Кто, если не я? (гет)

Я не упрямая, думает Гермиона, торопясь в свою комнату. Если бы я заметила, что он делает шаг ко мне, я готова была бы пойти навстречу. Но почему он все портит, зачем при каждой встрече, при каждом разговоре провоцирует меня? Как будто жаждет впутать в свои несведенные счеты с другими, чтобы сделать частью всего этого.

Слишком поздно она слышит шаги за спиной. Врывается в комнату, но он догоняет ее.

— Вы забыли подарок, — говорит он, останавливаясь на пороге, не решаясь войти в ее комнату.

Гермиона резко разворачивается и подходит к нему насколько позволяет ее смелость.

— Зачем вы преследуете меня?

— Вы сами меня провоцируете. Как только появились здесь, сразу же сделали себе репутацию преследуемой невинности.

— Уходите! — в гневе произносит она, прижимая к себе свою верхнюю одежду. Не желает она больше выяснять, кто прав, кто виноват, кто кого провоцирует. Не желает больше слушать оскорбления в свой адрес.

— Но вы не взяли подарок. Я его специально для вас приготовил. Кстати, и принарядился тоже для вас. Оцените?

Снейп делает шутливый жест, чтобы Гермиона смогла его лучше рассмотреть. В правой руке у него зажат сверток. Подарок, понимает она. Сама она подарила ему набор точных инструментов для зельеварения из серебра. Знала, что он до сих пор увлекается зельями и варит их деревенским жителям. Подарила, просто потому что не знала, что еще дарить. Просто потому, что подвела фантазия. Или вина в том, что она его еще не изучила и плохо знала его интересы? Но разве обязана она его настолько хорошо узнавать?

Что же такое завернуто в его подарке? Гермионе хочется посмотреть, в ней взыграло любопытство, но гордость не позволяет взять его. Она слишком уязвлена, чтобы так быстро простить.

Нарядился ради нее? Она уже заметила и оценила. Впервые увидела его в чем-то, кроме будничной мантии и черного сюртука. Зачем сейчас он обращает внимание на себя таким образом?

— Без мантии вы не столь внушительны, — резко и как-то грубо подводит она итог.

— Что ж, тогда, при визитах к вам буду надевать мантию.

— При визитах? — глухо переспрашивает она, настороженно глядя на него.

— Их частота будет зависеть от вас…

— Убирайтесь! — осознав его слова, кричит она.

В этот же миг раздается шипение. Живоглот, спрыгнув с нагретого им места на кровати, подбегает и встает между ними, угрожающе вздыбив шерсть, защищая хозяйку.

— А ваш кот умный. Что попало не ест.

— Что?! — ошеломленно восклицает Гермиона и бросает встревоженный взгляд на кошачьи миски, стоящие у стены. — Что вы пытались сделать?

— Немного усыпить его бдительность.

Гермиона открывает рот от возмущения, но слова не идут. Ей хочется подойти и захлопнуть дверь. Остаться одной, а она зачем-то стоит и разговаривает с ним. Позволяет ему говорить в свой адрес всякие гадости. Нет, пора закончить этот их нелепый разговор, говорит она самой себе, убеждает, но почему-то стоит и смотрит на него в ожидании. Чего она ждет? Ей должно быть противно от того, что он пытался спланировать их вечер, а попросту — затащить ее в постель. Ведь именно для этого ему пришла в голову идея накормить Живоглота снотворным?

Он любой ценой хочет затянуть свой визит, потому что хочет быть с ней, своими неумелыми жестами, жадностью, с которой смотрит на нее, словами вопреки его разуму, срывающимися с его губ, сказать ей и показать, как сильно она ему нравится. Осознает ли он это сам? Осознает ли, что говорит порой не то и делает непозволительные поступки, и что все это вызвано ее близостью? Отдает ли отчет себе в том, что слишком груб и жесток, что таким поведением не добьется ее расположения? Но он в отчаянии, и это единственное, что он прекрасно понимает в данную минуту. А еще то, что никогда не сможет понравиться Грейнджер, и потому творит Бог весть что, лишь бы привлечь ее внимание.

