Хорошая мать: 1988 год (джен)

Марк снова пришёл в себя, и это ощущение возвращения было резким, как удар током. В первый момент его сознание было затуманено, и он не мог сразу понять, что происходит. В голове звенела пустота, а тело словно ещё не пришло в себя, будто его вырвали из глубокой трясины и бросили в невообразимо чуждую реальность. Вскоре, осознав, что он сидит в автомобиле, он начал оглядываться, пытаясь разобраться в происходящем.

Но мир вокруг него оставался неизменным. Он снова оказался в том самом такси, в котором ехал совсем недавно. Такси… Да, точно, он был в нём. Он ехал в этом чёрном седане, с водителем, который никогда не заговорил с ним. Он вспоминал, как до этого момента он оказался в доме, где встретил Джордана Тёрлоу, этого странного, загадочного человека, который говорил какие-то невообразимые вещи — его зловещая проповедь отголоском оставалась в сознании, как тяжёлое бремя.

Марк огляделся ещё раз, пытаясь заметить хоть что-то, что могло бы объяснить его странное состояние, но не нашёл ни малейшего намёка на изменения. Всё вокруг было таким же, как до того. Та же дорога за окном, та же ночная тишина, тот же холодный свет уличных фонарей, который пробивался через стекло. Всё было так знакомо, так безмятежно — как будто он просто вернулся в тот момент, когда кошмар ещё не начался, и не знал, что ему предстоит пережить.

Однако в его голове не смолкал голос Молли, его маленькой дочери. Он звучал так чётко и близко, что создавалось впечатление, будто она сидит прямо рядом с ним, на соседнем сиденье, и шепчет ему на ухо.

— Папа, я в отчаянии, — звучал её голос, и в нём была такая безысходность, что Марк почувствовал, как его сердце сжалось. — Маму пытались убить, когда она была на прогулке в тюрьме, и теперь они дали понять, что её судьба зависит только от твоего решения…

Марк вздрогнул, как если бы его резко сдавило в области горла, и на мгновение он лишился дыхания. Его пальцы сжались на коленях, а по телу вновь пробежала волна тревоги, словно в его коже закипала какая-то немая борьба. Всё происходящее, слова, которые он только что услышал, казались одновременно ужасающе реальными и совершенно абсурдными. Он не мог избавиться от ощущения, что его разум уже не мог справиться с этим грузом.

Марк мельком взглянул на таксиста, но тот по-прежнему молчал, сосредоточенно следя за дорогой. Безмолвие водителя только усиливало ощущение, что он оказался в некоем промежуточном состоянии — между реальностью и кошмаром, который не отпускал его, затягивал всё глубже. Внешне всё оставалось неизменным, но внутри Марк ощущал, что эта реальность чужда ему, как чуждый мир из сна, в котором он не мог проснуться.

— Молли... — вдруг вырвалось у Марка, как если бы имя дочери было связано с какой-то болезненной тяжестью, которая не отпускала его.

В голове снова возникла та же фраза, будто её произнесла сама Молли, с голосом, полным отчаяния: «Её жизнь зависит от твоего выбора.» Но как это возможно? Что он мог сделать, чтобы изменить судьбу Хари? Как его решения могли повлиять на её жизнь, когда она была заключена в тюрьму, место, в которое невозможно было пробраться?

Тревога снова охватила его, словно волна, сжимающая грудную клетку. Руки начали дрожать, и он почувствовал, как внутреннее давление становится невыносимым, как будто его тело уже не могло справиться с этим бременем. Он пытался взять себя в руки, но мысли продолжали бурлить в голове, словно река, не знающая берегов. В каждом моменте чувствовалась угроза, но путь вперед оставался неясным. Он не знал, как выбраться из этого замкнутого круга, как сделать правильный выбор, когда всё вокруг расползается в туман, не дающий опоры.

В этот момент его взгляд упал на здание, которое привлекло его внимание. Он не раздумывал долго — попросил таксиста остановиться, расплатился и, выйдя из машины, огляделся. Сначала ему не показалось, что в окружении есть что-то необычное, но стоило ему повернуться в сторону здания, как его взгляд сразу зацепился за фигуру, появившуюся из-за колонн у входа. Это был Пол Бухер.

