Проклятие крови Малфой (гет)

Воздух в Малфой-мэноре стал густым, как бульон, сваренный из молчания и подозрений. Беременность Розалин, теперь видимая глазу в лёгком округлении живота, не смягчила атмосферу, а лишь уплотнила её. Люциус окружал её гиперопекой, которая была тоньше и опаснее любых цепей. Каждый её шаг, каждый вздох находился под наблюдением. И всё же, даже в этой цитадели контроля существовали щели.

Одну из таких щелей звали Дося. Молодая домовая-девочка эльф с огромными, печально обвисшими ушами и преданным взглядом, которого не сломили ещё годы службы. Она не была привязана к Люциусу душой и телом, как Добби. И она помнила, как Розалин, тогда ещё новая хозяйка, однажды перевязала ей пораненную лапку, не приказав, а попросив. Для эльфа, чья жизнь состояла из приказов, это было неслыханной добротой.

Именно Дося, дрожа от страха, но движимая странным чувством долга перед «доброй госпожой», проскользнула однажды вечером в её будуар и заламывая руки, прошептала:

—Госпожа… Дося должна отдать… — и сунула ей в руку свёрнутый в трубочку клочок пергамента, прежде чем исчезнуть с тихим щелчком.

Сердце Розалин заколотилось, предчувствуя удар. Она развернула письмо. Почерк был нервным, угловатым, буквы местами прорывали пергамент от нажима.

«Р.

Его письмо пришло. Я сжёг его, но слова выжжены у меня на сетчатке. «Твоя мачеха». «Мой наследник». Он выстраивает реальность, как шахматную доску, а мы с тобой — пешки, посмевшие задуматься о своей воле.

Твой браслет... он до сих пор хранит отзвук тепла твоей кожи. Иногда мне кажется, это последнее тепло, которое я унёс из того ада. Я сжимаю его, и он впивается в ладонь, и эта боль напоминает мне, что я должен держаться. Ради тебя. Ради того, что от нас осталось.

Эта новость...о беременности, она сводит меня с ума. Я не спрашиваю, мой ли это ребёнок. Я спрашиваю: что теперь будет с нами? С тобой? Он строит для нас клетку внутри клетки.

Прошу, дай мне знать, что ты жива. Что твой щит всё ещё при тебе. Один знак. И он укажет мне путь — продолжать ли ползти в этой тьме или сжечь за собой все мосты.

Я буду ждать. Потому что больше мне ничего не осталось.

Д.»

Каждое слово было криком, отчаянным и безрассудным. Оно дышало той самой импульсивностью, что когда-то сделала Драко орудием в руках Долохова. И теперь эта же импульсивность могла его убить. Люциус не станет церемониться. Он уничтожит сына, посмевшего посягнуть на его собственность во второй раз.

Дилемма вонзилась в её сознание, как отравленный клинок. Признаться в своём незнании? Выложить перед ним всю унизительную правду: что она носит под сердцем ребёнка и не может с уверенностью назвать отца? Но это подольёт масла в огонь его отчаяния. Он, с его чувством вины и жаждой искупления, может счесть это скрытым упрёком и броситься в самоубийственную атаку на Люциуса. Солгать? Уверить, что ребёнок — Люциуса, разом перерубив все его надежды? Это убьёт в нём последний свет, иссушит душу, которую она когда-то пыталась спасти. Или дать ему ложную надежду? Сказать «да, твой»? Это стало бы самым страшным предательством — и по отношению к нему, обрекая на жизнь в иллюзии, и к себе, и к невинному ребёнку, чью судьбу она таким образом предопределила навсегда.

Она сидела у камина, сжимая в руке письмо, пока края пергамента не пропитались влагой её ладони. Она чувствовала лёгкое, едва заметное движение внутри себя — не пинок ещё, а скорее трепет, напоминание о хрупкой жизни, которая целиком зависела от её решений. Её единственная надежда на будущее — это Драко, живой и здравомыслящий. А здравомыслие сейчас диктовало лишь одно: выжить. Любой ценой.

Она взяла перо. Чернила были разведены её слезами, но почерк вывела твёрдый, без единой дрожи.

«Д.

Мой Щит не даёт мне треснуть, как хрусталь. Твой Меч должен оставаться острым. Для этого — храни себя. Молчи. Жди.

Только это имеет значение сейчас.

Р.»

Ни правды, ни лжи. Лишь холодный расчёт и отчаянная мольба. Она не отвечала на его вопрос, но давала ему то, что было важнее ответа — причину жить и оставаться в тени. Она приказывала ему надеяться, не давая надежды, и отказываться от борьбы, призывая к оружию. Это была её первая настоящая партия в игре с Люциусом, и ставкой были их жизни.

За ужином Люциус наблюдал за ней с тем же холодным, аналитическим интересом. Он заметил её задумчивость, лёгкую бледность. Воздух был наполнен невысказанными словами.

— Кажется, мой сын плохо переносит иностранный климат, — произнёс он вдруг, разрезая идеальный кусок ростбифа. — До меня дошли слухи о его... нестабильном поведении на новом посту. — Он поднял глаза на Розалин, ловя каждую чёрточку её лица. — Хорошо, что его обязанности не позволят ему скоро вернуться. Не так ли, моя дорогая? Нам не нужны лишние волнения в твоём положении.

Это был не вопрос. Это была ловушка, приманка с отравленным крючком. Он испытывал её, ища в её глазах вспышку тревоги, гнева, чего угодно, что подтвердило бы его догадки.