Северус видит, что пуховик из ее рук сполз и касается пола, что этот нелепый детский шарф ненавистной ему расцветки обвил ее руку, как будто заявляя тем самым права на нее, на то, что они с ней единое целое, что она гриффиндорка до мозга костей. Он видит румянец на ее щеках, гнев в ее глазах, прядку, выбившуюся из прически. Ему хочется прикоснуться к ее по-детски приоткрытым губам, но он не осмеливается. И это ее выражение лица, она сама, все в ней — обезоруживает его. Он ощущает рождение в себе неясных чувств забытого им отношения к женщине. Когда-то он испытывал нечто подобное. Лили. Но ее призрак давно покинул его душу, перестал мучить, как только он понял, что свободен от долга, от стольких лет страданий, одиночества и действий, которые он совершал, переступив через себя, выдумав себе новые принципы и правила для существования с определенной лишь миссией. Все это ушло, и ушло слово «любовь», которое болезненно до этого пустило корни в его сознании. А, может быть, никакой любви и не было? Была влюбленность, чувство собственности, ревность от того, что у него отняли единственного друга. Было чувство восхищения тем, кто также похож на тебя и всеми фибрами души понимает.

Теперь же душа опустошена. Осталось лишь мерзкое, противное ощущение того, что его использовали, играя на его же чувствах так называемой любви и долга. Привитое ему звание благодетеля, героя. Все они, все те, кто выдавал ему орден, пожимал руку, с уважением в глазах смотрел на него и гордился им, все они считали, что он бескорыстно, чисто по-геройски, по-гриффиндорски посвятил себя защите родины. Ни у кого и в мыслях не было предположить, что все это — бутафория. Никто не знал причину, по которой столько лет, влекомый зовом призрачной, придуманной любви, он делал то, что ему приказывали, давя на совесть, которая, к его удивлению, все еще жила в нем. И потому он всячески презирал в себе, в людях, в жизни, везде это нелепое, неправильное чувство — любовь. Оно неблагодарное, требующее жертвенности. Нет, он наигрался во все это уже сполна. И оттого, почуяв в себе вновь росток, который стал бередить его душу, он всячески пытался искоренить его, но тот, не считаясь со своим хозяином, лишь разрастался.

Больнее было обнаружить причину, виновницу этого ростка, поселившегося в нем. Как жестока к нему жизнь, осознал он это в тот момент. И как непросто вырвать из себя, выжечь все это присущее человеку, особенно, будучи полностью убежденным, что в тебе ничего подобного уже родиться не может, потому что почва суха.

Гермиона стоит в оцепенении. Она видит, как его лицо меняется, только что оно было злым и насмешливым, но черты его уже расправлены, морщинки на лбу исчезли, взгляд странный, она не может определить его эмоции. Неосознанно она кладет вещи на кровать и, подобрав с пола Живоглота, пытаясь успокоить его, с ним подходит ближе к директору, осознавая, что сейчас он ей ничего не сделает, нечего его бояться, отчасти из-за того, что на ее руках ее рыжий защитник. Отчасти потому, что что-то изменилось в его выражении лица.

Он протягивает руку к ее прядке волос, не обращая внимания на шипение кота. И этот жест она пытается забыть, сразу же, моментально, чтобы случайно он не остался в памяти. Но она ошибается, ведь его уже не спрятать даже в самые надежные тайники. Вопреки логике и здравому смыслу она стоит, как будто завороженная им, неосознанно свидетельствуя над рождением в нем сокровенных мыслей, настраиваясь, будто приемник, на его частоты, чтобы распознать его чувства. Но никуда не деться от собственного порицания. Откуда у меня это скверное кокетство, думает она. Я ведь вижу, как он на меня смотрит. Разве я не догадываюсь, почему? Нет, тут же отвечает она себе, запрещая анализировать Снейпа, не знаю и не догадываюсь.

