Шюмег (гет)

Примечания:

Hazudni a jóért (венг.) — ложь во благо

— Нам точно влетит…

— …Если нас заметят. Поэтому ты еще громче ори, да-а... Тогда, конечно, нам влетит по самое не балуй, — съязвила блондинка.

Девочки с трудом просочились сквозь абрикосовую поросль, затянутую сеткой прилипчивого и пахучего хмеля. На секунду остановившись и задумавшись у светло-зеленой кисточки, увешанной мягкими шишечками, девочка заметно помладше засмотрелась на нее. Нутро одной из бабушкиных лечебных шуршащих подушечек надо было бы заменить, и очкастая теперь точно знала, чем именно.

— Ты дура?...

Серый и холодный взгляд подруги красноречиво дал понять, что сейчас не время, и они побрели дальше.

Блондинка, немного пройдя вперед, остановилась перед старым забором-сеткой, ржавым и шумным, и с силой наступила на него, помогая пройти подруге. Та волочилась как пингвин: медленно и на негнущихся ногах, крепко замотанных у колен в уже грязноватые от дорожной пыли и бурьянового зеленого сока бинты. Перекинув по очереди ноги через остатки изгороди и подтянув за собой длинную жердь, на которую очкастая опиралась для верности, они снова нырнули в огромные кусты сорняка, за которыми скрывался тайник. Ее тайник.

Под ногой вместо хруста травинок скрипнул кирпич. Блондинка обернулась.

— Только никому. Поняла?

— Клянусь.

Ее серые глаза подтаяли, и их наполнила хоть и бледная, но все же голубизна.

В этот заброшенный дом в конце улицы никто не ходил. Взрослые, ругаясь, стращали, что крыша вот-вот должна рухнуть и непременно на чьи-то головы. Но эту страшилку дети слушали уже давно. А дом все стоял. Соблазнительно пустой, ничейный, постепенно осыпавшийся, один из многих. Ему подобные появлялись раз в один-два года и печально одним своим видом говорили о том, что станица вымирала. Медленно, но верно. Недостроенные фундаменты быстро затягивались порослью, обрастали травой и всегда выращивали внутри себя пару грецких орехов, которыми щедро сорили каждую осень громкие вороньи стаи. А старые дома быстро ветшали без хозяйской ласки и тепла печей и рассыпались. Первыми пали останки саманных хат на окраинах. Затем заросло старое кладбище, от которого остался один большой проржавевший крест и только. А потом уже на каждой улице появилось темное пятно покинутого двора. Время же этого дома давно настало, и он сам сдался на милость природе.

Они, опасливо оглядевшись по сторонам, прошмыгнули на высокое, зеленевшее бурьяном, поросшее сквозь хрупкий бетон вениками одуванчиков, крыльцо и скрылись в ветхих останках коридора. Кухню и то место, где должна быть ванная, давно съело время: от них остались только куски стен, и те давно затянуло покрывалом трав где-то на земле. Блондинка лихо спрыгнула на земляной пол зала — самой большой комнаты — и подтащила вниз жердь. Девочка помладше медлила. Поправив сломанные очки для верности, она запрокинула голову к темному пыльному потолку. После яркого солнечного света глаза долго привыкали к густой тени и сильно рябили серыми пятнами.

— Спрыгивай давай! — раздалось откуда-то из темноты, и девочка послушалась. Ее аккуратно поддержали.

Внизу было прохладно и тихо.

— Как тут хорошо… — очкастая снова ухватилась за жердь.

— Только так: сюда никого не водим и ходим только вдвоем, — блондинка, которую было видно теперь куда как лучше, грозно прищурилась. Но, увидев несколько охотных кивков, успокоилась. — Ладно. Вон там можно присесть.

Она кивнула куда-то в сторону центра комнаты. Приглядевшись, девочка заметила там остатки фундамента внутренней стены и поковыляла к ним. Блондинка, пошуршав кирпичом, вытащила из-под него сигарету и зажигалку. Спустя секунду по пустой зале поползли облака дыма, такого же серого, как и щеки очкастой.

— Так вот что за тайна… А сигареты?...

— У отчима стащила. Он все равно после попойки не помнит, сколько пачек было. Я говорю, что потерял, пусть лучше в это верит, — блондинка сверкнула оранжевым колечком и выдохнула. — Хочешь попробовать?

Сигарета тут же обернулась фильтром вперед. Девочка помотала головой.

— Нет, извини, не люблю запах, я от него кашляю.

— А твой курит?

— Папа? — уточнила девочка. — Да, много. У него все вещи воняют.

— Ну ладно, — блондинка снова прилипла к сигарете и откинулась на кирпичную кладку, устало закрыв глаза.

Девочка неловко отвела взгляд, представив, какая взбучка ее бы ждала дома, узнай отец, что она курила. Но насквозь пропахнуть дымом как он, пусть любящий и много работавший, не хотелось еще больше.

Где-то по дороге проехала машина. Негромкое моторное рычание ненадолго прогнало нависшую тишину и постепенно смолкло. Глаза уже не болели и совсем привыкли к тьме. Дом, до этого казавшийся пустым, вдруг наполнился. По стенам поползли надписи. Слишком дружелюбная Жанна настойчиво просила ей позвонить по несуществующему номеру телефона, сразу под ней отметились Джаник и Кузя, Дима кому-то перешел дорогу, а Саша робкими мелкими буквами у самого пола признавался в любви Насте, в противовес ему Олег и Никита кричали огромными меловыми словами о своих чувствах Даше, возможно, одной и той же.

На земле под ногами внезапно проявились светлые пятна — за двором с солнца сошла единственная налетевшая туча. Девочка снова посмотрела на потолок. Тот напоминал странного далматинца: черного в ярко-голубые пятна. Чистое небо заглянуло в темное помещение и спустилось к полу светящимися столбиками прозрачного бабушкиного тюля на кухне. Дым, проникнув в него, сделал тюль осязаемее, ярче, существеннее, заставив куда сильнее походить на колонны. Подобные девочка уже видела — на картинках с Греческими зданиями. Те всегда были ровные, большие, одинаковые, правильные до зубного скрежета. Но они не в Греции, здесь соблюдать правила можно не всегда. Пусть их потолок подпирали колонны, тонкие, изящные, косые, волшебно светящиеся от солнца и дыма. Их потолок. Теперь уже их места, о котором не знает никто. Для всех это очередная заброшка. Пусть так и останется.

