Не проверялось на грамотность 
Подглава 1: Падение в Трещину
Майк и Ева торопливо пробирались по узкому, заваленному мусором переулку, их шаги отдавались резким хрустом по битому стеклу и ржавому металлу, разбросанным под ногами. Позади них, из недр “Бедного дома”, всё ещё доносился механический гул, смешанный с “ржавым хором” — скрежетом металла, шипением белого шума и искажёнными голосами пропаганды, которые, казалось, не преследовали их, а выталкивали, гнали прочь, как ядовитая волна. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гнили, машинного масла и едкого пота, который оседал на коже, как липкая плёнка. Ева шла впереди, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, двигалась быстро, но её шаги были чёткими, выверенными. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был опущен вниз, но палец лежал рядом со спусковым крючком, готовый к бою. Она то и дело оглядывалась, её серые глаза, острые и настороженные, сканировали крыши полуразрушенных зданий, тёмные окна, заваленные мусором углы, ожидая засады, выстрела, чего угодно. Майк следовал за ней, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, двигалась на автопилоте, его шаги были тяжёлыми, как будто он нёс на плечах невидимый груз. Он коснулся своего шрама на шее — длинного, кривого рубца, который теперь ощущался холодным, мёртвым, как кусок чужеродного металла под кожей. Но тишина в его голове была обманчивой. В ней, как эхо в пустом зале, звучали последние слова Романа: “…когда ты останешься один… моя дверь всё ещё будет открыта”.
Переулок был узким, стены из треснувшего бетона и ржавого металла сжимали их, как тиски, а тусклый свет далёких неоновых огней города едва пробивался сквозь пелену смога. Каждый шаг отдавался в ушах Майка, смешиваясь с гулом “Бедного дома”, который, даже отдаляясь, всё ещё давил, как физическая сила. Ева, её дыхание неровное, но контролируемое, бросала короткие взгляды назад, её лицо, бледное под слоем грязи, выражало смесь злости и параноидальной бдительности. Она не доверяла этому “перемирию”, не верила, что Роман, с его армией Дасков и абсолютной властью, просто так отпустил их. Майк, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели в пустоту, его разум всё ещё был там, в зале, перед троном из хлама, перед холодным взглядом Романа, чья ядовитая усмешка и пророчество вгрызались в его сознание, как ржавчина в металл.
Они добрались до более широкой улицы, где обвалившийся бетонный козырёк какого-то заброшенного склада отбрасывал длинную, угловатую тень. Ева остановилась, прислонившись к стене, её спина прижалась к холодному бетону, но её тело не расслабилось. Она перезарядила пистолет с быстрым, механическим движением, звук защёлкивания магазина был резким, как выстрел, в тишине улицы. Гул “Бедного дома” здесь был тише, но всё ещё ощущался, как низкий, вибрирующий фон, который, казалось, проникал в кости. Майк остановился рядом, его руки дрожали, он сжал их в кулаки, чтобы скрыть это. Его взгляд упал на свои ботинки, покрытые грязью и ржавой пылью, но он всё ещё видел перед собой трон Романа, его протянутую руку, его глаза, в которых смешались презрение, разочарование и странное, извращённое родство.
Ева, её голос резкий, злой, прорезал тишину:
— Что это было, Майк? Что за спектакль?
Майк медленно поднял взгляд, его серые глаза встретились с её, но в них не было ответа, только опустошённость. Он говорил тихо, его голос был хриплым, как будто слова царапали горло:
— Это не был спектакль. Он… он верит в то, что говорит.
Ева нахмурилась, её пальцы крепче сжали пистолет, её взгляд метнулся в сторону, откуда они пришли, как будто ожидая увидеть тени Дасков, крадущиеся за ними:
— Он отпустил нас. Просто так. Почему? Он мог убить нас одним щелчком пальцев.
Майк посмотрел в сторону “Бедного дома”, его шрам, холодный и мёртвый, всё ещё казался чужеродным, как напоминание о связи, которую он отверг. Его голос стал тише, но в нём появилась мрачная уверенность:
— Потому что убить меня — это не победа для него. Он не хочет меня мёртвым. Он хочет, чтобы я стал таким же, как он. Он думает, что это лишь вопрос времени.
Ева замерла, её серые глаза, полные злости, на мгновение вспыхнули страхом. Она поняла, что он прав. Это была не пощада, а самый жестокий ход в психологической войне. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но её взгляд уловил движение в темноте — жёлтые глаза Дасков, едва заметные в тенях, наблюдали за ними издалека. Они не угрожали, не приближались, но их присутствие было как холодное дыхание на затылке. Майк тоже заметил их, его рука инстинктивно коснулась шрама, и он почувствовал себя более одиноким, чем когда-либо. Он отверг предложение Романа, но его слова, его пророчество, теперь будут преследовать его, как тень, которую невозможно стряхнуть. Они стояли в тени бетонного козырька, окружённые гнетущей атмосферой “Отстойника”, и будущее, пропитанное неопределённостью и опасностью, казалось ещё более тёмным, чем зал, который они только что покинули.
Майк и Ева продолжали свой путь по грязной улице “Отстойника”, их шаги хрустели по битому стеклу и ржавому металлу, разбросанным среди куч мусора. Болезненно-жёлтый свет промышленных ламп, подвешенных на покосившихся столбах, отбрасывал длинные, угловатые тени, которые, казалось, двигались чуть медленнее, чем должны были. Диалог, полный тревоги и шока, затих, сменившись тяжёлым молчанием. Воздух был густым, пропитанным запахом гнили, сырости и едкого пота, который лип к коже, как невидимая плёнка. Ева шла впереди, её компактная фигура, напряжённая, как натянутая струна, двигалась быстро, но выверенно. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был опущен вниз, но готов к бою. Её серые глаза, острые и настороженные, сканировали окружение — тёмные окна полуразрушенных зданий, ржавые пожарные лестницы, кучи мусора, где могли прятаться тени.
Майк следовал за ней, его высокая фигура, покрытая изорванной кожаной курткой, двигалась механически, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели в пустоту. В его голове всё ещё звучало эхо слов Романа: “…когда ты останешься один… моя дверь всё ещё будет открыта”. Он коснулся своего шрама на шее — длинного, кривого рубца, теперь холодного, как мёртвый металл, но слова Романа, как яд, продолжали отравлять его мысли.
Внезапно Майк резко остановился, его рука инстинктивно метнулась к голове, как будто он пытался поймать звук. Резкий, чистый, оглушительный звон бьющегося стекла ворвался в его уши, не снаружи, а изнутри, как будто кто-то разбил зеркало прямо в его черепе. Он замер, его дыхание сбилось, его серые глаза расширились от шока. Ева, услышав его резкое движение, обернулась, её пистолет наполовину поднят, её лицо, бледное под слоем грязи, было напряжённым:
— Майк, что ещё?
Майк, всё ещё держась за голову, растерянно посмотрел на неё, его голос дрожал:
— Ты… ты слышала?
Ева нахмурилась, её взгляд метнулся по улице, но вокруг не было ничего — ни разбитых окон, ни осколков, только мусор и тени:
— Слышала что? Твои шаги по консервным банкам?
И в этот момент мир моргнул. На одну, бесконечно долгую долю секунды, реальность раскололась. Болезненно-жёлтый свет промышленных ламп сменился стерильным, пульсирующим красным светом аварийных ламп, залившим всё вокруг, как кровь. Уродливые бетонные стены “Отстойника”, покрытые плесенью и граффити, исчезли, уступив место гладким, белым стенам лаборатории “Омега”. Майк увидел ряды разбитых колб, опрокинутое оборудование, мигающие мониторы с графиками, покрытыми помехами. Запах гнили и сырости сменился резким, стерильным запахом антисептиков и озона, который обжёг ноздри. Его шрам, холодный всего мгновение назад, вспыхнул резкой, электрической болью, как будто кто-то подключил его к сети. Ева, стоящая рядом, замерла, её серые глаза расширились, её пистолет дрогнул в руке — она тоже видела это.
И так же внезапно всё вернулось на свои места. Жёлтый свет промышленных ламп, грязные стены, запах гнили и мусора. Улица “Отстойника” снова окружила их, но ощущение, видение, было абсолютно реальным, как кошмар, который не стирается из памяти. Они стояли в полной тишине, потрясённые, их дыхание было неровным, как будто они только что вынырнули из ледяной воды. Ева, чьё профессиональное самообладание дало трещину, смотрела на Майка, её лицо, обычно непроницаемое, теперь выражало шок и недоверие. Майк опустил взгляд на свои руки, покрытые грязью, затем на асфальт, усыпанный ржавым мусором, пытаясь убедиться, что реальность вернулась. Он коснулся своего шрама — он снова был холодным, но в этом холоде теперь чувствовалось что-то зловещее, как будто он был не просто рубцом, а проводником, связывающим его с чем-то большим, чем он мог понять.
Ева, её голос дрожал, но она пыталась сохранить контроль:
— Что… что это было?
Майк, его разум лихорадочно складывал кусочки пазла — их связь с Романом, его отказ, слова о хаосе, — медленно поднял взгляд, его серые глаза были полны ужаса и понимания:
— Это… мы. Наша связь. Когда я отказался… что-то… треснуло. Не между нами. А в мире.
Они посмотрели друг на друга, их взгляды встретились, и в этот момент они осознали, что их личный конфликт — это не просто драма двух людей. Это сила, способная ломать реальность, и они находились в эпицентре этого разлома. Где-то в темноте, в тенях “Отстойника”, жёлтые глаза Дасков, едва заметные, продолжали наблюдать за ними, как звёзды в беззвёздном небе. Звук капающей воды, скрип ржавого металла и далёкий гул “Бедного дома” смешались в зловещий фон, который, казалось, предупреждал их: это только начало.
Майк и Ева стояли посреди грязной улицы “Отстойника”, их дыхание было тяжёлым, неровным, а сердца колотились от только что пережитого “глитча”. Болезненно-жёлтый свет промышленных ламп, подвешенных на покосившихся столбах, отбрасывал длинные, угловатые тени, которые, казалось, дрожали, как будто сами боялись того, что должно было произойти. Воздух был густым, пропитанным запахом гнили, сырости и едкого пота, который лип к коже, как невидимая плёнка. Ева, её компактная фигура напряжённая, как натянутая струна, сжимала пистолет, её серые глаза, полные шока и недоверия, метались по окружению, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы объяснить только что увиденное. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, стоял неподвижно, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, смотрели в пустоту. Его шрам на шее, холодный, как мёртвый металл, всё ещё ощущался чужеродным, и в его голове эхом звучали слова Романа, смешанные с недавним звоном бьющегося стекла, который он не мог объяснить.
Мир снова моргнул. Жёлтый свет промышленных ламп на долю секунды сменился стерильным, пульсирующим красным светом, как будто аварийные лампы лаборатории “Омега” включились прямо над ними. Звук бьющегося стекла, резкий и чистый, снова ворвался в уши Майка, но теперь он смешался с шипением белого шума, как будто кто-то включил неисправный радиоприёмник. Ева, почувствовав это, резко остановилась, её пистолет наполовину поднят, её лицо, бледное под слоем грязи, исказилось от ужаса. Прежде чем она успела что-то сказать, мир моргнул снова — быстрее, резче, как заикающийся видеопоток. Жёлтый свет вернулся, но теперь он дрожал, как изображение на старом экране, готовом вот-вот погаснуть.
Бетонные стены полуразрушенных зданий начали покрываться сетью тонких, светящихся трещин, как будто они были не из камня, а из разбитого монитора. Из этих трещин, вместо воды, начала сочиться густая, вязкая тьма, которая не капала, а медленно ползла вниз, поглощая свет, как чёрная смола. Майк посмотрел вниз, и его сердце замерло: ржавый, грязный асфальт под их ногами начал “плыть”, текстура его поверхности растворялась, как цифровой шум, превращаясь в гладкое, чёрное, как обсидиан, стекло. Он сделал шаг назад, но его ботинки скользили по неестественно гладкой поверхности, как по льду. Ева, заметив это, схватила его за руку, её пальцы вцепились в его куртку, её голос дрожал от паники:
— Что происходит?! Это атака?!
Майк, его шрам вспыхнул холодным, электрическим огнём, как будто он был проводником этого хаоса, покачал головой, его голос был хриплым, полным боли:
— Нет! Это не атака! Это… разрыв! Мы в трещине! Реальность… она ломается вокруг нас!
Мир вокруг них начал распадаться с нарастающей скоростью. Неоновые огни Картер-Сити, видневшиеся в конце переулка, вытянулись в длинные, зазубренные, пиксельные осколки света, как будто кто-то растянул изображение до точки разрыва. С тихим цифровым треском они рассыпались в пустоту, оставив после себя только тьму. Звук бьющегося стекла смешался с новым, зловещим хором: скрежетом цифровых помех, гулом, похожим на работу перегруженного процессора, и, самое страшное, — “ржавым хором” Дасков из “Бедного дома”, который теперь звучал искажённо, зацикленно, как сломанная пластинка. Шёпот из “Коридора Эха” вплёлся в эту какофонию, превращаясь в неразборчивый, но угрожающий хор голосов, которые, казалось, доносились из-под земли, из стен, из воздуха.
Стены вокруг них начали деформироваться, их трещины светились ярче, и тьма, вытекающая из них, начала формировать странные, геометрические узоры, как будто кто-то переписывал код реальности в реальном времени. Майк почувствовал, как его шрам горит всё сильнее, как будто он был антенной, улавливающей этот хаос. Ева, её лицо искажено ужасом, отступила назад, её ботинки скользили по чёрному стеклу, которое теперь покрывало всю улицу. Она пыталась удержать равновесие, её пистолет дрожал в руке, но она не знала, куда целиться, потому что враг был везде и нигде.