— Вы можете ничего не бояться с вашим котом, — зачем-то говорит он. — Возьмете подарок?

Гермиона пытается удержать питомца одной рукой, а другой взять сверток, но Живоглот, вывернувшись, спрыгивает и, чуть отойдя от них, принимается с остервенением быстро вылизывать хвост, грозно поглядывая на Снейпа.

— Спасибо, — отвечает она, неосознанно начиная сжимать в руках сверток, ощутив что в нем завернуто что-то твердое.

— Знаете, Грейнджер, вы стоите прямо под веткой омелы…

— Знаете, профессор, я никогда не выискивала обычаев, чтобы поцеловаться…

— Это намек? — усмехается он и все-таки прикасается к ней, кладет руки на ее плечи, чуть сжимает, будто боится, что сейчас она растает.

Гермиона цепенеет. Она слушает и не слышит. Ее подсознание просто фиксирует все то, что невероятно скроется в данную минуту от ее мозга — его блестящие глаза, пальцы на ее плечах, их непозволительная странная близость.

— Наши отношения бессмысленны, — внезапно говорит она глухим голосом, и он сжимает ее плечи еще сильнее.

— Отношения? — повторяет он за ней. — Какие отношения?

Гермиона смущается, она надеялась, что он поймет. Но внезапно она осознает, что он и так уже все понял, просто спрашивает у нее, хочет знать, что она думает.

— Служебные. Человеческие… просто отношения.

Нужно завершить этот разговор. Пока она не сболтнула чего-нибудь лишнего, пока он снова не спровоцировал ее. Пока они не переступили черту. Но она понимает, что этот разговор, как и все предыдущие их разговоры, будет не раз ею снова прокручен в мыслях, становясь заезженной пластинкой. Она будет убеждать себя, что права, пока ей самой не осточертеет её никому не нужная правота и правда.

— Давайте хотя бы следовать традициям в этот праздник? — с присущей ему в разговоре усмешкой осведомляется он.

— Традициям? — Гермиона замирает в нерешительности.

Он наклоняется и слишком спешно целует ее под веткой омелы, боясь, что она убежит, что она прервет его, оттолкнет. Но она стоит, будто вкопанная, не зная, куда деть свои руки, и стоит ли их вообще куда-то девать. Он прерывает поцелуй и отстраняется, немного испуганно глядя на нее, изучая. Но в тот же миг разворачивается и уходит. И Гермиона остается одна наедине с собой и с ворохом мыслей, которые сегодня ей снова помешают заснуть. Угрызения совести уже пробрались в сознание.

* * *

Снег ровным слоем покрыл землю, блестит на зимнем солнце, радуя глаз. Гермиона гуляет одна, решая пройтись по той дорожке, по которой она впервые шла в Йерм от автобуса «Ночной Рыцарь». Как спокойно и хорошо на душе и даже жалко ей портить такую красоту, этот волшебный снежный покров, оставляя на нем свои следы.

Следы…

А какой след оставит она после себя в жизни? Не слишком ли рано она задумывается над этим? Ведь она так молода, и это словно открытие для нее. Никогда она раньше не осознавала в полной мере, что молода. Джинни права в своем последнем письме — она здесь одичала. Пусть это и было написано рыжей в шутку. Гермиона прижилась, прикипела к этой деревне вопреки тому, что общение с жителями так и не наладилось у нее. Но тем не менее Джинни права. Иначе почему ей так хорошо наблюдать за скованным льдом озером, почему на нее навевает спокойствие эта лесная тишина? Почему она чувствует себя частью этого места? Обязанной детям? «Кто, если не я, вернет им волшебство, — думает она. — Кто, если не я, поверит в них?»

«Милая Джинни! Почему я могу быть откровенна лишь в своем воображаемом письме к тебе, — спрашивает себя Гермиона. — Джинни, я человек погибший».

