыкающуюся девчонку, безжалостно дергая ее за руку всякий раз, когда она начинала отставать, мысленно выстраивая из сочных непечатных кирпичиков стоэтажные небоскребы…

Мир вокруг был черный, мокрый, не то чтобы открыто недружелюбный, но какой-то настороженно-отстраненный. Ночной лес словно присматривался к незваным пришельцам, угрюмый, непроглядный, опасливо замерший. Жутко ухала скрытая темнотой незнаемая птица, и мерцали в глубине черных зарослей загадочные зеленоватые огоньки — то ли гнилушки, то ли чьи-то внимательные глаза, — а чуть в стороне, за деревьями, негромко похрустывали сухие сучки, точно подминаемые тяжелой лапой... Тишина. Темнота. Дождь заговорщицки шуршит по листьям… Где-то здесь, на поляне, на вершине холма невдалеке от берега должна находиться оранжерея-лаборатория Бушрута, питомник экспериментальных растений и лекарственных трав, где-то здесь, совсем недалеко; Антиплащу казалось, что, идя по прямой, они уже давным-давно должны были выйти к ее высоким стеклянным стенам или хотя бы увидеть мерцающий в ночи гостеприимный огонек — но ничего похожего впереди не было и в помине. Конечно, ночной лес выглядит совсем иначе, нежели дневной, представляется мрачным, пугающим, незнакомым, но… Силы небесные, неужели в довершение всех неприятностей его еще угораздило заблудиться?! Сбиться с тропы, заплутать в черном неузнаваемом лесу, пройти мимо бушрутова логовища, не заметив его в темноте — и теперь медленно, но верно уходить все дальше и дальше в дебри необъятного лесного массива, простирающегося чуть ли не до самой границы? Или… что? Или кто-то попросту водит их по кругу? Кто-то, страшный и поросший шерстью — тот, кто жутко ухает в темноте, смотрит из мрака жадными зеленоватыми глазами, нет-нет да и предостерегающе хрустнет в зарослях старым валежником? Что за идиотская, несусветная мистика лезет в голову… Но где же, в самом деле, эта проклятая лаборатория — где она, черт возьми, где? Где?

Девчонка вновь начала спотыкаться и всхлипывать за его спиной. Она едва поспевала за Антиплащом на коротеньких усталых ножках, колготочки ее с вышитыми бабочками промокли насквозь, в ботиночках хлюпала вода; никогда еще, никогда за свою недолгую четырехлетнюю жизнь она так не уставала, не была так напугана и измучена, совсем одна, маленькая, беззащитная, в полной власти большого, злобного, непредсказуемого человека… или, может быть, настоящего людоеда? Ну, конечно! Наверняка — людоеда… живущего в лесу, толстокожего и безжалостного, готовящего на завтрак паштет из маленьких девочек… О, мама, мама! Ну почему я тебя совсем не слушалась?! Почему плохо вела себя сегодня в садике?! Зачем без спроса взяла мамину губную помаду и разрисовала ею обои в прихожей?! И теперь, в наказание, этот кошмарный, грубый, свирепый монстр украл меня и тащит в свое неприступное логово, чтобы сварить и съесть! Девчушка обмерла от ужаса; ножки ее подогнулись, узкая мокрая ладошка выскользнула из руки похитителя, и, повалившись в грязь, напуганная, обессиленная, она уже не могла подняться… Антиплащ, слишком уставший, издерганный и раздраженный для того, чтобы вникать в ее смутные, непонятные ей самой детские страхи, повернулся к ней.

— Ну, в чем дело? Вставай!

— Нет! — Она обхватила одной рукой ствол дерева, возле которого упала, слишком измученная, слишком изнемогшая для того, чтобы подняться. — Я… не могу… я больше не пойду!..

— Что значит — не пойдешь?! Встань сейчас же! — Скрипя зубами от бешенства, Антиплащ надвинулся на нее — черный, страшный, с перекошенным от ненависти лицом, готовый ее убить. — Идем со мной, кому сказано!

— Нет! Я не пойду! Не пойду! Ты меня съешь! — Она зарыдала в истерике, затряслась всем телом, прижимая к себе игрушку, пряча лицо в ее мокрой полосатой шкурке — ей было все равно, она была одна, одна-одинешенька, в темном бесконечном лесу, в лапах жуткого злобного людоеда. — Я хочу домой! Домо-о-ой! К ма-аме!!!..

— Ах, так?! — Антиплащ стоял над рыдающей девчонкой, чувствуя себя последним болваном, не зная, что делать, никогда не бывший свидетелем детских истерик, просто не представляя, с какой стороны и каким образом к чертовке следует подступиться. — Ну тогда… тогда и сиди тут, соплячка несчастная! А я ухожу. Без тебя! Поняла?