Чёрное стекло под их ногами начало трескаться, но это были не обычные трещины. Это были разломы, глубокие, бездонные, в которых не было ничего — только абсолютная, нематериальная тьма, поглощающая свет и звук. Майк попытался удержать Еву, его рука вцепилась в её, но земля ушла из-под их ног. Ева вскрикнула, её голос оборвался, когда чёрное стекло под ними раскололось, как экран, и они вместе провалились в трещину, в абсолютную, беззвучную тьму. Их крики растворились в пустоте, и мир “Отстойника” исчез, как будто кто-то выключил проектор, оставив только тишину и пустоту.
Падение Майка и Евы во тьму оборвалось не ударом, а странным, плавным “появлением”. Хаос и шум трещащей реальности сменились звенящей тишиной, такой абсолютной, что она, казалось, давила на уши. Они не лежали, не падали — они уже стояли, их ботинки касались поверхности, которая была одновременно твёрдой и неестественно гладкой. Последний глитч, как вспышка, завершился, и они оказались в совершенно другом месте. Майк медленно поднял взгляд, его дыхание было неровным, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, пытались осмыслить новую реальность. Ева, её компактная фигура напряжённая, как натянутая струна, сжимала пистолет, её серые глаза метались по окружению, пытаясь найти хоть что-то знакомое. Но вокруг не было ничего знакомого — только бесконечные, идеально ровные коридоры, уходящие во все стороны под прямыми углами, как геометрический кошмар.
Стены, пол и потолок были сделаны из огромных, бесшовных зеркал, испещрённых тонкими, едва заметными трещинами, которые, казалось, шевелились, как живые. Зеркала отражали их фигуры до бесконечности, создавая иллюзию армии Майков и Ев, уходящих в глубину, их отражения повторялись, множились, искажались в далёких копиях. Пол под ногами был из чёрного обсидиана, гладкого, как стекло, но в нём отражался не потолок, а абсолютная, беззвёздная пустота, как будто они стояли на тонком льду над бездной. Воздух был холодным, стерильным, с резким запахом озона и статического электричества, как после удара молнии. Единственный звук — тихий, высокий звон, как от вибрирующего хрусталя, который, казалось, исходил отовсюду и ниоткуда, заполняя пространство гипнотическим, дезориентирующим гулом.
Ева, пытаясь вернуть себе контроль, сделала шаг к одной из зеркальных стен, её ботинки скользили по обсидиановому полу, издавая слабый скрип. Она остановилась перед зеркалом, её отражение повторило движение, но с едва заметной задержкой, как будто оно было рассинхронизировано с реальностью. Ева отшатнулась, её серые глаза расширились, её лицо, бледное под слоем грязи, выражало смесь ужаса и недоверия. Она подняла руку, и её отражение, после короткой паузы, сделало то же самое, но его движения были чуть более резкими, как будто оно пыталось догнать её. Майк, стоящий в нескольких шагах, смотрел в другое зеркало, и на мгновение его сердце замерло: вместо своего отражения в изорванной кожаной куртке он увидел себя в школьной форме, в узком коридоре, где он впервые столкнулся с Романом. Отражение, юное и напуганное, посмотрело на него с ужасом и исчезло, сменившись его настоящим лицом. Его шрам на шее начал слабо пульсировать, как будто откликнулся на этот образ.
Ева, её голос тихий, но напряжённый, прорезал звенящую тишину:
— Это место… оно неправильное. Время здесь… сломано.
Майк, коснувшись холодного зеркала, почувствовал, как его шрам запульсировал сильнее, как будто он был антенной, улавливающей сигнал этого места. Его голос был хриплым, полным мрачного осознания:
— Это не просто место. Это… внутри. Внутри нашей связи. Это физическое воплощение “Протокола Отражение”. Лабиринт нашего общего, расколотого сознания.
Ева повернулась к нему, её серые глаза на мгновение остановились на его шраме, затем скользнули к зеркалу позади неё. В нём она увидела не себя, а сцену из своего прошлого — перестрелку в доках, тёмные силуэты, падающие под её выстрелами, и лицо напарника, которого она не успела спасти. Её отражение в комбинезоне, покрытом кровью, посмотрело на неё с немым укором и исчезло. Она резко отвернулась, её лицо помрачнело, её пальцы крепче сжали пистолет, но она понимала, что оружие здесь бесполезно. Они были не в физическом месте, а в ментальной ловушке, сотканной из их воспоминаний, страхов и разорванной связи Майка и Романа.
Ева, её голос дрожал, но она пыталась вернуть себе контроль:
— И как нам выбраться из твоего подсознания, Майк?
Майк посмотрел вглубь бесконечного коридора, где его отражения, уходящие в бесконечность, казались армией призраков, наблюдающих за ним. Его шрам пульсировал, как будто указывал направление, и он ответил, его голос был твёрдым, несмотря на страх:
— Думаю, так же, как и попали сюда. Нам нужно найти… центр. Источник сбоя. Нам нужно найти Романа. Здесь.
Они переглянулись, их взгляды были полны тревоги, но в них появилась искра решимости. Выбрав одно из направлений, они медленно начали свой путь по этому невозможному лабиринту, где каждый шаг отражался в бесконечности, а прошлое смотрело на них из каждого зеркала. Звенящий хрустальный звук сопровождал их, как невидимый страж, и тени их отражений, слегка рассинхронизированные, следовали за ними, как призраки, готовые заговорить.
Майк и Ева медленно продвигались по бесконечному коридору “Лабиринта Осколочного Стекла”, их шаги отдавались слабым эхом на гладком, чёрном обсидиановом полу, который отражал не потолок, а абсолютную, беззвёздную пустоту. Зеркальные стены, испещрённые тонкими, шевелящимися трещинами, множили их отражения до бесконечности, создавая иллюзию армии призраков, следующих за ними. Воздух был холодным, стерильным, пропитанным запахом озона и статического электричества, а постоянный, высокий звон вибрирующего хрусталя усиливался, становясь почти осязаемым, как давление на виски. Шрам Майка на шее пульсировал сильнее, но теперь это был не зов, а сигнал тревоги, как будто он улавливал приближение новой угрозы. Зеркала вокруг начали “лагать” с пугающей интенсивностью: отражения Майка и Евы мелькали, показывая обрывки их прошлого — школьный коридор, перестрелка в доках, лицо Кейт, — сменяющиеся с бешеной скоростью, как сломанный видеопоток. Ева, её серые глаза полные настороженности, сжимала пистолет, её движения были чёткими, но её лицо, бледное под слоем грязи, выдавало нарастающий страх. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, шёл чуть позади, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, пытались уловить смысл в этом хаосе отражений.
Впереди, на пересечении двух коридоров, одно из зеркал внезапно покрылось рябью, как вода, потревоженная камнем. Рябь сопровождалась низким, вибрирующим гулом, от которого воздух задрожал, а обсидиановый пол под ногами завибрировал, как туго натянутая мембрана. С резким, режущим звуком, похожим на разрыв ткани, зеркало раскололось, и из него, словно прорывая тонкую плёнку между мирами, вывалилась третья фигура. Это был Роман. Он рухнул на чёрный пол, его тяжёлые ботинки с грохотом ударились об обсидиан, но он тут же вскочил в боевую стойку, его движения были резкими, как у загнанного зверя. Его чёрная куртка, укреплённая металлическими заклёпками, была растрепана, длинные волосы падали на лицо, а его серые глаза, горящие холодным огнём, были полны ярости, боли и… растерянности. Это был не король на троне из “Бедного дома”, а человек, которого только что вырвали из его мира и бросили в этот кошмар.
Ева мгновенно вскинула пистолет, её серые глаза сузились, её тело напряглось, готовое к бою. Майк, не раздумывая, шагнул между ней и Романом, его руки инстинктивно поднялись, как будто он мог остановить конфликт одним жестом. Роман, увидев их, замер на мгновение, его лицо исказилось шоком, который тут же сменился чистой, иррациональной яростью. Его шрам на шее, идентичный шраму Майка, вспыхнул ярким синим светом, синхронизируясь с пульсацией Майка, и он схватился за него, как будто от резкой, электрической боли. Зеркала вокруг отразили эту сцену бесконечное число раз: три фигуры, застывшие в напряжённой конфронтации, их шрамы, горящие синим, и их отражения, которые, казалось, шевелились независимо, наблюдая за ними.
Роман, его голос сорвался в рычание, полное ярости и боли, указал на Майка:
— Ты! Что ты наделал?! Куда ты нас затащил?!
Майк, ошеломлённый его реакцией, отступил на полшага, его серые глаза расширились от шока:
— Я? Я думал, это твоих рук дело! Твоя ловушка!
Ева, её голос был ледяным, но дрожал от напряжения, она держала обоих на мушке, её пистолет медленно перемещался между ними:
— Оба заткнулись! Что это за место?!
Роман, всё ещё держась за шрам, огляделся по сторонам, его взгляд метнулся по бесконечным коридорам, по зеркалам, которые отражали его растрёпанную фигуру, отражения Майка и Евы, уходящие в бесконечность. Его уверенность короля, его ядовитая харизма, исчезли, сменившись тем же страхом и дезориентацией, что испытывали Майк и Ева. Он сделал шаг назад, его ботинки скользнули по обсидиановому полу, и его серые глаза, обычно холодные и властные, теперь были полны паники, как у подростка, которого он когда-то подавил в себе. Звон хрусталя усилился, отражаясь от стен, и свет от их пульсирующих шрамов осветил коридор, создавая резкие, танцующие тени, которые, казалось, жили своей жизнью.
Майк смотрел на Романа, и в его голове вспыхнули слова Ионы: “Ты — его отражение”. Он понял. Их связь, их шрамы, их общая травма были настолько сильны, что, когда реальность треснула после его отказа, она затянула их обоих — и Еву, как невольного свидетеля — в этот общий кошмар. Это место, этот лабиринт, был их общей тюрьмой, сотканной из их расколотого сознания. Они стояли втроём на перекрёстке бесконечных коридоров, окружённые бесконечными отражениями, которые смотрели на них с лёгкой, пугающей рассинхронизацией. Враждебность между ними никуда не делась, но теперь к ней примешался общий, всепоглощающий ужас. Они были не героями против злодея, а тремя крысами, запертыми в одной стеклянной банке, и их личная война привела их в ловушку, из которой, возможно, не было выхода.
Подглава 2: Первые Отражения
Майк, Ева и Роман стояли на перекрёстке бесконечных коридоров “Лабиринта Осколочного Стекла”, окружённые зеркальными стенами, которые отражали их напряжённые фигуры до бесконечности. Яростная перепалка, разгоревшаяся между ними, затихла, сменившись тяжёлым, прерывистым дыханием. Ева, её компактная фигура напряжённая, как натянутая струна, держала пистолет, направленный на Романа, но её серые глаза, полные настороженности, метались между ним и Майком. Роман, его серые глаза, горящие холодным огнём, смотрели на Майка с чистой ненавистью, его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, синхронизируясь с шрамом Майка. Воздух был холодным, стерильным, пропитанным запахом озона и статического электричества, а высокий, звенящий звук вибрирующего хрусталя, исходивший отовсюду, внезапно стал громче, как будто лабиринт ожил, реагируя на их присутствие. Зеркала вокруг дрожали, их отражения, слегка рассинхронизированные, казались призраками, готовыми заговорить.
Одно из огромных зеркальных панно на стене, прямо перед ними, начало подёргиваться рябью, как поверхность озера, в которую бросили камень. Рябь сопровождалась низким, вибрирующим гулом, от которого обсидиановый пол под ногами задрожал, а воздух стал плотнее, как перед грозой. Майк, его шрам вспыхнул резкой, холодной пульсацией, инстинктивно отступил назад, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к зеркалу. Ева, её пистолет всё ещё поднят, замерла, её лицо, бледное под слоем грязи, выражало смесь шока и тревоги. Роман, его рука всё ещё сжимала шрам, настороженно выпрямился, его ярость на мгновение сменилась любопытством.
Из зеркала, словно проходя сквозь жидкое стекло, медленно, как привидение, вышла фигура. Это был Майк. Но не он. Двойник был худым, почти истощённым, его плечи сгорблены, как под невидимым грузом. На нём была школьная форма — та самая, в которой Майк был в день эксперимента “Протокола Отражение”, — но она была мокрая, с неё капала вода, оставляя на чёрном обсидиановом полу тёмные, блестящие пятна, которые, казалось, впитывались в пустоту. Его лицо, бледное и осунувшееся, было скрыто мокрыми прядями волос, но его худые плечи сотрясались от глубоких, беззвучных рыданий. Он не издал ни звука, но его горе было почти осязаемым, как холодный, влажный воздух, который, казалось, исходил от него, наполняя коридор сыростью и тяжестью.
Ева, её серые глаза расширились от шока, медленно опустила пистолет, её рука дрогнула, как будто она не знала, что делать. Это не была угроза, которую она могла понять или которой могла противостоять. Её профессиональные инстинкты, отточенные годами, оказались бесполезны перед этим зрелищем. Роман, его лицо исказилось презрением, отступил на шаг, его голос, шипящий и ядовитый, прорезал тишину:
— Жалкое зрелище. Это то, что ты прячешь внутри, Майк? Свою слабость?
