Кровавая Марь (джен)

— Капитан! — выкрик, прилетевший с высоты внутренней галереи, камнем ударил Гаспару между лопаток.

Он поморщился. Три шага до выхода из барбакана не дотянул, вот же… Для Златки доставший трубку капитан — что мыша для сытой кошки: сожрать не сожрет, а вот до полусмерти заиграть — это пожалуйста.

Гаспар спиной почувствовал, что малец прицеливается в него новым восклицанием — и не прогадал.

— Табачку не отсыпете?

Помянув про себя недобрым словом коменданта, Златкиного отца, Гаспар ускорил шаг. Наконец, прохлада укрепления резко сменилась пеклом снаружи; привалившись спиной к нагретой каменной кладке, капитан закурил.

Надо рвом под крепостной стеной парил помойный смрад. Ветер то и дело отгонял его прочь, и тогда Гаспара обдавало вкусным дымом.

С замкового холма катилась колея езженной-переезженной дороги. По околицам частыми вешками были натыканы молоденькие, недавно высаженные березки. Взгляд капитана легко пролетел по их жиденьким кронам и замер на горизонте; близоруко щуря один буро-зеленый глаз и один бельмастый, слепой, Гаспар выискивал там точки долгожданных повозок.

Промышлявшие пушниной купцы приезжали к графу на поклон еще неделю назад. В составе их не хватало Кацпера, хорошего Гаспарова приятеля; прибывший вместо него гонец — такая себе бочка в стёганке — доложил, что хозяин серьезно отравился, обрамив сие в неуклюжие поклоны и извинения.

Когда купцы покинули приемную залу, один из них смешливо уточнил, щелкнув себя по горлу:

— Водочкой он отравился. Еще бы — столько водки за встречу с дружком своим выхлестать…

Гаспара взяла досада. Проверку купеческих возов возложили на него, как на почти-почетного встречающего для такого же пошиба гостей; и теперь, значит, он был обречен бестолково торчать на барбакане еще по меньшей мере…

— Неделю? — предположил гонец, неуклюже седлая тонкую соловую лошадку. — Две? Почем мне знать…

Коротая дежурство на барбакане, Гаспар предавался воспоминаниям о предыдущем месте службы — в приморском дворце, со старыми друзьями, большинство из которых уже почили, возле не повзрослевших еще детей… И, конечно, с Магдой, его чудесной Магдой, которую еще не забрала земля, и не проросли на той земле бахромчатые тюльпаны, и не завяли, и не зацвели вновь — много, много раз…

Магду унесла хворь — и овдовевший капитан гвардии изъявил желание перевестись куда-нибудь подальше. Например, во Власел.

Что ж, никто не застрахован от ошибок.

Скоро медная борода Гаспара поседела, левый глаз заплыл бельмом — и осмелевшие взводные почали насмешничать над дряхлеющим воякой в лицо. Впрочем, свиней по-прежнему не подкладывали: капитана спасали слухи о том, что он на короткой ноге с графом.

На короткой ноге… Гаспар досадливо цыкнул, не выпуская мундштук изо рта. Эх, если бы!

Докурив, Гаспар снял с себя нагревшийся шлем и яростно закопался пальцами в зудящие, мокрые от пота волосы, с которых уже давно текло по вискам.

К тому моменту, как на горизонте нарисовались купеческие возы, Златка успел еще раз поклянчить у него табак — теперь уже через бойницу барбакана.

Лошадки устало фыркали и звонко шаркали подковами об мостовую. Затарахтели большие колеса, вкатившись с земли на брусчатку; повозки, подобные великанским сонным волам, одна за другой волочили себя в барбакан. За их деревянными крышами то возникало, то пропадало солнце.

Ослепнув и на второй глаз из-за луча, проскочившего между возами, Гаспар нырнул в дверцу сбоку от ворот.

Кацпер выглядел препогано: краше в гроб кладут. Спускаясь с подножки, ему, похудевшему едва ли не вдвое, приходилось придерживать сползающие штаны.

— Добра тебе, Кацпер, — Гаспар протянул ему руку в железной перчатке.

Купца перекосило:

— С бабеной меня перепутал?

Гаспар устало усмехнулся.

— Я, конечно, слаб на глаза…

Следом за Кацпером из повозки выбрался бледный юноша в низко надвинутой соломенной шляпе. Гаспар немедленно записал его в купеческие сыновья.

— Молодь к делу приобщаешь? — попытался завязать разговор капитан.

— Никто не вечен, — безразлично отозвался Кацпер, перевязывая пояс с бахромой.

Кацперов сын, на свое счастье, унаследовал от отца только цвет волос. Худощавый, он птичкой спрыгнул с подножки, спрятался за Кацпера и втянул голову в плечи. Впервые в замке, поди… Гаспар ободряюще улыбнулся пареньку; тот неуверенно улыбнулся в ответ. Ну вот, совсем другое дело.

— Чем захворал-то? — спросил Гаспар.

Купец поморщился:

— Да чтоб я знал…

Последнее его слово перекрыл грохот чьих-то подошв по деревянной лестнице. Гаспар обернулся на звук. Оказалось, это Златка лихими прыжками спускался по трещащим от натуги ступеням, пропуская по четыре за раз; следом за ним, далеко не так впечатляюще, плелся его дружок-увалень.

Осмотрев Кацперова сына, Златка гыкнул и многозначительно ткнул дружка локтем. Гаспар мрачно зыркнул на распоясавшихся подчиненных; увалень немедленно вытянулся по струнке, как умел. Златка, изобразив муки от немыслимого принуждения, вытянул руки по швам.

Тут из другой повозки с полным облегчения «фу-ух» вывалился носатый мужчина в красно-белом полосатом жилете. Он прогнулся в пояснице, страдальчески крякнув, и деловито поправил сползшую на ухо шапочку. Поймав на себе недоверчивый взгляд Гаспара, он дружелюбно кивнул и заложил руки за спину.