Будто мешок битого щебня свалился с его плеч: решение было принято. Девчонка не желает идти с ним — ну и ладно, пусть сидит тут, под кустом, размазывает по щекам сопли, ждет свою потерянную мамашу… С какой стати его должна волновать ее дальнейшая судьба? Он повернулся и без излишних раздумий нырнул в темноту, яростно отмахиваясь от хватающих его за одежду не то колючих веток, не то когтистых лап лесной нежити, продираясь сквозь ночь и дождь, как сквозь шеренги вражеской рати, уворачиваясь от тычущих ему в лицо острых сучков, оступаясь на скользких и мокрых кочках, то и дело лезущих под ноги, норовящих опрокинуть носом в ближайшую лужу… Антиплащ старался не обращать внимания на эти мелкие лесные пакости, да, собственно, ничего и не видел; взбешенный, задерганный, он пер вперед слепо, бездумно, словно танк, словно упрямая заводная игрушка, которой все равно, куда переть, в каком направлении идти, какие преграды преодолевать — она будет переть, и идти, и преодолевать, пока жива внутри нее батарейка, пока работает моторчик, пока вертятся шестерни и колесики незатейливого пружинного механизма, пока окончательно не ослабнет упругая, до предела заведенная тугая спираль…

И тут, внезапно, завод у него закончился.

Или просто лопнула перегруженная пружина?

Он очнулся — пришел в сознание, будто пробудившийся коматозник. Местность вокруг была незнакомой. Под ногами хлюпало, точно при приближении к болоту, пахло остро, едко — тиной, сыростью, тяжелым сырным духом трясины. Антиплащу казалось, что он различает доносящийся из мрака бурливый говорок лесного ручья… Ручья? Разве возле лаборатории Бушрута был ручей — или какая-нибудь узкая и шумная порожистая речка? Он не помнил. Куда это его угораздило забрести?

Он остановился.

Нет, он никогда не считал себя каким-то особенно патологическим трусом, да никогда, следует признать, таковым и не был — но сейчас ему отчего-то стало не по себе. Закусив губу, он прислушался. Тишина. Мрак. Космическая пустота вокруг — и такой же цепенящий, мертвый, космический холод. Тихое вкрадчивое шепотание дождя. В отдалении негромко, насмешливо бурлит ручей. Кто-то стоит и смотрит на него из сырой знобкой тьмы — кто-то враждебный, торжествующий, опасный, прищуривший алчущие злые глаза, знающий, что жертве никуда от него не деться… ощущение этого чужого, хищного присутствия, преследующее Антиплаща и прежде, сейчас стало настолько острым, настолько отчетливым и невыносимым, что Анти не выдержал… Он стремительно (панически?) направил в слепую угрожающую тьму луч фонарика — никого…

Ему вдруг стало по-настоящему страшно. Лесная жуть пробирала его до костей. Что-то неведомое, первобытное, неуправляемое поднималось из глубин его взбаламученной души; за шиворот ему словно опрокинули стакан ледяных мурашек — и они неспешно расползались вдоль позвоночника, холодные, мерзкие, отвратительно живые, будто стайка липнущих к коже слизистых многоножек… Он попятился. Нестерпимый, неописуемый Ужас накинулся на него и завладел каждой клеточкой его существа; Темнота окружала его со всех сторон, Тишина давила на уши, забивалась в нос, в горло, точно мутная болотная вода, не позволяя вздохнуть, не давая поднять головы, лишая последней надежды на свет, на радость, на завтрашний день. Он отступил, устрашенный, кусая губы, чтобы не завыть от ужаса, споткнулся, и, падая, выронил фонарик — тот бесшумно канул в мягкую подстилку хвои и опавших листьев и погас…

Это было невыносимо.

