Против всех (джен)

В санаторий "Биркенвальд", который раскинулся среди берёзовой рощи в десяти километрах от Байройта, я приехал в конце лета. Жена долго отговаривала меня от поездки. Она считала, что моим больным лёгким будет полезен средиземноморский климат, но я настоял на своём и первым же поездом уехал в Баварию.

"Биркенвальд" не был первоклассным санаторным курортом, он не отличался хорошим сервисом или живописными видами. Это был санаторий, в котором постояльцы находили покой и умиротворение среди берёзок. Сюда ездили со всей Европы лечить заболевания желудка. По преданию, вода из байройтских родников обладала целебными свойствами. Крестьяне, пившие отсюда воду, исцелялись от мучивших их недугов. Мой недуг был скорее душевным, чем телесным. Я искал покоя.

Меня заселили в одноместный номер с видом на дворик, который прилегал к лесу. Я разобрал вещи, спрятал чемодан и отправился изучать "Биркенвальд". Здание санатория, построенное по проекту архитектора Бока, было типичным зданием эпохи модерна. Позади здания был разбит сад с кустами роз и большим фонтаном. Я заселялся вечером, а поэтому застал в саду прогуливающихся постояльцев.

На следующим день я встал пораньше и направился к целебным источникам, которых в берёзовым рощах насчитывалось около десяти. Все они располагались в радиусе пяти километров от "Биркенвальда". Ещё в середине позапрошлого века в санаторий от родников провели водопровод, так что постояльцы могли лечиться, не выходя из санатория. Я же решил обойти каждый из родников. Говорят, чистый лесной воздух полезен для лёгких.

Я не заметил как быстро пролетели три дня. В течение этого времени я гулял среди берёз, наслаждался тишиной и одиночеством. Но на четвёртый день одиночество мне стало надоедать, хотя я стремился к нему больше всего. Надо было найти общество по интересам. К моему счастью, в "Биркенвальде" была обширная библиотека. Вскоре в библиотеке я познакомился с обществом любителей художественной литературы, сформировавшимся за несколько недель до моего приезда. Теперь днём я гулял среди источников, а вечером обсуждал новеллы эпохи возрождения.

* * *

Так прошли две недели. Наступило тридцатое августа. "Биркенвальд" опустел. Наступал мёртвый сезон. В отеле осталось около двадцати постояльцев, включая меня. К этому моменту я знал почти всех жильцов. Половина из оставшихся состояли в неофициальном литературном клубе, вторую половину я видел сидящей возле фонтанов или прогуливающейся среди розовых кустов. Но был один житель "Биркенвальда", который держался в стороне от любого общества. Это был низенький серый волк, лет сорока, он всегда был одет в старомодный строгий костюм, в дождливую погоду носил пальто, а по вечерам сидел в библиотеке в дальнем ряду и читал какой-то роман. Я не осмеливался беспокоить почтенного господина своими дурацкими вопросами. Он имел право на одиночество. Однако, в нём была какая-то загадка, которая не давала мне покоя.

Тридцатого августа я участвовал в заседании литературного клуба. Обычно все собрания проходили в атмосфере дружбы, единства и согласия, но в тот вечер кружок раскололся из-за Стефана Цвейга. Старая львица мадемуазель Обе́р заявила, что Цвейг — писатель достаточно поверхностный. Её поддержал мсье Обер. Молодой журналист, кролик Лютцов стал защищать австрийского писателя. Он утверждал, что Цвейг — последний ученик Достоевского, что в его произведениях психологизм доведён до совершенства. Я поддержал Лютцова, заявив, что Цвейг в своих жизнеописаниях достиг небывалых высот в реконструкции образов известных исторических личностей. Мадемуазель Обер оставалась непреклонной. Тонкорогий баран, господин Дюпон поддержал пожилую чету. Нас же с Лютцовом поддержали мистер Клайнфельтер, дикобраз и его подруга, миссис Карр. Мисс Рейфилд, лисица лет сорока, приехавшая в санаторий лечиться от гастрита, воздержалась от спора, сославшись на боли в желудке. Наш спор длился около часа. В конце концов, партия критиков Цвейга заявила о недостоверности рассказанной писателем истории в новелле "Двадцать четыре часа из жизни женщины". Невозможно бросить мужа, семью и убежать с первым встречным. Я хотел возразить, но понял, что бесполезно что-то доказывать упрямой львице. Внезапно рядом со мной бесшумно прошёл тот странный почтенный господин. Он вернул библиотекарю книгу и, не попрощавшись, ушёл в номер.

Ночью я не смог уснуть.

Я проснулся около двенадцати. Сегодня вечером я решил не идти в библиотеку, а посвятить остаток времени новеллам Стефана Цвейга.

Я отправился на очередную прогулку к дальнему источнику. За две недели, которые я провёл в "Биркенвальде", я достаточно подробно изучил все известные маршруты, так что заблудиться в роще возможно при большом желании, но на всякий случай я обзавёлся компасом.

