Тот, кто любит... (джен)

Процессор идентифицировал звук как нейтральный.

Запущенный в фоновом режиме шумовой анализатор принялся методично сверять уловленный, уже конвертированный в цифровой аналог волновой импульс с имеющимися в базе данных образцами. Программа, избрав срединную желтую метку, не активировала аварийный протокол, но, уловив некоторое отклонение от нормы, какое-то тревожащее колебание, запустила проверку.

Мартин еще спал. Процессор, в режиме обособления, осуществлял рутинный мониторинг, не нуждаясь в присутствии человеческого двойника. Мартин проснется только при смещении звукового спектра в красную зону, если в стандартном ночном аккомпанементе прорежется фальшивая нота. Пойманный сигнал был сомнителен, эмоционально окрашен, но не враждебен. Прогнав звук по первому слою образцов,

процессор приступил к более основательной сверке.

Мартин открыл глаза. Его разбудил не процессор, увлеченно сверяющий данные, разлагающий звуковой узел на составляющие. Мартина разбудила Корделия, вернее, ее изменившееся дыхание. Еще несколько минут назад она дышала спокойно, в замедленном модусе, как это происходит во сне. В бодрствующем состоянии она делала до двадцати вдохов в минуту, иногда, если волновалась, до двадцати пяти. А во сне ее дыхание замедлялось до шестнадцати. Между фазами ложилась секундная пауза. Выдох затягивался. Во сне система жизнеобеспечения работала автономно. Почти как у киборга. Процессора, контролирующего дыхательную и кровеносную системы, у Корделии, как и у всех остальных людей, не было, но наличествовал какой-то тайный подсознательный механизм, перенимающий во сне функции управления. Такой механизм, скорей всего, наличествовал и у Мартина, но процессор не оставлял этому неведомому регулятору ни малейшего шанса. Возможно, если отключить процессор, то внутриклеточный контроллер себя проявит. Мартин еще ни разу не пробовал. Процессор принудительно отрезали от управления телом посредством блокатора. Тогда управление базовыми функциями перехватывал мозг.

Мартин хорошо помнил те мучительные моменты безвластия, когда легкие и сердце как будто выбивались из физиологического ритма, медля и подергиваясь в нерешительности, пока от мозга не приходил побуждающий импульс. В эти мгновения Мартин не умирал, но и не жил. Он выпадал в серую зону за границей сознания, сохраняя присутствие. Но это был не сон. Он себя осознавал. А люди не осознают себя во сне. Они как будто бы умирают, оставаясь при этом физиологически дееспособными. Возможно, и у него, Мартина, получится? Он отключит процессор и… заснет. Заснет как человек. Без запущенного в режиме Stand-By охранного модуля. Без сканера, отслеживающего звуки. Без внутреннего будильника, отмеряющего часы необходимого отдыха. Корделия без всего этого как-то обходится. У нее тоже есть сканер в режиме Stand By. Сканер, задействованный и днем, и ночью. Каким-то же образом она угадывает, что с Мартином что-то не так. Каким-то образом определяет, хорошо ему или плохо.

Мартин отслеживает ее состояние по дыханию, по пульсу, по давлению, по голосовым модуляциям. Он способен уловить малейшие нюансы, малейшие отклонения, но как то же самое получается у нее? Она с такой же быстротой и точностью считывает с него те же самые сигналы. Вот сейчас у нее изменилось дыхание. Сон ее истончился, уподобился паутине. Она еще спутана им, еще поглощена, но ткань наброшенной на дремлющее сознание паутины становится все более ветхой, прорехи множатся, расползаются. Она слышит. Она тоже слышит.

— Мартин, — позвала Корделия.

Он выбрался из спального мешка, в котором устроился поперек двери.

— Что это? Будто плачет кто-то.

Так вот что это за звук. Вот почему процессор не определил его как враждебный, запускающий тревогу, и в то же время счел раздражающим, с негативным подтекстом. Плач. Недалеко от дома Катрин Эскотт кто-то плакал.

* * *

Мартин изучал сидевшую напротив женщину. Она заметно волновалась. Держалась неестественно прямо. Беспрестанно вертела в руках крошечную сумочку из кожи леразийской ящерицы. Корделия называла такие сумочки «клатч». У нее тоже такие были, не меньше десятка. Круглые, квадратные, треугольные. Разноцветные. Очень неудобные и малофункциональные. И неоправданно дорогие. Когда Корделия, собираясь на презентацию, в первый раз вооружилась одной из таких сумочек, куда помещалась парочка бесполезных мелочей — ни бластер туда не спрятать, ни аптечку, — Мартин спросил, почему, принимая участие в потенциально опасном мероприятии (среди приглашенных может оказаться наемный убийца), она всегда экипируется так непродуктивно. Против высоких каблуков, сводящих вероятность бегства к нулевой, он уже не возражал. А вот зачем ей эта сковывающая движения сумочка? Нет, он все-таки никогда не поймет людей. Кажется, будто сам смысл их жизни эту самую жизнь запутать и усложнить. Корделия тогда засмеялась.