Ана медленно цедила сигарету и с облегчением выдыхала едкий табачный дым. Девочка догадывалась, что она этого ждала давно. Может, не получалось прийти, может, не отпускали гулять, кто знает. А может, Ана ждала ее, чтобы пойти вместе. Последний вариант девочке нравился больше всего — всегда приятно быть кем-то, кому верят. Разделить чью-то тайну, пускай и опасную. Но это верный знак того, что ты свой, один из очень, очень немногих.

Избранный.

* * *

Девушка, стоя прямо в пижаме, жадно и громко давилась противной холодной гущей вчерашнего чая. Перед глазами все еще мельтешили полупрозрачные световые столбы дыма и ярко-красные, даже в темноте, шорты. Лизина жижа с боем лезла в сопротивляющееся горло, частью стекая на шиворот и оставляя за собой грязные пятна на светлой пижаме. На языке будто осел слой темной передержанной горечи. Но в нос еще упорно били едкий запах раздавленного хмеля и удушливая табачная вонь краснокоробочной “Примы”, которых здесь, в Хогвартсе, быть просто не могло. Разум это уже отчасти понял, хоть и принудительно. Чудившиеся шорты постепенно таяли, исчезали, столбы тускнели и меркли. Лизина дрянь все же делала свое дело: приводила в себя и спускала обратно в холодную тесную комнату, где не было далматинисто-голубой крыши — только темный камень.

Случайно проглотив пару склизких листьев, она закашлялась. Потревоженный Шура сонно, но заинтересованно пискнул, разглядывая в полутьме хозяйку.

Камин потух где-то в середине ночи, и на комнату опустился влажный холод, пахнувший льдом и снегом. Все, кто говорят, что у снега нет запаха, бессовестно врут. Все всегда его имеет. Даже обычный воздух чем-то пахнет, всегда разным. Как по-разному пахнут дома внутри: где-то сладким тестом, где-то пережаренным подсолнечным маслом, где-то плесенью, где-то неубранным мусором. Даже вода имеет свой особенный запах и вкус, которые зависят от места. Одна как речная тина, другая как хлор, третья будет отдавать известью, а четвертая на вкус — такой сладкой, что человек спохватывается, только обнаружив себя припавшим к крану. В Хогвартсе она едва ли не скрипела на зубах, настолько чувствовался на языке известковый привкус. Но Дерн обещала себе привыкнуть и к нему, и к постоянному влажному холоду. Стерпится, слюбится.

Подоконник почти не свистел, но в комнате все равно было очень холодно. Не спасали ни мягкие тапочки, ни носки, ни ковер, ни вечно жующий поленья камин — его аппетиты росли пропорционально понижению температуры на улице. Спасал только горячий как крутой кипяток душ, а потом испытание жарким влажным паром — выходить на холод с мокрой головой мало кто рискнет. Переодевшись в черное и рабочее, Натали развернула к камину кресло и опустилась в него с ногами. Глаза сонно и дежурно прошлись по листьям гибискуса. Цветок не выкинул ничего нового и стоял уже несколько месяцев без изменений, сменив только пару листьев, и то видимо исключительно ради приличия.

Местное Рождество прошло тихо. На опоздание Дерн немногочисленные коллеги, еще остававшиеся к ее приходу за обеденным столом, ничего не сказали — только приветственно поулыбались и продолжили беседовать о своем. Снейп не проронил ни слова ни на следующий день, ни через, ни после. Приглашения спуститься поработать и вычитать накопившийся материал тоже не было. Натали не лезла. Каждый имеет право на отдых, особенно учитель обязательного предмета. Чеканов-Анисов тоже никого не принимал во время зимних каникул: закрывался в своей лаборантской и подолгу спал на старом скрипучем диване, иногда по нескольку дней не появляясь в учительской. Его более чем устраивала компания башен из пустых котлов, подвешенных веников трав и пыльных шкафов со склянками. Видимо, Снейпа тоже.

К удивлению Натали, ей тоже полагалась хлопушка — длинная, тонкая в оливковой обертке, совсем как ее закладка в журнале посещаемости. После громкого хлопка в руки девушке мягко опустился красный рождественский колпак. Новый. Без чучел. Но девушка только растерянно посмотрела на Дамблдора, очевидно ожидавшего момента, когда его подарок наденут, и аккуратно отложила шапку себе на колени. На его немой вопрос Натали с виноватым видом молча поднесла руку к горловине блузки и подцепила край серебристой тонкой цепочки на шее, все время прятавшейся под одеждой. Директор понимающе кивнул.

В Риме надо поступать как римлянин. Надо всегда пытаться влиться в коллектив. “Надо” — волшебное слово, которое часто требует засунуть свое “хочу” подальше и поглубже во имя чего-то более важного. Своего рода заклинание, помогающее выжить и выстоять не хуже подчиняющих чар. Его прелесть еще в том, что им можно зачаровать и без помощи палочки, даже не имея магического дара. Заколдовать самого себя, внушить другому. Магия слов, доступная даже магглам. Совсем другое слово — “нельзя”. Иногда они выступают и как усилители, и как контрзаклятия. Все зависит от человека, сплетающего их воедино. “Надо” — влиться, “надо” — соответствовать, “надо” — привыкать. Но о каких красных колпаках может идти речь, если на голове черная лента? “Нельзя”. Какое может быть Рождество, если на дворе только декабрь? “Нельзя”. Благо Дамблдор знал и это. Или не благо.

Подаренный колпак в тот же день упокоился с миром в одном из глубоких отделений шкафа. На столе в дрожащем свете чахлой свечки белела кремовая книжная обложка, на которой возились акварельные зверушки в человеческой одежде. Рядом с томиком сказок соседствовал большой ажурный блокнот, уже подписанный и показывавший пестрый край вложенной рождественской открытки.

После короткой передышки за каникулами снова ждала бесконечная и отвратительная в своем однообразии рутина. Занятия, домашние задания, методичка, планомерно перераставшая в увесистый учебный талмуд, редкие замещения — и все по кругу. Повторять до посинения, а потом еще три раза. И тогда точно сойдешь с ума в четырех стенах. Скажи что-то подобное в Колдовстворце, и коллектив тут же поднимет на смех нытика. Но Хогвартс — совсем другое дело. Хогвартс был, есть и всегда будет холодной каменной, серой и сырой коробкой. Большой, красивой, величественной на фоне мягких гор, но все же коробкой. В которой обитатели закупорены хлеще, чем груши в трехлитровой банке. Минимум контактов с внешним миром, поход в ближайшую деревню дай бог раз в неделю и баста. Хватит.