Майк, стоящий ближе всех к двойнику, почувствовал, как его пронзил ледяной холод, не физический, а внутренний, как будто кто-то вскрыл его душу и вытащил наружу его худший кошмар. Он узнал это состояние — отчаяние, боль, чувство вины, которые захлёстывали его в видениях, где он видел тонущий Картер-Сити, где он не мог спасти Кейт. Этот двойник был не монстром, а его горем, получившим форму. Его серые глаза, полные ужаса и узнавания, были прикованы к фигуре, которая, не поднимая головы, продолжала беззвучно рыдать, её мокрая одежда оставляла всё новые пятна на полу.
Майк, движимый странным, почти болезненным сочувствием, сделал шаг к двойнику, его голос был тихим, дрожащим:
— Кто ты?
В ответ на его приближение двойник медленно поднял голову. Его глаза, пустые, полные бесконечной, вселенской печали, встретились с глазами Майка. В них не было угрозы, только боль, такая глубокая, что она, казалось, могла поглотить всё вокруг. Он не ответил, а просто отступил назад, его фигура начала растворяться в зеркальной стене, как дым, втягиваемый в пустоту. Рябь на зеркале прекратилась, и коридор снова наполнился звенящей тишиной, нарушаемой лишь слабым эхом их дыхания. На полу остались только тёмные пятна воды, которые медленно испарялись, как будто их никогда и не было.
Ева, её голос дрожал от потрясения, посмотрела на Майка:
— Что это, чёрт возьми, было?
Майк, его взгляд всё ещё был прикован к зеркалу, где исчез двойник, медленно опустился на одно колено, касаясь пальцами влажного пятна на полу. Его голос был хриплым, полным мрачного осознания:
— Это не был он. Это было… воспоминание. Чувство. Этот лабиринт… он не просто отражает нас. Он вытаскивает наружу то, что мы прячем внутри.
Они посмотрели друг на друга, их лица были полны тревоги и непонимания. Затем их взгляды одновременно скользнули к Роману, который стоял чуть поодаль, его серые глаза, обычно холодные и властные, теперь были настороженными, как будто он понял, что его очередь может быть следующей. Звенящий хрустальный звук в лабиринте, казалось, стал ещё громче, как будто он предупреждал их о том, что этот кошмар только начинается.
Майк, Ева и Роман стояли на перекрёстке бесконечных коридоров “Лабиринта Осколочного Стекла”, окружённые зеркальными стенами, которые отражали их напряжённые фигуры до бесконечности. Звенящий хрустальный звук, пронизывающий воздух, стих после исчезновения плачущего двойника, оставив после себя гнетущую тишину, пропитанную холодом и запахом озона. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, всё ещё смотрел на зеркало, где растворилась фигура, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны шока и болезненного узнавания. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, но её рука дрожала, её серые глаза метались между Майком и пустым зеркалом, пытаясь осмыслить увиденное. Роман, стоя чуть поодаль, скрестил руки, его серые глаза, обычно холодные и властные, теперь были прищурены, а на губах играла презрительная усмешка. Тёмные пятна воды, оставленные двойником, медленно испарялись с чёрного обсидианового пола, но их сырость всё ещё висела в воздухе, как напоминание о только что пережитом кошмаре.
Майк, его голос дрожал, всё ещё звучал в тишине, повторяя его последний вопрос: “Кто ты?” В ответ зеркало, в котором исчез двойник, снова подёрнулось рябью, как поверхность озера, и фигура вернулась. Плачущий двойник Майка, худой, сгорбленный, в мокрой школьной форме, стоял перед ними, его плечи сотрясались от беззвучных рыданий. Его лицо, точная копия лица Майка, было искажено бесконечным горем, мокрые волосы прилипли ко лбу, а по щекам текли слёзы, падая на пол с тихим, почти неслышным плеском. Его глаза — пустые, тёмные озёра печали — медленно поднялись, встречаясь с взглядом Майка. Звенящий звук лабиринта усилился, и воздух, казалось, сгустился, став тяжёлым, как перед грозой.
Двойник открыл рот, и из него раздался не крик, а тихий, срывающийся шёпот, который, благодаря странной акустике лабиринта, эхом разнёсся по всем коридорам, окружая героев со всех сторон, как невидимая сеть:
— Ты не смог её спасти…
Майк замер, его дыхание оборвалось. Слово “её” ударило, как молот, и в его голове вспыхнул образ Кейт — её смех, её светлые волосы, её глаза, полные доверия, которое он не оправдал. Он почувствовал, как его ноги подкосились, но он остался стоять, его серые глаза расширились от ужаса. Двойник сделал едва заметный шаг вперёд, его мокрая одежда оставляла новые пятна на обсидиановом полу, а его шёпот стал настойчивее, ядовитее, каждое слово вонзалось, как игла, в самые глубокие, потаённые страхи Майка:
— Кейт ушла из-за тебя… Ты был слишком слаб, чтобы удержать её. Слишком занят собой, своей болью, своими страхами…
Майк отступил на шаг, его руки дрожали, он покачал головой, как будто мог отогнать этот голос. Но шёпот продолжал звучать, теперь громче, проникая прямо в его сознание, минуя уши:
— Ты всегда всех подводишь… Мать… Отца… Романа… — Двойник на мгновение коснулся взглядом Евы, стоящей рядом, и его голос стал ещё более ядовитым.
— Еву…
Ева, услышав своё имя, вздрогнула, её серые глаза расширились, но она не могла отвести взгляд от двойника. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, опустился, как будто она понимала, что оружие здесь бессильно. Двойник снова посмотрел на Майка, и в его пустых глазах на мгновение вспыхнуло презрение, как будто он видел его насквозь:
— Слабак…
Это слово, короткое и острое, как удар ножа, эхом отразилось от зеркальных стен, повторяясь снова и снова, пока не стало оглушающим хором. Майк отступил ещё на шаг, затем ещё, его спина упёрлась в холодное зеркало позади, и он прижал руки к ушам, но шёпот звучал внутри его головы, как его собственные ночные кошмары, вытащенные наружу. Его серые глаза наполнились болью, его лицо исказилось, как будто он пытался сопротивляться, но каждое слово двойника было правдой, которую он боялся признать.
Ева, видя, как Майк ломается под напором этих слов, сделала шаг к нему, её рука инстинктивно потянулась, чтобы поддержать его, но она остановилась, её лицо выражало растерянность и бессилие. Она, привыкшая к физическим угрозам, не знала, как бороться с этим — с психологической атакой, которая разрывала Майка изнутри. Роман, стоящий чуть поодаль, наблюдал за сценой с холодным, почти научным интересом, его губы изогнулись в презрительной усмешке:
— Смотри-ка, лабиринт нашёл твою любимую мозоль. Жалкое зрелище.
Его слова, язвительные и жестокие, только усилили давление на Майка, но двойник, словно не замечая Романа, продолжал смотреть на Майка, его глаза, полные бесконечной печали, были как зеркала, отражающие его собственную вину. Затем, без предупреждения, он опустил голову, его худые плечи снова сотряслись от рыданий, и он медленно отступил назад, растворяясь в зеркальной стене, как дым, втягиваемый в пустоту. Рябь на зеркале прекратилась, и звенящий хрустальный звук лабиринта стих, оставив только тишину, пропитанную сыростью и тяжестью. На полу остались лишь тёмные пятна воды, которые медленно испарялись, как следы призрака.
Майк, всё ещё прижимаясь к зеркалу, медленно опустился на колени, его руки дрожали, его дыхание было неровным. Эхо слов двойника — “Ты не смог её спасти… Слабак…” — всё ещё звучало в его голове, как неумолимый приговор. Ева, её серые глаза полны тревоги, посмотрела на него, затем на Романа, который стоял с той же циничной усмешкой. Зеркала вокруг них отражали эту сцену бесконечное число раз, и в каждом отражении Майк выглядел всё более сломленным. Они все понимали, что это только начало, и если лабиринт смог так легко вскрыть душу Майка, то то, что он приготовил для Романа и Евы, может быть ещё страшнее.
Майк, Ева и Роман стояли посреди коридора “Лабиринта Осколочного Стекла”, окружённые зеркальными стенами, которые отражали их до бесконечности. Плачущий двойник Майка, его худое, сгорбленное тело в мокрой школьной форме, всё ещё шептал ядовитые обвинения, его тихий голос эхом разносился по лабиринту, вгрызаясь в сознание Майка: “Слабак…” Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, отступал, его серые глаза, воспалённые и полные боли, были прикованы к двойнику, а руки прижаты к ушам, как будто он мог заглушить этот шёпот. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, но её серые глаза, полные растерянности, метались между Майком и двойником, не понимая, как реагировать на эту не физическую угрозу. Роман, стоящий чуть поодаль, смотрел на сцену с презрением, его серые глаза, холодные и властные, сузились, а губы изогнулись в язвительной усмешке. Но по мере того, как шёпот двойника — “Ты всегда всех подводишь…” — становился громче, презрение Романа начало трещать по швам, сменяясь гримасой чистой, иррациональной ярости. Унижение его “отражения”, слабость Майка, которую он так ненавидел, была для него как зеркало, показывающее его собственные подавленные страхи.
Роман, его лицо исказилось, как будто он больше не мог сдерживать бурю внутри.
“Заткнись!” — взревел он, и его крик, в отличие от шепота двойника, прозвучал глухо, вязко, не отражаясь от зеркальных стен, а поглощаясь странной акустикой лабиринта. Он выхватил из-за пояса массивный пистолет, его пальцы, покрытые шрамами, сжали рукоять с такой силой, что побелели костяшки. Не целясь, он открыл огонь по плачущей фигуре, его движения были резкими, почти конвульсивными. Огонь из ствола на мгновение осветил его лицо, искажённое яростью, его серые глаза горели, как угли, а синий свет от его шрама на шее вспыхнул, синхронизируясь с выстрелами. Запах пороха, резкий и едкий, ворвался в стерильный воздух лабиринта, как чужеродный элемент, но быстро растворился в холоде и озоне.
Пули, с визгом рассекающие воздух, прошли сквозь полупрозрачную, мерцающую фигуру двойника, не причиняя ему никакого вреда. Он даже не вздрогнул, не изменил позы, его худые плечи продолжали сотрясаться от беззвучных рыданий, а шёпот — “Ты не смог её спасти…” — не прерывался, как будто выстрелы были не громче ветра. Плачущий двойник, его мокрые волосы прилипли ко лбу, а глаза, полные бесконечной печали, оставались устремлены в пол, игнорируя хаос, который пытался обрушить на него Роман. Ева инстинктивно прикрыла лицо рукой, её серые глаза расширились, когда она поняла, что пули не достигают цели. Майк, всё ещё прижимающийся к зеркалу, поднял взгляд, его дыхание было неровным, но в его глазах мелькнуло осознание: этот мир не подчиняется физическим законам.
Пули, пройдя сквозь двойника, врезались в огромное зеркальное панно позади него. Время, казалось, замедлилось, как в кошмарном сне. Зеркало не просто разбилось — оно взорвалось тысячами острых, как бритва, осколков, которые разлетелись по коридору, сверкая в холодном свете лабиринта. Каждый осколок, падая, отражал лица героев — искажённое яростью лицо Романа, потрясённое лицо Евы, сломленное лицо Майка — создавая хаотичный калейдоскоп их эмоций. Звук бьющегося стекла, чистый и оглушительный, заполнил коридор, контрастируя с глухим криком Романа, и эхом отразился от стен, усиливаясь до почти невыносимого уровня. Осколки, падая на чёрный обсидиановый пол, звенели, как хрустальные колокольчики, и оставались лежать, не исчезая, их грани отражали искажённые версии реальности: то лабораторию “Омега”, то тонущий Картер-Сити, то трон Романа из “Бедного дома”.
Роман, опустошив всю обойму, тяжело дышал, его грудь вздымалась, пороховой дым вился вокруг него, смешиваясь со стерильным воздухом. Он смотрел на невредимого двойника, который всё ещё шептал свои обвинения, и его ярость начала угасать, сменяясь растерянностью и бессилием. Его пистолет, теперь бесполезный, повис в руке, его серые глаза, полные шока, метнулись к разлетевшимся осколкам, затем к Майку и Еве. Ева, всё ещё прикрывая лицо от осколков, медленно опустила руку, её серые глаза были полны осознания: её собственный пистолет, который она сжимала, был так же бесполезен в этом мире. Майк, его дыхание стало ровнее, смотрел на двойника, затем на Романа, и в его глазах мелькнуло понимание: здесь нельзя бороться оружием, только разумом.
Плачущий двойник, словно закончив свою “миссию”, опустил голову, его худые плечи снова сотряслись от рыданий, и он медленно отступил назад, растворяясь в новом, разбитом зеркале, как дым, втягиваемый в пустоту. Рябь на зеркале прекратилась, но осколки на полу остались, их грани продолжали отражать фрагменты прошлого и кошмаров героев. Звенящий хрустальный звук лабиринта вернулся, но теперь он был ниже, как будто лабиринт насмехался над их попыткой сопротивляться. Роман, его лицо теперь выражало смесь гнева и бессилия, бросил пустой пистолет на пол, звук металла, ударившегося об обсидиан, был резким и одиноким. Ева, её серые глаза полны тревоги, посмотрела на Майка, затем на Романа, понимая, что они все уязвимы в этом месте. Майк, всё ещё стоя у зеркала, медленно выпрямился, его шрам на шее слабо пульсировал, как будто напоминая ему, что этот кошмар — их общий.
Лабиринт стал ещё более фрагментированным и опасным, его зеркальные стены отражали не только их фигуры, но и хаос, который они сами создали. Они стояли посреди этого разрушения, три врага, запертые в одной клетке, и понимали, что их сила, их оружие, их гнев — всё это бесполезно против того, что ждёт их дальше.