— Ты прав. Вся человеческая жизнь искусственна и нелогична, регламентирована пустыми условностями. Я бы с превеликим удовольствием обошлась бы без этого куска кожи, без аксессуара тщеславия. Эта сумочка страшно неудобна. Приходится постоянно

перекладывать ее из одной руки в другую. И помнить о том, что она есть, чтобы не забыть ее где-нибудь на раковине в дамской комнате.

— Тогда зачем ты ее берешь?

— Потому что это своего рода опознавательный знак. Транспондер, подающий сигналы «свой-чужой». Марка и стоимость такой сумочки автоматически причисляет владелицу к определенной касте, дает выход на новый уровень. Иногда мне это необходимо. Приходится соблюдать правила, мимикрировать. Потому что это игра. Иногда от подобной мелочи, — она указала на сумочку, — зависят судьбы людей. Это опять же тянется из тех далеких времен, когда все усилия человека были сосредоточены на выживании. Каждое племя имело свой отличительный знак, свой тотем, видимый издалека. Перо, яркая татуировка, символ. Не было времени и возможности обмениваться словами. Да и слов еще не было. Был визуальный ряд. Впрочем, люди переняли это у животных. Те тоже узнают родичей по раскраске. Или наоборот — получают предупреждение. Не ешь меня, я невкусный. Или — это яд, будь осторожен. И у людей на подсознательном уровне сложилась та же система. Вот я вхожу в зал с этой сумочкой, скажем от Fendi Style, и подсознание всех присутствующих, еще до осознания факта моего прихода, сигнализирует — своя. Казалось бы, столько лет прошло. А люди все те же…

— Это обязательно? — тихо спросил Мартин.

— Что именно?

— Играть, соблюдать правила.

Корделия вздохнула.

— Собственно, я давно могла бы со всем этим покончить. Помнишь, как мы мечтали поселиться в нашем доме на Геральдике и уже не возвращаться на Новую Москву? Я могла бы передать управление холдингом совету директоров. Да и Конрад прекрасно справится. Но…

— Тебе будет скучно!

— Нет, скучно мне не будет. Целой жизни не хватит, чтобы объехать всю Геральдику, обогнуть ее по экватору. Нет, меня держит ответственность. Я не могу просто взять и уйти. Огромное количество людей рассчитывает на меня, связывает со мной свое будущее. ОЗК нуждается в поддержке, в продвижении. Я не могу их подвести.

А чтобы помочь, я вынуждена пребывать на предназначенном мне обстоятельствами месте, вынуждена играть по правилам и… носить эту сумочку.

— Понял. Я могу помочь?

— Ты помогаешь тем, что ты есть.

С тех пор Мартин уже не задавал вопросов, почему Корделия совершает те или иные

противоречащие его прямолинейной логике поступки. Это ее мир, ее игра. Она знает, как лучше.

Катрин Эскотт тоже носит маленькую сумочку. Для нее это такой же посылающий сигналы транспондер, элемент оперения. Корделия рассказывала, что ее мать всегда позиционировала себя как представительницу геральдийской аристократии и доказывала это через соответствующий образ жизни. Ей тоже нужна была принадлежность к касте, которая достигалась через престижные аксессуары.

Кроме дорогой бесполезной сумочки Мартин заметил еще кое-что: хирургическое вмешательство. Внешность Катрин Эскотт не соответствовала ее возрастной категории. Кожа неестественно гладкая, фигура по-юношески стройная. Не подсушенная годами мышечная масса, а сформированная искусственно на операционном столе. Мартин знал, что Корделия регулярно оплачивает счета, поступающие от известных клиник пластической хирургии, но лицезреть последствия производимых манипуляций ему еще не доводилось.

— Моя мать очень боится старости, — сказала однажды Корделия, изучая поступивший счет.

— Это же естественный физиологический процесс. Зачем его бояться? Все люди стареют.

— Да, но не все готовы с этим смириться. Есть категория женщин, для которых старость настоящее проклятие. Хуже смерти. Даже не потому, что износ организма сказывается на здоровье, а потому, что внешне они теряют прежнюю привлекательность. Конкурентоспособность. Седина. Морщины.

— Но ты же тоже седая. Но тебе это не мешает быть привлекательной.

— Когда ты успел научиться говорить комплименты?

Мартин смутился.

— Я хотел сказать, что я тебя люблю, и мне все равно, как ты выглядишь. Я же киборг. У меня другие приоритеты.

— У неё настоящая геронтофобия, — продолжала Корделия. — Полагаю, что триггером послужило известие о женитьбе отца на юной княжне Мышковской. Сопернице в то время было восемнадцать лет. А матери — двадцать шесть. И у нее уже была я. С тех пор она ведет со своим возрастом настоящую войну.

Мартин опередил не менее пяти серьезных хирургических реконструкций. Волнистые волосы, настораживающие идеальным блеском, разрез глаз излишней миндалевидной правильности. И ресницы — длинные, безупречно загнутые. А вот сосудистый тонус повышен, и тоны сердца глуховаты. Это выдает истинный возраст. И почему люди пытаются обмануть время? Это же невозможно. Тем более, что времени у них достаточно, почти 90 лет в среднем. А средняя продолжительность жизни DEX'а — восемнадцать месяцев.

Леди Эскотт наконец-то справилась с волнением и заговорила. Но тему сразу выбрала неудачно. Она посмотрела на Мартина, сидящего рядом с Корделией, и как бы мимоходом, слегка пренебрежительно спросила:

— Это и есть тот самый киборг?

Корделия вздрогнула. Она услышала что-то такое в тоне матери, что заставило ее ответить очень сухо и даже резко:

— Мартин — человек с кибернетической составляющей.

В голосе Корделии лязгнул металл. Мартин удивился. Сам он ничего оскорбительного в вопросе не услышал. Да, он — киборг. Что тут такого? Это все знают.

Гостья как-то съежилась.

— Извини, я не хотела. Я не знала. Но в газетах пишут…

— В газетах много что пишут. Но не всему следует верить. Как ты меня нашла?

Мартин явственно ощутил, как гостья расслабилась, задышала часто, почти радостно. На хирургически реставрированных щеках появился румянец.

— Ах, так меня Клаудиа предупредила.

— Какая Клаудиа?

— Клаудиа Райнкобер, владелица пансиона, — пояснил Мартин.

— Ты разве не помнишь Клаудию? Она была нашей соседкой. Ее сын учился на управляющего отелем. Потом они взяли кредит и купили этот пансион. Она тебя не сразу узнала. И даже не тебя… — гостья покосилась Мартина, — а вот его. С тех пор, как началась шумиха с этими разумными… кибермальчиками, она все новости отслеживает. Все надеется, что их старая Mary… тоже разумная. Она у них уже десять лет.

Корделия покосилась на Мартина.

— Здесь есть киборг?

— Есть. Mary четвертой модели. Горничная. Признаков разумности нет. Опасности не представляет.

— Клаудиа сразу мне позвонила, — продолжала тараторить гостья, — сказала, что ты здесь, и не одна, и что ты… — Леди Эскотт посмотрела на живот дочери, — что у меня будет внук.

— Внуки, — поправила ее Корделия. — Их двое.

Леди Эскотт вдруг закрыла лицо руками и заплакала.

Они говорили еще долго. Мартин выходил на террасу, смотрел на тихое, ночное море, прислушивался к далеким голосам, несколько раз приносил Корделии чай. Ему не нравилось, что она не спит, что она нервничает, что волнение передается детям, что крошечные сердца бьются неровно и беспокойно, что безмятежная их дремота нарушена. Ему не нравилось, что гостья беспрестанно говорит, выплескивая на Корделию немалый запас сомнений и недовольства. Она жаловалась, обвиняла, молила и требовала. Чего? Из ее путаных излияний, по большей части Мартину непонятных, он понял только, что леди Эскотт, утратив надежду, на благополучное замужество, внезапно обнаружила, что у нее во всей Галактике никого нет, кроме дочери, что все ее надежды, обращенные к мужчинам, оказались напрасными, и что, в конце концов, она осознала, как виновата перед дочерью, как жаждет загладить свою вину и как мечтает обрести душевное спокойствие.

Пресловутое душевное спокойствие! Мартин и верил ей, и не верил. Детектор показал 60%. Иногда показатель скатывался до 55. Нет, она не лгала. Она верила в то, что говорила. Ей действительно одиноко. Ей даже страшно. Перед ней перспектива одинокой, безотрадной старости. Но страдание ее было каким-то… искусственным. Как ее волосы и кожа. Подправленным и подретушированным. Она могла бы произнести все то же самое менее пафосно и без игры с сумочкой. Вполне искренне она плакала только после слов Корделии о внуках.

Леди Эскотт ушла под утро, вырвав у дочери обещание, что они из пансиона на оставшиеся несколько дней переедут в ее дом. Корделия обещала.

Небо наливалось глубинной перламутровой синевой. Спутники Аркадии бледнели, таяли, растекались в полупрозрачные бесформенные кляксы. Корделия молчала. Затем взглянула на Мартина и спросила:

— Что скажешь? Дадим ей шанс?

— Сначала ты ляжешь спать, — строго сказал он.

— Да, конечно. Мартин, а ты — тиран.

— Ей действительно страшно и одиноко, — сказал Мартин. — Возможно, она наконец осознала свой возраст. Примирилась с ним.

В доме Катрин Эскотт, который Мартин методично исследовал от порога до чердака, в то время как Корделия с матерью послушно сидели в ожидании, он наотрез отказался занимать отдельную комнату, а устроился поперек двери в гостевой спальне Корделии.

— Мартин, ну что ты делаешь? — устало вздохнула она. — Что еще за паранойя? Здесь мне ничего не грозит. Иди и нормально выспись.

Он приподнялся на локте, еще раз просканировал комнату, проверил пульс и дыхание Корделии, сверкнул для убедительности красными глазами и снова улегся. Корделия повздыхала, поворочалась и вскоре уснула. А Мартин запустил шумовой сканер в фоновом режиме. И тоже уснул. И спал бы до утра, если бы не плач…