Тропинка к первому источнику пролегала через дубраву. Она виляла между молодыми дубками, извивалась, словно змея, и выходила к крутому холму, откуда открывался чудесный вид на окрестности санатория. Я спустился с холма к реке, через которую местные жители перекинули деревянный мостик. Спустя час я наслаждался свежей ледяной родниковой водой. Через пару месяцев родник, должно быть, пересохнет: на долгие месяцы он будет скован льдом. Я же, пока есть возможность, набрал воды, решил, что фляга с байройтской водой будет лучшим сувениром.

Прошёл час. С севера ветер нагонял чёрную тучу. Подул холодный ветерок. Я понял, что скоро начнётся ливень и что если я пойду прямо сейчас в санаторий, то успею аккурат к началу грозы. Я спустился к тропинке, прошёл по мосту и направился в дубраву. Когда я вошёл в лесок, меня охватило чувство чего-то знакомого, будто я уже был здесь. Но я был здесь сотню раз, почему же чувство дежавю охватило меня именно сейчас? Я присел на пенёк около развилки и стал размышлять, но в мыслях я возвращался во вчерашний вечер в биркенвальдскую библиотеку, в которой защищал Цвейга и его новеллы. "Вчерашний мир", ну конечно! Цвейг описывал своё первое путешествие за пределы Европы на Суматру. Наверное, описание тамошних лесов навеяло мне ложное воспоминание о дубраве.

Я не заметил, что уже довольно долго шёл по тропинке. Я оглянулся. Позади осталась дубрава, впереди раскинулось старое поле, поросшее осинами. Собственно, осины уже отмирали, их место занимали молодые сосенки. Когда-нибудь, лет так через семьдесят, здесь расправят свои кроны сосны и местные и приезжие забудут о том, что на этом месте росла пшеница. Но где же я? Согласно карте, я направлялся на старое биркенвальдское кладбище.

Через четверть часа я стоял у могильных оград. К моему удивлению, ветер, суливший обитателям санатория дождь во второй половине дня, пронёс тяжёлую страшную тучу мимо санатория. Он подарил "Биркенвальду" ещё один солнечный день, а мне — время.

Я бродил среди могильных плит, читал эпитафии и годы жизни тех, кто покоился под каменными памятниками, в чьих сердцах когда-то теплилась жизнь. Ныне они лежат на старом кладбище, забытые всеми. А ведь когда-нибудь и я умру. Никто не минует часу сию. Все мы будем лежать под гранитной плитой. Однажды наши могилы размоет дождём, и нас окончательно забудут, даже наши останки исчезнут в круговороте истории. А через тысячу лет мы станем предметом изучения археологов, и наши кости будут лежать под бронированным стеклом в музее археологии какого-нибудь европейского университета. Может, тогда мы и обретём истинный покой? Природа стихла. Я не слышал ни ветра, ни дождя, ни отзвуков современного мира. Только шелест берёз, словно колыбельная, убаюкивал в земляных кроватках навечно уснувших обитателей земли, которые, наверное, как и я, сидели около могильных плит и предавались меланхолии бытия.

Мои размышления отвлёк шорох. Я услышал, что сзади кто-то идёт. Я спрятался за берёзкой и стал наблюдать. В десяти шагах от меня около каменного надгробия стоял низенький волк, почтенный нелюдимый господин в старомодном строгом костюме с букетом роз в руках. Он шептал что-то, но что, я расслышать не смог. Мне стало интересно, что он здесь делает. Прежде, в санатории, я не осмеливался заговорить с ним, но здесь, когда кроме нас на кладбище никого нет, я мог бы с ним познакомиться. Через секунду я раздвинул высохшие кусты и направился к серому господину. Он не ждал моего появления, но, осознав, что убегать бессмысленно, остался стоять около надгробия. Я подошёл ближе к могиле. На плите я прочёл:

ALEXANDER BAUMGARTEN LIEGT HIER

GESTORBEN AM I SEP XLIII JAHRE ALT

ET IN ARCADIA EGO SUM

Ни даты жизни, ни даты смерти не было на могильной плите. В отличии от других надгробий, надгробие Баумгартена отличалось новизной. Оно ещё не успело покрыться мхом, а ограда не обросла сорняками. Казалось, что за могилой ухаживают. Прошло с полминуты, я не хотел прерывать тягостные, как мне показалось, размышления волка.

— Кто это? — спросил я.

— Александр Баумгартен. Он был драматургом. — Волк снял очки и спрятал их в футляр, затем он продолжил: — Я служил у Баумгартена секретарём. Ездил с ним по Европе.

Я вспомнил, что лет пять назад видел в одном театре пьесу Баумгартена. Правда, отзывы были неоднозначными.

— Я лично не был знаком с Баумгартеном, но мне доводилось видеть спектакли по его пьесам.

— Как и всей Европе, — добавил волк. — Завтра исполняется ровно два года, как он умер.

— Мне жаль.