Майк, Ева и Роман стояли посреди коридора “Лабиринта Осколочного Стекла”, окружённые зеркальными стенами, которые отражали их до бесконечности. Осколки разбитого Романом зеркала усеивали чёрный обсидиановый пол, их грани сверкали, отражая фрагменты прошлого — тонущий Картер-Сити, лабораторию “Омега”, трон из “Бедного дома”. Роман, его грудь всё ещё вздымалась от тяжёлого дыхания, сжимал пустой пистолет, его серые глаза, полные ярости и бессилия, были прикованы к месту, где исчез плачущий двойник Майка. Его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, как будто откликаясь на хаос, который он сам вызвал. Ева, её компактная фигура напряжённая, держала пистолет опущенным, её серые глаза, полные тревоги, метались между
Романом и Майком, который всё ещё стоял, прижавшись к зеркалу, его лицо было бледным, а взгляд — потерянным. Звенящий хрустальный звук лабиринта, насмешливый и холодный, заполнял воздух, пропитанный запахом озона и пороха, который казался чужеродным в этом стерильном мире.
Внезапно осколки на полу начали вибрировать, издавая тихий, гармоничный гул, как будто кто-то настроил хрустальный камертон. Они медленно, против законов физики, поднялись в воздух, их острые грани сверкали, отражая свет лабиринта, и начали собираться вместе, словно пазл, формируя не зеркало, а трёхмерную фигуру. Гул усилился, воздух сгустился, и из света и осколков возникла фигура — Роман. Но не тот, что стоял перед ними. Этот Роман был идеален. Его осанка была безупречной, как у солдата на параде, его тёмная одежда — без единой складки, чистая, словно только что из химчистки. Длинные волосы, обычно растрёпанные, были аккуратно зачёсаны назад, ни один волосок не выбивался из строгого порядка. Его лицо — точная копия лица Романа, но симметричное, холодное, как маска, лишённое каких-либо эмоций. Его серые глаза, в отличие от горящих яростью глаз настоящего Романа, были пустыми, безжизненными, как у манекена, и смотрели с холодной, аналитической точностью.
Настоящий Роман, его рука всё ещё сжимала бесполезный пистолет, замер, его серые глаза расширились от ужаса, который был сильнее его ярости. Он смотрел на своего двойника, и его шрам на шее вспыхнул ярким синим светом, как будто он был проводником, улавливающим этот кошмар. Ева отступила на шаг, её пистолет инстинктивно поднялся, но её серые глаза были полны растерянности — она не знала, что делать с этим нечеловеческим созданием. Майк, всё ещё прижимающийся к зеркалу, медленно выпрямился, его взгляд метнулся от Романа к его двойнику, и в его глазах мелькнуло понимание: лабиринт бил по Роману ещё более жестоко, чем по нему.
“Идеальный Роман” сделал шаг вперёд, его движения были выверенными, механическими, как у автомата. Он заговорил, и его голос — ровный, бесстрастный, лишённый любых интонаций — звучал, как синтезированная речь машины, холодной и безжизненной. Каждое слово эхом отдавалось в лабиринте, но не звеняще, как шёпот плачущего двойника, а тяжёло, как приговор:
— Эмоции — это слабость. Неконтролируемая переменная. Ярость — это сбой в системе.
Он сделал ещё один шаг, его ботинки бесшумно коснулись обсидианового пола, и его пустые глаза уставились на настоящего Романа, как будто он был неудачным экспериментом:
— Хаос — это болезнь. Ты — её симптом. Несовершенное отражение, подлежащее калибровке.
Его взгляд скользнул к пистолету в руке Романа, и его губы едва заметно изогнулись в холодной, механической усмешке:
— Насилие — это инструмент глупцов. Истинная сила — в абсолютном контроле. Воля одного — закон для всех.
Каждое слово било по Роману, как удар хлыста, но не физический, а психологический. Его лицо исказилось, его серые глаза, обычно горящие яростью, теперь были полны паники. Он видел не просто врага, а свой худший кошмар — то, во что Вальдемар хотел его превратить: идеального солдата, лишённого воли, гнева, самой его сути. Он отступил на шаг, его рука с пистолетом дрожала, его дыхание стало неровным, как будто он задыхался под давлением этого холодного, бездушного взгляда. “Идеальный Роман” не нападал, не двигался дальше — он просто стоял, его присутствие было самой страшной пыткой, живым воплощением клетки, из которой настоящий Роман так отчаянно пытался вырваться.
Майк, наблюдая за сценой, почувствовал, как его шрам слабо запульсировал, как будто откликнулся на боль Романа. Он видел, что лабиринт не просто вытаскивает их страхи, но использует их силу против них самих. Роман, чья ярость была его бронёй, теперь видел, как эта ярость объявляется ошибкой, недостатком. Ева, её серые глаза полны шока, смотрела на “Идеального Романа”, затем на настоящего, и её рука с пистолетом опустилась — она понимала, что оружие здесь бессильно. Зеркала вокруг отражали эту сцену бесконечное число раз: настоящий Роман, дрожащий от ужаса, и его идеальная копия, холодная и неподвижная, как статуя.
“Идеальный Роман” замолчал, его пустые глаза всё ещё были устремлены на настоящего Романа, как будто вынося окончательный приговор. Затем, без предупреждения, он медленно отступил назад, его фигура начала растворяться в зеркальной стене, как дым, втягиваемый в пустоту. Осколки, из которых он сформировался, упали на пол, их звон смешался с хрустальным звуком лабиринта, который теперь казался насмешливым, как будто он наслаждался их мучениями. Роман, его лицо искажено смесью гнева и страха, уронил пистолет, который с глухим стуком ударился об обсидиан. Он посмотрел на Майка и Еву, его серые глаза были полны уязвимости, которую он никогда не показывал. Майк, всё ещё стоя у зеркала, понял, что их война с Романом — это не просто борьба за выживание, а борьба за их собственные души, и лабиринт знает, как бить по самым больным местам.
Тишина, окутавшая коридор “Лабиринта Осколочного Стекла” после появления “Идеального Романа”, была обманчивой, как затишье перед бурей. Зеркальные стены, испещрённые тонкими трещинами, отражали фигуры Майка, Евы и Романа бесконечное число раз, их отражения казались армией призраков, наблюдающих за каждым движением. Роман, его серые глаза, полные смеси ярости и ужаса, были прикованы к своему двойнику — идеальной, безэмоциональной версии себя, чьи пустые глаза смотрели на него с холодным осуждением. Его шрам на шее пульсировал синим светом, как будто он был проводником этого кошмара. Майк, всё ещё прижимающийся к зеркалу, тяжело дышал, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны боли от слов своего плачущего двойника, чей шёпот — “Слабак…” — всё ещё эхом звучал в его голове. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, её серые глаза метались между Романом, Майком и “Идеальным Романом”, пытаясь понять, как противостоять этой не физической угрозе. Воздух был холодным, стерильным, пропитанным запахом озона, а звенящий хрустальный звук лабиринта, казалось, насмехался над их уязвимостью.
Внезапно зеркало рядом с Майком подёрнулось рябью, как поверхность озера, и из него, беззвучно, как слеза, просочился его плачущий двойник. Худой, сгорбленный, в мокрой школьной форме, он стоял, не поднимая головы, его плечи сотрясались от беззвучных рыданий, а с его одежды капала вода, оставляя тёмные пятна на чёрном обсидиановом полу. Он не смотрел на Майка, но его шёпот, тихий и ядовитый, снова заполнил коридор, эхом отражаясь от зеркальных стен:
— Ты видишь его? — Двойник кивнул в сторону настоящего Романа, его голос стал более конкретным, более жестоким.
— Ты сделал его таким. Твоя слабость, твоё бегство… ты оставил его одного, и он сгнил. Это твоя вина.
Майк замер, его дыхание оборвалось, как будто шёпот сдавил ему горло. Его серые глаза расширились, он посмотрел на Романа, и образы их прошлого — школьный коридор, эксперимент “Протокола Отражение”, крики Романа — вспыхнули в его сознании. Он хотел возразить, но слова застряли, его тело сжалось, как будто он пытался спрятаться от этого обвинения. Его шрам на шее запульсировал, синхронизируясь с шёпотом, парализуя его волю.
В тот же момент “Идеальный Роман” сделал шаг к настоящему Роману, его движения были выверенными, механическими, как у автомата. Его пустые, безжизненные глаза скользнули по Майку, затем вернулись к своему оригиналу, и его голос, ровный и бесстрастный, как синтезированная речь, прорезал тишину:
— Смотри на него. Он сломлен. Парализован чувством вины. Это — результат эмоций. Дефект.
Он остановился, его холодный взгляд впился в Романа, чьи серые глаза горели яростью, но под этой яростью проступал ужас. “Идеальный Роман” продолжил, его слова были как скальпель, бьющий точно в цель:
— Твоя ярость — это та же слабость, только вывернутая наизнанку. Шум, который скрывает пустоту. Ты — ошибка. Сбой, который нужно исправить.
Он сделал ещё один шаг, его безупречная осанка и чистая одежда контрастировали с растрёпанной, покрытой пылью фигурой настоящего Романа. Его голос стал ниже, как приговор:
— Я — то, чем ты должен был стать. Совершенным инструментом. Лишённым дефектов. Воплощением цели.
Шёпот плачущего двойника Майка и холодный монолог “Идеального Романа” сплелись в единую, диссонирующую мелодию ужаса, заполняя коридор клаустрофобным звуковым ландшафтом. Зеркала отражали эту сцену бесконечное число раз: Майк, сжимающийся от вины, Роман, дрожащий от ярости и страха, и их двойники, действующие как слаженный механизм, загоняющий их в ментальную ловушку. Майк хотел помочь Роману, хотел крикнуть, но шёпот его двойника усилился:
— Ты даже сейчас не можешь ему помочь… как и всегда… бесполезен…
Его ноги подкосились, он опустился на одно колено, его серые глаза были полны отчаяния, как будто он тонул в своих собственных кошмарах. Роман, его рука всё ещё сжимала бесполезный пистолет, хотел наброситься на своего двойника, но слова “дефект” и “ошибка” эхом повторяли голос Вальдемара, его наставника и тюремщика. Он видел в “Идеальном Романе” не просто угрозу, а воплощение всего, что он ненавидел и боялся — абсолютного контроля, стирающего его личность. Его серые глаза метнулись к Майку, сломленному и парализованному, и слова двойника о бесполезности эмоций нашли подтверждение в этой картине. Он тоже был парализован, не виной, а смесью ярости и ужаса, которая сковала его, как цепи.
Ева, наблюдая за этим, стояла чуть поодаль, её серые глаза, полные тревоги, метались между двумя парами — Майком и его двойником, Романом и его двойником. Она видела, как её спутники погружаются в ментальный ступор, как лабиринт использует их слабости, чтобы усилить давление на каждого. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был бесполезен, но её прагматизм, её инстинкт выживания, вспыхнули, как искра в темноте. Она поняла: это не просто атака, это скоординированная ловушка, и она — единственная, кто сохраняет ясную голову.
Ева сделала шаг вперёд, вклиниваясь между двойниками и настоящими героями, её компактная фигура напряглась, как перед боем. Её голос, полный ярости, разорвал звуковую пелену, созданную двойниками:
— Хватит! Это иллюзии! Они питаются вашим страхом! Майк, очнись! Роман, перестань слушать этого манекена!
Её крик, резкий и громкий, эхом отразился от зеркальных стен, нарушая гипнотический ритм атаки. Плачущий двойник Майка на мгновение замолчал, его худые плечи замерли, как будто он был сбит с толку. “Идеальный Роман” повернул голову к Еве, его пустые глаза посмотрели на неё без интереса, как на незначительную помеху, но его монолог прервался. Майк вздрогнул, его серые глаза, затуманенные виной, сфокусировались на Еве, как будто её голос был якорем, вытаскивающим его из кошмара. Роман, его лицо всё ещё искажено, перевёл взгляд на Еву, и на мгновение его ярость нашла новую цель — не двойника, а реальность, которая держала их в этой клетке. Двойники не исчезли, но их атака была нарушена, как будто Ева создала трещину в их слаженном механизме.
Звенящий хрустальный звук лабиринта, казалось, изменился, став выше, как будто он злился на эту помеху. Зеркала вокруг дрожали, их отражения — Майк, Роман, Ева, их двойники — казались на мгновение рассинхронизированными, как заикающийся видеопоток. Ева, тяжело дыша, посмотрела на Майка, затем на Романа, её серые глаза горели решимостью. Она дала им передышку, но все трое понимали, что лабиринт не остановится, и эта трещина в их кошмаре была лишь временной.
Подглава 3: Лицом к Лицу с Бездной
Крик Евы — “Хватит! Это иллюзии!” — всё ещё эхом отдавался в зеркальных коридорах “Лабиринта Осколочного Стекла”, нарушая гипнотическую атаку двойников. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, стоял, тяжело дыша, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, мигнули, как будто он начал вырываться из ментального ступора. Роман, его серые глаза, полные ярости и ужаса, были прикованы к своему “Идеальному” двойнику, чья безэмоциональная маска смотрела на него с холодным осуждением. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, её серые глаза горели решимостью, но она чувствовала, как воздух сгущается, пропитанный запахом озона и статического электричества. Плачущий двойник Майка и “Идеальный Роман” замерли на мгновение, их головы медленно повернулись к Еве, но они не двинулись, не напали. Вместо этого лабиринт отреагировал.