Старик выглядел как всегда: немного странно, как будто его присутствие в этом месте было случайным, но точно знал, как оставаться незаметным. Он был лыс, с морщинистым лицом, и его голубой пиджак немного сбивался с формы, как будто на нем висел, не очень подходя. Белый котелок сидел слегка набок, а в его руке, как обычно, была старая трость, которая качалась, словно маятник. Он стоял неподвижно, но неуклонно двигался с шагом, как будто о чём-то размышляя, чуть шевеля губами, как если бы разговаривал сам с собой. В какой-то момент из этих губ вырвалась едва слышная, почти детская мелодия — странная и беспокойная.

Марк снова почувствовал знакомое напряжение и взглянул на Бухера. Старик, видимо, заметил его взгляд и быстро исчез за колонной. Это было привычно — он знал, что Бухер не появляется случайно, что он всегда оказывается в нужный момент, будто специально для того, чтобы наблюдать.

Но Марк не стал останавливаться. Он не позволил себе отвлечься и, с твёрдой походкой, направился к входу в здание, стараясь не думать о старике и сосредоточиться на том, что предстояло.

Как только он переступил порог вестибюля, его взгляд сразу упал на стойку регистрации, где сидел молодой администратор. Он был в строгом жилете, белой рубашке и галстуке, что придавало его образу излишнюю официальность. Лицо оставалось нейтральным, лишь едва заметно приподнятая бровь выдавала, что он заметил посетителя. В целом же его взгляд был холодным и безразличным, как будто перед ним был просто ещё один клиент, ничем не примечательный.

— Хозяин на месте? — спросил Марк твёрдым и решительным голосом.

Администратор бросил на него взгляд, и, не отводя глаз, медленно пожал плечами. Это было настолько равнодушно, что Марк не мог понять, была ли это даже форма ответа. Тишина, последовавшая за этим жестом, казалась странно пустой, как будто он не только не знал, где находится хозяин, но и не считал нужным объяснять это посетителю. Его молчание ощущалось как нечто большее, чем просто безразличие — это был целый барьер, как если бы Марк в этом месте не значил ровным счётом ничего.

Марк почувствовал, как его нервы начинают натягиваться. В голове сразу стало шумно — мысли перепутались, и единственное, что он ощущал, это отчаянное желание прекратить все эти игры. Он не мог больше ждать. Взвесив ситуацию за долю секунды, он понял, что больше не может медлить. Без лишних раздумий, он сделал шаг вперёд и направился к двери, скрытой за стойкой, стремясь найти путь внутрь, невзирая на все преграды.

Администратор, увидев его движение, вскочил с места. В его глазах мелькнуло раздражение, и он моментально попытался встать на пути. Его темный взгляд, полон недовольства и угрозы, остановил Марка на секунду, но тут же отбрасывал всякие сомнения. Мужчина не сказал ни слова, однако сам факт его движения, его попытка преградить дорогу только ещё сильнее разжигали в Марке ярость.

Он не мог больше держать себя в руках. Вся накопившаяся злость, раздражение от этой мёртвой атмосферы, полное игнорирование его присутствия — всё это выплеснулось наружу в одно мгновение. Взяв ситуацию под полный контроль, Марк резко поднял руку и, с силой толкнув администратора, прорвался сквозь его преграду.

— Прочь с дороги, холуй! — рявкнул Марк полным ярости и разочарования голосом, не пытаясь скрыть свои чувства.

Администратор, совершенно не ожидавший такой реакции, был настолько ошеломлён, что отшатнулся, едва не потеряв равновесие. Его шаги были неуверенными, и он едва удержался на ногах от силы толчка. Марк, не оборачиваясь, схватил дверную ручку и с яростной решимостью повернул её. С каждым движением он ощущал, как напряжение, сдерживаемое до этой минуты, разряжается. Он шагнул внутрь, не замедляя хода, и, не оглядываясь, скрылся за дверью.