— Сожаления тут ни к чему. Баумгартен умел ценить каждую минуту, в последние дни он не сожалел о том, что ему отведено так мало. Баумгартен сокрушался, что не успел дописать исторический роман, детище всей его жизни. Он не хотел, чтобы сожалели о его кончине. Поэтому он завещал выбить на камне только дату смерти и возраст. Представляете, он составил план своих похорон за пять лет до смерти.

— Предусмотрительно.

— Скорее, по-философски расчётливо. Он знал, что когда-нибудь всему придёт конец, но я не думал, что так скоро.

Я понял, что за долгие годы совместной работы волк привязался к Баумгартену и не смог принять его раннюю смерть. Мне стало стыдно. Вчера в библиотеке мы устроили настоящее судилище и не обратили внимание на сидящего в дальнем ряду тихого господина, который искал утешение своему горю, ведь завтра исполнится ровно два года со смерти его друга.

— Вы простите меня за вчерашнее, я не знал, что вы скорбите, я-то думал, что вы просто не любите шумные общества.

Волк не слушал меня. Он размышлял о чём-то, понятном только ему. Он проговаривал свои мысли шёпотом. Через мгновение он очнулся.

— Я вас не виню, наоборот, я понимаю ваше стремление защитить любимого писателя.

— Вы имеете в виду Цвейга? — удивился я.

— Да, — ответил волк. — Кстати, как к вам обращаться?

— Зовите меня просто Генрих.

— А меня Мориц, необычное имя для волка, не так ли?

— Нам не дано выбирать ни родителей, ни имя.

— Ну, имя можно поменять...Впрочем, меня устраивает моё имя.

Мы присели на пенёк под высыхающей берёзой.

— Не верьте им, — продолжил Мориц, — эти болваны даже не представляют, какие сюжеты может подкинуть жизнь для писателя. Цвейг как никто другой умел чувствовать жизнь. Вчера я ушёл из библиотеки, потому что больше не мог слышать бредней старой львицы. Поймите, что ваша позиция мне близка, и что тогда на диспуте я поддержал бы вас. Господи, как вы похожи на Баумгартена. И рога, и черты лица, только у него не было пятнышек, всё-таки он был благородным оленем...

Мориц запнулся. На секунду мне показалось, что он раскрыл страшную тайну. Он присел ко мне поближе и продолжил:

— Я вижу, что вам можно доверять. Я расскажу вам историю, о которой знаю только я и в которой я сыграл не последнюю роль.

История эта произошла десять лет назад в конце июня, но которая оставила отпечаток на судьбах живущих.

* * *

Десять лет назад. Санаторий "Биркенвальд". День первый. 12:03

За несколько дней до приезда в Баварию Баумгартен получил приглашение от Адзуки приехать в санаторий. Она полагала, что её жених Луис, увидев старого друга, воспрянет духом, оставит меланхолию и тягостные раздумья о почившем отце.

— Подождите, — перебил я Морица, — Луис Корвалан, наследник конгломерата "Хорнз"?

— Он самый.

Мориц продолжил:

— Так вот, груз ответственности, свалившийся на Корвалана-младшего был слишком тяжёл. Он уехал на пару недель в "Биркенвальд", дабы развеяться, набраться сил, посмотреть на мир под другим углом.

Баумгартен был вне себя от счастья. Наконец-то он сможет увидеть старого друга. К тому же Адзуки была не против, если он возьмёт с собой в санаторий друзей. Последний год Сандро (так он просил называть себя) прожил затворником. Я стал для него единственным близким другом. К тому же он перенёс тяжёлую форму ушной инфекции, чуть не лишившей его жизни. Я поехал с ним, а заодно пригласил свою племянницу Джуно. Она училась в "Черритоне" и неоднократно рассказывала мне про Луиса. Я без раздумий взял её в "Биркенвальд".

Мы приехали в санаторий ближе к десяти утра. Оказалось, что Луис уехал в Байройт по делам фирмы, и нас встретила Адзуки. Она не расстроилась, наоборот, сказала, что мы можем устроит Луису сюрприз. Пока я занимался разгрузкой багажа, Адзуки устроила небольшую экскурсию по санаторию для Сандро и Джуно. Адзуки показалась мне довольно уставшей, будто она не спала всю ночь. Тыльная сторона её правой ладони была вымазана чернилами. Я слышал, что она математик, помешанная на какой-то задачке тысячелетия, но не придал это значения. Потом я поймал себя на мысли, что она была не уставшая, она плакала. Мою догадку подтвердил коридорный. Он сказал, что, когда он утром расстилал в коридоре ковры, слышал крики, доносившийся со стороны номеров.

С момента нашего приезда прошло два часа. Несмотря на усталость, мы решили организовать Луису небольшой сюрприз. Адзуки и Джуно сели играть за пианино, а я и Сандро сели за дверью. Когда в комнату вошёл Луис, он потерял дар речи, при этом уронив на пол увесистую коробочку, которая с грохотом ударилась об пол. Неловкость улетучилась, когда Луис увидел Сандро. Друзья обняли друг друга. Только тогда я понял, что Луис и Сандро похожи, как две капли воды. Разные темпераменты, но единые души.