Шура порхнул Натали на колени. Пичуга пытливо впилась золотыми глазами в хозяйку, будто где-то на уровне переносицы у нее висела мышь. Девушка устало почесала сычиный перьевой загривок, отчего лицевой диск совы довольно сплющился.

— Что, тоже не спится, маленький? Ладно я, но ты-то чего, а? — ласково спросила девушка. Шура, конечно, не ответил. Ему было недосуг — его чесали. Чесали хорошо, именно там, где зудели пробивающиеся новые перья. А значит весь мир подождет. Вдруг до этого абсолютно замечательно чесавший палец аккуратно погладил птицу по клюву, и та снова открыла глаза.

— Как поступим с подарками? Погоняем тебя или мне отнести самой лично в руки? А? Что думаешь?

Натали знала, что ее сова никогда в жизни не поймет, что она ей говорила. Но Шура слишком хорошо ее чувствовал. В ответ он только нахохлился, недовольно посмотрел и призывно цапнул за палец, дабы его еще почесали. Девушка вздохнула и нежно поскребла перьевой затылок.

— Ну сама, так сама… Только вот…

Чуть поодаль на столе лежал широкий и пухлый английский конверт. Принесшая его страшненькая сова, больше похожая на маленькую пучеглазую метелку, казалось, сама не понимала, что она делает в комнате одного из профессоров, и постоянно с легким испугом косилась на моментально надувшегося Шурку — явного хозяина незнакомой территории. И поэтому как только девушка забрала у нее тяжелый конверт, тут же поспешила удалиться.

Натали с удивлением не обнаружила на письме ни министерской печати, ни лизиного воска, которым та постоянно заляпывала половину конверта, ни красивого почерка Хэйзел. Письмо пришло… из Почты. Внутри оказалась толстая стопка английских открыток — бережно собранный комплект — живых и шевелившихся, как уже подаренные снегири, и небольшое письмо:

“Постоянному клиенту, мисс Дерн, от работников почты д. Хогсмид в Рождество.

Питер В. и Уильям К.П.С. И с наступающим Новым годом!28 декабря 1993 года”

Все купленное в Лондоне для подарков было уже упаковано. Натали всегда на подобный случай придерживала что-то. Но банка хорошего кофе, которой была уготована подобная участь — быть запасным, аварийным вариантом — была на эмоциях уже давно подарена и, теперь, вероятно осела где-то в личной комнате профессора зелий.

Почесав голову, на этот раз свою, не сычиную, девушка открыла ящик стола и достала моток медной проволоки.

* * *

Ботинки с громким хрустом утопали в свежем снеге, восхитительно рыхлом и белом. Можно, конечно, было бы пройти по следам от саней и поберечь единственные теплые носки, но тогда какой смысл в целом в зиме? Колючий воздух приятно холодил легкие изнутри, невидимыми иголочками прикасаясь к нежному нутру и на выдохе подмораживая шарф у носа. Под новым, хоть и невзрачным, пальто было тепло и уютно. В груди ничего не дрожало, и даже не потела спина.

В сторону Хогсмида от школы сквозь снег неспешно пробиралась одинокая фигура Дерн. Большая часть детей разъехалась на каникулы, кордон дементоров сняли еще осенью, некоторые учителя тоже отсутствовали. Составить компанию девушке было некому. Да и Дерн сильно сомневалась в ее необходимости. Рядом с полозьями от самого Хогвартса тянулись ее одинокие следы.

Когда же школа осталась несколько позади, девушка, оказавшись посреди целого снежного поля, воровато огляделась, неизвестно чего боясь. Но вокруг было удивительно тихо и пусто. Даже ветер не колыхал тяжелые от толстого слоя снега еловые ветви, и лес замер без движения. Тогда сумка с торчащим из нее намертво запакованным пакетом аккуратно была спущена в предыдущий след. Девушка глубоко вдохнула. И тут же рухнула спиной в снег, широко раскинув руки. Спину моментально окатило волной холода, но Натали только устало подняла глаза на серое, как мокрая мышь, небо. Снег под ней был таким же мягким, какой был под горелой ивой. Разве что там, у заводи, из белого ласкового пледа торчали посеревшие прошлогодние сорняки, портившие всю картину и неприятно коловшие плечи и поясницу — подтверждение того, что здесь, в этом самом месте, есть жизнь. Была. Вокруг Хогвартса же раскинулось нетронутое белое полотно, будто тут никогда ничего не росло.

Натали не двигалась. Вряд ли сейчас на нее кто-либо смотрел. Школа была слишком далеко. Вокруг ни души. Пустота. В голове тоже было пусто. Впервые за долгое время не было никаких мыслей, никакой тревоги. Будто кто-то всемогущий и всезнающий прошелся стеркой по всему вокруг, убрав лишний мусор, шум, помехи, не забыв при этом пройтись по замозолившимся мыслям и оставив чистое серое небо, заснеженное пустое поле и темную точку — Дерн. Пусть и пустое, пусть и серое, но однотонное, почти сливающееся в единое целое на горизонте.

Красную от мороза щеку кольнуло снежинкой, потом еще одной. Натали не двигалась, зная наверняка, что сегодня они будут не просто скомканными кусочками холодного пуха, а красивыми правильными кристалликами, какие хочется часами рассматривать с лупой и не хочется ломать. Видимо, небо решило убрать последнюю помеху, портящую чистый пейзаж, и засыпать черное пальто и ее саму. Укрыть потеплее снежным саваном и подарить окончательный холодный и такой желанный покой. На усталые веки опустилась еще одна снежинка и тут же растаяла, как и прочие до нее, но небо не унималось.

Что? Боишься?

Дерн вздрогнула. Этот голос она никогда бы ни с чем не спутала. Все те же интонации, та же скрытая издевка, то же пренебрежение. И все это прозвучало где-то близко над головой. Только вот не должно было. Просто не могло.

Девушка медленно подтянула отяжелевшие ноги и кое-как села. На спине тонкой потрескавшейся коркой налип снег — не хотел отпускать до последнего, тянул обратно и мешал двигаться. Что-то подсказывало, что именно двигаться, особенно резко, не стоило. По мокрому пальто прошелся холодок, забрался под одежду и застыл дрожью в груди.

