Яблоко без сердцевины (гет)

Четыре раза в год у Рыжего особая работа. В весенне-осенние дни, когда рукава дня и ночи, наконец, выравнивались, а так же в Самую Длинную и Самую Короткую ночи общинники разжигали на поляне большой костер и оставляли его одного. В такие дни все в общине знали, что вожака трогать нельзя, лучше вообще к нему не подходить. Его жена следила, чтобы никто из детей не беспокоил отца. Рыжий прихлебывал что-то из небольшой фляжки и смотрел на огонь. Смотрел долго и пристально, не обращая внимание на обжигающую близость пламени и разъедающий глаза дым.

Если быть терпеливым, то в пламени появлялись они — Спящие и Ушедшие, он мог видеть их лица и слышать голоса. Не все из них помнили и замечали присутствие бывшего крысиного вожака, но это не важно, важно, что все на месте, все живы, у всех дела. Он должен был знать. Такая вот работа у того, кто на границе миров.

Но главное, надо было дождаться, когда появится он, ради которого Рыжий и вглядывался непростыми ночами в беснующееся пламя. Возникал он не сразу, сначала едва-различимым силуэтом, а потом в неверном пламени все четче проступали бездонные пустые глаза на бледном худом лице, он не любил огонь, но его работа обязывала изредка общаться с Рыжим.

— Ты заигрался, Бледный. Не стоило так выкручивать людей.

— Ты не хуже меня знаешь, что это не игра, Рыжий. Я всего лишь слежу за порядком. Надо, чтобы все были на своих местах. В нужное время, в нужном месте. Но людям этого не объяснишь. Я всего лишь выполняю волю Дома и Леса. И потом выбор все равно есть у всех, кроме неразумных.

— Ну, мое мнение знаешь. Иногда неплохо и просто словами объяснить, напрямую, — без этой твоей челночной дипломатии.

— Пробовал уже однажды. Не работает, — Слепой говорил неспешно и равнодушно. — И потом я учитываю их пожелания. Стервятник, например, весьма доволен. Да и Ральф вроде не жалуется.

— Кого-то из Спящих собираешься переводить в ближайшее время?

— Нет. Зимой в Лес не надо. Весной.

Самая Длинная в Наружности — это еще и самая холодная ночь, дно года, когда замирает все живое, когда тьма настолько густая, что ее можно пробовать на вкус и даже глотать. Возле костра мороз не чувствовался, но налетевший ветер обжег Рыжего ледяной крупкой снега, засыпав горсть за шиворот. Рыжий поёжился.

— Доволен, что они теперь у тебя? — медленно проскрипел Слепой.

— Что значит «у меня»? Я Наружностью не командую, Бледный. Я только на границе сижу. Вот, например, с тобой разговариваю. Тут все по-другому устроено. Свобода воли и все такое. Заходи — сам увидишь, — усмехнулся Рыжий.

— Как они? — перебил его Хозяин.

— Тебя действительно это волнует?

— Нет, не волнует, но я должен знать.

— Нормально. Она учится, он работает. У них все хорошо. Мы им тут помогаем немножко, но без фанатизма, вполне самостоятельно живут. К счастью, они почти ничего не помнят. И тебя в том числе.

Слепой помолчал и равнодушно заметил:

— Жаль, хороший был Дракон. Полезный. Македонскому одному теперь нелегко за Лесом наблюдать. Как можно отказаться от самого себя? Неужели человеком быть лучше?

— Это не тебе решать, Бледный. Это его выбор.

— Не хочешь их, наконец, познакомить? — неожиданно спросил Слепой. — У тебя когда-то неплохо получалось.

В бесцветном голосе Слепого появились нотки сарказма.

— Нет уж. Сами разберутся и сами встретятся, когда надо.

— Для себя ее бережешь? — на полумертвом лице Слепого проступила похабная улыбка.

— Вот еще! — фыркнул Рыжий. — У меня жена и дети, Слепой. А они сами встретятся. Без моей помощи. А тебе, погляжу, понравилось? И кто из нас сводник, Бледный?

Собеседники замолчали. В конце всегда возникала эта пауза — Рыжий ждал последнего вопроса, а Слепой всегда тянул. Наконец, он заговорил, и пламя заколыхалось сильнее:

— Как он?

Рыжий отозвался не сразу, пытаясь сквозь неверное пламя угадать выражение лица Слепого, хотя заранее знал, что это не возможно. Он не видит его рук, голос до него доходит искаженным, но ему кажется, что он чувствует волнение Вожака.

— Неплохо. Работает много, Рыжей помогает. А про мальчишку ты, наверное, знаешь. Недавно привозил его к нам в общину. Такая драка была! Ужас. Ты не исправим.

— Знаю.