— Это кто? — еле слышно обратился к купцу Гаспар.

Тот неопределенно покрутил рукой:

— Помнишь, Орховский садовника искал…

— А-а-а… — со знанием дела протянул Гаспар. — Мороки будет, я тебе скажу… Во, — он коротко махнул двумя пальцами над головой. — Магда, нити ей краше прежней, как садом занялась, так я денег больше и не видел…

— Вот поэтому я холост, — вполголоса фыркнул увалень, продолжавший стоять на прежнем месте по стойке смирно.

— А сына тебе снесет шлюха? — подколол его Златка в тон.

— Братика захотелось? — не остался в долгу дружок.

— Вернуться на пост! — хрипло рявкнул на них Гаспар.

Солдаты наконец притихли.

— Есть, капитан, — мяукнул Златка.

Вместе с товарищем он удалился к лестнице — и застрял у ее подножия, потому что в сапог ему невесть как завалился камушек. Дождавшись, пока капитан отвлечется на груз, Златка сделал дружку знак следовать за собой и крадучись двинулся под прикрытием повозок к выходу из барбакана, к хвосту обоза. Стражники на галерее втихомолку наблюдали за разворачивающимся действом.

Гаспар знал Кацпера с первого дня службы у Орховского, а потому больше гладил по мордам уставших лошадок, чем проверял груз: ящики с бурыми гербами, кучерявые от кованых вензелей сундуки — сколько лет уже ничего нового…

— Ого! — воскликнул Златка из-за ворот, где крутился возле последней повозки вместе с дружком. — Пивко везете?

Побелевший в миг, будто на него вывернули ведро извести, Кацпер грозно шагнул в сторону Златки — и покачнулся; Гаспар подхватил его под локоть. Купец раздраженно вырвался и полоснул по капитану плетью холодного взгляда:

— Я в порядке.

Гаспар слегка воздел руки, чтобы примирительный жест был виден только Кацперу, и сухо скомандовал страже:

— Смирно.

Увальня его приказом проткнуло аки колом. Златка же, не спеша повиноваться, заявил:

— Надо попробовать, а? Проверить, вдруг разбавили. Или вообще подсыпали чего… Светлость отравится, а козлом отпущения сделают вас, капитан!

Гаспар скрипнул зубами — шевельнулась густая борода. Чтоб Златкиному отцу крепко спалось и пилось без похмелья…

— Смирно, — повторил Гаспар. Златка неохотно, но все-таки подчинился. — Марш по местам.

На этот раз излишне деятельная молодежь действительно вернулась на галерею.

От повозки «с пивком» несло специями за версту — ни дать ни взять восточный караван. Гаспар, рассматривая груз, попробовал поддержать Кацпера:

— Ко дню Первого Короля? Это ты здорово придумал…

Он потянулся было похлопать по ближайшей бочке, но отшатнулся: из недр кузова с неспешностью полноправной хозяйки выползла упитанная черная гадюка.

Замерев, Гаспар ни жив ни мертв наблюдал за тем, как увесистая змея шлепнула себя с края на мостовую и грациозно утекла за ворота, оставив на пыльной брусчатке чистый лоснящийся след.

Выждав несколько секунд, капитан облегченно выдохнул и передернул плечами.

Не менее напряженный Кацпер бросил:

— Пропускай уже, — и раздраженно-широким шагом направился к сыну, мявшемуся в голове каравана.

…а черная гадюка отползла подальше от затхлого рва, разлеглась на травушке — и вдруг стала расползаться по ней расплавленным сургучом.

Утратившая форму плоть разрасталась и бурлила, пока не приобрела схожесть с человеческим силуэтом; затем расцвела горсткой красных маков под горлом, порвалась в двух местах по шву, чтобы открыть глаза, проморгалась — и стала Уржем.

— Это будет непросто, — он утомленно дунул на волосы, упавшие на лоб.

Среди темных прядок поблескивала одна седая.

 

…сливочную норку на гобелене размеренно ласкали две тени, которые и сами будто принадлежали двум игривым, но ленивым зверькам.

Матвей улыбался между поцелуями, отчего щеки его украшали тонкие морщинки. Два года как в замке перестали завешивать зеркала, так что свечные блики купались в круглом настольном зеркальце свободно и безнаказанно, перебивая собой другие отражения: жадных рук, спутанных ног, ягодицы в легком пушке…

Сливочная норка на гобелене сидела, как положено, в профиль: отворачивала морду, притворяясь, что ничего не замечает…

Яков так часто и так подолгу созерцал со стены бескрайние пастбища, хлеба и селеньица, что умей он рисовать — без труда переложил бы это однообразие на холст по памяти.

Дозор на стене — дрянь дрянью: торчишь у всех на виду и почесаться лишний раз не смеешь, чтобы не нарваться на отработки за оскорбление эстетических чувств какого-нибудь важного хрена. А сегодня еще и Филин уминает что-то в крысу. И как его еще не засекли? Вон, опять возле башни сверток свой разматывает… Столкнуть бы обжору в ров — так, ненароком. И сердцу отрадно, и еще пол замка руку пожмет…

Во всем мире не было ничего медленнее, чем полуденная тень от каменных зубцов. Вероятно, потому что именно по ней стражники определяли час пересменки. Переползла за середину боевого хода — значит, пора на обед; это негласное правило знали все, кто хоть раз дежурил на восточной стене, как Яков сегодня.

Еще все знали, что в пяди от границы тенью овладевала ленность улитки; с этого момента стражники, не сговариваясь, начинали подгонять ее взглядом.

— Кто как, а я в столовую, — заявил Яков, когда «стрелка» негласных «солнечных часов» достигла заветной длины.