Прошло почти две недели с того момента, как они со Снейпом поцеловались под веткой омелы. С того момента, как Гермиона стала тревожно засыпать. Все мысли, словно стайка весенних птиц, кружились возле него. Возле Северуса. Что за странное имя, усмехается она про себя. Еще более странный человек. Чем он так восхитил ее, чем завлек ее внимание? Ей нравилась его осанка, ей нравилось, что под уставшими глазами у него залегли тени. Взгляд от этого становился глубоким и проницательным. Будто он без всякого заклинания Легилименции мог заглянуть ей в душу, в самые потаенные ее уголки и выудить из них забытое Гермионой — чувства, мысли, воспоминания. Его порой резкие движения, черты лица, мимика — все это будто магнитом манило ее.

«Милая Джинни, я не знаю, когда наступил тот день, когда я поняла, что не нуждаюсь в вас так, как раньше. Когда случился этот переломный момент? И почему я уже не чувствую, что вы мне так необходимы… Мы виделись совсем казалось бы недавно, но что-то изменилось за эти немногие дни. А как же то, что мы поклялись все время быть вместе? Я, ты, Гарри, Рон, Дин, Невилл, все, кто остался в живых с Гриффиндора. Клятва забыта, или это только я отбилась от стаи? Уехала подальше от вас. И если я сейчас себя упрекаю, то искренне ли? Может быть, во всем виновато письмо Рона, которого я с таким нетерпением ждала все это время? Оно-то меня и освободило. Я поняла, что нить, бесцветная, тонкая нить надежды, что связывала наши сердца, оборвалась с этим письмом. Мы никогда по-настоящему не любили друг друга. Как же безумно долго я ждала твоего письма, Рон, — в мысленном ответе «пишет» Гермиона. — После того случая, когда ты бессовестно улетел, не поняв меня, бросив. Но я благодарна тебе за тот вечер и за это письмо. Твои чары иссякли. Они держались лишь на ожидании этого письма. Почему у нас ничего не вышло? Сейчас уже неважно. Не старались, не умели любить. К чему сейчас выяснять все это? Ты прав, я изменилась. С жестокой прямотой я говорю это, вспоминая о наших незрелых чувствах. Ты выразил надежду, чтобы мне было хорошо. Но мне плохо. И от осознания этого мне хорошо. Назовешь меня мазохисткой? Мне просто следует так жить. Это я знаю. И это осознание, как и твое письмо, дарит мне свободу. Я не создана для работы в Министерстве, я отучилась веселиться. Для меня чужды все эти праздники и праздные разговоры. Милая Джинни, я одичала. Я потеряна для себя и для всех. Ты права, я уже не та. А может быть, никогда той и не была. Это место лишь помогло мне раскрыть себя».

Гермиона удивляется и пугается, что думает и смотрит не так, как раньше. На все: на себя, на друзей, на Северуса, на мир в целом. Когда это успело попасть в нее и дать корни? К этому чувству свободы стоит привыкнуть. Оно дарит неосознанное счастье, а потому пугает, как все хорошее пугает человека, привыкшего к тому, что по пятам его идет темная тень неудач, опережая порой и подставляя подножки. Она откровенна с собой, и от этого ей легче. Погожий день умиротворяет, приводит в порядок все ее чувства и мысли. В порядок, который так ей нужен, к которому она с детства привыкла. Какой бы ужасной ни была правда, она дарит спокойствие, потому что ты, наконец, перестаешь искать, теряться в предположениях, мучиться от вопросов. И вот она правда — весь ее маленький внутренний мир стал крутиться возле одного мрачного и порой жестокого человека. Когда случилось, что она стала зависеть от него? От человека, против которого у нее нет уже оружия?