Марк шагал по тёмному коридору, и каждый его шаг эхом отдавался в этом пустом, словно поглощённом временем месте. Стены, скрытые в полумраке, казались сжимающими пространство, а свет, казалось, исчезал за каждым углом, не успевая осветить путь. Воздух был тяжёлым, наполненным каким-то невидимым давлением, которое всё сильнее ощущалось на его груди. Кажется, каждый шаг уводил его всё глубже в этот лабиринт, словно нечто невидимое, но ощутимое, тянуло его вглубь этого странного, чуждого мира.

Он остановился у двери, не в силах продолжать идти вперёд. Внутри было темно, и лишь в одном углу тускло горела старая лампа, едва-едва освещая пространство. Свет, рассеянный и приглушённый, создавал причудливые тени, которые казались живыми. На столе в центре комнаты, заваленном бумагами, стояла чашка с давно остывшим кофе. В самом углу, почти сливаясь с тенью, сидел человек, поглощённый своим делом. Его волосы были седыми, а лицо — морщинистым и уставшим, словно он давно не знал отдыха. Он сосредоточенно крутил калькулятор, его пальцы скользили по кнопкам, не обращая внимания на входящего.

Марк почувствовал, как сердце сжалось в груди. Он не мог сказать, откуда этот холод в его теле, откуда эта беспокойная тревога, но слова вырвались из его уст, несмотря на всё:

— Вчера моя жена подверглась нападению.

Человек за столом не поднял головы. Его пальцы продолжали щелкать по калькулятору, а голос, раздавшийся в тишине, был безразличным, словно он отвечал на обычный вопрос:

— Да ну?

Марк застыл на месте, потрясённый. Он пытался понять, что происходит, как это возможно, но все мысли путались, и мир вокруг становился всё более зыбким, нереальным. Он смотрел на мужчину, сидящего за столом, и его взгляд начал фокусироваться. Мгновение растянулось, и вдруг он понял — это был Джордан Тёрлоу, тот самый человек, который был самым главным в клубе лолялистов, «Союзе Гавриила Архангела». Его сердце подскочило, а сознание словно замедлилось.

Марк не мог оторвать глаз от его фигуры. Время в комнате застыло. А Джордан, не изменив позы, по-прежнему сидел за столом, склонившись над калькулятором.

— Ну, так ведь не убили же? — вдруг произнёс он спокойным, почти монотонным голосом.

Марк чувствовал, как слова этого человека словно не касаются его сознания. Он стоял, не понимая, что происходит. Мысли сбивались, будто слипшиеся, а язык не мог найти ответа. Он не понимал, как оказался здесь, почему это место, эта тёмная комната, этот человек казались настолько чуждыми и знакомыми одновременно. Всё вокруг было каким-то размытым и нелепым, но лицо Джордана было таким чётким, что оно, казалось, вытесняло всё остальное.

Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но слова не находили выхода. В это время Джордан, не спеша, поднял глаза от калькулятора и взглянул на Марка. Его лицо оставалось спокойным, почти безразличным, и в этом взгляде не было ни малейшего признака волнения. Он сказал с той же лёгкой, почти безразличной интонацией, как и прежде:

— Мы же предупреждали вас тогда, прямо на путях, по-доброму.

Марк ощутил болезненное движение внутри, но его мысли еще не успели выстроиться в ответ. Однако слова Джордана дали ему секунду, чтобы собраться. С трудом сосредоточив внимание, он произнес, уверенно, но с легким налетом вызова:

— И я тоже пришел, чтобы предупредить вас сейчас. По-доброму.

Марк не медлил. После своей дерзкой реплики он быстро вытащил из кармана револьвер, и в тот момент, когда воздух в комнате стал напряжённым от его решимости, он выстрелил в стоявшую на столе лампу. Яркая вспышка огня осветила помещение, и стекло рассыпалось на тысячи осколков, отражая свет. Джордан, ошарашенный, подскочил, его лицо искажалось от ужаса, он как-то неуклюже отскочил от стола и, сдавшись, упёрся спиной в шкаф. От удара с его поверхности на пол упала коробка, и бумаги разлетелись в разные стороны, словно выпавшие из беспорядочно разбросанных архивов.