Весь день Луис и Сандро провели в саду. Адзуки и Джуно куда-то исчезли. Потом я узнал, что они на целый день ездили в Байройт. Вечер обещал быть чудесным.

20:23

Ближе к девяти мы собрались на совместный ужин. Луис и Адзуки сидели напротив друг друга, я сидел вместе с Луисом напротив Сандро, а рядом с ним сидела Джуно. Мне показалось, что Адзуки светилась от счастья. Впервые за долгое время она видела Луиса таким подвижным, остроумный, словно он родился заново. Я с любопытством наблюдал за Корваланом. В его манере двигаться, говорить, действовать он был полной противоположностью Баумгартену. Его медлительность, рассеянность и созерцательный образ мышления никак не вязались с подвижным и деятельным характером Луиса. Для меня так и осталась загадкой, как эти два совершенно противоположных существа нашли общие точки соприкосновения, на чём держалась их дружба.

Помню, в тот вечер Луис рассказывал об удачной сделке с фирмой Besser-Weis AG. Это был долгий и муторный процесс, в котором победу одержал конгломерат "Хорнз". Собственно, негласно этот вечер мы посвятили долгожданному соглашению. Пока Корвалан рассказывал о всех тонкостях сделки, я наблюдал за сотрапезниками. Уж больно мне любопытно проявление эмоций у разных личностей. Говорят, что мы выражаем одни и те же эмоции по-разному. Я решил в этом убедиться наглядно. Сперва я посмотрел на Сандро. Тот сосредоточенно слушал, иногда кивал головой, иногда улыбался. Он не верил, что наконец-таки после пятилетней разлуки сидит за одним столом с единственным другом. Затем я присмотрелся к Адзуки. Как я уже говорил, она была счастлива снова видеть Луиса полным сил и энтузиазма. Помню, что у неё на щеках я разглядел небольшие пятнышки. Затем я присмотрелся к Джуно. Мы встретились взглядами, она опустила глаза в тарелку. Я присмотрелся к ней внимательней. Она не была заинтересована беседой, ей словно что-то мешало, и я это чувствовал.

— И что же ты им сказал? — спросил Сандро.

— А я им и говорю, что у всего есть конец, даже у нашего договора, но он больше похож на сосиску: у него два конца. Либо вы соглашаетесь с условиями сделки и получаете пятьдесят процентов, либо вы не получите ничего. Каждому своё.

Луис сделал глоток шампанского.

— И давно у тебя так? — Луис указал на своё ухо. — Давно ты не слышишь левым ухом.

— Примерно год. Тяжёлая инфекция. Я долго лечился в Париже. Если бы не антибиотики, я бы с вами не сидел за одним столом.

— Сандро, а чем вы, как писатель, дорожите больше всего и что боитесь потерять? — поинтересовалась Адзуки.

Джуно всё ещё отрешённо смотрела в сторону. Сандро не замедлил с ответом:

— Как писатель я боюсь потерять способность писать, но больше всего я боюсь забвения. Не каждому дано остаться в истории. Каждый вечер я сажусь за стол и думаю: "Не напрасен ли мой труд? Кто будет читать меня после смерти, а не забудут ли меня через сто лет. Не конъюнктурщик ли я?"

— Я уверена, что и через сто лет вы, Сандро, будете востребованным писателем.

— Вы так считаете?

— Я это знаю.

— Ну не будем о грустном. — Луис пригубил вина, а затем обратился к Джуно: — Давно хотел спросить тебя, Джуно, как там драмкружок? Не рассыпался ли он?

Я увидел то, что до сих пор не замечал в своей племяннице. Она в мгновении ока переменилась в лице. Её рассказ удивил Корвалана. Он уже похоронил драмкружок, однако, его преемник отлично справлялся с должностью худрука.

— Кстати, про искусство.

Луис ушёл в дальнюю комнату. Через минуту он вернулся с загадочной шкатулкой в руках.

— Я хочу сделать заявление. Через месяц я женюсь на этой прекрасной оленихе. Я знаю, что супружеская жизнь полна трудностей и невзгод, не зря говорят: "Быт — это повседневность, убивающая романтику". Я бы хотел побольше романтики и поменьше быта. Поэтому с этого момента обещаю больше никогда не скандалить с тобой, Адзуки.

Он поставил на стол лакированную деревянную коробочку.

— Что это? Похоже на музыкальную шкатулку.

— Это она и есть. Купил её по дороге домой. Довольно старая.

— И как же её запустить?

— Нужен ключ.

Луис достал из кармана маленький ключик, вставил его в отверстие, провернул пару раз и поставил на стол. Шкатулка молчала. Но когда Адзуки приоткрыла лакированную крышку, из коробочки полилась мелодия внеземной красоты, словно пел миниатюрных хор. Все с затаённым сердцем слушали мелодию, исходившую из шкатулки.