Тихий, высокий звон стекла, постоянный фон этого мира, внезапно сменился низким, угрожающим гулом, который, казалось, исходил из самого сердца лабиринта. Он был глубоким, почти физически ощутимым, как вибрация огромного механизма, просыпающегося под их ногами. Чёрный обсидиановый пол задрожал, заставляя осколки разбитого зеркала звенеть, как хрустальные колокольчики. Майк, Ева и Роман инстинктивно отступили назад, их взгляды метались по коридору, пытаясь понять, что происходит. Зеркала вокруг них, испещрённые тонкими трещинами, начали светиться тусклым, голубоватым светом, как будто они заряжались энергией.
С оглушительным, раздирающим уши скрежетом, который звучал, как будто гигант провёл ногтями по стеклу, зеркальные стены пришли в движение. Огромные панно, казавшиеся неподвижными, начали скользить, поворачиваться, выдвигаться из пола и потолка, как части гигантского механизма. Коридоры, которые до этого казались статичными, перестраивались в реальном времени, их геометрия менялась с головокружительной скоростью. Отражения героев в зеркалах искажались, растягивались, множились, создавая калейдоскопический хаос — лица Майка, Евы и Романа мелькали, смешиваясь с обрывками их прошлого: лаборатория “Омега”, тонущий Картер-Сити, трон “Бедного дома”. Звук скрежета был невыносимым, он резал уши, вызывая физическую боль, как будто лабиринт кричал от ярости.
Майк, его шрам на шее вспыхнул синим светом, крикнул:
— Ева! Роман! Держитесь вместе!
Но его голос потонул в оглушительном скрежете. Ева, её серые глаза полны паники, попыталась дотянуться до Майка, её рука вытянулась, но огромная зеркальная стена с грохотом выдвинулась между ними, оттеснив её назад. Роман, рыча от бессилия, бросился к стене, пытаясь пробить её кулаком, но другая панель, скользнувшая из потолка, отрезала его от остальных. Майк, споткнувшись от толчка движущейся стены, упал на колени, его руки скользили по гладкому обсидиану. Он кричал их имена — “Ева! Роман!” — но стены сомкнулись, и его голос отразился от зеркал, став слабым, как эхо в пустоте.
Скрежет стих так же внезапно, как начался. Наступила мёртвая тишина, такая абсолютная, что она, казалось, давила на уши. Лабиринт завершил свою трансформацию, и каждый из героев оказался в своём собственном, изолированном зеркальном коридоре.
Майк стоял, тяжело дыша, его грудь вздымалась, а шрам на шее пульсировал, как будто предупреждал о новой угрозе. Перед ним была глухая зеркальная стена, её поверхность идеально гладкая, без трещин. Он повернулся, чтобы найти выход, но коридор теперь был узким, стены почти касались его плеч. Его отражение смотрело на него из зеркала напротив, и медленно, как слеза, из него начал просачиваться его плачущий двойник. Худой, сгорбленный, в мокрой школьной форме, он стоял, не поднимая головы, его плечи сотрясались от беззвучных рыданий. Майк отступил, его серые глаза расширились, он понял: теперь он один, лицом к лицу со своим кошмаром.
Ева, оказавшаяся в тесном, зеркальном тупике, в ярости ударила кулаком по стене, но та не поддалась, её поверхность была холодной и неподатливой. Её дыхание было неровным, её серые глаза метались по стенам, ища выход. В зеркале напротив неё начало формироваться её собственное отражение, но оно было другим — холодным, идеальным, в безупречной военной форме, с прямой осанкой и пустыми глазами. Это было воплощение её страха быть недостаточно хорошим солдатом, всегда проигрывающим, всегда не успевающим. Ева замерла, её пистолет дрогнул в руке, её лицо исказилось от ужаса.
Роман оказался в длинном, узком коридоре, его стены были такими же зеркальными, но их отражения показывали не его, а бесконечные копии “Идеального Романа”. Он рычал, его кулаки сжимались, его серые глаза горели яростью, но в них проступал страх. Из зеркала напротив него медленно вышел его “Идеальный” двойник, его безупречная одежда и холодные, пустые глаза были как приговор. Он смотрел на Романа с механическим презрением, его голос, бесстрастный и ровный, уже готов был зазвучать.
Звенящий хрустальный звук лабиринта вернулся, но теперь он был ниже, как будто насмехался над их изоляцией. Каждый из героев был заперт в своей личной камере пыток, наедине со своим персонифицированным кошмаром. Зеркала вокруг них отражали не только их самих, но и их страхи, их вину, их слабости, и лабиринт, казалось, наслаждался этим, как хищник, загнавший добычу в угол.
Майк стоял в узком зеркальном коридоре “Лабиринта Осколочного Стекла”, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке казалась маленькой в окружении бесконечных отражений. Холодный, стерильный воздух, пропитанный запахом озона, давил на грудь, а звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и угрожающий, пульсировал в его висках. Его шрам на шее горел, как раскалённый металл, синхронизируясь с его учащённым сердцебиением. Напротив него, в зеркале, стоял его плачущий двойник — худой, сгорбленный, в мокрой школьной форме, его плечи сотрясались от беззвучных рыданий, а с одежды капала вода, оставляя тёмные пятна на чёрном обсидиановом полу. Майк, вспоминая крик Евы — “Это иллюзии!” — пытался собраться с силами, его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны решимости. Но лабиринт, словно почувствовав его сопротивление, изменил правила игры.
Зеркала вокруг перестали отражать реальность. Их гладкие поверхности подёрнулись рябью, как вода, и начали показывать прошлое Майка — лихорадочный, рваный монтаж его худших воспоминаний. В одном зеркале мелькнуло пьяное, искажённое яростью лицо его отца, его кулак, занесённый над матерью. В другом — школьный коридор, где Майк, подросток с горящими глазами, бил Романа, его кулак врезался в лицо друга, а кровь брызнула на пол. В третьем — призрачный, ускользающий силуэт
Кейт, её светлые волосы развевались, как в воде, а её глаза, полные отчаяния, смотрели на него из тонущего Картер-Сити. Изображения сменялись с головокружительной скоростью, как сломанный кинопроектор, каждый кадр был острым, как нож, вонзающийся в его сознание. Майк отступил, его дыхание стало неровным, его руки инстинктивно поднялись, как будто он мог закрыться от этих видений.
Но это было только начало. Плачущий двойник перед ним — первый, кто вышел из зеркала — оказался лишь предвестником. Зеркала вокруг задрожали, их рябь усилилась, и из каждого начали выходить новые двойники. Они были разными, но все — это был он. Один — в порванной школьной форме, с разбитой губой, его глаза, полные подростковой ярости, смотрели на Майка с укором. Другой — в больничной робе из “Тёмного Рассвета”, его кожа была бледной, почти прозрачной, а глаза запали, как у умирающего. Третий — мокрый, как утопленник, его одежда облепила тело, а волосы прилипли к лицу, как будто он только что выбрался из воды. Через мгновение Майк оказался окружён десятками версий своей боли, их фигуры заполнили коридор, их тени множились в зеркалах, создавая клаустрофобный кошмар.
Их тихий шёпот, сначала едва различимый, слился в единый, оглушающий, всепроникающий хор вины. Голоса накладывались друг на друга, создавая чудовищную какофонию, которая, казалось, разрывала воздух:
— ТЫ ВИНОВАТ.
— Из-за тебя он стал монстром.
— ТЫ НЕ СМОГ ЕЁ СПАСТИ.
— Ты всегда был слабаком.
— ТЫ ВСЕХ ПОДВОДИШЬ.
— Твоя сила приносит только боль.
— ТЫ ДОЛЖЕН БЫЛ УМЕРЕТЬ ВМЕСТО НЕЁ.
Каждое обвинение било, как молот, вгрызаясь в самые глубокие трещины в душе Майка. Он попытался крикнуть, возразить, но его голос утонул в хоре, который звучал не только вокруг, но и внутри его черепа. Его серые глаза расширились, полные ужаса, он покачал головой, его руки прижались к ушам, но это не помогло — голоса были частью его, его собственными мыслями, вытащенными наружу и превращёнными в оружие. Его ноги подкосились, и он рухнул на колени на холодный обсидиановый пол, его тело сотрясалось от рыданий — настоящих, полных отчаяния, в отличие от беззвучных слёз его двойников. Зеркала вокруг продолжали показывать его травмы: лицо Кейт, растворяющееся в воде; крик Романа, полный боли; тёмный коридор лаборатории “Омега”, где всё началось. Каждый образ был как удар, каждый шёпот — как яд.
Двойники медленно, как стая шакалов, начали смыкать кольцо вокруг его скорчившейся фигуры. Они не трогали его, не нападали физически — их оружие было страшнее. Они стояли, их пустые, полные слёз глаза смотрели на него, как зеркала, отражающие его собственную вину. Майк, его лицо искажено болью, поднял взгляд, но всё, что он видел, — это их лица, его лица, полные обвинения. Его шрам на шее горел, как будто он был проводником этого кошмара, и тьма, отражённая в обсидиановом полу, манила его, обещая покой, забвение. В его голове, где-то за хором голосов, вспыхнул внутренний монолог: Это слишком. Я не могу. Я виноват. Я всегда был виноват. Может, если я просто исчезну, всё закончится… Его сознание начало гаснуть, как свеча на ветру, и он чувствовал, как тянется к этой тьме, готовый сдаться.
Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и зловещий, пульсировал в такт его сердцебиению, как будто лабиринт наслаждался его падением. Двойники стояли неподвижно, их слёзы капали на пол, смешиваясь с его собственными, и их хор продолжал: “ТЫ ВИНОВАТ. ТЫ ВИНОВАТ. ТЫ ВИНОВАТ.” Майк, скорчившись на полу, закрыл глаза, его лицо, мокрое от слёз, было искажено болью. Он был на грани полного морального и ментального коллапса, и лабиринт, казалось, знал, что его жертва уже не сопротивляется.
Ева стояла в узком, клаустрофобном коридоре “Лабиринта Осколочного Стекла”, окружённая зеркальными стенами, которые почти касались её плеч. Холодный, стерильный воздух, пропитанный запахом озона, обжигал лёгкие, а звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и зловещий, пульсировал в её висках, как далёкий набат. Её компактная фигура в тактическом комбинезоне была напряжена, как пружина, её серые глаза горели яростью и решимостью. Она врезала кулаком в перчатке по зеркальной стене, но та лишь гулко отозвалась, её поверхность была холодной и неподатливой, как сталь. Ева, стиснув зубы, провела пальцами по стыкам зеркал, ища слабое место, трещину, что угодно — она была профессионалом, и паника была для неё чужой. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был готов к действию, её дыхание было ровным, несмотря на хаос, который только что разделил её с Майком и Романом. “Я найду выход,” — пробормотала она, её голос был твёрдым, но в нём дрожала нотка отчаяния, которую она сама не хотела признавать.
Зеркало напротив неё подёрнулось рябью, как поверхность воды, потревоженная невидимым камнем. Ева мгновенно вскинула пистолет, её серые глаза сузились, палец замер на спусковом крючке. Она была готова к бою, но то, что вышло из зеркала, не было врагом, которого она могла уничтожить. Фигура, медленно проступившая из ряби, была в таком же тактическом комбинезоне, как у Евы, но он был порван, покрыт свежей, тёмно-красной кровью и грязью, как будто его владелец только что выбрался из зоны боевых действий. Фигура тяжело опиралась на зеркальную стену, её плечи сгорблены от усталости и поражения, а дыхание было неровным, как у раненого. Она медленно подняла голову, и Ева замерла, её сердце пропустило удар. Это было её собственное лицо, но искажённое таким отчаянием и горем, какого она никогда себе не позволяла. Глаза двойника, серые, как её собственные, были полны слёз, которые текли по щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Её волосы, обычно собранные в тугой хвост, были растрёпаны, прилипли к лицу, как после ливня.
Двойник заговорил, но не крикнул, а зашептал, и её голос — голос Евы, но сломленный, полный сдерживаемых рыданий — прорезал тишину, эхом отражаясь от зеркальных стен:
— Ты снова не успела, Ева…
Ева застыла, её палец на спусковом крючке дрогнул, её серые глаза расширились. Эти слова были как удар в солнечное сплетение, они вышибли воздух из её лёгких. Двойник, её руки, покрытые воображаемой кровью, медленно поднялись, как будто она пыталась стереть её, но кровь только размазывалась, оставляя алые полосы на её коже. Она продолжала шептать, её голос был тихим, но ядовитым, как яд, проникающий в вены:
— Он умер из-за твоей медлительности. Из-за твоего просчёта. Ты должна была его прикрывать.
Ева отступила на шаг, её спина упёрлась в зеркальную стену, её рука с пистолетом дрожала. Она хотела возразить, но слова застряли в горле. В её памяти вспыхнуло воспоминание — ночь в доках, крики, выстрелы, запах пороха и крови. Она видела себя, моложе, отчаянно стреляющую, её напарник, Джон, кричал ей: “Прикрой!” — но она замешкалась, всего на секунду, и пуля нашла его. Его тело упало, его глаза, полные удивления и боли, смотрели на неё, пока жизнь покидала его. Двойник, стоящий перед ней, поднял глаза, полные бесконечного, вселенского упрёка:
— Как и того, другого… помнишь? В доках. Ты всегда опаздываешь на шаг. Всегда.