«Она получила весточку. Я уверен. Иначе откуда эта заторможенность? Она думает о нём, — стучало в его висках. — Мой наследник пинается у неё в животе, а она думает о своём любовнике? Или всё-таки он — отец? Кто бы он ни был, этот ребёнок будет моим. Я сделаю его своим. А её... её я сделаю примером для всех, кто посмеет думать, что у них может быть что-то своё в этих стенах.»

Розалин подняла на него взгляд. В её зелёных глазах не было ничего, кроме усталой покорности.

—Конечно, Люциус. Ты лучше знаешь, что для нас благо.

Он удовлетворённо кивнул, но в его глазах мелькнуло разочарование. Она научилась играть слишком хорошо.

Несколько месяцев спустя беременность Розалин была уже очевидна для любого глаза. Девятый месяц тяжелел на её теле, но ещё тяжелее была на душе. Единственным светом в этой тюрьме были ежемесячные визиты Лили. Они сидели в солнечном саду Малфой-мэнора — единственном месте, не пропитанном до основания мраком, — и говорили о будущем.

— Не переживай, родная, — тихо говорила Лили, поглаживая её руку. Её взгляд был твёрдым и полным решимости. — Как только всё закончится, как только ребёнок родится... Мы с папой придумаем, как вытащить тебя отсюда. Из этой тюрьмы. У нас есть связи, рычаги... Мы не оставим тебя здесь.

Эти слова были бальзамом на её израненную душу. Они были тонкой нитью, связывающей её с миром за стенами поместья, с надеждой на свободу.

Но они же стали и её приговором.

Из-за густой живой изгороди вышел Люциус. Они не заметили его приближения. Его лицо было бледным от сдержанной ярости, глаза горели холодным огнём.

— Какие трогательные уверения, — его голос прозвучал, как удар хлыста, разрезая мирный воздух сада. — «Вытащить». «Тюрьма». Интересная терминология для дома твоего мужа, моя дорогая.

Лили вскочила, её лицо исказилось от гнева.

—Люциус, я...

— Молчать! — его крик был тихим, но от этого ещё более страшным. Он подошёл ближе, и его тень упала на них. — Ты осмелилась приходить в мой дом и сеять в моей жене семена неповиновения? Говорить о том, чтобы вырвать моего наследника из его законной колыбели?

— Она твоя жена, а не вещь! — вспылила Лили.

— Всё в этих стенах — моё! — прошипел он. — И её решение относительно её будущего и будущего моего сына будет принято мной. А не тобой. Твоя нога больше никогда не переступит порог этого поместья. Моего наследника и свою дочь ты не увидишь. Никогда.

— Ты не можешь...

— Я только что это сделал. Вон. Сию же секунду. Или я позабочусь о том, чтобы твой муж вспомнил все свои прошлые грехи перед Министерством.

Лили замерла, ярость и бессилие боролись в её глазах. Она посмотрела на Розалин — на её испуганное, побелевшее лицо, на её руки, инстинктивно оберегающие живот, — и её взгляд наполнился бездонной болью. Она не могла рисковать. Не сейчас.

— Я вернусь за тобой, — прошептала она дочери, развернулась и ушла, оставив Розалин наедине с ледяной яростью её мужа.

Ночь опустилась на поместье, тяжёлая и беззвёздная. Люциус пришёл к ней, как и ожидалось. Но его гнев принял иную, более опасную форму. Он не был груб. Он был методичен.

Он вошёл без стука, его силуэт вырисовывался в дверном проёме. Он не говорил ни слова, пока раздевался. Его движения были лишены страсти, лишь холодная целесообразность. Когда он прикоснулся к ней, его руки не были нежны, но и не причиняли боли. Они были... клиничны.

Он исполнял свой супружеский долг с отстранённой аккуратностью хирурга, проводящего плановую операцию. Его прикосновения были инвентаризацией собственности, проверкой жизнеспособности ценного сосуда. Каждое движение было выверено, лишено эмоций, но наполнено безраздельной властью. Это было не утверждение желания, а подтверждение права собственности. Он напоминал ей, что даже сейчас, когда она носит его наследника, её тело принадлежит ему. И будет принадлежать всегда.

Когда всё кончилось, он не ушёл. Он лёг рядом и положил ладонь на её обнажённый, округлившийся живот. Его рука была холодной. Они лежали в тишине, и вдруг он почувствовал это — сильный, уверенный пинок изнутри.

Люциус замер. Его пальцы непроизвольно прижались к коже, пытаясь поймать повторение. В темноте его лицо было скрыто, но его дыхание на мгновение замерло. И тогда, тихим, почти неслышным голосом, который она никогда от него не слышала, он прошептал:

— Никто. Слышишь меня? Никто не отнимет тебя. Ты — моё наследие. И я сделаю тебя сильным.

Он говорил не ей. Он говорил ребёнку. Своему наследнику. Своей собственности. Своему окончательному триумфу. И в этих словах не было любви. Была лишь безжалостная, всепоглощающая воля к обладанию, обещание лепки и перековки, а не защиты.

Розалин лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, чувствуя тяжесть его руки на своём животе. Она понимала, что только что потеряла последнюю связь с внешним миром. И осознала, что отныне она одна в этой войне. Войне, где её собственный ребёнок стал и заложником, и призом, и главным полем боя.

* * *

И среди всей этой готической мрачности — лучик ностальгии. Знакомьтесь, домовёнок Дося. Еë имя — моя тихая пасхалка, привет из 90-х для тех, кто помнит тот самый волшебный порошок и дух чистоты из детства.