— А я знаю, что это за песенка, — внезапно сказала Джуно, когда шкатулка замолкла, — это романс "Мотылёк и Фиалка" Форе. Я недавно пела его в театральной студии, Билл попросил.

Она окинула всех решительным взглядом.

— Кто хочет услышать романс целиком? Дядя, позволь мне спеть для вас!

Все согласились.

Когда Джуно запела, я забыл, что значит слово "страдание". Я снова почувствовал себя молодым. Сандро и Адзуки безмолвно восхищались и красотой музыки и звонким голоском моей племянницы. Я обернулся и увидел помрачневшего Луиса. Он подпёр подбородок рукой и слушал романс отрешённо, как будто его и не было в комнате. Он всецело погрузился в собственный разум, снова вернулась меланхолия.

Когда Джуно закончила петь, Луис, сославшись на головную боль, покинул нас. Мне показалось это подозрительным.

* * *

Мориц замолк.

Мы сидели под старой умирающей берёзой. В "Биркенвальде" уже шёл дождь, а небо над нами было по-прежнему безоблачным. На могильной плите, засыпанной опавшими бледно-желтыми листьями, лежал букет белых роз. Сама плита лежала на невысоком постаменте, почти на уровне земли. Но где же крест? Неожиданно над головой я услышал треск, звук ломающегося сухого дерева. Через мгновение в шагах десяти от меня на соседнюю могилу упала ветка.

— Это её последняя осень. Я предлагал ему другую могилку, под липой, а он говорил, что ему больно приглянулась берёзка.

И тут я понял, что засохшая берёзка и есть его надгробный крест.

— У Сандро отличный вкус, — сказал я, а затем уточнил: — Так точно продумать место собственного захоронения может только истинный художник. Вот посмотрите, — я указал Морицу на надгробную плиту, — зимой могилу полностью сокроет снег, и только поломанная сухая берёзка будет указывать место.

— Вы правы, он продумал всё до мелочей. И ведь знал, и ведь чувствовал. — Морис помолчал с минуту, а затем спросил меня: — Как считаете, растения чувствуют приближающуюся гибель?

— Не знаю. По-моему, они вообще ничего не чуствуют.

— А я думаю, что чувствует, — продолжал Мориц, но по интонации его высокого голоса я понял, что говорит он вовсе не о берёзе, — сначала у неё раньше срока желтеют и опадают листья, затем начинают усыхать ветки, а потом и ствол переламывается пополам. И всё беззвучно. Почему мы думаем, что если существо не визжит от боли, значит, оно и вовсе не способно чувствовать? Если бы я мог всё исправить...

Я насторожился.

— Что вы хотите исправить?

— Смерть.

— Но смерть исправить нельзя.

— Я знаю. Но я не могу смириться со своим бессилием. С нашим бессилием. Впрочем, это не важно.

С севера подул холодный ветер. Мориц скрестил пальцы рук, а затем потёр ладони: он замёрз.

— Хотите услышать продолжение истории?

Я ответил утвердительно.

Мориц продолжил.

* * *

Десять лет назад. День второй. 7:36

Я решил встать пораньше, чтобы поработать с письмами читателей. Бумгартену писала вся Европа. На электронные письма Сандро отвечал сам, а вот с бумажными письмами приходилось работать мне. Интересные письма я откладывал для Сандро, на какие-то отвечал сам, но большинство писем осталось без ответа. Представьте себе лист бумаги размером с Бельгию и чернильницу размером с Лихтенштейн, но даже если бы мне отвели сто лет, я бы и за эти сто лет, имея такой лист бумаги и такую чернильницу, не справился бы со всеми письмами.

Я проработал за столом около часа. Окна моей комнаты выходили на восточную сторону, солнце, встречавшее новый день, всходило постепенно, нагревало воздух в моей комнате. Мне стало душно. Я приоткрыл дверь в номер и задвинул шторы.

Прошло полчаса. Я отложил письма и решил перед завтраком пройтись по саду. В коридоре я услышал чьи-то тихие шажки. Я приоткрыл дверь и увидел Джуно. Она стояла возле окна и, по-моему, за кем-то наблюдала. Я направился к ней, но она, заслышав мои шаги, обернулась и пугливо посмотрела на меня.

— Дядя, ты меня напугал!

Я попросил у племянницы прощения и стал спускаться в холл. Джуно увязалась за мной. Она сказала, что ждала в коридоре именно меня и что безопасней было бы поговорить у меня в номере. Мы заперлись в номере. Я спросил, с чем связано её беспокойство. Джуно не стала ходить вокруг да около и сказала прямо, что она влюбилась.

— И в кого же? — спросил я.

Она не ответила, замялась, залилась румянцем.

— Дядя, я пришла к тебе за советом.

Это меня удивило.

— Чем тебе помочь?