Зеркала вокруг Евы задрожали, их поверхности перестали отражать её фигуру. Вместо этого они начали показывать ту самую перестрелку в доках, но с пугающей ясностью, как кадры документального фильма. Ева видела себя, бегущую через дым и хаос, её лицо, полное решимости, но затем — момент её ошибки. Она видела, как Джон падает, его кровь растекается по асфальту, его глаза ищут её, но она не успевает. Звуки выстрелов, криков, его последнего хрипа эхом отражались от зеркальных стен, смешиваясь с шёпотом двойника, создавая оглушающую какофонию. Ева покачала головой, её серые глаза наполнились паникой, её дыхание стало неровным:
— Нет… это не… я пыталась…
Но двойник не остановился. Он сделал шаг ближе, его сгорбленная фигура, покрытая кровью, была как воплощение её провала. Его шёпот стал громче, но всё ещё полным слёз:
— Ты — страж. Ты должна защищать. Но ты не можешь. Ты всегда будешь терять их. Всех.
Её профессиональная броня, которую она строила годами, трещала и рассыпалась под этим напором.
Эти слова были её собственным внутренним голосом, который она заглушала тренировками, дисциплиной, цинизмом. Её рука с пистолетом медленно опустилась, оружие стало тяжёлым, бесполезным. Зеркала продолжали показывать её провал, снова и снова, как зацикленный фильм: Джон падает, его кровь, его глаза. Ева, железная Ева, почувствовала, как её колени подгибаются. Она прислонилась к зеркальной стене, её тело медленно сползло на пол, её лицо скрылось в тени. Её серые глаза, обычно холодные и твёрдые, теперь были полны боли, которую она никогда не позволяла себе чувствовать. Двойник не нападал, не двигался ближе. Он просто стоял и смотрел на неё с бесконечным упрёком, его кровавые руки были опущены, а слёзы текли по его лицу, как обвинение.
Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и зловещий, пульсировал вокруг, как сердцебиение самого лабиринта. Зеркала продолжали показывать её прошлое, их отражения множили её вину, её провал, её боль. Ева, скорчившись у стены, закрыла глаза, её дыхание было неровным, её руки сжались в кулаки, но она не могла бороться с этим. Она не была солдатом, столкнувшимся с врагом. Она была человеком, столкнувшимся со своим главным кошмаром — провалом, который стоил жизни тому, кого она должна была защитить.
Роман стоял в узком зеркальном коридоре “Лабиринта Осколочного Стекла”, его высокая фигура в растрёпанной чёрной куртке, укреплённой металлическими заклёпками, казалась напряжённой, как у загнанного зверя. Холодный, стерильный воздух, пропитанный запахом озона, давил на грудь, а звенящий хрустальный звук лабиринта, низкий и зловещий, пульсировал, как сердцебиение невидимого хищника. Его серые глаза, обычно горящие яростью, теперь были полны напряжённого, звериного ожидания, его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, как будто откликаясь на угрозу. Напротив него стоял его “Идеальный” двойник — безупречная версия Романа, с прямой осанкой, чистой одеждой и пустыми, безжизненными глазами, которые смотрели на него с холодным, аналитическим презрением. Молчание двойника было тяжёлым, давящим, как будто оно высасывало воздух из коридора. Роман, его кулаки сжаты, его дыхание неровное, был готов к атаке, к спору, к чему угодно, лишь бы разорвать эту тишину. Но “Идеальный Роман” не двигался, не говорил — он просто смотрел, и это молчание было хуже любого удара.
Зеркала вокруг задрожали, их гладкие поверхности подёрнулись рябью, как вода, потревоженная невидимой силой. Но они не показывали прошлое Романа, как у Майка, или его провалы, как у Евы. Вместо этого они начали показывать возможное будущее — величественное, пугающее, извращённое воплощение его мечты. В одном зеркале Роман видел себя, сидящего на настоящем, величественном троне из чёрного металла и стекла, а не на куче хлама из “Бедного дома”. Его фигура была окружена безликими фигурами в униформе, склонившими головы в покорности. В другом зеркале он отдавал приказы армии безликих солдат, их шаги гремели, как единый механизм, а их оружие сверкало в холодном свете. В третьем — весь Картер-Сити лежал у его ног, объятый огнём и руинами, его улицы были пусты, но подчинены его воле. Это было всё, о чём он мечтал — абсолютная власть, хаос, подчинённый его контролю. Но в каждом отражении что-то было не так. Его лицо в этих видениях было идеальным, но лишённым эмоций, его глаза — пустыми, как у его двойника, как будто он был не человеком, а манекеном, созданным для величия.
Роман, его серые глаза расширились, отступил на шаг, его дыхание стало прерывистым. Он смотрел в центральное зеркало напротив себя, и там видение достигло своего пика. Он видел себя на троне, абсолютного правителя, его одежда была безупречной, его осанка — величественной. Но за спинкой трона, в тени, стояла ещё одна фигура. Это была тень Вальдемара — его наставника, его тюремщика. Его силуэт был едва различим, но от его пальцев к голове и плечам Романа-короля тянулись тонкие, почти невидимые нити, как у марионетки. Вальдемар не просто стоял сзади — он управлял им, его движения были точными, механическими, как у кукловода, дергающего за ниточки. Роман почувствовал, как его кровь застыла в венах, его шрам на шее вспыхнул, как раскалённый металл.
В этот момент “Идеальный Роман” заговорил, его голос был ровным, бесстрастным, как синтезированная речь машины, и каждое слово эхом отдавалось в зеркальных стенах:
— Это твоя судьба, Роман. Твой триумф.
Он указал на центральное зеркало, где Роман-король сидел на троне, управляемый нитями Вальдемара. Его пустые глаза не отрывались от настоящего Романа:
— Ты получишь всё, чего желаешь. Силу. Контроль. Порядок, рождённый из твоего хаоса.
Он сделал паузу, и его следующие слова прозвучали как подписание контракта с дьяволом:
— Власть в обмен на волю. Идеальная сделка. Ты станешь его лучшим творением. Его совершенной марионеткой.
Ярость на лице Романа, его единственная броня, окончательно сменилась чистым, неподдельным ужасом. Он смотрел на себя-марионетку в зеркале, и его прошиб холодный пот. Это был не страх поражения, не страх боли или смерти — это был его ад. Победа, которая стоила ему самого себя. Он боролся с Вальдемаром, чтобы не стать его куклой, чтобы сохранить свою волю, свою ярость, свой хаос. Но лабиринт показал ему, что его собственный путь — путь ярости и жажды контроля — ведёт к той же клетке, только замаскированной под трон. Его серые глаза, полные паники, метнулись от зеркала к двойнику, затем к другим отражениям, где он видел себя — короля, но пустого, бездушного, подчинённого.
Роман отшатнулся, его спина ударилась о зеркальную стену, он споткнулся, его ботинки скользнули по обсидиановому полу. Впервые за всё время его харизма, его уверенность, его ярость исчезли, обнажив что-то почти детское — панический страх потерять себя. Его руки дрожали, он сжал кулаки, пытаясь вернуть свою ярость, но она утекала, как песок сквозь пальцы. Его голос, обычно громкий и властный, сорвался в хриплый шёпот:
— Нет… это не я… я не стану…
“Идеальный Роман” не двинулся. Он просто стоял, его безупречная осанка и пустые глаза были как приговор. Его холодное, бесстрастное удовлетворение было хуже любой атаки — он наблюдал за паникой Романа, как учёный за подопытным, чей эксперимент завершён. Зеркала продолжали показывать его “триумф” — трон, армию, разрушенный город, — но в каждом отражении нити Вальдемара становились всё более заметными, их серебристый блеск сверкал в холодном свете лабиринта.
Звенящий хрустальный звук лабиринта усилился, теперь он был низким, как насмешка, как будто сам лабиринт наслаждался мучениями Романа. Он был зажат в клетке не только из зеркал, но и из своей собственной, извращённой мечты. Его серые глаза, полные ужаса, смотрели на двойника, затем на отражения, и он понял, что его борьба, его ярость, его амбиции — всё это может быть лишь дорогой к той же клетке, которую он так ненавидел.
Майк лежал на холодном обсидиановом полу своего зеркального коридора в “Лабиринте Осколочного Стекла”, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке скорчилась под давлением десятков плачущих двойников, окруживших его, как стая призраков. Их шёпот — “Ты виноват… слабак… ты всех подводишь…” — сливался в оглушающий хор, который, казалось, разрывал его череп. Его шрам на шее горел, как раскалённый провод, его серые глаза, воспалённые и полные слёз, были прикованы к зеркалу, где мелькали образы его отца, Романа, Кейт. Боль, гнев, отчаяние смешались в нём в один невыносимый ком, и он, не выдержав, издал крик — не слова, а первобытный, полный агонии вопль, который эхом отразился от зеркальных стен, но не заглушил хор. В порыве, движимый не силой, а отчаянием, он вскочил на ноги, его тело дрожало, и с криком, в котором была вся его боль, он ударил кулаком в ближайшее зеркало, где мелькнуло пьяное, искажённое яростью лицо его отца.
Зеркало не разлетелось на осколки. Вместо этого раздался протяжный, болезненный треск, как будто ломается кость, и от точки удара по его поверхности побежала сеть трещин, похожая на паутину.
Кровь из разбитых костяшек Майка стекала по его руке, но он не чувствовал боли — его взгляд был прикован к зеркалу. На долю секунды отражения исчезли, и треснувшая поверхность стала окном в другой коридор. Майк замер, его дыхание оборвалось. Он увидел Романа, отшатнувшегося от своего “Идеального” двойника, чья безупречная фигура стояла с холодным, бесстрастным взглядом. За спиной этого двойника, в тени, вырисовывалась зловещая фигура Вальдемара, от чьих пальцев к Роману-королю тянулись тонкие, почти невидимые нити марионетки. Майк видел не врага, не монстра, которого он ненавидел, а пленника, запертого в клетке своего собственного кошмара, его лицо искажено ужасом, таким же глубоким, как его собственный.
В тот же миг, в другом коридоре, Роман стоял, прижавшись спиной к зеркальной стене, его серые глаза, полные паники, метались между своим “Идеальным” двойником и отражениями его “триумфа” — трона, армии, разрушенного Картер-Сити, где он был королём, но марионеткой Вальдемара. Его шрам на шее пульсировал синим светом, его дыхание было неровным, его кулаки сжимались, но он не мог двинуться, парализованный видением своего ада. Внезапно одно из зеркал, показывавшее его “победу”, с таким же протяжным, болезненным треском покрылось паутиной трещин, как будто кто-то ударил по нему с другой стороны. Роман, отшатнувшись от своего двойника, инстинктивно повернулся на звук. Через трещины он увидел не своё отражение, а Майка — скорчившегося на полу, окружённого десятками плачущих двойников, их лица, полные слёз, повторяли его собственное. Майк поднимался, его кулак был в крови, его серые глаза, полные отчаяния, смотрели прямо на него. Роман видел не соперника, не слабого мальчишку, которого он презирал, а человека, утопающего в океане вины, такой же тяжёлой, как его собственный страх.
На одну бесконечную секунду их взгляды встретились через трещину в реальности. Вся ненависть, вся вражда, которая разделяла их, растворилась в этом взгляде. Майк видел Романа, чья ярость была лишь маской для ужаса перед потерей себя. Роман видел Майка, чья вина была цепями, такими же тяжёлыми, как его собственные. Они не были врагами в этот момент — они были двумя жертвами, чьи кошмары, выкованные Вальдемаром, были зеркальными отражениями друг друга. Клетка Майка была соткана из прошлого, из вины за тех, кого он не спас. Клетка Романа была сплетена из будущего, из страха стать тем, что он ненавидел. Их боль была общей, и в этом взгляде они оба это поняли.
Видение оборвалось так же внезапно, как началось. Зеркала снова показали их собственные коридоры — Майк увидел своих плачущих двойников, Роман — своего “Идеального” двойника, всё ещё стоящего с холодным удовлетворением. Но что-то изменилось. Хор двойников Майка на мгновение замолк, их шёпот прервался, как будто они почувствовали трещину в его отчаянии. Майк, тяжело дыша, посмотрел на свою разбитую, кровоточащую руку, но боль не чувствовалась. Вместо неё он ощутил что-то новое — не жалость к Роману, а понимание, как будто он увидел его не как врага, а как отражение своей собственной борьбы. Роман, всё ещё прижавшись к стене, смотрел на своего двойника, чьи слова о “совершенном инструменте” теперь звучали фальшиво, как плохо настроенная машина. Он видел слабость Майка, его слёзы, его вину, и вместо презрения это вызвало замешательство, как будто он смотрел на себя, но в другом обличье.
Трещина в зеркале осталась, её паутина, как шрам на лице лабиринта, была физическим доказательством их моментальной, невозможной связи. Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и раздражённый, пульсировал вокруг, как будто лабиринт злился на этот сбой. Майк и Роман, всё ещё разделённые стенами, стояли в своих коридорах, но их взгляды, их мысли на мгновение пересеклись, оставив след, который не могли стереть ни их двойники, ни сам лабиринт.
Подглава 4: Хрупкое Перемирие
В зеркальных коридорах “Лабиринта Осколочного Стекла” царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь низким, зловещим звоном, как будто сам лабиринт дышал, наблюдая за своими пленниками. Холодный, стерильный воздух, пропитанный запахом озона, был тяжёлым, почти осязаемым. Майк и Роман, разделённые зеркальными стенами, стояли в своих изолированных клетках, но трещина в зеркале, соединившая их на мгновение, оставила след — невидимый, но ощутимый, как шрам на их сознании.