Лестница выточила для себя в толще стены незамысловатый туннель и, утомившись, уснула на его полу ребристым ковром. Яков окунулся в холодную темноту первым. Впрочем, свет за ним тут же померк, заслоненный другими стражниками; загромыхали по граниту сапоги, загудели, утопая в этом шуме, усталые голоса.

— Что, прям при параде? — бросили Якову сверху.

— Посмеешь так… обидеть… нашу Варьянушку?! — наигранно возмутился Филин, пыхтя за троих.

— Всех несогласных порублю на гуляш, — безжалостно отрезал Яков.

— Смотри… Как бы Варьяна… сама тебя на супец не пустила… — съязвил Филин, задыхаясь.

— Ни слова о еде! — взревел кто-то в самом хвосте. — Ни! Слова!

— А я говорил!.. — Филин не упустил шанса похвалиться. — Говорил!.. С собой брать!..

Якову захотелось развернуться и лупануть ему в челюсть: мало ему выпечкой на весь Власел вонять, еще поучать всех надо, гаду…

Выбравшись из стены на свет, Яков отделился ото всех и, как и обещал, направился в столовую через безлюдные закоулки. Филин недолго думая навязался ему в спутники.

Филин был коренаст, как дубовый пень, космат и охоч до «мышек» — молоденьких кухарок в серых платьях; в общем, свое прозвище он более чем заслуживал. Друзей он завоевывал трёпом о девках и перемыванием косточек Орховскому — кому что было ближе; в редких случаях, как с Яковом, в ход пускалась тяжёлая артиллерия: Филин совмещал две эти темы в одну.

— Вот заимей ты столько бабла, — гудел он своим веселым баском где-то на уровне Яковой груди, — стал бы ты с… О-о-о, гляди-ка…

А поглядеть и правда было на что: мимо них проплыла неприлично аппетитная кухарка. Невзрачное хлопковое платье обтягивало ее куртизанским костюмом; в руке красавицы дразняще покачивалась корзина с ароматными, глянцевитыми от масла пирожками.

Аромат выпечки с мясом поддел Якова на крючок и потащил за собой, как сматывающаяся удочка; Филин не отставал.

— Не твоего полета птица, — осадил его Яков.

— Может, ты так высоко и не летаешь, — Филин важно поправил пояс под пузом и приосанился. — А вот я…

Тут кухарка будто невзначай обернулась и подмигнула — Филину? Якову? Каждый принял этот знак на свой счет. Филин заложил большие пальцы за пояс и перешел на молодецкий шаг. Долговязый Яков просто ускорился, кренясь вперед из-за шеи, вытянутой на запах пирожков.

— Ты, дружок, сходи погуляй, — посоветовал ему Филин.

Яков от возмущения споткнулся на ровном месте.

— С чего бы это?

— А с того, — Филин преградил ему дорогу и угрожающе воззрился на соперника из-под насупленных бровей.

Кухарка, само терпение, остановилась под сенью кленышка, что рос на углу склада. Кокетливо надув губы, она требовательно стреляла в стражников глазками из-за русой кудри.

— Я жрать хочу, ясно? — в голосе Якова зазвенела раздраженная сталь.

— Ну так и иди в столовую, — отрезал Филин.

— Я иду туда, куда хочу.

Истомившаяся ожиданием кухарка выразительно кашлянула.

Стражники, оглушенные соперничеством, продолжили препираться.

Кухарка надменно хмыкнула, скрывая обиду, и возобновила шаг; сообразив, что упускает добычу, Филин растерял всю спесь и припустил за красавицей едва ли не вприпрыжку. Яков расправил плечи, скинул капюшон, картинно зачесал пальцами светлые волосы…

Взявшийся из ниоткуда паренек врезался в Филина пушечным ядром, потеряв при столкновении соломенную шляпу; Филин ухнул и отлетел в Якова, чуть не сбив того с ног.

Резвец подобрал шляпу и собирался уже дать деру, но оказался грубо сцапан Яковом за руку:

— Мамка ходить не научила?!

Парень скукожился и прошелестел извинения.

Кухарка, завернувшая было за угол портняжной, воротилась на крик. Заметив ее, Филин показательно пристал к незнакомому служке: уперев руки в бока, он подозрительно прищурил один глаз, страшно выпучил другой и прорычал:

— Куда-а-а намылился? — при этом он извилисто пошевелил бровью, заросшей до самого века.

— А-а-а мне нужно за-аписку передать, — сознался паренек, заикаясь. И прибавил стеснительно: — Любовную.

— Это комуй-то? Это от когой-то? — развеселившийся Филин заинтригованно воззрился на вершину башни. — Кто там сейчас?.. Неужто Ханна таки разглядела в нашем Орлике доброго молодца? Во бывает!..

Гнев Якова переметнулся на Филина и смешался с отвращением. Бедняга Орлик! Теперь от слухов до следующего года не отмоется…

— Честное слово, порты без твоего ведома не снимешь… — безнадежно вздохнул Яков. — А ты беги давай, — обратился он к посыльному, мотнув головой в сторону башни. — Мы тебя не видели.

Паренек благодарно покивал и умчался едва ли не со свистом; на входе в башню его снова остановили, на этот раз — один из лучников, только что сдавших пост. Стоило посыльному обмолвиться про Орлика, как недружелюбная хватка стражника на его плече превратилась в товарищескую.

— С норовом Ханны… — усмехнулся другой солдат. — Земля ему пухом.

Но всему этому Яков уже не был свидетелем; он был занят тем, что отчитывал товарища:

— Везде тебе нос сунуть надо, всех надо научить. А то без тебя не разберемся, что в кого совать, честное слово…

— Пожрать тебе просто надо, — отвлеченно заявил Филин, ища глазами лакомую кухарку.