Марк, не изменяя выражения лица, с холодной решимостью продолжал держать револьвер в руках, его взгляд был непроницаем. Он не шевелился, его глаза не отрывались от Джордана, когда тот, дрожа, с ужасом глядел на пистолет, направленный ему прямо в грудь. Сурово, с каким-то немым приказом, Марк начал стрелять снова — пули пробивали шкаф, оставляя за собой дырочки, которые, словно полукруг, сжимались вокруг фигуры Джордана.

Когда последний выстрел стих, и всё вокруг поглотила оглушающая тишина, Марк не убрал револьвер с груди Тёрлоу. Он продолжал смотреть на него, не отрывая взгляда, словно пытаясь выжать из его глаз последние капли страха. Джордан, тяжело дыша и побледнев, едва удерживая равновесие, резко закашлялся, пытаясь набрать воздух. Он немного пришёл в себя и, с усилием выдавливая каждое слово, сказал:

— В следующую пятницу... ваша ж-ж-жоп... жёнушка... вместе с остальными пожизненно осуждёнными... начнёт работать... на барже... у пристани реки Шарльз.

Тишина стояла густо, как тяжёлое облако, и она, казалось, заполнила собой весь мир. Марк продолжал неотрывно смотреть на Джордана Тёрлоу, держа пистолет на прицеле. В глазах его врага не было той уверенности, что была раньше — только отчаяние и страх. Марк мог чувствовать, как дрожь пробегает по его телу. Он не двигался, не делал ни единого шага, будто проверяя Джордана, ждя, чтобы тот окончательно понял всю тяжесть момента. Каждое слово, которое он произнесёт, будет взвешено, каждый вздох — прощением.

Тёрлоу, всё ещё сжимающий плечи, изо всех сил пытался восстановить дыхание, его дыхание было хриплым, с рывками, словно стараясь поглотить всё пространство вокруг себя, но этого было недостаточно, чтобы скрыть его внутреннюю борьбу. Он вновь кашлянул, и, когда, казалось, этот момент был уже на пределе, выдавил из себя:

— Я сказал... я же сказал... что ваша ж-ж-жо... жена... она начнёт работать... на барже, на пристани... Шарльз... На излучине...

Марк несколько секунд наблюдал за безжизненным лицом Джордана, а затем, не произнеся ни слова, убрал пистолет. Его глаза оставались холодными и спокойными, но за этой внешней невозмутимостью скрывалась тяжесть принятого решения. Он отпустил курок, и оружие вернулось в кобуру. Джордан, только что стоявший на грани паники, немного расслабился, но напряжение не покидало его. Он вытер усы и бросил на Марка взгляд, в котором скользнула тень презрения.

— Не той дорогой идёте, господин Парвис, — пробормотал он с раздражением. — Не той, — повторил он, вновь встретившись с ним взглядом.

Марк молчал. Лишь на мгновение его губы тронула едва заметная улыбка — не злая, не насмешливая, а скорее подтверждающая, что его решение было неизбежно. В ней было что-то утверждающее, как будто он знал, что всё, что происходит, должно было случиться.

Не обращая внимания на слова Джордана, он развернулся и, не сделав ни шага назад, направился к двери. Джордан замолчал, но его взгляд продолжал следить за каждым его движением, будто он всё ещё надеялся на чудо. Однако Марк не реагировал, двигаясь решительно и спокойно, как человек, который давно принял свой путь.

Когда он прошёл по коридору и оказался в вестибюле, его взгляд пересёкся с глазами администратора, который стоял у дверей, словно ожидая его появления. Марк остановился. Администратор, встречая его взгляд, инстинктивно отшатнулся, сжался, как если бы готовился к удару.

Марк ничего не сказал. Всё, что было нужно, скрывалось в его взгляде — том холодном, полном ярости и решимости, который заставил мужчину отступить. Он прошёл мимо стола администратора, не обращая внимания на его присутствие, и, не теряя времени, покинул здание. Двери, захлопнувшись за ним, издали резкий звук, как бы подводя итог всей происходящей сцене.