В спину Натали смотрели. Буравили взглядом. Не из окон далекого Хогвартса. В паре-тройке шагов. На чистом снегу тянулись санные полозья, рядом с ними следовала цепочка следов девушки. Вокруг больше не было ничего, только нетронутая пустота поля и темневший на его границе Запретный лес. Очки запотели. Дерн знала — за ней никто не шел. Если бы кто-то летел на метле, чувствовался бы легкий ветерок. Она сейчас на поле одна.

Ну тогда я сама, раз ты боишься.

В запотевших стеклах очков призывно мелькнули неживые ярко-зеленые глаза в попытке поймать ее взгляд. Всего на мгновение. Внутри пальто все окаменело.

Нечто снова уставилось в спину.

Девушка сглотнула. Медленно поднявшись, она подцепила свою сумку обратно на плечо. Очки покрылись тонким слоем инея, за которым почти ничего нельзя было разглядеть, разве что только синевшие в снегу полозья. Но ей нельзя сейчас ничего видеть. Снова это магическое “нельзя” диктовало правила. Только теперь с той разницей, что это не был просто чей-то каприз. Это — техника безопасности. Не смотреть, не оборачиваться, не бежать, не доставать палочку, не слушать ничьих голосов и медленно выйти из поля к лесу.

Если догадка девушки верна, то в лес этой твари ходу нет. Главное не смотреть на нее и не оборачиваться, как бы страшно ни было. Какими бы тяжелыми ни были ноги, какими бы ни были мокрыми носки, как бы ни был велик соблазн.

Никто тебя за уши вытаскивать не будет…

Все мысли застыли. В ушах гулко билось сердце, потому что оно все еще следовало за левым плечом и неотрывно смотрело. Страшное, неживое, говорившее украденным голосом чужие слова, значения которых не знало, не могло знать и не должно.

Натали остановилась и судорожно выдохнула:

— Деде, прадеде, пращуре, слышишь?

Только никому. Поняла?..

Над правым ухом тихо послышалось спокойное и уже мужское:

— Слышу.

* * *

Стоило им с Хэйзел ввалиться в теплое помещение почты под громкий звон колокольчика, как над ухом раздалось приветственное уханье однокрылой сипухи, неизменно занимавшей свой сторожевой пост на жерди у входа. Следом за девушками в дверь неторопливо вплыла стопка упакованных книг с огромными зелеными печатями на плотной бумаге с логотипом “Фолиантов и Свитков” и незамысловатым поздравлением с Рождеством чуть ниже.

На удивление, посетителей не было, а за стойкой, где обычно дежурил Питер, восседала рыжая неясыть. Подняв клюв с невозмутимо хозяйским выражением, сова громко и мелодично заухала, то ли приветствуя, то ли предупреждая — настолько этот звук был непривычным. Натали застыла на месте, а Хэйзел, взмахнув палочкой и приказав стопке аккуратно спланировать на пол, невозмутимо подошла к стойке.

— Абердин, ты моя лапуля, — девушка протянула неясыти руку, и та мягко прикоснулась клювом к ее прохладным пальцам. — Где твой хозяин?

С одной из стоек на витрине спикировала белолицая совка и, хлопнувшись рядом с рыжей совой, распушилась и тихо заклекотала. Неясыть будто и не заметила ее, посмотрев на устрашающий вид Сена сверху вниз, а затем снова громко заухала.

— Идем уже, не кричи, — раздался низкий голос Уильяма откуда-то сверху.

Натали выглянула из-за плеча Хэйзел и заметила маячившие в коридоре тени. Вскоре на краешке лестницы появилась спина Уильяма. Медленно и тяжело он спустился с последней ступени и развернулся, перехватывая что-то тяжелое, которое явно тащил не один.

— A fenébe!..⁽¹⁾ — раздался тихий раздраженный голос Питера, сопроводившийся неясным грохотом, явно не сулившим ничего хорошего.

— Аккуратнее, — проворчал его напарник, пригибаясь, чтобы удержать большую часть веса огромного сундука, следом за ним показавшегося между высокими стеллажами.

— Ja, mein Kommandant⁽²⁾, — с нескрываемым раздражением отозвался Питер и наконец спустился вниз, оказавшись в поле зрения Натали. — Warum wir?..⁽³⁾ — продолжил он, но тут же замолчал, поймав на себе взгляд Уильяма, явно пытаясь перейти обратно на английский. После того, как почтальоны все же сгрузили сундук на пол рядом с одним из стеллажей, Питеру наконец это удалось:

— Почему такую тяжеленную штуку надо обязательно отправлять почтой, а? Что там вообще?

— Не наше дело, — прервал его Уильям, потягиваясь, чтобы размять напряженную спину. — Доставка почтой дешевая и быстрая.

— Быстрая, — эхом повторил Питер, осматривая ботинок, на котором даже невооруженным глазом была заметна свеженькая царапина, тянувшаяся по всему носку.

Рыжая неясыть, мелодично заухав, сорвалась со своего места и перелетела на плечо Уильяма, и мужчина машинально погладил ее по ярким перьям. Распушившийся Сен, все это время скакавший вокруг своей “коллеги”, непонимающе сел на столешнице и тихо и разочарованно заклекотал.

— Подскажите, господа почтальоны, а почему такие тяжести обязательно надо таскать руками? — нарушила воцарившуюся тишину Хэйзел.

— Доброго утра, мисс Мун, — с явно натянутой улыбкой протянул Питер, выуживая из кармана волшебную палочку. — Просто сэр Уильям Коппель считает, что, согласно высказыванию одного великого мыслителя, труд сделал из обезьяны человека, а постоянное использование магии в таких повседневных делах, как перенос стокилограммовых сундуков, потворствует лени и деградации магического общества в целом.

— Какие ты слова выучил умные… — лицо Уилла помрачнело, и он, сдерживая не то раздражение, не то усталость, хмуро покосился на Питера. Отвернувшись, мужчина посмотрел на девушек и встретился взглядом с Дерн. Ее очки по краям еще облепляла тонкая ледяная пленка, но даже так Натали впервые заметила, что у него голубые глаза. Очень спокойные, очень уставшие, очень голубые глаза как лед в замерзшей луже. Трясущееся до сих пор нутро, не то от еще не прошедшего испуга, не то от холода резко успокоилось и замерло, а защитный шум в голове стих. Слишком знакомое спокойствие.