Гермиона видит раскидистый, сказочный дуб, мимо которого ее вел в день прибытия Северус. И замирает. Там он. Стоит и смотрит вдаль. Все эти дни они не виделись. Он будто прятался от нее. Или от себя? Одна его рука упирается в жесткую кору, вторая безвольно повисла вдоль тела. Гермиона неосознанно делает шаги в его сторону, оставляя за собой следы. И каждый шаг внушает ей уверенность. Она чувствует, что им нужно поговорить. Что с ним творится, что его мучает? Может быть, она поделится с ним своей свободой, чтобы ему стало легче?

Остановившись в нескольких шагах от него, она замирает. Он явно слышит ее, почему же не поворачивается? Без единой мысли, ничего не чувствуя, потому что полностью поглощена им, она смотрит на него, гипнотизирует взглядом, приказывает повернуться, но одновременно и боится своего этого мысленного приказа. И только сейчас она видит в опущенной руке блестящую фляжку. Гермиона невольно отшатывается назад. Он опять пьян.

— Мисс Грейнджер, — говорит он, не поворачиваясь.

— Директор… — глухо приветствует она, ощущая, что внутри нее все горчит от обиды. В первую очередь на себя.

— Будете?

— Я никогда не пью. Сколько раз вам уже повторять это?

— Травма?

— Убеждение. Перестаньте пить. Вы что, занимались этим все каникулы?

— Сегодня я пью из-за вас. Нечего меня поучать и порицать. У вас для этого есть класс. Или учительская натура так и рвется наружу? Черт вас сюда принес, — хрипло произносит он с каким-то безразличием.

В Гермионе есть место и для испуга и для отвращения. Все это вместилось рядом с этим человеком, который без спроса, вопреки ее воле, влез к ней в душу и мысли, поселившись там.

— Зачем вы пьете из-за меня? — тихо спрашивает Гермиона, слушая свое громкое сердцебиение.

— Послушайте, мисс. Если вам что-то не нравится, вы знаете, что с этим делать. В школе вы, помнится, боролись за права эльфов. Можете основать группу нелюбителей алкоголя и проводить воскресные собрания.

— А вы как обычно злы.

— А вы как обычно… Слишком правильны.

— Какая есть.

— В этом то и проблема, — со злым блеском в глазах усмехается он.

— А если бы была неправильной?

— Тогда мне было бы проще…

— Вы привыкли плохо думать о людях.

— Это помогает терпеть их. И себя. А вы мне всю игру портите.

Гермиона жалеет, что пришла к нему. Но уйти уже не может. Слишком поздно.

— Так думайте обо мне плохо, — в отчаянии восклицает она. Подступающая обида все больше душит ее.

— А я что, по-вашему, делаю? Думаю о вас хуже, чем о других. Всегда.

— Помогает?

Северус делает глоток из фляжки и внезапно гневно рычит.

— Нет! Провались все к дементорам! Что ты со мной сделала, девчонка? Если бы не ты… Плевать я раньше хотел на условности. А сейчас… Я поверил в несуществующее…

Он тяжело опирается о старый дуб. И Гермиона на миг проникается этой древней мудростью и спокойствием, что веет от дерева. Оно многое что повидало и его вовсе не удивляет разговор двух людей. Его мысли — а Гермиона знает, что деревья умеют думать и чувствовать, — далеко. И это внеземное, которое источает старый дуб, на мгновение успокаивает ее и возвращает ей то чувство безмятежности, с которым она совсем недавно оставляла робкие следы на снегу. Возможно, это реакция ее мозга. Она не желает слушать все то, что говорит Северус Снейп. Защитный механизм. Поэтому она не перебивает его и не задает вопросов, а просто смотрит и слушает, пытаясь абстрагироваться.

— Говорите и вы мне «ты», Грейнджер.

— Не могу, — отзывается она и печально улыбается. — Это будет нечестно по отношению к самой себе. Ведь на людях нужно будет говорить «вы». Похоже на ложь, не находите, профессор?