На поляне, что примыкала к вокзалу, где совсем недавно ещё бушевала стройка и суета, сейчас царила совершенно другая атмосфера — атмосфера праздника. Ярмарка, над созданием которой несколько дней трудились рабочие, наконец-то распахнула свои двери. Всё было готово: яркие палатки, гирлянды, переливающиеся всеми цветами радуги, музыка, нежно звучащая из динамиков, и манящий запах свежих булочек и жареных пирогов. Вокруг площади перед ярмаркой располагались лотки с игрушками, сахарной ватой и всевозможными лакомствами. А в центре — карусель, раскрашенная в яркие цвета, на которой дети смеялись и с восторгом кружились на разноцветных лошадках.

Толпы детей, преимущественно из семей железнодорожных рабочих, бегали в поисках приключений, их лица были полны восторга и веселья. Мальчишки гонялись за воздушными змеями, а девочки, ухмыляясь, ловили друг друга за хвосты на старом, но крепком канате, который натянули между двумя большими соснами. Около сцены группа мальчишек устроила импровизированную игру в футбол, с мячом, который едва не соскальзывал с поля.

Мамы и папы, усталые после недели работы, с радостью наблюдали за своими детьми, покупая им сладости и показывая на игры, на которых те могли развлечься до упаду. Старики сидели на скамейках, общались между собой и окидывали взглядом пришедшую толпу, с интересом замечая, как выросли их дети, а еще больше — как меняются поколения.

Товарищи рабочих, поодаль от детей, нашли столик с напитками и жареными мясными шашлыками, весело болтая о последней стройке. Рядом с ними в уголке, прячущиеся от солнца, несколько человек оживленно обсуждали план на следующую неделю и что еще нужно сделать, чтобы новый участок дороги был сдан в срок.

Этот день, словно забытый уголок мира, был для всех жителями ярмарки моментом отдыха, маленьким отступлением от забот повседневной жизни. И никто, даже работники, что провели этот день за громкими смехом и хлопотами, не знал, что впереди, на горизонте, где-то таится неведомая буря.

В разгар веселья, среди смеха и шума ярмарки, когда дети вовсю играли с воздушными змеями, а взрослые, весело перебивая друг друга, наслаждались угощениями, ворота с хрустом распахнулись, и в их тени появился мужчина. Он был одет в коричневый костюм, явно не новый, но сшитый с аккуратностью, которая сразу привлекала внимание. Пол Бухер, шпик лоялистов, вошёл в толпу, и его появление не осталось незамеченным. Его шаги были уверенными, но от этого не менее чуждыми радости этого дня. Он будто пришёл сюда не для того, чтобы стать частью веселья, а с намерением что-то изменить или разрушить.

Как только он сделал первый шаг в сторону ярмарки, рабочие, стоявшие неподалёку, замерли, заметив его фигуру. Кто-то криво усмехнулся, кто-то тихо зашептал, но все понимали: этот человек не был здесь случайно. Его взгляд был тяжёл и целеустремлён, словно он искал кого-то или что-то в этом шумном море людей.

Пол Бухер не стал терять времени на общие разговоры и, не замедляя шага, снял пиджак, скомкал его и закинул через плечо. Он двигался вперёд, обходя стойки с пирогами и деревянные будки с игрушками, будто не замечая их. Его цель была ясна. Он направился к трибуне, где стоял Марк — молодой человек в белом костюме, который смотрел на рабочих так, как будто они были его единственной аудиторией. Белый костюм контрастировал с пёстрой толпой, и Марк выглядел не просто сосредоточенным, но и немного отрешённым. Его лицо было слегка наклонено, он вслушивался в речь одного из рабочих, и его внимание не отвлекалось даже от шума ярмарки.

Бухер приблизился к трибуне, на которой стоял Марк. Тот, не замечая его прихода, продолжал сосредоточенно читать лекцию, в то время как рабочие, внимательно слушавшие его, не отвлекались от его слов.