— Понимаешь, дядя, я не знаю, как справиться со своим несчастьем, точнее со своим чувством. Мне стыдно обращаться к тебе, но папа рассказывал, что ты... — она не закончила предложение, что-то внутри оборвало её на полуслове. Казалось, что она что-то скрывает.

— Что же он рассказывал?

— Много чего. Например, что солнце двигается не само по себе, а убегает от страшного волка по имени Сколь.

Она опустила глаза.

— Твой отец — большой выдумщик.

Я посоветовал ей написать всё, что она чувствует на бумаге. Говорят, если выговоришься, увидишь проблему собственными глазами, то станет легче, ты поймёшь, где скрыт корень.

Она поблагодарила меня, поцеловала в щёку и ушла. А солнце уже было высоко.

Я накинул пиджак и спустился в сад.

11:20

В саду в это время было немноголюдно. Часть постояльцев ушла на процедуры, часть отправилась к источникам. Я же решил посвятить утро байройтской газете. Моё занятие разделил Луис. Сандро и Адзуки ранним утром ушли на источники. Я спросил у Корвалана, почему же он не отправился с ними. Луис ответил, что у него разболелась культя, поэтому сегодня он вышел без протеза на одних костылях. Он сел на скамеечке возле розового куста неподалёку от меня и принялся читать книжку в выцветшей жёлто-зелёной обложке. Вскоре его размеренное чтение прервал Вольф Диц. Старичок-долгожитель, адмирал в отставке, участник Ютландского сражения принял Луиса за бывшего моряка. Он присел на скамеечку и принялся вспоминать боевую молодость.

— И тогда наш славный "Дерфлингер" совершил разворот на девяносто градусов. "Зейдлиц" ещё не успел совешить эволюцию, а Битти уже разворачивал орудия...

Луис отложил книжку и с деланным интересом слушал бредни старого адмирала. А Диц не унимался:

— Первый залп, второй зал! "Куин Мэри" не успел совершить пристрелочные выстрелы, а первым попаданием "Дерфлингер" сорвал ему башню. И тут взрыв. "Куин Мэри" пошёл на дно. Видно, взорвался погреб с боеприпасами...

— Да-да, погреб, — изредка поддакивал Луис.

— А потом "Зейдлиц" дал залп из всех орудий по "Инвинсиблу". И снова взрыв! В это время через радиостанцию мы услышали гневный голос самого Битти: "What the fuck is going on with these bloody ships!" Вот эта была потеха! Два корабля за десять минут! Да мы разорили Британию!

— Да-да, за десять минут.

Из санатория в сад вышла медсестра с креслом-каталкой.

— Господин адмирал, — обратилась она к Дицу, — вам пора на электрофорез.

Диц сел в кресло и напоследок сказал Луису:

— Клянусь, если бы у меня была возможность хоть на один часик вернуться в любой момент моей жизни, я бы вернулся на "Дерфлингер".

Прошло ещё четверть часа, прежде чем Луис вернулся к чтению. Я развернул газету и погрузился в криминальную хронику. Моё чтение прервал диалог, еле слышимый, но достаточно, чтобы можно было подслушивать.

-...это ничего не значит.

Я аккуратно опустил газету и посмотрел в сторону говорящих. На скамеечке рядом с Луисом сидела Джуно. Говорил Луис:

— Я знаю, тебе тяжело, но пойми, что сердцу не прикажешь.

— Ты даже не допускаешь мысли?

— Он помешан на ней.

— Я видела её. Маленькая напыщенная дурочка. Что он в ней нашёл?

— Не стоит недооценивать противника. Эта "дурочка" знает, чего хочет.

— А я?

Джуно на мгновение замолчала, а затем спросила Луиса: — Как тебе мой романс?

— Красивый, но грустный.

Я увидел, что Луис более не смотрел на Джуно, отстранился от неё. Она же, напротив, придвинулась ближе.

— Почему?

— Они разные. Он парит в воздухе, она же прикована к земле. Он небесный, она земная. У них ничего общего.

Казалось, что они говорят совершенно о другом. Я замер, лишь бы не спугнуть их.

Джуно продолжила:

— Они похожи, как два цветка. И летать фиалка может. Ароматом. Не находишь?

— Красивое сравнение. Только...он не может сделать ей крылья.

— Луис, я...

Он поднял голову и посмотрел ей в глаза.

— Нет. Ты не знаешь, чего хочешь.

Она потупила взор, встала и сказала Луису, едва улыбаясь:

— Я знаю, чего я хочу. А ты, Луис Корвалан, трус.

Затем она развернулась и пошла в сторону отеля.

Подслушанный разговор навёл меня на определённые мысли, но торопиться с выводами было рано. Я не помню, в котором часу в санаторий вернулись Сандро и Адзуки. Помню, что Адзуки позвала куда-то Луиса, помню звук костылей, уходящих вглубь сада. Я сложил газету, сунул её в карман пиджака и собрался было уйти, но мой взгляд упал на скамейку. Луис забыл книгу.