Желудок Якова согласно заурчал, лишив своего владельца последней солидности. Филин победно хохотнул:

— А я о чем! — он хлопнул себя руками по стальным пластинам на брюхе: мол, бери пример. И засетовал уже о другом: — Эх, упорхнула моя пташка, упорхнула! Ну, ничего, замок — не Кахэр, ещё свидимся…

А пропавшая кухарка тем временем спряталась за ближайшим домишком и, не пикнув, плюхнулась прямо в старую крапиву под чьим-то окном. Постепенно превращаясь в мужчину, она стала нервно запихиваться пирожками; корзину те покидали ещё с телятиной, а в рот попадали уже с вишней.

Урж был седой на четверть.

 

…спинка кровати с массивной резьбой ритмично билась об стену, оставляя на алтабасовой отделке новые вмятины поверх уже имеющихся. Болтался в такт шнурок для подвязки балдахина.

Норка на гобелене никогда не слышала женских стонов. Лишь раз — презрительный женский смех. Но все это неважно…

 

Важно, что родинка у Матвея под третьим ребром похожа на крохотный клеверок. Жаль, что потянувшуюся к ней руку немедленно перехватывают и вжимают в подушку…

Принявшие пост лучники поднялись на башню и сразу же расселись в круг — играть в кости.

— О-о-о! — азартно заревели на первых бросках.

Встревоженно заметались снаружи ласточки, имевшие неосторожность слепить гнезда под башенной крышей.

Желтоватые кубики задорно щелкали об камень и подскакивали с ребра на грань, тщась завладеть вниманием Домаша. Он смотрел не на кости, танцующие в кольце сапогов и колен, а на грустившего у бойницы Орлика, точнее — на его понурую спину. Время от времени Орлик задумывался — вестимо, о Ханне — и смущенно чесал ладони, так что те уже были напрочь красными. Ну вот, опять скребет…

Домаш невольно потрогал ссадину на щеке. Такие жертвы — и все насмарку. А уж как его угораздило споткнуться об силки — хорошо хоть без свидетелей…

Домаш дружил с Орликом с пеленок — и впервые видел друга в таком состоянии. Влюбленный олух отрекся от хлеба насущного и таял на глазах. Ни одно из безотказных (по мнению Домаша) средств его не растормошило: шнапс Орлика не ободрил, а окончательно вогнал в уныние; про Орликов слезливый вой в борделе Домаш старался просто забыть; охота на двоих — подготовленная бестолково, зато с какой душой! — провалилась с треском, подарив горе-ловчим скучный день в заболоченном лесу, а Домашу — ушиб колена и царапину на роже. Столько хлопот из-за какой-то там капризницы в атласе и бирюльках! Уму непостижимо…

Кто-то сбоку взвыл от отчаяния; Домаш поморщился и потер левое ухо ладонью.

— Опять! — вопль проигравшего вызвал у остальных понимающий смех. — Да что ж такое!

— Харе орать, — заткнул его сосед-везунчик, сгребая к себе монеты. — Эй, Домаш! Должок!

Тонко пискнула подброшенная ногтем монетка; Домаш кое-как поймал ее в кулак. Что-то в его душе шевельнулось, но вяло. Монетка отправилась в карман без осмотра.

Проигравший сердито засопел, занял место у свободной бойницы и забормотал что-то про воздаяние божие.

Снова забрякали кости. Домаш не мог различить на них ни одного значка: метки расплывались и слипались, съезжали с поцарапанных граней…

Когда с лестницы донеслись шаги, Домаш лениво огляделся: опять кто-то что-то забыл на посту?.. Эхо вразнобой отскакивало от стен, из-за чего казалось, что поднимается целая армия. Домаш на всякий случай встал, отряхнул зад и поправил гамбезон.

Из прохладной темноты над ступенями показалась голова в соломенной шляпе.

Явившийся паренек был худой, как щепка, и при этом аршин в плечах. Еще и одно чуток больше другого, как… у лучника? Новичка к ним заслали, что ли? А предупредить язык отсохнет, не иначе…

— Ты чего тут забыл, мелочь? — удивился гостю один из игроков, сидевший лицом к лестничному ходу.

— До Орховского не довезли, — хмыкнул другой.

По стражникам пробежала рябь гадливых смешков. Тут уже и Орлик обернулся — едва ли любопытный, скорее, побеспокоенный.

— А-а-а мне к Орлику надо, — пролепетал визитер, держа руки за спиной. — Записку передать. Личную… очень.

Орлик встрепенулся — и засиял, как золоченый купол на новой церковке:

— Не может быть!..

Домаш и представить не мог, что однажды настолько захочет открутить башку совершенно незнакомому человеку.

Клятый вестник приблизился к Орлику, что-то нервно комкая в кулаках. Ну почему он не потерялся по пути в замок, во имя ЛакХары…

Несколько стражников встали и двинулись к Орлику, на мгновение заслонив его от друга.

И в это мгновение Орлик коротко всхрипнул, будто подавился; затем спины стражников разомкнулись, как театральный занавес, и открыли миру жуткое зрелище: Орлик сползал по стене с кинжалом в груди.

Прежде, чем Домаш успел поверить в увиденное, его крепко приложили рукоятью кинжала в висок.

 

Стеганка Орлика телепалась на стройном Вьюрке, как мешок на жердине. Герб с норкой и тремя колосками на груди обезображивало багровое пятно и прореха от кинжала, а посему было принято непростое решение надеть куртку задом наперед: все-таки плохая примета…

Двое других Вольных, тоже в новом обмундировании и тоже в окровавленном, обменялись оценивающими взглядами — и загоготали:

— Фу ты, вылитый солдатик!

— Сплюнь!