Меня все остальное абсолютно устраивает.

Девушка резко опустила глаза. Очки удобно и вовремя снова запотели.

— Как работник Почтового отделения деревни Хогсмид, я вынужден соответствовать, — не отходя от своего театрально-вежливого тона, протянул Питер и вычурно изящным движением палочки вернул своему ботинку первоначальный вид, а затем подошел к стойке. — Итак, с чем пожаловали на этот раз, мисс Мун?

— Отправка! — Хэйзел придвинула мужчине стопку упакованных изданий.

Питер тяжело вздохнул, доставая бумаги и протягивая их девушке вместе с чернильницей и все тем же потрепанным пером. Бегло осмотрев стопку, он внезапно остановился и посмотрел прямо на Натали.

— Мисс Дерн, и вы здесь! — его улыбка заметно потеплела, когда он отодвинул книги, загораживавшие ему обзор, и шуганул скакавшего по стойке Сена. — Доброго утра! Чем могу помочь?

— Здравствуйте, — девушка чуть кивнула и снова отгородилась запотевшими очками, чтобы не было видно, на кого она смотрит. — Я хотела поблагодарить вас за подарок. Открытки замечательные…

— Рад, что они вам понравились, — Питер протянул еще одну стопку бумаг Хэйзел, которая, взяв перо, деловито заполняла данные покупателей. — Мы с Уиллом…

Напарник, в два шага преодолев расстояние между ними, с тяжелым стуком опустил каблук на его только что починенный заклинанием ботинок, заставив Питера замолчать.

— Мисс Мун, хочу напомнить, что у нас сокращенные рабочие дни до конца праздников, — ровным голосом произнес Уильям, проверяя упаковку каждой отдельной книги и указание адресов.

— Не волнуйтесь, это последняя партия, — не отрываясь от заполнения бумаг, отозвалась Хэйзел. — Завтра магазин закроется на выходные, и вы меня до следующего года не увидите!

— Первая хорошая новость за сегодня, — хмыкнул Питер и бегло просмотрел уже заполненные девушкой бумаги перед тем, как передать их Уильяму.

— Кстати, а что за подарки? Акция для постоянных клиентов? — протянула Хэйзел, перегнувшись через стойку и приблизившись к Питеру. — Где в таком случае мой?

— Полтора сикля, — не моргнув глазом, ответил мужчина.

— Нет, ну вы посмотрите на него! Никакой клиентоориентированности!

— Клиенто-чего? — переспросил Питер, явно еще не встречавший подобных длинных слов в английской речи. — Я не ругаюсь так, как ты разговариваешь.

Уильям устало закатил глаза и забрал стопку посылок:

— Я займусь оформлением. Питер, помоги, пожалуйста, мисс Дерн.

— Спасибо, Уильям, ты очень добр, — кивнула ему Хэйзел, смерив Питера взглядом победителя.

Мужчина положил бумаги на стол и отмахнулся от них, заставив листы спланировать в руки Уильяма:

— Да, пожа-алуйста. — Питер улыбнулся Натали, поманив ее поближе к широкой столешнице. — Могу я предложить вам кофе, мисс Дерн?

— А-а, нет, спасибо… — рассеянно отозвалась девушка, роясь в висящей на плече сумке. Крохотные холщовые мешочки лежали на самом верху, так что быстро оказались в ее почти согревшихся пальцах. Покосившись на Хэйзел, подписывавшую накладные, Натали несмело, словно школьница, протянула подарок Питеру.

— Я просто… Я зашла пожелать счастливого Рождества и Нового года. Это вам…

— Ого, большое спасибо! — Питер широко улыбнулся, взяв оба мешочка, и передал один из них Уильяму. Не дожидаясь каких-то объяснений, он тут же дернул за шнурок, и в его ладонь упала ажурная медная монетка величиной с галеон на красной шерстяной нитке. — Это же… Вы сами его сделали?!

Дерн кивнула, заметив на лице Питера неверяще-радостное выражение. Уильям также достал свой подарок, чтобы рассмотреть его поближе, и покрутил в пальцах:

— Что это? Какой-то восточный амулет?

— Да, очень действенный, между прочим, — вместо Натали отозвался Питер. — Носи его с собой каждый день, а если сломается — выброси. Чары сработают только один раз, но всегда безотказно. — Мужчина убрал свою монетку в карман и снова повернулся к Дерн. — Они разные бывают, но я, честно говоря, в них плохо разбираюсь. Мисс Дерн, подскажите, от чего они?

— На удачу, — неожиданно сипло ответила Натали, явно не понимая происходящего.

Питер, не обратив на это внимания, продолжил:

— В Великобритании я такого еще ни разу не видел. На моей родине нас с детства учили делать подобные вещи, но я не особо интересовался амулетами, мне всегда больше нравились руны…

Он придвинулся ближе, как можно более непринужденно облокотясь на столешницу, и без укоризны сощурился:

— Кстати, мисс Дерн, простите за наглость… Все хотел сказать, у вас пр-росто чудесные духи! Мята с мелиссой, я прав? Очень…

Закончить фразу не позволила тяжелая нога напарника, резко и с силой придавившая ботинок Питера, отчего тот проглотил остаток предложения. Лицо Уильяма не выражало ничего, напротив, излучало абсолютное холодное равнодушие, тем не менее, отчего-то казалось, что он вот-вот придушит напарника. Хэйзел непонимающе переглянулась с почтальонов на Натали и вернулась к своим бумагам, на которых успела появиться большая разлапистая паукообразная клякса.

Дерн подняла загнанный и непонимающий взгляд на мужчин. И только спустя пару мгновений до нее начало медленно доходить, что Питер стоял не ближе двух метров — далековато, чтобы почувствовать духи. Духи, которых нет. Единственное, чем пользовалась Натали — было пихтовое масло, и то совсем немного. Сегодня она про него забыла. У нее не было ничего с запахом мяты и мелиссы.

Ничего, кроме успокоительного.

Девушка криво улыбнулась дрожащими губами:

— С-спасибо.

— Кста-ати, — слегка наигранно протянул Питер, пытаясь заполнить повисшую напряженную паузу, — в России же Рождество отмечают после Нового Года? Что собираетесь делать в праздники, мисс Дерн?