Мрак, только и ждавший этого момента, тут же навалился со всех сторон — плотный, как картон, непреодолимый, надавливающий на глаза чем-то душным и черным. Антиплащ судорожно шарил ладонями по земле, пытаясь нащупать спасительный фонарик — но под руку ему попадалась только мокрая трава, камни и еловые шишки, узловатые корни деревьев… Внезапно вспомнилась девчонка — как она сидит там под деревом, в темноте, одна-одинешенька, съежившись в комочек, закрыв ладошками глаза, чтобы не видеть подкрадывающийся со всех сторон враждебный мрак… О, боже! Он вдруг сам ощутил себя ребенком: одиноким и покинутым в холодном, безмолвном, чужом — и чуждом! — ночном лесу, брошенным на произвол судьбы в глухой чащобе, оставленным на растерзание Страху, Дождю, Темноте, Тишине, этим жутким неодолимым монстрам, подползающим неслышно, подстерегающим робких и слабых духом, безжалостно хватающим за горло… Страх одиночества накрыл его неодолимо, властно и всеобъемлюще, точно стылая рука мертвеца. Задыхаясь от ужаса, он прерывисто втянул в легкие воздух — и его нервный, судорожно-истерический вздох получился больше похожим на стон... Что-то ёкнуло в нем — где-то глубоко внутри, не то в печени, не то в селезенке, не то в поджелудочной железе; что-то странное, доселе неведомое, что-то такое, от чего он вдруг стал до тошноты, до леденящего кровь омерзения противен самому себе… Он наконец нащупал фонарик — и включил его дрожащими пальцами, выпрямился, пошатываясь, и двинулся вперед, в полосу света, вверх по склону, не глядя под ноги, спотыкаясь о кочки и камни, ничего не видя перед собой, кроме прыгающего по кустам пятна света, окончательно потеряв ощущение времени и пространства, не зная, в верном ли направлении он идет, и как его теперь определить, это верное направление… Где сейчас искать эту сопливую маленькую мерзавку, где, где? Он ведь даже не знает, как ее зовут!

— Эй! Эй, ты где? Отзовись! Эй!

Тишина лениво сглотнула его вопли, восстанавливая нарушенный дисбаланс, не дозволяя жалким посторонним звукам разбивать ее обширную и цельную единоличную вотчину. Он прислушался — закрыв глаза, сосредоточенно, до боли в ушах. Ему показалось, что он различает едва слышный всхлип, донесшийся из мрака — и он бросился туда, не разбирая дороги, по крутому откосу глинистого оврага, по кустам и корягам, распорол руку об острый сучок и даже не заметил этого, провалился в какую-то невидимую в темноте канаву, до колен наполненную водой…

Девчонка сидела под тем же деревом, где он ее и оставил. Она не плакала, нет — только крепко обнимала двумя руками кленовый ствол, слишком напуганная, ошеломленная и обессиленная для того, чтобы плакать; её растерянные, расширенные от ужаса глаза на осунувшемся личике неподвижно смотрели в непроницаемый мрак. Она зажмурилась, когда луч фонарика упал на ее лицо, и неловко закрылась от него локтем… Антиплащ добрел до неё и рухнул рядом с ней на колени; и, подавшись вперед, она по-прежнему молча, без звука, без единого слова вцепилась в его руку холодными дрожащими пальчиками — и сжала судорожно, отчаянно, изо всех сил, как до этого сжимала единственную свою опору — бессловесный и безответный древесный ствол…

Она тоже очень-очень боялась. Боялась Ночи. Тишины. Одиночества.

Одиночества она боялась настолько, что была рада даже такому людоеду и отъявленному разбойнику, как ее неведомый похититель.

— Ну… ну ты это… хватит. Хватит дрожать! — пробормотал Антиплащ, не зная, что́ бы еще сказать, как загладить свое малодушие и подлость… какими словами отогнать одолевающий его хищный и жадный, до костей пронизывающий Страх. Он поднял руку, хотел ободряюще провести по вымокшим и спутанным девчоночьим волосам, но остановился: ладонь его вся была в грязи и крови. — Я вернулся, видишь. Я тебя не бросил. Теперь все будет хорошо, да? — Кому он это говорит: ей или себе? — Все будет хорошо, я тебе обещаю.

Девчонка не спорила. Она подняла голову и посмотрела на него очень серьезно, строго, даже чуть покровительственно, как будто почувствовав его смертный ужас… как будто это не она, а он был потерявшимся, позабытым, брошенным в лесу неразумным ребенком. Прошептала ему на ухо негромко, с коротким всхлипом:

— Я хочу домой. К маме.

— Да. Мы пойдем… пойдем к маме. Пойдем. — Он поднялся и взял ее на руки. Она повисла на его плече, безвольная, точно кукла; Антиплащ чувствовал на шее ее теплое, пахнущее сливочной карамелькой дыхание. — Пойдем… к маме. Ага. Обязательно. Вот прямо щас… и пойдём.

Медленно, с усилием передвигая ноги, он повернулся и с девчонкой на руках побрел через лес, уже ни на что не надеясь, ни о чем не думая, стараясь только не запнуться о корень и не выронить драгоценный фонарик и свою прильнувшую к плечу не чаянную ношу — единственное биение жизни в окружающей космической пустоте… единственный крохотный комочек тепла и понимания в подступающей со всех сторон стылой и безжизненной ночной тьме.

Через десять минут они вышли к лаборатории Бушрута.