— Да-а, не схлопотать бы от своих же в рыло…

Вьюрок наложил стрелу на тетиву и прицелился в бойницу, пробуя трофейный лук. Н-да, не чета его кахэрскому красавцу, не чета… Ну, ничего, приноровится. Стрелял же раньше как-то из батькиного, совсем простого…

Вьюрок опустил оружие и прищурился свет в бойнице. И чего Явор жуть нагонял? «Форт», «форт»… Да тын вокруг Калиновой Яри посерьезнее будет. Еще и каменных рюш повсюду налепили, будто в каждой башне вместо дозорных — сказочная принцесса…

Вьюрок нервно забегал пальцами по шершавой стене. Справятся ли остальные? Нет, лучше об этом не думать. Ища успокоения в привычном движении, Вьюрок снова натянул лук…

— Тихо-тихо, Вьюрка, — забеспокоился Вольный, на которого по воле случая указал наконечник. — Тут все свои.

— А я говорил! — хохотнул его товарищ и забарабанил по груди с графским гербом. — Норки мы теперь, норки!..

У стены громоздилась тихая бесформенная куча тел в пятнисто-красных камизах.

За окном беспорядочно вились крикливые ласточки.

 

…правильно душить — искусство: до легчайшего хрипа, а не до кашля, до нежного румянца, а не до вздутых жил. Под ладонью щекотно ездит хрупкий кадык; губы, опухшие от поцелуев — и не только от них, — размыкаются, чтобы подарить Матвею слово, которого он меньше всего заслуживает — но так жаждет услышать.

Вместо слова получается стон — бархатистый, сладковато-терпкий, как сахарная роза, и Матвей жадно ловит эту нежность губами: каждый лепесток-выдох, лепесток-вскрик… Да, вот так… Чуткий инструмент, высокие тона…

Украсить бы плечо кровоподтеком, как фамильной печатью. Да нельзя: если родственники что-то узнают, Луку больше никогда не отпустят к любимому дяде…

 

Управляющий был грузен и чванлив, как и полагалось старику на должности такого уровня. Жизнь его обременяли три непроходящие боли: мигрень, ломота в суставах и возня с помощником, которого он готовил себе на замену.

Посему садовник вызывал у него умеренную симпатию: во-первых, своей молчаливостью; во-вторых, тем, что избавил его от общества помощника на ближайшие пару часов. Прогулка по парку была управляющему почти приятна, степенная и в некотором роде одухотворенная — все-таки в обществе человека искусства! Еще б доспехи на сопровождении так не бряцали — и вообще было бы чудесно…

Время от времени садовник останавливался, чтобы бросить долгий взгляд на главную аллею: вероятно, что-то прикидывал в уме. Тогда лязг парадных лат ненадолго стихал, и управляющий про себя взывал к ЛакХаре с просьбой, чтобы это «ненадолго» растянулось до «навсегда».

Когда садовник изведенно поморщился и деликатно осведомился, так ли им необходим «конвой», стражники были отосланы в тот же миг.

— Невозможно сосредоточиться, — виновато объяснился садовник.

Управляющий пропыхтел что-то солидарное.

Садовник в очередной раз бросил взгляд на главную аллею. В проеме между листвой фруктовых деревьев мелькали цветные одежды возвращающихся с приема купцов.

Щелкнув пальцами, садовник повернулся к управляющему и объявил:

— Хорошо бы посмотреть на всё сверху.

Управляющий внутренне взвыл.

— Позвольте, у нас есть планы, чертежи…

Тут садовник впервые проявил норов:

— Вы бы разобрались в устройстве замка по одним чертежам?

Управляющий мысленно попрощался со своими коленями, вдохнул, как пловец перед нырком, и сдался.

— Позвольте проводить вас на стену.

Выйдя из лестничного туннеля на свет, садовник подошел к самому краю боевого хода, оценивающе сощурился, деловито щелкнул языком… И вдруг опасно покачнулся; управляющий, только-только одолевший проклятые ступени, бешено выпучил глаза и поспешил схватить падающего гостя за жилет.

В следующую секунду садовник судорожно извернулся, рванулся непонятно куда — и стало ясно, что сейчас они сорвутся со стены вместе.

Управляющий так и не понял, каким образом садовника выдрало из его мертвой хватки; так или иначе, пустота за краем забрала себе только одного человека. Садовника же откинуло назад и припечатало лопатками об каменный зубец.

Невидимый Урж отпустил воротник лже-садовника и осудительно скрестил руки на груди, излучая абсолютное несогласие не просто со штурмом графского замка, а с миром в целом, от начала его существования и по сие мгновение.

Он был седой наполовину.

 

…слово, которого он не заслуживает, ударяет по телу пробирающей волной жара. Норка на гобелене притворяется, что глуха и слепа; в полумраке серые глаза Луки можно перепутать с глазами Матвея — свечи и тени красят их в одинаковый цвет. В умоляющем взгляде Луки — безмолвный вопрос.

Ответом становится поцелуй — пусть понимает, как хочет…

 

Быть камушком — незавидная участь. Повезет, если судьба обронит тебя на солнечном пляжике. А если закатит под старый ковер — в тяжелую темноту, под потертую ткань, отдающую паршивым душком? Ох ты, сколько же тут пыли… Хорошо, что камни сотворили безносыми — не то конкретно этот расчихался бы сейчас на весь замок.

Отовсюду доносились шаги — сновал, неумно сновал люд по дому Орховского. И сейчас по этому коридору суждено было пройти помощнику управляющего…

Редкий камень умеет прыгать по-лягушачьи, да еще и так метко — прямо под каблук. И все-таки есть еще место чудесам на земле, чудесам и случаю; а помощнику управляющего, вот беда, не нашлось. Или он просто в обмороке?..

Совсем скоро коридор огласит поросячий визг служанки, и уйма народу сбежится, чтобы поглазеть на тело, распластанное возле подлой ковровой складки. А пока у камня есть время выползти на благословенный воздух, разрастись в голема, впитать в себя красочный свет, отброшенный на стену витражным окном…

Наконец став собой, Урж встряхнулся, чтобы полнее насладиться вновь обретенной подвижностью. Темных прядей в его волосах осталось всего ничего.

А еще ему очень хотелось на кого-нибудь наорать.