— Знаете, еще до вашего приезда мне уже все осточертело. Но я подумал, что если вы уедете, то уеду и я, а если останетесь…

— Вы гнали меня и подбивали к тому, чтобы я уехала. Вы сами хотели этого, должно быть. Вы сами, профессор, боялись того, что ждет вас здесь.

— Все-то вы знаете, Грейнджер. Это невыносимо.

— Сэр, вы думали только о себе. Почему не хотели сделать что-нибудь бескорыстно? Разве здешние дети не заслуживают этого?

— А вы, мисс Грейнджер, бескорыстны? Нужно брать пример с вас, очевидно. Вы эталон доблести и чести.

— Я тоже эгоистка, — не обращая внимания на его иронию, сознается Гермиона. — Должна была написать в Министерство, но не сделала этого, потому что знала, что если сделаю, то придется уйти. А я хотела остаться.

— Ради школы? — вкрадчиво спрашивает он ее.

— Нет, не только, — еле слышно отвечает она, опуская взгляд.

— Черт, — ругается он и, завинтив крышку на фляжке, прячет ее в карман теплой зимней мантии. — Вы понимаете, что снова провоцируете меня? — он подходит к ней совсем близко. — Не умею я ухаживать. Черт, — снова ругается он и быстрым движением убирает свисающие на лицо пряди назад, к затылку.

— Я уже говорила, что наши отношения бессмысленны? — усмехается Гермиона, боясь поднять взгляд. — Мы нуждаемся в помощи друг друга, как начальник и подчиненная, как люди, но только делаем первый шаг, как моментально все портим…

— Что вы можете знать об отношениях, вы еще так зелены. Что у вас там с этим Уизли было? Чем вы занимались на озере?

— Целовались, — не скрывая, отвечает Гермиона и по старой привычке задирает подбородок.

— И только? Какая смелость, — глаза у Снейпа загораются. — Я могу с вами сделать все что угодно и где угодно.

— Вы слепо мстите всем. Это ясно по вашим словам и поступкам, — Гермиона хмурится, глядя на него, уже не боясь его угроз. — Мстите мне, себе, другим. Зачем?

Ей так хотелось достучаться до него, она подалась вперед, выжидая, что он все-таки откроется.

— Это ваши глупые инсинуации, мисс Грейнджер.

— Я говорю, что думаю.

— А делаете, что хотите? — спросил Снейп, с интересом разглядывая ее лицо. Пряди волос снова упали ему на лоб и щеки. Гермионе хотелось прикоснуться к ним, как он в прошлый раз прикоснулся к ее волосам. Но рука ее замирает на полпути. — Говорите, что не ищете обычаев для поцелуев? Вот он момент, никакой омелы, никаких обычаев. Поцелуете меня?

— Нет.

— Разве вы не за этим пришли? — с какой-то особой злобой спрашивает он. — Вы испытываете мое терпение, вечно подзуживаете меня. Говорите двусмысленно или просто намекаете, и это сводит с ума.

Он валит Гермиону на снег, и крик застывает у нее в горле, не в силах вырваться наружу, как и она под его напором. Она чувствует на себе его злые поцелуи, они покрывают ее щеки, лоб, губы. Она в ловушке. Его сильные руки сковали ее запястья, распластали на снегу. Гермиона отворачивает от него лицо и громко дышит. Подступающий плач душит ее. Снейп не сразу замечает ее слезы, но они действуют на него отрезвляюще. Он вскакивает и отходит от нее, но Гермиона, отвернувшись, не видит, как в его глазах застыл ужас от сотворенного. Она не видит, как он в молчаливом крике стучит по древнему дубу. Она просто дышит. Глубоко вдыхает свежий морозный воздух. Поднимается только тогда, когда перестает слышать свои громкие спутанные мысли, когда давящая тишина опускается на нее, щеки прихватывает морозом, а слезы давно уже перестали течь.

Она поднимается и видит истоптанный, изрытый обувью снег. От такого снега не веет тишиной. Такой снег не дарит спокойствие.