В голове моментально возникли образы стопок учебников английского, уже давно мозолившие глаза и своим молчаливым видом укоризненно намекавшие наконец ими заняться. С ними на столе всегда соседствовали наработки методички, уже давно проверенные и перечерканные легкой рукой профессора зелий, но еще не до конца переделанные. По всей комнате были рассеяны непрочитанные книги от той же Хэйзел. В углу ютился неполитый гибискус, окно в последнее время все отчаяннее визжало и просило проконопатить хотя бы одну его створку. Наверняка бы появилась еще гора дел разной степени важности, если девушке дали еще времени на подумать, но пауза в разговоре снова затянулась.

— Пока не знаю. А вы?

Хэйзел аккуратно тронула ее за руку:

— О, Натали, может быть, тогда составишь мне компанию? Хочу устроить на Новый год небольшую вечеринку!

Глаза Дерн вспыхнули и тут же потухли. Это был бы замечательный праздник. Но сейчас, когда девушка стояла на почте, за всей этой болтовней она благополучно на время забылась. Ей еще нужно было как-то вернуться в школу — проделать тот же путь, где все еще разгуливало оно. Если она согласится, то потом придется еще раз идти в деревню. В одиночку. Вечером.

Внутри снова все задрожало.

— Нет, наверное, нет... Я пока не уверена. Но спасибо за приглашение...

Хэйзел расстроенно вздохнула.

— Эх, грустно, конечно, не хотела такой семейный праздник в одиночестве справлять... Питер, Уильям, может, составите мне компанию?

Уильям спрятал амулет обратно в мешочек, и тот исчез где-то в карманах штанов. Стопка книг решительно подъехала ближе к нему:

— Я взял билет на завтрашний поезд. Буду праздновать с родителями.

Девушка с надеждой переключилась на его напарника, но тот только пожал плечами:

— А я останусь здесь и займусь архивом, если кому-то снова не приспичит что-то внезапно отослать…

— Это было год назад, если что, хватит уже. Надоел! — прервала его Хэйзел и обернулась к Коппелю. — Уильям, вот эти две посылки можно побыстрее доставить?

Уильям кашлянул, подтолкнув напарника локтем:

— Питер, две экспресс-доставки.

Мужчина покосился на Хэйзел и сложил руки на груди. Девушка пожала плечами и обезоруживающе улыбнулась.

— Кстати, мисс Дерн, — нехотя сняв со стопки пару верхних свертков, Питер снова улыбнулся Натали. — Наша экспресс-доставка одна из лучших в Великобритании. За сутки в любое место на островах, любой размер и вес…

— И про сундук не забудь, — напомнил Уильям, вооружившись печаткой. — Надо его в Бирмингем сегодня отправить.

Питер в ответ молча кивнул, но Натали могла поклясться, что услышала его страдальческий стон. Хэйзел снова вздохнула и застегнула пару верхних пуговиц.

— Ладно, доброго вам дня, не будем мешать.

После недолгого прощания они вышли на улицу. Снег все еще неспешно кружился, оседая на недавно расчищенных дорожках, чтобы потом громко хрустеть под подошвами немногочисленных прохожих. В носу приятно кололся мороз и запах озона. Судя по всему, снегопад обещал быть долгим.

— Натали, не хочешь выпить чаю? Посидим, согреемся, поболтаем… Я еще хочу рассмотреть твой блокнот… — Мун лукаво улыбнулась, сощурившись от падавших на длинные светлые ресницы снежинок.

— Очень хочу, пойдем, — ответила девушка, уже представляя, как набирает в рот пахучий и вкусный чай, может даже с молоком. И как оттягивает время неминуемого возвращения.

Они уже было тронулись в сторону чайной, но Натали внезапно аккуратно схватилась за рукав пальто Мун. Та обернулась и задала закономерный вопрос:

— Что случилось?

— Хэйзел, извини, могу я задать два вопроса?

— Конечно, давай, — она полностью развернулась к Дерн.

— Ты не знаешь, где можно раздобыть сушеную полынь?

Девушка вопросительно подняла бровь.

— Ну, да, можно… Но зачем тебе?

Натали поджала губы и опустила глаза.

— Нужно для учеников. Моя закончилась.

— Ладно, а второй?

— Хэйзел… От меня действительно так сильно воняет мятой?..

* * *

Под левым локтем благоухали хвоей несколько еловых веток. Из сумки облезлыми кисточками выглядывали серые палки прошлогодней полыни, без которой Дерн бы не рискнула возвращаться тем же путем обратно в школу. Под ногами быстро сменялись ступени, плиты полов разных коридоров, полоски швов. В конце концов ботинки стали на самый край ковра, и мир остановился.

Натали, ввалившись в свои апартаменты, затворила за собой дверь и тут же заперлась. Горячий вспотевший лоб уперся в холодное дерево. Левый уголок глаза больно дергало. Девушка попробовала опустить веки, но неприятное тянущее чувство никуда не делось.

Дерн наконец обернулась.

В центре комнаты стоял ничего не понимавший сыч Шура, оставленный за главного сторожить гибискус с личными вещами и всего минуту назад самозабвенно катавший погадку по ковру. Судя по удивленным глазам, птица вообще не улавливала сути переполоха и первопричины зашуганного вида хозяйки.

— Шурка… Маленький мой… Только ведь убрались… Ну елки-палки…

Натали сползла на пол, расстегивая непослушными пальцами пальто. Рядом опустились еще мокрые и начинавшие липнуть еловые лапы. Девушка, так и не осилив последнюю пару пуговиц, тупо вперила взгляд в сычиное лицо. Сова, все еще соображая, вопросительно качнула головой.

— Я так испугалась, Шур…

Веки тяжело опустились, чувствуя, как все остальное тело разомлело в тепле после мороза. Здесь, под сенью гибискуса, с полынью и елью в обнимку, под бдительным надзором совы, ее никто не тронет. Теперь на нее никто не смотрел и ничего не нашептывал. Не мерещилось никаких мертвых зеленых глаз.

Девушка вздрогнула и подскочила с места. Пальто тут же полетело на спинку кресла сушиться, сумка — на стол, ботинки — к двери, сыч — на спинку кровати. Остервенело расчесавшись, больше чтобы успокоить руки, заставить тебя двигаться и как следствие думать, девушка плюхнулась на стул. В камин полетело несколько поленьев, и тот, медленно разгораясь, довольно затрещал. На столешницу из потрошенной сумки лег сыпучий полынный веник. Но Натали тут же сдвинула его в сторону. Он может подождать, но мысли промедления не терпят, они очень непостоянные гости: одни крутятся месяцами как заведенные, другие приходят только на мгновение.