 

Алеш прибил подушку к лицу и отчаянно взвыл.

Будто мало было приезда Луки!.. Впрочем, даже этот лупоглазый теленок приносил какую-никакую пользу: он увлекал графа настолько, что тот напрочь забывал о существовании другого своего фаворита. Благодаря этому Алеш безнаказанно избегал брадобрея, пасся у печи с пирожками и валялся в постели до самого обеда…

Звук отворившейся двери вынудил Алеша отнять подушку от лица. К нему снова пришел слуга — тот самый, который разбудил его дурной вестью; поклонился, поставил на прикроватный ларь миску с парящим кипятком. Достал подозрительно знакомый чехол…

— Только через мой труп, — мрачно предупредил Алеш.

У него впервые за полгода отросла щетина, и он был готов бороться за нее до последней капли крови. Небритость придавала ему уверенности; с боязкой радостью он представлял, как попадется таким на глаза Орховскому…

Пока слуга одевал Алеша, тот скрежетал зубами. Он им что, легионер — «явитесь сейчас же»? Может, ему еще и свои туфли самому почистить? «Катастрофа», тоже мне… Алеш фыркнул вслух; выдох подбил непослушную пшеничную кудрю, свисавшую до самого его носа. Это у Алеша вся жизнь — катастрофа, но что-то никто из портов не выпрыгивает! Облизывать престарелого сластолюбца, потому что тебе не повезло родиться четвертым сыном, у которого всех достоинств смазливая рожа да задница в наличии — это разве не катастрофа?!

Покинув спальню, Алеш растрепал волосы, которые ему тщательно расчесали, и, чеканя шаг, направился к выходу из флигеля.

На стене его встретили несколько пришибленные стражники. Чтобы оценить высоту, с которой упал управляющий, Алеш приблизился к краю — и тут же отпрянул: закружилась голова, свело кишки. Тяжело дыша, он прилег спиной на каменный зубец и смежил веки. Значит, у них больше нет управляющего…

Садовник поздоровался с ним первым. Они вежливо обменялись соболезнованиями; в конце садовник с натянутой улыбкой признался:

— Теперь я начну бояться высоты.

Алеш понимающе покивал. Он неожиданно проникся к садовнику: такому… обычному и не знающему, какая роль отведена Алешу в замке.

Они осторожно прогуливались по боевому ходу: садовник — заложив руки за спину, Алеш — в предельной близости к зубцам.

Над внешним двором замка кружили хищные птицы, высматривая потерявшихся кур и упитанный молодой скот.

— Как жаль, что у меня совсем мало времени, — вдруг вздохнул садовник, останавливаясь.

— Мало? — вяло удивился Алеш.

— Мне сказали, что совсем скоро на стену приведут новобранцев. Странно, что вас не известили…

Алеш глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Опять он ни о чем не знает. Ему ведь не по уму.

— Прошу прощения. Так много дел, что за всем не уследишь.

Садовник отвлеченно кивнул, глядя вниз.

— Ну вот, — он расстроенно выпятил губы. — Как я и говорил.

Алеш собрался с духом — и, встав рядом с ним, тоже посмотрел вниз.

Из повозок у стены выбирались люди — много людей в простой сельской одежде, с разными луками и чуднЫми изогнутыми мечами. Они неспешно скапливались в кучки, которые еще неспешнее вытягивались в нестройные ряды. Бойцы разминали шеи, наклонялись, крутили затекшими ногами, и всё это — под стоны, кряканье и брань.

— Это что за братия? — поинтересовался у Алеша подошедший лучник.

Ни в грош его не ставят: ни приветствия, ни должного обращения. Но щетиниться нельзя, щетиниться — глупо; каждый раз, когда Алеш опускался до такого, Матвей наказывал его пресной усмешкой и холодными глазами.

— Ты таких сложных вопросов нашей голубке не задавай, — наигранно пригрозил один стражник другому. — А то у него голова отвалится и в кусты укатится.

— Зато как Орховскому удобно станет, — с фальшивой серьезностью возразил собеседник. — Может, поблагодарит еще…

Не успел Алеш отпарировать, как к ним подошел капитан; пара остряков тут же заткнулась.

— Это кто? — капитан указал на новоприбывших бородой-лопатой.

Алеш буркнул:

— Пополнение.

Капитану ответ не понравился.

— Не к добру.

— Обычные новобранцы, — пожал плечами Алеш.

— Перемены никогда не к добру, — пояснил капитан. — А уж когда из них делают тайну… — он покачал головой и ненадолго примолк, рассматривая новобранцев. — И что они здесь делают?

Алеш покосился на садовника и неуверенно произнес:

— Им должны показать стену.

— Бред, — моментально отозвался капитан.

Стражники тихо захихикали. Капитан не обратил на это никакого внимания.

— Это кавалерия, — с каждым словом он становился все мрачнее. — Кавалерия без коней.

— Еще и западники, — вставил один из стражников, ковыряясь ногтем между зубами. — Я этих чертей ночью без факела узнаю. Такую дурнину на башке, — он растопырил над шлемом пятерню, — никто больше не носит.

— Слы-ышишь, — протянул другой, взявшись за укрытый кольчугой подбородок. — Это не те, которых Орховский нанимал? Помнишь, приезжал к нам главный их, в шрамах весь…

— Такой? — собеседник выпятил подбородок и нахмурился настолько, что глаза ушли под брови.

— Во-во!

— Сейчас разберемся, — пообещал всем сразу капитан. — Может, они что-то знают. Эй, хлопцы! — он призывно махнул рукой стоящим внизу воинам и сам пошел к спуску на лестницу.

Алеш мелко дрожал от негодования. Это же садовник неправильно понял управляющего, а не он! Он просто передал то, что услышал! Алеш в сердцах пнул каменный зубец, отчего стопу прострелило острой болью. Да что ж у него за жизнь такая!