— Ты Русалку почаще отпускай, а? Страдает ведь мужик.

— Это уже не от меня зависит, — прошелестел Вожак.

— Про тебя спрашивал, — помолчав, Рыжий добавил. — Слушай, если хочешь, давай я его в следующий раз позову — поговорите, наконец, уже сами, по-человечески. Без меня. А то я, как почтовый голубь между вами, ей-богу, надоело уже.

Слепой промолчал.

— Ладно, Бледный, мне пора. Не дичай там особо. Крысе привет!

В ответ в лицо Рыжему прилетел дымный сноп искр, словно кто-то дыхнул на него из глубины костра.

* * *

Когда она, наконец, заговорила (сначала очень плохо, с трудом, путая звуки и слова), выяснилось, что она почти ничего не помнит — ни Дома, ни собственного имени, она никого не узнавала, даже тех, кто все эти годы навещал ее. Придется осваивать эту жизнь с нуля. Но ничего, у нее все получится.

Врачи сказали, что процесс физического восстановления будет долгим — за годы мышцы ее атрофировались (новое слово, надо запомнить!), хотя сам организм функционирует нормально. Вы еще детей нарожаете! — улыбнулся врач. — Если захотите, конечно.

Теперь в ее жизни было множество целей, больших и маленьких, например, сначала научиться самой держать тарелку и ложку, встать на ноги, говорить без запинок. Это выматывало, она быстро уставала и много спала. Но результаты были ощутимые и осязаемые, и это придавало сил. Ей предстояло многому, очень многому научиться, и, пожалуй, это было главное ощущение, с которым она проснулась. Ощущение, что нельзя терять времени.

Он называл ее «сестрой». По поведению медперсонала Рыжая догадалась, что здесь он частый гость — медсестры смотрели на него с опасливым восхищением.

— Ты мне и правда брат? У меня же нет родственников.

— Ты рыжая, я рыжий, нам надо держаться вместе. Названый брат, мы росли вместе, — засмеялся он. Он вообще много смеялся и шутил, и его конопатый нос при этом забавно морщился. Но под солнцезащитными очками прятались странные глаза цвета темного миндаля, которые никогда не улыбались. — Как встанешь на ноги, можешь съездить пожить к нам в общину, места хватит. И заняться есть чем. Если захочешь, конечно. Тебе там будут рады.

Однажды с Рыжим пришел еще один — лысый, с пронзительными внимательными глазами цвета молодой листвы. С протезами вместо рук. Они долго сидели у ее кровати, болтали, вспоминали, видимо, их общее прошлое. Из их рассказов Рыжая поняла, что все трое знакомы ужасно давно и познакомились тоже в больничной палате. Лысый почему-то обозвал рыжего приятеля Смертью, а тот его в ответ Кузнечиком, хотя в разговоре предпочитал звать его Сфинксом.

Сфинкс приезжал часто, занимался с ней, помогал заново учиться читать и писать. Сначала выходило плохо, но любое, даже самое маленькое достижение она считала победой.

Речь и и письмо восстановились полностью, а вот память так и не вернулась. Иногда что-то, как луч закатного солнца с зеркальном осколке, мимолетно вспыхивало в памяти — запах, фраза, жест, но в целую картинку не складывались. Теперь ее не мучили ни сожаления, ни ожидания.

Через какое-то время она съездила в общину, даже пожила там, но не осталась. Хотя Рыжий не соврал — ее приняли очень радушно, как свою, но ей хотелось жить в городе, ей хотелось учиться. Выяснилось, что ей положена какая-то пенсия, даже имелся некий счет, на котором за годы ее комы накопились деньги. Это позволило ей спокойно учиться и не думать о заработке первое время. Хотя работа не пугала ее. Она жадно набросилась на книги, новую информацию, общение, как будто наверстывала все то, что не прочитала за те шесть лет, что спала. Она понимала, что многое упустила, но времени на пустые сожаления тоже не было. Всю отпущенную ей энергию и жадность она направила в этот мир — новый и совсем не страшный. В этом мире было интересно, и были те, кому она была дорога.

За эти годы Рыжая выучила много слов. Так много, что они стали ее профессией. Потерянную при пробуждении память ей заменили сны, те самые сны. Длинные, яркие, со множеством персонажей и сюжетов. Сны населяли множество людей, чьи лица были незнакомы, их не было в «наружности» (Рыжая считала, что выдумала это слово), чьи голоса ей рассказывали ее собственную историю. Люди по большей части странные, больные, склеенные, каких в реальной жизни не бывает.