— Густав Малер, — уверенно произнес Марк c горящими глазами, — это не просто композитор, а настоящий прорыв в мире музыки, человек, который прорвался через границы своего времени и открыл для нас неизведанные просторы немецкой симфонической традиции!

Мужчины, стоявшие рядом, с любопытством повернулись к нему. Каждый жест Марка, каждое его слово, полное страсти и искренней убежденности, цепляло их внимание. Даже запах пота и шума строительных работ, что доносились издалека, будто исчезал на фоне его слов. Они невольно прислушивались, чувствуя, что Марк не просто говорит, а живет тем, о чём рассказывает.

— Его музыка — это нечто большее, чем просто звуки! — продолжал он, не замечая, что внимание его слушателей уже целиком сосредоточено на нем. — Он творил на грани безумия, но именно это безумие было источником его гениальности. Его произведения словно опережают время, они открывают нам путь в неизвестные миры, которые ещё предстоит понять!

Он сделал паузу, чтобы дать своим словам весомость и возможность осесть в воздухе. Рабочие молчали, смотрели на него, стараясь уловить смысл каждого его движения, каждого акцента в речи.

— И его наследие может научить нас гораздо большему, чем просто нотной грамоте! — продолжил Марк, поднимая голос, как будто все вокруг должны были услышать его откровение. — Оно учит нас тому, как будущее может быть неотъемлемой частью нашего восприятия настоящего, как события, которые еще не произошли, могут уже сейчас влиять на наше восприятие реальности.

Он взглянул на слушателей, которые уже не просто прислушивались, но вжились в его слова, в каждый его жест, в каждый момент речи. Марк не собирался останавливаться.

— Малер был пророком! — с горечью в голосе сказал Марк. — Не только для музыкантов, не только для будущих американских композиторов, но и для всех простых смертных, для каждого из нас! Его симфонии — это не просто музыка. Это ключ к совершенно новому осмыслению жизни. Он может поднять нас, простых рабочих, к революционному восприятию нашего повседневного быта! Его работы — это зеркало, в котором мы можем увидеть не только отражение нашего времени, но и будущие горизонты, которые ждут нас.

Пока Марк говорил, Пол Бухер стоял в стороне, с злобным выражением на лице, внимательно следя за каждым движением. Его взгляд был острым и холодным, словно он анализировал не только слова Марка, но и его самого. Бухер не двигался, его глаза не отрывались от Марка, и в них читалась уверенность, как будто он знал, что всё это не останется без последствий.

Марк сделал шаг вперёд, его сапоги тяжело ступили по грязной дорожке, отголоски шагов разнеслись по площадке. Он оглядел рабочих, стоящих перед ним, их изнурённые лица, руки, поросшие шрамами от труда, и в этом взгляде было нечто большее — это был взгляд человека, который видел не только настоящее, но и будущее. Его голос, который ещё минуту назад звучал с трибуны, теперь был мягким, но полным уверенности, словно слова исходили от самого сердца, стараясь проникнуть в душу каждого, кто стоял перед ним.

— Малер мечтал о городе, — сказал он, поднимая руку в воздух, словно рисуя перед ними невидимую картину. — О городе, где улицы будут полны людей, красивых, радостных и нарядных. Людей, которые будут идти не по тяжёлым грязным дорогам, а по светлым проспектам, где каждый шаг будет приносить радость и свет.

Слушатели замерли. Их взгляд был сосредоточен, они стояли, не двигаясь, как будто в этих словах таился какой-то глубокий смысл, который они пытались уловить. Их лица, суровые и усталые, теперь отражали внимательность, почти молитвенную сосредоточенность. Марк продолжал, и его голос становился всё теплее, в нём появилась некая нежность, которая не могла оставить равнодушным даже самого уставшего рабочего.

— Он мечтал о городе, где не будет места для тоски и уныния, — продолжал Марк. — Где музыка будет звучать на каждом шагу, где каждый дом будет наполнен радостью и гармонией. Где песни будут летать в воздухе, а смех станет натуральной частью каждого дня.