Я не помню, как вернулся в номер. Помню, что в руках я держал ту книгу с выцветшей жёлто-зелёной обложкой. "Опавшие листья" В.В. Розанова.

15:05

Первым делом я обратил внимание на карандашные маргиналии, оставленные на пожелтевших полях. Они были свежими. По характерной манере выводить буквы я узнал его почерк. Но когда я принялся вчитываться в написанное, моему изумлению не было предела. Он писал о Джуно. Я понял, что мои самые худшие опасения подтвердились. Раньше я полагал, что повышенный интерес моей племянницы к Луису всего лишь блажь, мимолётная влюблённость. Теперь же стало ясно, что чувство это было обоюдным.

Я принялся читать отмеченные карандашом места. Уж простите, но время стёрло из памяти цитаты. Помню, Розанов утверждал что "не муж обладает женой, а жена мужем, даже до поглощения." Меня ещё удивило это слово "поглощение", подчёркнутое двумя волнистыми чертами. И потом: "И не властью, не прямо, а этим таинственным безволием, которое чарует "волящего" и покоряет его себе, как нежность и миловидность".

В тот момент я вспомнил её...

 

Мориц осёкся. Он встал около засыхающего ствола, как будто прятался от кого-то, а затем обратился ко мне:

— Генрих, то, что я сейчас вам расскажу, возможно, будет самой возмутительной и мерзкой историей, которую вы когда-либо слышали. Да Цвейгу такое, наверное, и не снилось. Прошу, не осуждайте меня. Выслушайте историю до конца!

И он продолжил свой рассказ:

 

Признаюсь, в тот момент я поддался чувству. Я спрятал книгу, вышел в коридор и направился в номер Джуно. Я знал, что сегодня днём она уехала в Байройт, поэтому номер пустовал. Немного повозившись с замком — я чувствовал себя вором, — я открыл дверь в пустующий номер. Предмет моего поиска лежал в мусорной корзине. Она даже не удосужилась их порвать. Это были её любовные письма, которые она писала сама себе. Господи, если бы все так могли изъясняться в любви как Джуно! Я вернулся в свой номер, выбрал на мой взгляд лучший фрагмент и вложил его в книгу. Осталось только вернуть книгу её владельцу.

21:56

Наступил час икс. Я постучался в номер господина Корвалана. Дверь открыла Адзуки. Она пригласила меня на чашечку чая. Я поинтересовался, куда в столь поздний час уехал Луис. Адзуки сказала, что её жених отправился ремонтировать протез, какая-то деталь в нём расшаталась и теперь ему неудобно ходить. А вот это не входило в мои планы. Я хотел вручить книгу лично Луису, а не Адзуки. "А что если она откроет её?" — промелькнуло у меня в голове. Я почувствовал, что по спине пробежала струйка пота. Адзуки заметила мою сконфуженность.

— Что с вами? — спросила олениха, — вам нездоровится?

— Да нет, — ответил я, — наверное, здесь просто душно.

— Хотите ещё чаю?

— Я бы не отказался от чашечки.

Она принесла расписанный под гжель чайничек, наполнила чашки, а затем поставила его на сосновую подставку. В воздухе повеяло облепиховым чаем. Она сделала глоток, а затем обратилась ко мне.

— Не кажется ли вам, господин Р., что ваша племянница слишком заинтересована моим будущим супругом.

Я чуть не подавился чаем. На мгновение мне показалось, что Адзуки умеет читать мысли. Я спрятал лежавшую на коленях книжку под скатерть.

— Только не поймите меня неправильно. Дело в том, что Луис ещё во время учёбы в "Черритоне" был, скажем так, ветренным и порывистым, что соотносится с его темпераментом. — Адзуки водила кончиком пальца по позолоченному краю чашки.

— Что вы хотите сказать?

— Дело в том, что Луис имел очень много любовниц. Я боюсь, как бы чего не случилось.

— Вы ревнуете? — осторожно спросил я.

— Нет, просто мне кажется, что делаю для Луиса недостаточно.

— Вы думаете, что он вам изменяет?

— Раньше да. А сейчас...я не знаю.

— И это пройдёт.

"И это пройдёт". Она, Адзуки, заслуживает большего. Господи, да я же смотрел ей в глаза и лгал, лгал самым наглым образом. Ничего не пройдёт. И я это знал. "И это пройдёт". Когда я утешал её, у меня на коленях лежала книга с любовный признанием Джуно. Ну разве не фарс?

* * *

Морис остановился.

Обессиленный, он сполз по стволу дерева на землю.

Что я мог сказать Морису? Что он негодяй, который поступил нечестно по отношению к Адзуки? Что он конченый волк? Или ещё что похуже? Я промолчал.

Я сел около берёзки рядом с Морицем. Он закрыл глаза. Казалось, что он спал.

— Что вы сделали с книгой? — спросил я после недолгого молчания.

— После чаепития я положил её на тумбочку, а затем ушёл.

Я посмотрел на часы. Мы просидели на кладбище около двух часов. Солнце зашло за облака. На кладбище надвигалась чёрная туча.