— Так, Шур, давай думать. Мы вроде бы как преподаватели. Мы должны собраться, взять себя в руки и все обдумать, верно? Верно.

Из расстегнутого рукава вывалился черный блокнот, не рабочий, уже личный, и тут же подставил пару чистых страниц под готовое перо. Почеркав в нем некоторое время, девушка снова встала изо стола и села на корточки перед чемоданом. Тот выплюнул ей в руки две потрепанные книжицы. И только после некоторого промедления выдал замусоленную разваливавшуюся методичку с подзаголовком “К вопросам об исследовании “Велесовой книги”. Жить и нежить”.

После недолгого перелистывания реликт времен ученической жизни Натали, который ее не раз спасал и на который она в очередной раз возлагала самые большие надежды, был за ненадобностью отложен на край стола. С откидного разворота, кое-как приклеенного поверх, на девушку смотрело мрачное человекоподобное существо с огромными светящимися в темноте глазами. Но текст под рисунком окончательно поставил девушку в тупик. То, что она в поле с испуга приняла за Ырку, ею быть не могло, по мнению умудренной временем методички. У этой твари всегда желтые глаза, не зеленые. В Великобритании подобная нечисть не водится, а если бы и водилась, то давно пребывала бы в зимней спячке, как и большая часть нежити. И к тому же оставляла бы следы на снегу.

О самой Ырке сугробовская методичка писала мало. Но, пробегая глазами текст в который раз, девушка зацепилась за предпоследнюю строчку.

“Ырка не есть дух, Ырка — суть темный человек, покойником заложным являющийся, ушедший по своему разумению супротив Его воле, не отжив положенное ему, и засим явившийся по истечение одного лета после погребения.”

Рука на автомате потянулась к многострадальному ящику за чистым пергаментом. Впервые за долгое время девушка взяла в руки перьевую ручку. Нужно было писать чисто и аккуратно. Натали на секунду закрыла глаза, выдохнула и трижды перекрестилась. Пергамент покрылся змейками слов едва на четверть. После скромного отступа текст повторился, затем еще раз, потом и с обратной стороны, пока на листе не осталось свободного места.

Вечер опустился так же внезапно и рано, как обычно это бывает в декабре. На подоконнике, со стороны запечатанной дверцы, стояла банка-полторашка, скромно повернутая выгравированными на прозрачном стеклянном боку баклажанами к стенке. Из нее торчали еловые лапы, пригревшиеся в каком-никаком каминном тепле и развонявшиеся по всей комнате. Под ними деловито сидел сыч и лениво пытался клювом схватить свисавшую с хвои красную бусину, интригующе переливавшуюся в свете наколдованных огоньков. Выходило у него плохо и скорее для вида, чтобы не показывать свою обиду: хозяйка битых полчаса возилась с полынными шелестящими вениками и не давала повозиться ему. От них мало что осталось: часть получше уже была засунута в небольшой бутылек-пузырек к многократно свернутому и исписанному пергаменту. В тишине комнаты послышался тихий шепот:

— Деде, прадеде, пращуре, слышишь?

И такой же тихий, но спокойный мужской голос ответил:

— Слышу.

Самое важное — знать, что тебя слышат, даже если не могут помочь. Иногда даже этого бывает достаточно. Это знак того, что ты не один. А если так, то и погибать не страшно. Многой нечисти и нежити этого тоже, бывает, хватает — она сразу отстает. Ей нужны одиночки. Или бестолочи. И те, и другие — легкая добыча. Но человек слышимый никогда не одинок. Если его слышат, значит, любят. Любят те, кого уже нет. Те, кто нечисти не по зубам.

Серая палочка легко зацепила в воздухе невесомую дрожащую паутинку и направила ее в крошечную бутылочку. Едва видимая ниточка послушно скользнула внутрь, обвилась вокруг сухого стебля полыни и пергамента, и стеклянное горлышко снова тихо вздохнуло:

Слышу.

— Спасибо, — Натали горько улыбнулась и запечатала бутылочку.

Письмо Лизе вышло в два раза больше, чем обычно. Упаковав в отдельную коробку бутылочку и намертво приладив к ней сургучом письмо, девушка отправила сову на почту, надеясь на хваленую Питером срочную доставку.

Закрыв за Шурой окно, она уставилась на один из елочных огоньков. Тот мигнул соседней большой красной бусиной. Слишком ярко и слишком красно, что Натали отшатнулась, потирая глаза. Под веками снова вспыхнули красные шорты с боковой белой полосой, розовеющей книзу. Мелькнули светлый овал лица и холодные даже в самые жаркие летние дни серо-голубые глаза.

Дерн на ощупь нашла постель и осела на край. Проклятое воображение не думало униматься. Даже с закрытыми глазами она видела, как кожа под шортами голубеет, ноги скрючиваются и со звонким хрустом неестественно ломаются в обратную сторону. Зрачки расширяются, теплеют, становятся тоньше, неподвижно смотрят снизу вверх. В том, что раньше было лицом, ни следа бывшей твердости — только хищная тупизна оголодавшей твари. Остаются только красные шорты — издевательское напоминание о том, кем оно раньше было.

Дерн с силой вцепилась в свою челку.

— Хватит! — она отхлестала себя по щекам, пока не стало немного легче, и замерла.

В комнате приятно пахло елью и дровами. Покрывало на кровати было особенно мягким и очень теплым. На полке с книгами снова обосновалась пыль, но в сравнительно небольшом количестве. Клетчатый чемодан в углу тоже понемногу начинал ею покрываться. Подоконник ненавязчиво подмигивал бусами. На полу все еще одиноко валялась погадка.

Натали медленно встала и поплелась к камину. Огонь в нем почти потух и просил добавки.

— Прошло меньше полугода… Еще есть время… Все всегда не может быть плохо… Не может… Так просто не бывает…

Подложив ему пару поленьев и бросив в огонь полузабытую погадку, девушка немного поворошила кочергой угли. Те вспыхнули, ненадолго осветив комнату. Краем глаза Натали уловила еще одну вспышку со стороны двери — яркое пятно, отразившее каминный всполох, — и повернулась.