Марк замолчал, давая своим словам время отпечататься в сознании каждого. Он стоял так, глядя вдаль, будто видел этот город, о котором говорил. Он словно ощущал его силу, его живую, пульсирующую энергию, которая наполняла бы каждый уголок мира. Несколько человек переглянулись, их лица стали мягче, в глазах появилось что-то похожее на надежду. Несколько женщин, стоящих в задних рядах, тихо перешёптывались, будто услышав что-то, что уже давно ждали.

— И мы с вами обязаны осуществить мечту этого великого немецкого композитора, земляка самого Карла Маркса, — произнёс Марк, оглядывая людей перед собой. — Мы — строители нового города, в котором свобода и счастье станут реальностью, где наши дети будут жить не в тени, а под светом благополучного будущего. Нам предстоит создать мир, в котором наши потомки не познают страха и угнетения, а будут гордиться тем, что мы оставили им в наследство. Всё это возможно благодаря Густаву Малеру и его симфониям, под звучание которых мы должны объединиться и встать под знамёна революции!

Его слова произвели эффект. Рабочие отошли немного назад, переглядываясь друг с другом. На их лицах появилась серьёзность, будто каждый из них начал обдумывать услышанное. Казалось, Марк пробудил в них что-то глубокое, что-то, что требовало осмысления.

Пол Бухер, стоявший в стороне, внимательно наблюдал за происходящим. Его лицо оставалось мрачным, но он понял, что момент не подходящий для конфликта. Марк был в центре внимания, и его слова захватывали рабочих. Скрывая свою злобу, Бухер сделал шаг назад, а затем ещё один, пока не оказался на безопасном расстоянии. Детский смех, звонкий и беззаботный, оглушал его, как невыносимый шум, который невозможно заглушить. Яркие воздушные шары, радостные крики, взрослые, смеющиеся вместе с детьми, казались ему не просто чуждыми, но и неправильными.

Он смотрел вокруг, как будто оказался в жутком кошмаре, где все окружающие потеряли разум. Рабочие, которых он привык видеть суровыми и сдержанными, теперь казались ему вычурно счастливыми, как будто их кто-то околдовал. Их дети, с раскрасневшимися от беготни щеками и искренними улыбками, выглядели в его глазах скорее нелепыми, чем радостными. Этот праздник простоты и свободы был для него неприемлемым, почти болезненным зрелищем.

Бухер был приверженцем лоялизма, идеологии порядка и иерархии, в которой рабочий всегда знал своё место, а власть оставалась непоколебимой. Коммунистические идеи, которые проповедовал Марк, вызывали у него отвращение. Свобода, равенство, мечты о счастливом будущем для всех — всё это, по мнению Бухера, вело лишь к хаосу и уничтожению истинных ценностей.

Он остановился возле одного из лотков с угощениями. Там семья из трёх человек — мужчина в рабочей спецовке, его жена в простом платье и маленькая девочка с косичками — делила карамельное яблоко, смеясь и обмениваясь кусочками. Бухер смотрел на них, чувствуя, как внутри него растёт раздражение. Это было для него не просто чуждо, а противоестественно.

«Как низко пала дисциплина,» — пронеслось у него в голове. — «Рабочие забыли своё место, забыли о долге перед президентом. Это всё он, этот наглый Парвис со своими марксистскими идеями!»

Бухер резко отвернулся и пошёл дальше, избегая взглядов, полных веселья и беззаботности. Сцена общего праздника казалась ему чем-то чуждым и зловещим, как толпа, готовая поглотить его, оставив в одиночестве среди хаоса. В груди нарастала злость, но он сдерживался, надеясь найти подходящий момент, чтобы проучить Марка.

Тем временем Гэлбрайт стоял в стороне от танцплощадки, опершись на столб, украшенный гирляндой из ярких лампочек. Весёлая музыка звучала из старого граммофона, а нарядные рабочие в костюмах и дамы в скромных, но аккуратных платьях кружились в танце. Молодёжь весело смеялась, а пары, плавно двигаясь по скрипучим доскам импровизированного танцпола, наполняли пространство атмосферой праздника.