— Знаете, а он сожалел только об одном, — шептал Мориц, — что он так и не закончил тот роман.

— А вы, Мориц, о чём сожалеете вы?

— Года три назад, когда Сандро ещё мог ходить, мы сидели в его кабинете и пили хороший коньяк. Он рассказывал о планах, о том, что предстоит увидеть миру, какие пьесы будут ставить в государственном театре. Тогда он спросил меня, что на свете дороже всего. Я не знал, что ответить. Сандро сказал, что на свете дороже всего обходится глупость, потому что за неё приходится расплачиваться дороже всего. Я сожалею о совершенных глупостях, о том, чего вернуть нельзя.

Я понимал, что Мориц не хотел вводить меня в святая святых своих воспоминаний. Снова его рассказ приобрёл двойственный характер. За одними словами скрывался совершенно другой смысл.

— Что произошло на третий день, Мориц?

Десять лет назад. Байройт. 19:00

Вечером мы поехали в Байройт на премьеру оперы "Летучий Голландец" Вагнера. Весь день Луис был каким-то возбуждённым. Даже Сандро заметил странное поведение друга. Предчувствие говорило мне, что всё скоро должно разрешиться.

После оперы мы вернулись в "Биркенвальд". Сандро не чувствовал себя уставшим, Адзуки была бодра, я предложил все пройтись до большого холма, который находился на отшибе санатория.

Мы стояли на краю холма и любовались закатом. У Сандро внезапно заболела голова. Я решил, что будет лучше вернуться в номер. Адзуки пошла с нами, она уверяла, что облепиховый чай снимет головную боль. Луис и Джуно остались любоваться закатом.

Я оставил Сандро с Адзуки, а сам отправился к оврагу. Я притаился в кустах и стал наблюдать. Они стояли у самого края.

— Признаться, я не думал, что мы останемся одни.

Джуно, видимо не знала, что ответить. Я чувствовал, что вот-вот должно произойти нечто прекрасное.

— Джуно, не молчи...

— Всё уже сказано.

— Джуно, я...

Я сделал неосторожное движение ногой. Под моим ботинком хрустнула веточка. От неожиданного треска Луис оступился, винт на его протезе раскрутился, и Луис полетел прямо на дно оврага.

— Луис!!!

Джуно устремилась вниз по склону. Я же спустился по оврагу с другой стороны, попутно проклиная себя за неаккуратный шорох.

Когда я спустился на дно, из кустов я увидел такую картину: Луис весь в репейнике и ссадинах лежал у Джуно на коленях.

— Что ж ты как маленькая девочка, тебе говорят одно, а ты поступаешь по-другому. Да что ты нашла во мне, за что меня можно любить? За что, Джуно?

— А ты как был трусом, так трусом и остался. Тебе не хватит сил признаться...

— В чём?

— А она будет грызть твоё сердце всю оставшуюся жизнь, я же вижу, я же чувствую.

— Ты не Хару, я понял это давно, но боялся признаться, ты не Хару.

— Помнишь, ты сказал мне вчера у фонтана, что я не знаю, чего я хочу. Помнишь?

Она наклонилась к самому его лицу и продолжила:

— Я знаю, чего я хочу. А ты, знаешь, чего хочешь?

* * *

— И что же он ответил.

— Ничего. Он её поцеловал.

Мориц поднялся с земли. Он смотрел на надгробие любимого друга. На глазах выступили слёзы.

— Верите вы или нет, но история это произошла десять лет назад...

— Что-то вы не договариваете.

— Я рассказал вам всё, что знал.

— Что вы сделали, Мориц, что вы хотите исправить?

Я увидел, как быстро он изменился в лице.

— А вот этого вам знать не надо!

— Чего? Того, что вы сами когда-то были женаты? Какую тайну вы храните ото всех, Мориц?

— Да, да, да, да. ДА! Много лет назад я был женат на оленихе! Я любил её. А эти идиоты нас презирали! Они не верили в нашу любовь! Я её любил. И этого было достаточно. — Мориц запнулся, — А однажды утром она не проснулась.

— Мориц, я...

— Не надо. И так слишком много сожалений. Вы поймите, что тогда я увидел в них себя и Хелену. Я сожалею о том, что не ценил отведённого мне времени. Я до сих пор расплачиваюсь за свои ошибки.

 

Мы стояли под высохшей берёзой у могилы Баумгартена.

* * *

На следующее утро я спустился в главный холл и спросил у консьержа про господина волка в строгом костюме. "Он уехал вчера вечером" — сухо ответил консьерж.

Перед отъездом я решил в последний раз пройтись по санаторию. Солнце было уже высоко, когда я стоял на краю того самого обрыва. С крутого склона открывался чудесный вид на весь "Биркенвальд". Скоро берёзовая роща озолотится, листья опадут и сокроют на долгие месяцы скромную могилку Баумгартена. Да, надо признать, есть в этом своя поэзия.