Гибискус цвел.

* * *

После чересчур плотного Новогоднего обеда в Большом зале Дерн расстегнула левый рукав и высыпала из него в большое блюдо, больше напоминавшее таз, груду мандаринов. Ими Натали снабдила Спраут, увидев, с какой скоростью девушка оставляла от них только звездочки оранжевой кожуры, и решив, видимо, если не закормить ими, то хотя бы попытаться. Отодвинув мандариновую гору, Дерн подтянула один из заказанных учебников по английскому ближе и вернулась к упражнениям.

Камин жарко топился, но елкам в банке у приоткрытого окна на холоде было хорошо. Гибискусу, на который Натали без конца косилась, было как обычно все равно. Он будто нарочно выпустил огромный цветок именно на той ветке, чтобы тот издевательски упирался бутоном прямо в лицо Дерн, когда она сидела за столом. Эта “китайская роза” всегда жила какой-то своей жизнью в распорядке, только ей одной известном. Натали хорошо помнила, как буквально вчера рано утром, еще перед походом в Хогсмид, внимательно осматривала растение, и никаких бутонов на нем не было. Особенно на ветке у нее перед глазами. Аккуратно зацепив ее за другую, стараясь не сломать, девушка еще раз посмотрела на цветок. Полный, темно-красный, резной, искореженный, вывернутый наизнанку и пахнувший пылью.

Самый верхний зеленобокий мандарин резко быстро расстался с податливой кожурой, и она ромашкой растянулась на краю стола. Кислая долька отправилась в рот, возвращая Натали к упражнениям.

Радио на полке что-то тихо бубнило про билет и вагон. Запись побито фальшивила местами. На пятой оранжево-зеленоватой “ромашке” в окно возмущенно постучали. По обратную сторону обнаружился запоздавший Шура.

— Привет, мой хороший… Не пролезаешь? Сейчас открою пошире, — девушка подошла к подоконнику и впустила замерзшего сыча. — Где ты пропадал? А это еще что…

— Вот и сбывается все, что пророчится…* — затянуло где-то на фоне радио, чуть прокашлявшись. На станции, наверное, поправили пленку.

Птица оперативно влетела в комнату и выронила на мандариновую кожуру криво заляпанное лизиным сургучом письмо. Питер и правда не наврал про срочные письма. Не прошло и суток, а ответ от Лизы был у нее уже в руках. Натали тут же сорвала размашистую печать.

“С Наступающим, солнце!

Я еще пока в Лондоне, но пакую чемоданы. Когда ты получишь письмо, я уже буду дома скорее всего. У меня все получилось, так что возвращаюсь со спокойной душой. На работе даже обещали дать пару дней отгулов. Но посмотрим, если правда дадут, то к твоим съезжу, давно у них не была.

Елку уже поставила? У вас там как раз недалеко есть лес, хоть выбрать можно. Я, наверное, в этом году ничего украшать не буду. Но, ты же меня знаешь, сейчас я говорю так, а потом 31-го в восемь вечера пойду драться за последние общипанцы у метро.

Твое письмо прочитала. Не знаю про конкретно вот эту чепуху, но раз Орестовна так пишет у себя, значит, Орестовна права. Она на этом собаку съела. Но если хочешь знать мое мнение, то я тебе уже говорила и буду говорить, что, как по мне, эта “Велесова ересь” — чушь собачья от и до. Это доказано триста раз. (И потом еще будет передоказано) А выискивать в этом бреде сумасшедшего зерно истины — это к Сугробовой, это по ее специальности.

Ладно, допустим. Но опять-таки, ты сама говоришь, что описание не стыкуется: ты видела зеленые глаза, следов оно не оставляло. Заговор и голос — вообще не показатели. Голоса имитировать может не только Ырка. Ну а тот заговор — он как подорожник — он от много чего подходит, солнц. Сама посуди, сейчас декабрь, все спит, а Ырка по сути только у нас и обитает. Откуда бы в Британии ей взяться? Разве что кто-то ее на спор контрабандой в чемоданчике припер в Шотландию. А ты еще и ее глаза видела. Ырка тебе бы такой фокус не простила: тебя бы наверняка в ту же минуту опорожнили на все пять литров крови, или сколько там ее в организме у человека. Да и я не думаю, чтобы подобной твари позволили бы разгуливать вблизи школы. Вспомни, какая защита стоит на Колде. Но слушай…

Солнце, а ты вообще не рассматривала такой вариант, что тебе действительно могло просто показаться? Ты на нервах, переволновалась, вот и померещилось всякое. И к тому же Ырка появляется только спустя год. У нас сейчас бардак, конечно, в стране, учетка по заложникам работает не фонтан, но я лично все под контролем держу, можешь не беспокоиться. И все же если ты переживаешь, то я положу твою баночку к ней, если это тебя успокоит.

Где-то за день-два до твоего письма связывалась с твоими. Они передают большой привет, очень скучают. Кстати, твой дедушка пошел на поправку, лекарства подействовали. Только вот теперь у него с руками беда: не может вообще ручку держать, но это мелочи. Если что отцу надиктует. Главное, что теперь у него ничего не болит.

Твою маму повысили до главбуха, красотища правда? Отец начал шабашить по мелочи. Насчет денег не беспокойся, у них все есть. Недавно хвастались — новый телевизор купили. Мама твоя передает, чтобы ты им вообще ничего не отсылала, а сама ходила куда-нибудь. Сказала, чтобы я тебя при встрече пнула в сторону кино, ахахах.

Ладно, я поздравляю тебя, Солнце, с Наступающим Новым годом! Желаю тебе счастья, здоровья, успехов в работе(и чтобы ты ее скорее сменила, е-хе-хе). Не вешай нос. Все у нас будет хорошо. Иначе и быть не может!”

Натали медленно села на стул и, успокоившись, опустила письмо. Ее взгляд снова уперся в цветок гибискуса. Тот лежал на учебнике английского, увядший и скисший.

— В счастливый путь, храни тебя от всяких бед. А если там и вправду Бог, ты все же вспомни, передай Ему “привет”...

Тихо пело радио.

Примечания:

* — "Баллада об уходе в рай" В.Высоцкий (1973 г.)

1) Венгерское матерное ругательство.

Вернуться к тексту

2) Да, мой командир (нем.)

Вернуться к тексту

3) Почему мы...(нем.)

Вернуться к тексту