Семнадцатилетний рабочий чувствовал себя неловко. Ему хотелось танцевать, но отсутствие девушки оставляло его зрителем. Он задумчиво потёр подбородок, наблюдая, как круг за кругом танцоры закруживают в вихре. «Вот бы пригласить кого-нибудь,» — мелькнуло в голове, но он тут же отогнал мысль, мол, не сегодня.

Вдруг что-то привлекло его внимание. В стороне, чуть дальше от толпы, мелькнула фигура мужчины. Гэлбрайт напрягся, узнав лысую голову и аккуратно отглаженные брюки коричневого костюма. Пол Бухер, шпик Союза Гавриила Архангела, шёл медленно, словно что-то высматривая. Его движения были уверенными, но лицо напряжённым, почти злым. Гэлбрайт проследил за ним взглядом и заметил, как Бухер целеустремлённо направляется в сторону леса, вдалеке за ярмаркой.

«Чего это он тут делает?» — подумал парень, нахмурившись. — «Этот лоялист редко появлялся просто так. Наверняка опять вынюхивает что-то для своих.»

Гэлбрайт почувствовал всплеск раздражения. Само присутствие Бухера портило атмосферу праздника. Но он быстро взял себя в руки, сделав вид, что ничего не замечает. Зачем устраивать скандал? Рабочие веселятся, дети смеются. Пусть шпик разнюхает что-нибудь и уберётся восвояси. Разве он останется тут надолго?

Он отвёл взгляд от фигуры, исчезнувшей за деревьями, и снова сосредоточился на танцующих. Легкий свет гирлянд, едва мерцая, озарял лицедушно кружившихся людей, создавая атмосферу почти волшебства. Гэлбрайт, стараясь не выдать своего внутреннего состояния, вздохнул и принял вид равнодушия, хотя где-то в глубине сознания продолжал ощущать неопределённое напряжение.

Тем временем, в другом конце площади, Марк с улыбкой спустился с трибуны, где только что завершил свою речью, полную вдохновения и обещаний. Аплодисменты ещё звучали в воздухе, но он уже не мог дождаться, чтобы добавить в атмосферу нечто более живое, более личное. В его белом костюме, ярко контрастировавшем с пёстрой толпой, он казался почти неотъемлемой частью праздника, а его лицо сияло от энтузиазма, готовое к новым свершениям.

Он подошёл к группе рабочих, стоявших чуть в стороне, и с шутливой энергией заговорил:

— А ну, друзья, давайте не будем просто стоять! Хоровод закружим! Всем хватит места, вперед, руки в руки!

Смех прокатился по толпе, и люди начали собираться вокруг. Мужчины снимали шляпы, дамы поправляли платки. Несколько детей тут же вцепились в руки своих родителей, и вокруг Марка начала формироваться большая живая цепь.

— Вот так! Давайте, крепче держитесь друг за друга! — командовал он, уже в центре круга. Его голос был громким, но доброжелательным, заряжая всех своей энергией.

Когда цепь сомкнулась, Марк вытянул руки, будто дирижёр перед оркестром. Его жесты были широкими и выразительными, словно он действительно управлял симфонией, где вместо музыки были шаги, смех и радость рабочих.

— Начнём медленно, — проговорил он, и цепь двинулась. Хоровод закружился, сначала в одну сторону, потом в другую. — А теперь быстрее! Да покажем всем, что мы не только работать умеем, но и веселиться как надо!

Хоровод закрутился быстрее, люди смеялись, неуклюже спотыкаясь, но не отпуская рук. Марк махал руками, задавая ритм. Он двигался, будто дирижировал сложным произведением, выкрикивая команды:

— Вправо! Ещё вправо! Теперь назад! Вот так!

Его энтузиазм был заразительным, и круг разрастался — к нему присоединялись всё новые и новые участники. Даже несколько детей, вырвавшихся из объятий родителей, бегом бросились в центр круга, хлопая в ладоши.

Лица рабочих сияли. Они глядели на Марка, который, подняв руки к небу, будто заклинал их смеяться и радоваться ещё громче. Казалось, весь праздник сосредоточился на этом хороводе, который становился всё больше и быстрее, наполняя воздух восторженными криками и музыкой всеобщей радости.