Майк стоял перед треснувшим зеркалом, его разбитая рука кровоточила, капли крови падали на чёрный обсидиановый пол, растворяясь в его глянцевой поверхности. Его высокая фигура в изорванной кожаной куртке дрожала от напряжения, его серые глаза, воспалённые и полные слёз, смотрели на хор плачущих двойников, окруживших его. Их шёпот — “Ты виноват… слабак… ты всех подводишь…” — снова набирал силу, но теперь он звучал иначе. Фальшиво, как заезженная пластинка, потерявшая свою власть. Майк, тяжело дыша, смотрел на их лица — свои лица, искажённые болью, виной, отчаянием. Его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, как будто откликаясь на его внутреннюю борьбу. В его голове вспыхнул образ Романа, увиденный через трещину: его ужас, его страх перед “Идеальным” двойником, нити Вальдемара, тянущиеся к его голове. Майк прошептал, его голос был хриплым, но твёрдым:
— Вы — это я. Моя боль. Моя вина. Я не могу вас уничтожить, не уничтожив себя. Вы — часть меня.
Он поднял взгляд на треснувшее зеркало, его серые глаза загорелись решимостью. “Но тот другой… ‘Идеальный Роман’… он не часть меня. Он — иллюзия. Он — клетка Романа. И я… я могу сломать чужую клетку.” Его дыхание стало ровнее, его рука, всё ещё кровоточащая, сжалась в кулак. Он перестал обращать внимание на своих двойников, их шёпот стал фоновым шумом, и шагнул ближе к треснувшему зеркалу, словно пытаясь снова найти то “окно” в кошмар Романа.
Роман, в своём коридоре, стоял, прижавшись спиной к зеркальной стене, его грудь вздымалась от тяжёлого дыхания, его серые глаза, полные паники, были прикованы к своему “Идеальному” двойнику. Безупречная фигура, с прямой осанкой и пустыми глазами, продолжала свой монотонный монолог: “Ты станешь совершенным инструментом… воплощением цели…” Но его слова, которые раньше вгоняли Романа в ужас, теперь вызывали лишь раздражение, как жужжание насекомого. Его шрам на шее пульсировал синим светом, его кулаки сжимались, но не от страха, а от нарастающей ярости. В его голове вспыхнул образ Майка, увиденный через трещину: скорчившегося, окружённого плачущими двойниками, его лицо, полное вины и слёз. Роман стиснул зубы, его голос, низкий и яростный, прорезал тишину:
— Ты — ложь. Ты — то, чем я никогда не стану. Ты — мой страх, но ты не я.
Он перевёл взгляд на треснувшее зеркало в своём коридоре, его глаза сузились, в них загорелся хищный блеск. “А те… те призраки… они реальны. Это его боль. Его слабость. Я не могу победить свой страх, потому что он — мой. Но я могу уничтожить чужую слабость. Я могу раздавить его вину, как насекомое.” Его паника сменилась холодной, расчётливой яростью, его губы изогнулись в жестокой усмешке. Он шагнул к треснувшему зеркалу, его движения были резкими, как у хищника, почуявшего добычу.
В двух разных коридорах, разделённых зеркальными стенами, Майк и Роман одновременно пришли к одному и тому же парадоксальному выводу. Их внутренние монологи, такие разные по тону, сошлись в одной точке. Майк, движимый эмпатией, видел в “Идеальном Романе” клетку, которую он мог разрушить, чтобы освободить своего врага. Роман, движимый презрением, видел в плачущих двойниках Майка слабость, которую он мог сокрушить, чтобы доказать своё превосходство. Их цели были противоположны, но их метод был одним и тем же — атаковать не своих демонов, а демонов друг друга.
Параллельно, как в зеркальном отражении, их лица — Майка и Романа — озарились одинаковым выражением: решимостью охотника, нашедшего слабое место добычи. Их серые глаза, такие разные, но в этот момент одинаково горящие, встретились с треснувшими зеркалами. Внутренний голос Майка, полный усталой решимости, прошептал:
— Я не могу спасти себя…
В тот же миг внутренний голос Романа, полный яростной уверенности, прорычал:
— …но я могу уничтожить тебя.
Их движения синхронизировались, как будто они были связаны невидимой нитью. Майк, с кровоточащей рукой, развернулся и бросился к треснувшему зеркалу, его шаги гулко отдавались в коридоре. Роман, с хищной усмешкой, сделал то же самое, его ботинки скользнули по обсидиану, но он не остановился. Звенящий хрустальный звук лабиринта, почувствовав их решимость, взвизгнул, как будто в ярости, но это только подстегнуло их. Они нашли ключ — не борьбу с собой, а извращённую, насильственную терапию, где враги становятся спасителями друг для друга.
Зеркала вокруг дрожали, их отражения — плачущие двойники Майка, “Идеальный Роман” — казались на мгновение рассинхронизированными, как будто лабиринт не ожидал этого поворота. Трещины в зеркалах, как шрамы, сверкали в холодном свете, и Майк с Романом, разделённые стенами, но объединённые общей целью, были готовы бросить вызов своим кошмарам, но не своим, а чужим.
В тот момент, когда Майк и Роман бросились к треснувшим зеркалам, “Лабиринт Осколочного Стекла” отреагировал, как живой организм, почувствовавший угрозу. С оглушительным, звенящим грохотом, похожим на хрустальный вопль, зеркальные стены между их коридорами начали трескаться, их гладкие поверхности покрывались паутиной разломов. Осколки, сверкающие в холодном голубоватом свете, дождём осыпались на чёрный обсидиановый пол, их звон был высоким и пронзительным, как тысячи хрустальных колокольчиков. Пространство перестраивалось, стены отступали, и через несколько секунд Майк, Ева и Роман оказались в одном огромном, круглом зале, заваленном битым стеклом, которое хрустело под их ногами. Холодный, стерильный воздух, пропитанный запахом озона, дрожал от напряжения, а низкий, зловещий гул лабиринта пульсировал, как сердцебиение разгневанного зверя.
Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, стоял, тяжело дыша, его разбитая рука кровоточила, капли падали на пол, смешиваясь с осколками. Его серые глаза, воспалённые и полные смеси облегчения и ужаса, были прикованы к хору плачущих двойников, всё ещё окружавших его, их шёпот — “Ты виноват… слабак…” — стал тише, но не исчез. Ева, её компактная фигура напряжённая, вскинула пистолет, её серые глаза метались между Майком, Романом и их двойниками, не понимая, что происходит. Роман, его серые глаза горели хищным блеском, игнорировал своего “Идеального” двойника, стоящего неподалёку с безупречной осанкой и пустым взглядом. Его цель была другой. С решительным, хищным шагом он направился прямо к плачущему двойнику Майка, который стоял в центре хора, его худые плечи сотрясались от беззвучных рыданий, а мокрая школьная форма капала водой на пол.
Ева инстинктивно направила пистолет на Романа, её голос был резким:
— Роман, что ты делаешь?
Майк, его дыхание неровное, поднял руку, жестом останавливая её. Его серые глаза встретились с глазами Романа, и в них мелькнуло смутное понимание, как будто он предчувствовал, что сейчас произойдёт. Роман не ответил Еве. Он остановился перед плачущим двойником Майка, его высокая фигура в растрёпанной куртке возвышалась над полупрозрачной, сгорбленной фигурой. Его серые глаза, холодные и безжалостные, впились в пустые, полные слёз глаза двойника с абсолютным, ледяным презрением, как будто он смотрел на нечто недостойное существования.
Роман заговорил, его голос был ровным, холодным, как скальпель хирурга, режущий без боли, но с предельной точностью:
— Ты плачешь. О ком? О девочке, которую не спас? О родителях, которых разочаровал? Обо мне?
Он наклонился, его лицо оказалось так близко к двойнику, что их дыхание почти соприкоснулось, но в глазах Романа не было ни капли жалости, только презрение:
— Твоя вина бесполезна. Она ничего не изменит. Она не вернёт мёртвых. Она не исправит прошлого. Ты не скорбишь. Ты просто упиваешься своей болью, потому что это проще, чем действовать. Ты — якорь, который тянет его на дно.
Он выпрямился, его голос стал ниже, как приговор, вынесенный без права обжалования:
— Отцепись.
Плачущий двойник замер, его худые плечи перестали дрожать, его пустые, полные слёз глаза расширились, как будто он впервые увидел Романа. Жестокая, холодная логика слов Романа была тем, чему его горе не могло противостоять. Он не мог вызвать у Романа вину, потому что тот не принимал её, не признавал её существования. Двойник открыл рот, но вместо шёпота из него вырвался лишь тихий, звенящий звук, как треснувший хрусталь. Его полупрозрачная фигура задрожала, пошла рябью, как отражение в воде, и начала распадаться. Он не рассыпался в пыль, а разлетелся на мириады крошечных, сверкающих осколков стекла, которые с высоким, мелодичным звоном осыпались на пол, отражая свет зала, и исчезли, как будто их никогда не существовало. Хор других плачущих двойников Майка замолк, их фигуры тоже начали дрожать, их шёпот затих, и один за другим они рассыпались в такие же сверкающие осколки, растворяясь в воздухе.
Майк смотрел на это, его серые глаза были полны смеси облегчения и ужаса. Хор в его голове, который терзал его, стих, как будто кто-то выключил радио, оставив только тишину. Его шрам на шее перестал гореть, его дыхание стало ровнее, но он чувствовал, как часть его души была выжжена каленым железом слов Романа. Он посмотрел на Романа, который стоял, не оборачиваясь, его спина была прямой, но не идеальной, как у его двойника, а живой, полной сдерживаемой ярости. Майк понял: Роман “вылечил” его, но не из сострадания, а из презрения к слабости, которую он видел в его вине.
Ева, всё ещё сжимая пистолет, медленно опустила его, её серые глаза были полны шока. Она видела, как двойники Майка исчезли, но также видела жестокость, с которой Роман это сделал. Она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле. Роман, не глядя на Майка, повернулся к своему “Идеальному” двойнику, который всё ещё стоял неподалёку, его пустые глаза смотрели с холодным, бесстрастным удовлетворением. Роман слегка наклонил голову, его губы изогнулись в едва заметной, хищной усмешке. Он произнёс, его голос был низким, как рычание:
— Твоя очередь.
Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь раздражённый и высокий, пульсировал вокруг, как будто лабиринт чувствовал, что его планы рушатся. Зал, заваленный осколками, сверкал в холодном свете, отражая фигуры Майка, Евы, Романа и единственного оставшегося двойника — “Идеального Романа”. Майк, всё ещё тяжело дыша, посмотрел на треснувшее зеркало, затем на Романа, и в его глазах загорелась решимость. Теперь его очередь.
Огромный круглый зал “Лабиринта Осколочного Стекла” был завален сверкающими осколками, которые хрустели под ногами, отражая холодный голубоватый свет. Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь раздражённый и резкий, пульсировал в воздухе, пропитанном запахом озона. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, стоял, тяжело дыша, его разбитая рука кровоточила, но его серые глаза, воспалённые, но решительные, были устремлены на Романа. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, её серые глаза метались между Майком и Романом, всё ещё не доверяя этому хрупкому перемирию. Роман, его серые глаза горели хищным блеском, сделал шаг назад, его взгляд был прикован к своему “Идеальному” двойнику — безупречной, холодной версии себя, стоявшей неподалёку с пустыми глазами и прямой осанкой. Он кивнул Майку, его голос был низким, с вызовом и скрытой, отчаянной надеждой:
— Теперь ты.
Майк, его дыхание всё ещё неровное, но взгляд твёрдый, медленно шагнул к “Идеальному Роману”. Зал, казалось, затаил дыхание, осколки под его ботинками хрустели, как ломающиеся кости. “Идеальный Роман” стоял неподвижно, его безупречная одежда и симметричное лицо были как маска, готовая к логической дуэли. Он ожидал атаки, спора, но Майк не собирался играть по его правилам. Он остановился перед двойником, его серые глаза встретились с пустыми, безжизненными глазами, и в них не было гнева или страха — только понимание, глубокое и почти болезненное.
Майк заговорил, его голос был спокойным, почти мягким, но в нём чувствовалась непреклонная сила:
— Ты прав.
“Идеальный Роман” слегка наклонил голову, его пустые глаза сузились, как будто он пытался обработать неожиданный ход. Настоящий Роман, стоявший позади, замер, его серые глаза расширились от удивления. Ева, её пистолет всё ещё наготове, нахмурилась, не понимая, куда клонит Майк. Он продолжил, его голос оставался ровным, но в нём нарастала убеждённость:
— Ты идеален. Совершенен. В тебе нет ошибок, нет дефектов. Ты — идеальный солдат, идеальный инструмент, о котором мечтал Вальдемар.
Майк обвёл взглядом зал, его глаза скользнули по осколкам, по треснувшим зеркалам, затем вернулись к двойнику. Его голос стал глубже, как будто он говорил не только с двойником, но и с самим Романом:
— Но ты пуст. В тебе нет огня.
Он повернулся и посмотрел прямо на настоящего Романа, чья фигура напряглась, как будто он ждал удара. Майк указал на него, его голос был полон силы, но не гнева:
— Его ярость. Его боль. Его слепая, иррациональная ненависть… это то, что делает его живым. Это то, что позволило ему вырваться из лаборатории. Это то, чего на самом деле боится Вальдемар.
Роман, его серые глаза полные шока, смотрел на Майка, его кулаки сжались, но он не двинулся. Майк сделал шаг ближе к “Идеальному Роману”, его голос стал твёрже, как сталь:
— Вальдемар боится не хаоса. Он боится огня, который он не может контролировать. Огня, который горит в нём.
Он снова посмотрел на настоящего Романа, его взгляд был не осуждающим, а признающим:
— Ты — не эволюция. Ты — клетка. Красивая, идеальная, но пустая клетка. А он, — Майк указал на Романа, — он, по крайней мере, всё ещё дикий зверь, а не чучело в музее.