— Нам пора, — вдруг позвал его садовник изменившимся до неузнаваемости голосом.

Алеш изумленно уставился на него — и вдруг понял, скорее понял, чем по-настоящему увидел, что у садовника выбриты виски — совсем как у непонятных конников.

…тем временем Кацпер выехал за ворота внутренней стены. Отвратительно несло от грязной воды во рву.

Пели птицы, гавкали собаки вдалеке, блеяли козы — а в ушах Каспера всё это сливалось в лязг мечей.

 

…а Матвей ничего не слышит за своим и чужим дыханием, за грохотом сердца. Он бы не услышал и бойни под собственными окнами; об этом хорошо позаботился тот, для кого нет ничего невозможного.

Если с ним, конечно, заключили сделку.

 

Гаспар уже собирался покинуть барбакан, как в ворота со стороны замка потянулся знакомый обоз.

Гаспар сердечно попрощался с Кацпером через окошко повозки; тот только кивнул. Гаспар хотел сказать что-то еще, но замялся; внутри него завязалась борьба между прошлым и нынешним собой.

В конце концов капитан все-таки решился:

— Слушай, Кацпер… — он двинулся за повозкой с купцом едва не бегом. — Ты бы остался. Михель тебя в два счета на ноги поставит. А так будешь по знахарям мотаться, почки посадишь…

Так они — повозка и прелседующий ее Гаспар — добрались до внешних ворот барбакана. Стоило им заехать под каменную арку, как кацпер внезапно выкрикнул приказ остановиться.

Смертельно белый купец перевалился с подножки на землю и рванул прямиком в придорожные заросли. Гаспар, стиснутый стеной и задним колесом повозки, озадаченно проводил его взглядом. Кишки прижало, что ли?..

В следующую секунду за спиной Гаспара громыхнул пушечный выстрел. Следом где-то в вышине затрещала древесина, принимая в себя стремительное железо — и сорвавшаяся с перестреленного каната герса намертво застряла в крыше повозки.

Зашевелились заросли вдоль дороги. Поглотившие прежде Кацпера, теперь они выпускали из себя воинов с саблями. В зеленом свете рощи их кольчуги переливались, как змеиная чешуя.

Гаспар взялся за рукоять меча и попятился, все глубже уходя в тень барбакана.

Отдать приказ ему помешало то, что кто-то, подкравшись со спины, крепко приложил его виском об стену.

Останься Гаспар в чувствах — пожалел бы: он упал вперед плашмя, лицом на мостовую, и хрящ в его носу мокро хрустнул, а края съехавшего шлема с чудовищной силой врезались в потный лоб. В довершение кто-то, плотно сбитый и тяжелый, как кабан, рухнул на него сверху.

И едва успел закрыть уши руками.

Взрывная волна, принесшаяся из барбакана, едва не стащила с Захара кожу вместе с мясом; жесткий жар пронесся по его спине, царапая ее щепой и крошевом. Прыснула по брусчатке желтая пыль.

В голове Захара загудело. Рыча от натуги, он встал сначала на одно колено, затем — на обе ноги; проведя в вертикальном положении неизмеримо долгую, полную страдания секунду, он привалился плечом к стене.

Поток Вольных, хлынувший по обе стороны от повозки, не дал Захару прийти в себя. Казалось, что на него наперли сзади сразу все и сразу всем — наплечниками и перчатками, щитами и крестовинами сабель… Он потерял равновесие, и человеческая стремнина, голодно лязгая железом, неумолимо поволокла его вперед, по узкому проходу, зажав в беспощадных жерновах из потных, взбудораженных тел…

По всему укреплению валялись обломки досок; в центре зала занимались огнем остатки подорванной повозки. Под сводчатым потолком висела мутная серость. Туманно светились полосочки бойниц над галереей.

Кашляя от дыма до ноющей боли в груди, со всепоглощающим звоном в ушах, Захар поковылял к размытой сияющей арке впереди…

С высоты башни бывший атаман казался крошечным, как жучок — хромой жучок, ползущий по ярко освещенному переходу между барбаканом и неприступной стеной.

Вьюрок напряженно сжал рукоятку лука.

 

…не обращай ни на что внимания, маленький граф. Тебя же никогда не заботили беды простых людей — так почему должны озаботить теперь? Лучше поцелуй еще раз своего мальчика, заройся носом в его волосы, чтобы подышать их желанным, родным запахом… У вас еще есть немного времени.

 

На боевом ходу беспорядочно металась гремучая сталь: мечи и сабли кромсали нити человеческих судеб. Загнанные к зубцам солдаты лишались головы; те, кто отступали в противоположную сторону, рано или поздно не находили под собой твердь и срывались с крепостной стены в смертельную пропасть.

Над осыпающейся полосой сражением вился полевой лунь — сизая птица с черной каймой на впечатляюще раскинутых крыльях.

Иногда птица ныряла в гущу людей и, ловко уворачиваясь от клинков и локтей, набрасывалась на того или иного графского солдата; жертва обреченно цепенела в бесконечном моменте, пока в лицо ей неслась остроклювая смерть с чудовищными крючьями когтей…

В решающий момент лунь резко менял направление и уносился прочь в немыслимом вираже.

Пернатый союзник выигрывал для Вольных время — то самое, которого всегда недостаточно.

Время от времени птица изменяла своим вкусам и пыталась напасть на Вольных. Такая участь постигла Явора — и хорошо, что постигла: если бы не секундная заминка из-за луня, замахнувшийся на него Вольный не успел бы понять, что перед ним свой, а не чужой, и товарищи попросту зарубили бы друг друга.

Отведя от Явора дружеский клинок, лунь не унесся обратно в созерцательную высь, а важно опустился на каменный зубец. Всклокотнув с тем выражением, с которым обычно откашливаются перед речью ораторы, он разинул клюв — и не всхлипнул по-ястребиному, а заорал злым человеческим голосом:

— Вы не воины, вы бездари!

Бойцы поблизости оторопело уставились на чудо-птицу и медленно опустили оружие. Та не унималась:

— Вы должны ноги Захару целовать за то, что он с вами возится! Да мне стыдно помогать таким, как вы!..

С каждым словом шторм режущей стали становился всё тише. Пронзительный лязг и сталкивающихся лезвий угас до нерешительного шелеста, а потом и вовсе сошел на нет; вытягивалось все больше лиц и разевалось все больше ртов.

В наступившей тишине один из графских солдат попятился, испуганно завязывая узелок — и неожиданно для себя сорвался с края, попрощавшись с побратимами кратким отчаянным вскриком.

Завладевший всеобщим вниманием лунь раздраженно проклекотал:

— Чего уставились? — он повелительно расправил крылья с черными перышками по кайме. — Продолжаем, пока никому башку не продырявили!

Стремясь исполнить его мрачное пророчество, толпу остолбеневших воинов пронзила одинокая стрела. Никого не задев, она бестолково разбилась об каменный зубец — тот самый, на котором восседал лунь.

Птица повернула голову в сторону башни, из которой стреляли, и спокойно предупредила невесть кого — судя по всему, промахнувшегося лучника там, за далекой бойницей:

— Я это запомню.

На лестницу повалили не люди — табун ошалелых животных. Толкаясь и поминая всех богов без разбору, они падали — на стене, со стены, на гранитные ступени под ноги перемешавшихся соратников и врагов…

 

— На нас напали! — с такой новостью Алеш ворвался в солдатскую столовую.

Яков поперхнулся; Филин от смеха вычихал квас на стол, добавив на него грязи, и частично — на приятеля напротив.

Сидевший ближе к выходу солдат — судя по проявленной вежливости, совсем зеленый — встал и обратился к Алешу:

— Разрешите сказать, ваша Светлость…

— Шутки у вас — херня из-под коня, — перебил его прямолинейный сосед.

— Это не шутка! — у Алеша даже волосы вздыбились — то ли от возмущения, то ли от страха. — На нас действительно напали!

— И кто же? Драконы? — громко всхохотнул Филин на другом краю столовой. И добавил уже тише, чтобы услышали только ближайшие сотрапезники: — Нехило так за год петушня оборзела…

Яков поднес ко рту ложку с кашей — и с удивлением заметил, что она дрожит. Ему почему-то вспомнился мальчишка, принесший письмо Орлику. И кухарка. Прелестная кухарка с мясными пирожками…

В закоулках, куда обычно забредают только собаки.

— Ваша Светлость, — продолжил новый служащий настолько ласково, насколько был способен, — если Орховскому донесут об этой вашей… проделке…

Алеш беспомощно топнул каблуком об плиточный пол и взвыл сквозь зубы:

— Да не шучу я!

Каша внезапно утратила вкус и комом соплей застряла у Якова в горле; проглотить ее удалось только через боль.

Хорошенькая незнакомая кухарка, положившая глаз на двух уставших солдат. Богатая переборчивая Ханна, ответившая взаимностью неказистому обожателю…

— Ты знаешь мальчишку, которого мы встретили сегодня под башней? — прошептал Яков, нагнувшись к уху Филина — точнее, к тому месту, где оно предположительно находилось за копной спутанных вихров.

— Не, ну если он был в юбочке… — фыркнул остроухий сосед.

Филин возбужденно заерзал на лавке:

— Да-да-да, слушайте, насчет юбочек… Сегодня тако-ое приключилась! Орлику письмо принесли.

— От кого? — воскликнули несколько голосов одновременно.

— Вестимо! — Филин радостно громыхнул кулаком по столу, так что из Якововой кружки выплеснулся нетронутый квас. — От Ханны! Вот как на свете быва-…

Последнее его слово поглотил грохот далекого взрыва.

У Якова подвернулись кишки. Ложка выпала из его одеревеневших пальцев и шмякнулась в недоеденную кашу.

— Не было никакого письма, — осознал он вслух, все еще не до конца веря в озвученное. И, подорвавшись на ноги, повторил громко и с ужасом: — Не было никакого письма!

 

У Захара продолжало противно звенеть в одном ухе, поэтому выстрелы он почти не слышал — зато отлично чувствовал рукой, которой держал над собой спасительный щит.

Стрелы с дальних башен обрушивались на Вольных тяжелым, непостоянным градом. Их шло меньше полусотни — медленно, сплоченно, не горстка отдельных людей, а одна громадная черепаха, не допускающая в себе ни единой мысли, потому что трезвая человеческая мысль сейчас была смертью; плату за такую мысль взимали мгновением, а за мгновение — стрелой, которая воткнется в брешь, открывшуюся между щитами, и черепаха охромеет, собьется с темпа, и черепахи не станет…

Перед внутренней стеной строй все-таки разбился, не совладав с напором стражников, изверженных из распахнутых ворот. Теперь по щитам размазанно скрежетали мечи и алебарды; кто-то из сторожевой башни рискнул выстрелить, попал в плечо своему — и на этом стрелы иссякли.

Щит и сабля — неразумное сочетание, особенно если размерами щит не прочь потягаться с павезой. Захар толкнул им одного, наискось полоснул клинком по другому; встал спиной к спине с кем-то из Вольных — и тут же разлучился с ним, уходя от вражеского взмаха алебардой. В такой свалке ещё как повертишься…

Захар бросил быстрый взгляд на ворота. Острия поднятой герсы торчали в арочном проеме, как клыки в распахнутой пасти. С боевого входа над воротами между двумя каменными зубцами свисал помятый плащ с норкой, тремя колосками и… откуда там маки? А, это пятна крови…

В следующую секунду стало не до того: Захарова сабля со звоном отбила один чужой удар, другой проехался по его щиту так, что задрожали кости в руке — и мир поглотил бесконечный бой.