Когда она решилась рассказать о своих снах Сфинксу, он ее внимательно выслушал и посоветовал их записывать. Так будет легче. Пусть это буду сказки. Когда она решилась показать ему свои записи, он увез ее заметки и долго не отдавал обратно. А когда вернул, то заявил, что это «хорошо написано» и чтобы она обязательно писала еще. Она поверила ему. Сны стали ее историями. Потом Рыжая призналась, что с каждой написанной историей становилось одним кошмаром меньше. Сны, перетекая на бумагу, отпускали ее.

Она настолько была поглощена своей новой жизнью, что почти не замечала своего одиночества.

* * *

Он уже привык, что к нему может подойти незнакомый человек, представиться идиотской кличкой, назвать его «Лордом», и напомнить эпизод из их «общего прошлого», которого он не помнил. Он привык, что его мозг время от времени выдавал какой-нибудь финт в виде ложного воспоминания или навязчивого, чрезвычайно реалистичного сна. Он знал, что нездоров.

На самом деле полностью к этому привыкну невозможно, но он научился тщательно это скрывать и прятать внутри себя. Память удивительная штука. Он, например, помнил, всех режиссеров и операторов «новой волны», но не помнил лица своей матери. В каком-то смысле он заново родился несколько лет назад. Кое-что узнав о своем прошлом, он понял, что жизнь дала ему еще один шанс. И не важно, где он пропадал эти шесть лет. Теперь ему нравилось преодолевать и завоевывать этот мир.

У него была слава скандалиста. Правда конфликтовал он в основном по делу — на интервью, встречи и пресс-конференции всегда приезжал сам, хоть и передвигался на инвалидной коляске, нередко провоцируя скандалы из-за отсутствия доступной среды. Его знали и уважали за бескомпромиссный профессионализм умение игнорировать свою увечность и самоиронию на грани цинизма.

У него были женщины. Разные. С его внешностью, эрудицией и отточенным профессией нахальством ему не составляло труда сойтись почти с любой, если конечно барышня в корне не брезглива к инвалидам. Но, добившись своего, быстро терял интерес, потому что потом все шло по более-менее одинаковому сценарию — желание привязать к себе, удушающая забота, кастрюля с фрикадельками на четыре дня, пятьдесят шесть СМС-ок в день, сочувственная жалость к инвалиду, навязчивость, страх одиночества, глаза, полные слез, которые он не выносил, набившее оскомину «боже, какой ты красивый», невозможность остаться одному. Он не любил ни одну из них. Жалел, баловал, даже помогал, но не любил.

Когда его попросили встретиться с «этой теткой, у которой книжка вышла, ну там что-то мистическое, какие-то птицы с драконами, ничё так, читать можно. Вот почитай и напишешь», он скривился. Да ну нафиг, сдался ему этот бабий бред. Но потом согласился, в конце концов, ему за это деньги платят. Книжку прихватил забрал домой — пролистал, ну, часа на три чтения. Матчасть надо знать.

Книга не потрясла его и не удивила его. Просто он все это знал и видел сам. Это были его сны. Он знал, каково быть Ходоком и насколько коварен может быть Лес, ему много раз снился крючконосый человек с янтарными надменными глазами, он даже немного скучал по нему, и во сне он часто летал. Но не так, как летают в детстве, когда растут, а летал, потому что это была его суть. И его работа. Он никогда никому не рассказывал об этом — лишних пометок у психиатра ему не надо. Сны не мешали жить, но и не отпускали его.

К утру он знал о ней все, что можно было выудить из Интернета. Впрочем, не так уж и много. Полночи он рассматривал ее фотографии — медная копна волос, симпатичное, немного смешное конопатое лицо и слишком серьезные для такого забавного лица темные, чуть грустные глаза.

Впервые, собираясь на встречу, он не знал, о чем будет спрашивать, потому что все его вопросы были не для печати, они все слишком личные. Впервые за много лет он проклинал свою чертову увечность, потому что боялся, что это может отпугнуть ее или пробудит в ней только жалость.

К утру он понял, что пропал.

Разумеется, он написал свою статью. Похвалил образы, умение выстраивать сюжет, отдельно отметил владение таким приемом, как «клиффхэнгер» (он любил вклеивать всякие кинематографические термины), отметил, что неплохо бы переиздать книжку с иллюстрациями. Но все это уже было не важно. Его несло,

потому при встрече в ее глазах он увидел не только свои сны, но и себя.

Здесь, в наружности, они были ровесниками по беспамятству. У них были непростые, закаленные своей собственной жизнью характеры. Она бывала строптивой и недоверчивой, он бывал замкнутым и обидчивым. Оба ценили уединение и хороший разговор. У них был смех по вечерам и общие сны, которыми они латали дыры обрушенной памяти. Они любили шутить, что нет ничего важнее в жизни, чем найти человека с похожим диагнозом. И с каждым днем сны уступали место яви. Теперь они создавали общие новые воспоминания.