Слова Майка были как логический парадокс, который система “Идеального Романа” не могла обработать. Он признал его правоту, но вывернул её наизнанку, показав “идеальность” как слабость, а “дефект” — ярость и хаос Романа — как истинную силу. На безупречном, кристаллическом лице двойника впервые появилась эмоция — растерянность. Его пустые глаза дрогнули, по его лицу пробежала первая трещина, тонкая, как волос, но заметная. Затем вторая, третья, как будто его сущность начала разрушаться изнутри. Он поднял руки, глядя на них, и по его пальцам побежали трещины, как по тонкому стеклу. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но вместо слов из него вырвался лишь высокий, звенящий звук, как треснувший хрусталь. Внезапно его фигура взорвалась — не огнём, а мириадами ослепительно белых, почти световых осколков, которые на мгновение залили весь зал чистым, сияющим светом, как будто звезда вспыхнула и погасла. Осколки растворились в воздухе, не оставив ничего, кроме тишины.
Роман смотрел на место, где только что стоял его кошмар, его серые глаза были широко раскрыты, его дыхание замерло. Он был ошеломлён. Майк не просто уничтожил его страх — он принял его тьму, его ярость, его боль, и назвал их силой. Впервые за долгое время кто-то увидел в его “монстре” нечто ценное, нечто, что делало его живым. Его шрам на шее перестал пульсировать, его кулаки медленно разжались, но он не мог отвести взгляд от Майка, который стоял, слегка пошатываясь, его разбитая рука всё ещё кровоточила, но его лицо было спокойным, почти умиротворённым.
Ева, её пистолет опущен, смотрела на эту сцену, её серые глаза были полны смеси шока и восхищения. Она видела, как Майк, человек, которого она считала слабым, только что разрушил клетку Романа не кулаками, а словами, которые были сильнее любого оружия. Звенящий хрустальный звук лабиринта, теперь низкий и раздражённый, пульсировал вокруг, но он казался слабее, как будто лабиринт потерял часть своей власти. Зал, заваленный осколками, сверкал в холодном свете, но теперь в этом свете было что-то новое — проблеск надежды.
Майк, тяжело дыша, посмотрел на Романа, их взгляды встретились. В них не было дружбы, не было примирения, но было что-то большее — признание. Роман, всё ещё ошеломлённый, кивнул, почти незаметно, его губы дрогнули, но он не сказал ни слова. Майк повернулся к Еве, его голос был тихим, но твёрдым:
— Мы ещё не закончили.
Зал дрожал, как будто лабиринт готовился к новому удару, но Майк и Роман, стоя среди осколков, знали, что их хрупкое перемирие только что стало их оружием.
После того как “Идеальный Роман” взорвался мириадами ослепительно белых осколков, заливших зал чистым светом, в “Лабиринте Осколочного Стекла” наступило мгновение абсолютной тишины. Звенящий хрустальный звук, который был постоянным фоном этого мира, затих, как будто лабиринт задержал дыхание. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, стоял, тяжело дыша, его разбитая рука кровоточила, а серые глаза были полны смеси облегчения и напряжения. Роман, всё ещё ошеломлённый, смотрел на место, где только что стоял его кошмар, его серые глаза были широко раскрыты, его шрам на шее слабо пульсировал синим светом. Ева, её компактная фигура напряжённая, сжимала пистолет, её серые глаза метались по залу, ожидая новой угрозы. Но вместо атаки лабиринт начал умирать.
Тишина взорвалась оглушительным, низким скрежетом, как будто сами основы реальности ломались под невидимым давлением. Зеркальные стены, окружавшие огромный круглый зал, начали самопроизвольно трескаться, их гладкие поверхности покрывались паутиной разломов с протяжным, болезненным звуком, похожим на хруст костей. Осколки, острые, как бритвы, отрывались от стен и падали дождём, сверкая в холодном голубоватом свете, их звон был высоким и хаотичным, как крики разбитого стекла. Чёрный обсидиановый пол задрожал, трещины побежали по его поверхности, и из них начал подниматься не тьма, а слепящий белый свет — свет Пустоты, который, казалось, пожирал пространство. Воздух, пропитанный запахом озона, стал тяжёлым, как перед грозой, и давление на уши усилилось, вызывая головокружение.
Роман, всё ещё в шоке от уничтожения своего двойника, был дезориентирован, его движения замедлились. Он инстинктивно пригнулся, когда огромный осколок зеркала с визгом пролетел над его головой, врезавшись в пол и разлетевшись на мелкие куски. Его серые глаза, полные растерянности, метались по залу, его кулаки сжались, но он не знал, куда бежать. Майк, его шрам на шее горел, как раскалённый провод, от нестабильности пространства, заметил ступор Романа. Он бросился к нему, схватив его за руку, его голос прорезал хаос:
— Роман, очнись!
Роман повернул голову, его взгляд был мутным, но хватка Майка, сильная и решительная, вытащила его из оцепенения. Он кивнул, его лицо всё ещё выражало смятение, но он последовал за Майком, уворачиваясь от падающих осколков, которые резали их одежду и оставляли мелкие порезы на коже.
Ева, стоявшая чуть поодаль, почувствовала, как эхо её собственного двойника — её вины за провал в доках — всё ещё звучит в её голове. Но вид реальной, физической опасности, осколков, летящих, как шрапнель, и света, льющегося из трещин в полу, вернул её в строй. Её внутренний голос, твёрдый и профессиональный, прорвался сквозь боль: Провал — это опыт. Не клеймо. Сейчас — новая миссия. Вытащить их. Её серые глаза сузились, она отбросила страх и начала сканировать зал, не паникуя, а ища выход. Она не искала дверь — она искала аномалию. Её взгляд зацепился за одну из стен. В то время как остальные зеркала взрывались и осыпались, эта стена просто дрожала, покрытая сетью трещин, и из одной, самой широкой, веяло чем-то знакомым. Ева подбежала ближе, её ботинки хрустели по осколкам, и почувствовала его — густой, тошнотворный запах гнили и сырого бетона. Запах “Отстойника”. Запах дома. Это был “шов” между мирами, трещина, ведущая обратно.
Она развернулась, её голос, резкий и командный, прорезал грохот рушащегося зала:
— Сюда! Майк, тащи его! Это выход!
Майк, тащивший Романа за руку, кивнул, его лицо было напряжённым, но решительным. Он потянул Романа к трещине, уклоняясь от падающих осколков, которые с визгом врезались в пол, оставляя дымящиеся следы. Ева, встав у трещины, вскинула пистолет и начала отстреливаться от летящих осколков, хотя это было больше инстинктивным действием, чем реальной защитой. Её выстрелы гулко отдавались в зале, смешиваясь с грохотом и звоном. Она первой пролезла через трещину, её компактная фигура легко скользнула в узкий разлом, и она оказалась в тёмном, сыром подвале, где воздух был тяжёлым от запаха плесени и ржавчины.
Майк, почти силой затолкав Романа в трещину, крикнул:
— Давай, шевелись!
Роман, всё ещё ошеломлённый, но подстёгнутый адреналином, протиснулся следом, его высокая фигура с трудом пролезла через узкий проход. Майк, бросив последний взгляд на рушащийся зал, где свет Пустоты теперь заливал всё, проскользнул последним. В тот момент, когда его ботинки коснулись сырого бетона по ту сторону, весь лабиринт за его спиной с оглушительным грохотом схлопнулся в точку ослепительного белого света, как звезда, умирающая в сверхновой. Свет погас, и наступила полная тишина, такая абсолютная, что она давила на уши.
Они лежали на грязном, мокром полу подвала в “Отстойнике”, тяжело дыша, покрытые пылью и мелкими порезами от осколков. Майк, его разбитая рука дрожала, но он смотрел на Еву с благодарностью. Роман, всё ещё пытаясь осмыслить случившееся, сидел, опираясь на стену, его серые глаза были пустыми, но в них мелькала искра чего-то нового — не ярости, а задумчивости. Ева, её лицо покрыто пылью, но глаза ясные, поднялась первой, её голос был твёрдым, но в нём чувствовалась усталость:
— Мы выбрались. Но это ещё не конец.
Пол подвала дрожал, как будто эхо коллапса лабиринта всё ещё преследовало их. Они выжили, они выбрались, и они сделали это вместе, но их хрупкое перемирие, выкованное в аду зеркал, теперь должно было пройти испытание реальным миром.
Грязный, сырой подвал “Отстойника” встретил Майка, Еву и Романа гнетущей тишиной, такой резкой после оглушительного грохота коллапсирующего “Лабиринта Осколочного Стекла”, что она, казалось, давила на уши. Холодный, мокрый бетонный пол под их телами был покрыт лужами, отражавшими тусклый свет одинокой ржавой лампы, свисавшей с потолка. Капли воды, падающие с проржавевших труб, звучали как метроном, отсчитывающий время в этом забытом месте. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом плесени, сырого бетона и гнили — запахом, который после стерильного, озонового ужаса лабиринта казался почти родным, почти утешительным. Их одежда и кожа были покрыты мелкой, сверкающей стеклянной пылью, которая кололась, как мельчайшие иглы, раздражая порезы, оставленные осколками зеркал. Майк, Ева и Роман лежали на полу, их сбитое дыхание было единственным звуком, нарушавшим тишину, их тела дрожали от адреналина и истощения.
Ева первой пришла в себя. Её компактная фигура в тактическом комбинезоне, покрытом пылью и мелкими порезами, медленно поднялась, её движения были напряжёнными, но лишёнными паники. Она опёрлась рукой о холодную стену, её серые глаза, всё ещё настороженные, внимательно осматривали подвал, как будто ожидая, что лабиринт может последовать за ними. Её пистолет, всё ещё сжатый в руке, был направлен в пол, но её палец оставался на спусковом крючке. Майк, его высокая фигура в изорванной кожаной куртке, поднялся следом, опираясь на стену своей здоровой рукой. Его разбитая рука кровоточила, стеклянная пыль смешивалась с кровью, образуя алые, сверкающие капли. Его серые глаза, воспалённые, но ясные, встретились с глазами Евы, и он кивнул ей, молча благодаря за то, что она вывела их. Роман был последним. Его высокая фигура, в растрёпанной чёрной куртке с металлическими заклёпками, медленно поднялась, он отряхнулся, его движения были резкими, почти раздражёнными, как будто он пытался стряхнуть не только пыль, но и воспоминания о лабиринте. Его лицо было непроницаемой маской, его шрам на шее слабо пульсировал синим светом, но его серые глаза избегали взглядов Майка и Евы.
Они инстинктивно разошлись, встав в нескольких шагах друг от друга, образуя неровный треугольник на грязном полу. Воздух между ними был густым, тяжёлым, как перед грозой. Враждебность, которая когда-то кипела между ними, всё ещё витала в воздухе, но теперь она была смешана с чем-то новым, невысказанным. Они видели кошмары друг друга — самые уязвимые, самые постыдные тайны, которые они скрывали даже от самих себя. Майк видел вину Романа за то, что он мог стать марионеткой Вальдемара. Роман видел вину Майка за тех, кого он не спас. Ева знала, что они оба видели её провал в доках. Говорить об этом было невозможно — слова казались слишком грубыми, слишком неуклюжими для того, что они пережили. Но молчание было невыносимым, оно давило, как бетонные стены подвала.
Роман первым нарушил тишину, но не словами. Он поднял взгляд и посмотрел на Майка — долгий, сложный взгляд, в котором не было ни благодарности, ни дружбы, но была крупица нового, неохотного, почти злого уважения. Он видел, как Майк боролся со своей виной, видел, как он, несмотря на свою боль, нашёл в себе силы уничтожить “Идеального Романа” не кулаками, а пониманием. Роман не просил этой “терапии”, но он её получил, и это оставило в нём след, который он не мог игнорировать. Его губы дрогнули, как будто он хотел что-то сказать, но вместо этого он отвернулся. Его высокая фигура, всё ещё напряжённая, развернулась, и он молча пошёл вглубь тёмного подвала, к ржавой лестнице, ведущей к выходу в “Бедный дом”. Его шаги были тяжёлыми, но не торопливыми — это не было бегство, а уход, полный гордости и сдерживаемого смятения.
Майк и Ева не остановили его. Они просто смотрели ему вслед, их взгляды были полны усталости и понимания. Они знали, что сейчас он не враг, но и не друг. Его уход был как точка в их хрупком перемирии, которое родилось в аду зеркал. Когда его фигура скрылась в тени, Ева, её голос хриплый от напряжения, выдохнула:
— Он просто… ушёл?
Майк, глядя на свои руки, покрытые стеклянной пылью и засохшей кровью, ответил тихо, его голос был полон усталой мудрости:
— А что ему было говорить? “Спасибо”? Мы не стали друзьями, Ева. Но мы… больше не просто враги. Мы — выжившие из одного ада.
Ева посмотрела на него, её серые глаза были полны прагматичного удивления. Она не понимала всей глубины их новой связи, но видела результат — они живы, а Роман ушёл, не подняв на них оружия. Она кивнула, её движения были резкими, как будто она пыталась вернуть себе контроль. Подвал был тих, только звук капающей воды нарушал молчание. Майк и Ева остались одни, их фигуры освещались тусклым светом лампы, их тени дрожали на стенах, как отголоски лабиринта. Они были измотаны, ранены, но живы, и мир, в который они вернулись, уже никогда не будет прежним.
 |
|
|
Спасибо за труд, дорогой автор! Чудесная работа. Желаю вам дальнейших творческих успехов! Удачи и всего самого наилучшего!
2 |
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу