Взаперти (гет)

Кэтрин мерила шагами комнату. Час, второй, третий — время тянулось с мучительной медлительностью, словно само пространство вокруг нее сгустилось, превратившись в вязкое, зыбкое болото. Бесплодные попытки занять себя чем-то разбивались о глухую, непробиваемую стену тревоги и неопределенности. Книга, которую она взяла в руки, казалась сплошной тарабарщиной, вязание за минуту превратилось в комок спутанных петель, а вид из окна, обычно такой успокаивающий, теперь лишь подчеркивал ее одиночество, ее плен в этом уютном заточении.

Записка, вырванная из пожелтевшего учебника, лежала на каминной полке, прижатая клубком ниток. Всего несколько слов, нацарапанных торопливым, неровным почерком, но они стали для нее спасением, якорем, единственной тонкой нитью, связывающей ее с надеждой. Тринадцать дней. Тринадцать долгих, мучительных дней ожидания, каждый из которых растягивался в вечность. Даже поездка к Тонксам, в шумный, гостеприимный дом, не смогла полностью унять эту внутреннюю дрожь, этот ледяной комок в груди. Лишь неназойливая забота крестных на мгновение согревала душу, а искренний, доверительный разговор с единственной подругой расставил большую часть мысленного сумбура по полочкам, подарив иллюзию порядка.

Дом в Ароншире, маленький и уютный, обычно наполненный теплом и умиротворением, сегодня казался ей самой настоящей клеткой. Стены, выкрашенные в мягкий кремовый цвет, украшали нежные акварели с пейзажами Шотландского нагорья. На подоконниках красовались горшки с геранью, источающие легкий, терпкий аромат. В камине весело потрескивали дрова, отбрасывая пляшущие тени на узорчатый ковер ручной работы. Каждая деталь здесь, казалось, дышала покоем и безопасностью, но Кэтрин была глуха к этому уюту. Она не могла его почувствовать, не могла впустить его в себя.

Она подошла к окну и посмотрела на серые, низкие облака, намертво затянувшие небо. Ветер завывал за стеклом, словно вторя ее тревоге, ее тоске. Всю весну Бродяга был ее домашней тенью, ее молчаливым стражем. Он следовал за ней повсюду, преданно заглядывая в глаза, словно пытаясь прочесть ее настроение. Он спал, свернувшись калачиком у ее ног, согревая своим теплом холодные вечера. Он был ее единственным настоящим другом, ее верным компаньоном в этом тихом, уединенном уголке Шотландии.

Кэтрин любила его. Любила до боли в груди его мягкую, немного свалявшуюся шерсть, его теплый, влажный нос, его тихий, успокаивающий храп. Она рассказывала ему о своих днях, о прочитанных книгах, о своих самых сокровенных мечтах и самых темных опасениях. Он слушал молча, не перебивая, но в его умных, выразительных глазах она всегда видела бездонное понимание и безмолвное сочувствие.

То, что открылось ей ночью шестого июня, когда взбешенный и оглушенный догадкой Римус едва не сорвал с петель дверь ее маленького дома, должно было напугать ее до седых волос. Должно было вызвать заякоренный, почти рефлекторный ужас послушного и преданного министерского работника. «Сириус Блэк! На помощь! Срочно задержать!». Но вместо этого... Как легко и естественно было принять все то, что сказал этот мужчина. Как привычно и правильно было прикасаться к нему, обнять его порывисто и крепко перед прощанием, словно Кэт всегда, на каком-то глубинном уровне, знала о его истинной сути. Как она не сошла с ума, когда увидела его — раненого, бледного как полотно, лежащего на волшебных носилках, безжизненного? Пальцы обжигало ледяным холодом при каждой новой мысли о том, что все могло обернуться настоящей трагедией. Как он смог сбежать из башни? Где он сейчас? Жив ли? А, может, эта записка — всего лишь жестокая шутка тех самых неразлучных ребят?

Но с каждым днем томительного ожидания ее сердце все больше сжималось от нарастающей, гнетущей тревоги. Что, если он не вернется? Что, если его жизнь снова, уже навсегда, окажется в смертельной опасности? Она не могла избавиться от этих мыслей, они терзали ее изнутри, как острые когти, не давая ни секунды покоя. Она отвернулась от окна, чувствуя, как горячий, тяжелый ком подступает к горлу. В доме было тихо, слишком тихо, звеняще тихо без знакомого топота лап по деревянному полу, без его спокойного дыхания. Она скучала по нему так остро и безнадежно, как скучают по самому родному человеку.

Собрав волю в кулак, словно готовясь к очередному сражению с невидимым, но оттого не менее грозным противником — пустотой пергамента, — Кэтрин глубоко вздохнула. Она села за стол у окна, где последние лучи заходящего солнца золотили невесомые пылинки, танцующие в воздухе, и в который раз за этот бесконечный день приступила к письму.

«Дорогой…» — промелькнула мысль, но тут же была отброшена. Слишком банально, слишком… не то. «Многоуважаемый…» — это уже было ближе к официальному тону, но совершенно не отражало того, что она хотела сказать. Чушь какая. «Профессор Люпин…» — да, это правильно, но как-то сухо. И не забыть приписать «сэр» в самом конце, как того требовал этикет, ага. Какая глупость!

Кэтрин вздохнула, чувствуя, как легкое раздражение сменяется знакомой тоской. Надо что-то уже написать. Надо…

Она взяла перо, обмакнула его в чернильницу и, на мгновение закрыв глаза, представила его лицо — доброе, немного усталое, с теми лучиками вокруг глаз, что появлялись так редко.

«Римус».

Довольная собой, Кэтрин полюбовалась красиво выведенной завитушкой буквы «Р», словно она была произведением искусства. Это было именно то, что нужно. Просто, тепло, без лишних формальностей. Она замерла с пером над пергаментом, чувствуя, как слова начинают складываться сами собой, находя дорогу из сердца к кончику пера.

Римус,

Пишу тебе из Ароншира, где лето в этом году выдалось на редкость щедрым на солнце и тепло. Воздух здесь пахнет нагретой землей, полевыми цветами и чем-то неуловимо сладким — наверное, это спелые ягоды в лесу. Очень странно было вернуться сюда летом впервые за столько лет. Будто мне снова шестнадцать, и я с упрямством юности решила, что могу жить совершенно самостоятельно, не подозревая, сколько тишины может быть в одиночестве.

Я провела несколько дней в семье своих крестных родителей и их дочери Доры. Они все так же радушно встречают, угощают домашним сыром и травяным чаем, да-да, тем самым сбором, которым я угощала тебя перед Пасхой. Кажется, что в их доме время течет иначе — медленнее и добрее.

Я знаю, что ты сейчас занят своими делами, и я не хочу тебя отвлекать. Просто хотела поделиться с тобой этим теплом, этим спокойствием, которое дарит мне Ароншир. И, конечно, сказать, что я очень скучаю. Хогвартс… даже не знаю, как он будет выглядеть без наших вечерних бесед в кабинете. Замок без тебя — это как книга без последней главы, как мелодия без финального аккорда. Он не будет прежним, Римус. И я тоже.

Надеюсь, у тебя все хорошо. Береги себя. И знай, что здесь, в Ароншире, есть человек, который всегда рад тебе и очень ждет твоих новостей.

С теплом,

Кэтрин.

P.S. Я все еще жду того самого рассказа о славных ребятах и их удивительной карте. Не заставляй меня самой строить догадки — мое воображение, как ты знаешь, порой чересчур буйное.

Кэтрин отложила перо, чувствуя легкое облегчение, словно с плеч свалилась небольшая, но ощутимая тяжесть. Письмо получилось именно таким, каким она хотела его видеть — искренним, теплым и немного грустным, точной копией ее нынешнего настроения. Она перечитала его еще раз, внесла пару незаметных правок и аккуратно сложила пергамент, края которого легли ровно, как по линеечке.

Мысленно она дала себе обещание писать Люпину часто. Не была уверена, что ее задушевная болтовня сможет хоть чуточку скрасить его, без сомнения, трудное положение, но иную, более весомую помощь Римус все равно не принял бы. Он был слишком горд, слишком привык справляться со всем в одиночку, особенно с той частью своей жизни, что была надежно скрыта от посторонних глаз за стеной вежливой сдержанности.

Кэт невольно улыбнулась, на мгновение явив в воображении гипотетическую встречу Люпина и Нимфадоры. Яркая, как вспышка, картинка ожила перед ней: вихрь-Тонкс, бойкая и бесцеремонная, с размаху врывается в размеренную, чопорную беседу о чайных сортах, ошеломляя застенчивого Римуса совершенно нелепым вопросом и заставляя густую краску смущения заливать его бледные щеки. Кэтрин ни капли не сомневалась, что ее взбалмошная подруга смогла бы в два счета пробьет его вымученную, привычную броню, с легкостью обнажив то самое тепло и добросердечие, что всегда прятались за маской учтивой скромности.

Тревога, отпустившая ее на то короткое время, что требовалось для работы над письмом, вновь накатила, сдавив горло ледяными пальцами. За окном уже окончательно стемнело — солнце утонуло в бескрайнем травяном море холмов, и даже привычный ночной шум улицы, обычно доносившийся из деревни, затих, уступив место гнетущей тишине. Кэтрин подняла взгляд на темнеющее небо, где одна за другой проступали первые, робкие звезды. Они казались такими бесконечно далекими, такими холодными и равнодушными — точь-в-точь как ее собственное будущее, висящее на незримой нити. Каждый мерцающий огонек был безмолвным напоминанием о том, как мало она на самом деле знает и как ничтожно мало может контролировать. Интересно, а видно ли летом созвездие Большого Пса? — пронеслось в голове, и это случайная мысль отозвалась в сердце тихой, щемящей болью.

Тишина вокруг была почти абсолютной, нарушаемая лишь убаюкивающим, монотонным шелестом ветра в придорожной траве. И вдруг — шорох. Где-то позади, у самой калитки. Резкий, неожиданный. Сердце ее пропустило удар, а затем забилось с бешеной, птичьей частотой. Инстинктивно, почти не задумываясь, Кэтрин вскинула волшебную палочку, направляя дрожащий кончик в сторону звука, в непроглядную темень сада.

И из этой тесно, словно сотканный из самой ночи, появился он. Огромный, черный пес. Его могучий силуэт казался еще внушительнее в сумерках, но в движениях, в осторожной постановке лап, читалась смертельная усталость. Кэтрин замерла на мгновение, дыхание застряло в груди, и в следующую секунду она узнала. Не просто увидела — узнала каждой клеткой своего существа. Сириус.

В тот же миг все ее страхи, вся выматывающая тревога, что сидела внутри нее черным камнем, — разом отступили, испарились, унесенные приливом безудержного, всепоглощающего облегчения. Она бросилась вперед, не думая о волшебной палочке, которая выскользнула из расслабленных пальцев и бесполезно упала в траву. Она бросилась обнимать его, этого огромного волкодава, уткнувшись лицом в его густую, пахнущую пылью дорог, хвоей и ветром шерсть. Искренность этого объятия была такой сильной, такой животрепещуще настоящей, что, казалось, могла растопить любой лед, развеять любую тьму. Теплота, исходившая от него, была не только физической; это было душевное тепло, словно он принес с собой в зубах частичку того самого света, которого в ее жизни отчаянно не хватало все эти долгие дни.

Сириус, словно отвечая на ее невысказанные слова, на всю боль ожидания, лизнул ее щеку. Его язык был шершавым, как наждак, и обжигающе теплым. И тут Кэтрин смутилась, ее щеки вспыхнули огнем. Она забыла. Забыла на мгновение, что он — анимаг, что под этой могучей, знакомой до боли собачьей шкурой скрывается человек. Тот самый человек, которого она так отчаянно ждала.

Она медленно отстранилась, чтобы внимательнее разглядеть его. Пес был ужасно худ. Ребра выпирали из-под короткой шерсти жутковатыми полосами, а глаза, всегда такие глубокие и умные, казались потухшими, выжженными долгой дорогой и пережитыми испытаниями. Он выглядел изможденным, словно прошел через самые круги ада и чудом вырвался оттуда с одной-единственной целью — найти ее.

— Пойдем в дом, — выдохнула она, и голос ее прозвучал хрипло от сдерживаемых эмоций.

Пес преданно замотал хвостом, сделав слабый, но радостный взмах, и послушно поплелся за ней следом, его когти тихо цокали по каменным плитам дорожки.

— Сейчас, погоди немного. Еда теплая, но тебе лучше поесть чего-то более горячего… — Кэтрин на мгновение замерла в неловком порыве, ее рука непроизвольно потянулась к собачьей миске, прежде чем она осознала всю абсурдность жеста.

Тихий, хриплый смешок за ее спиной заставил ее резко обернуться. Блэк стоял в тени коридора, прислонившись к косяку входной двери. Спутанные черные волосы падали на лоб, а плащ-хламида, когда-то бывший добротной одеждой, теперь висел на нем жалкими тряпками. Измученный, исхудавший — но живой. И сейчас все, что она представляла себе в мыслях еще несколько часов назад, все эти выстроенные диалоги и жесты, казались такими нелепыми и неуместными перед лицом этой изможденной реальности.

— Я могу поесть даже с пола… Четыре дня крысы и коренья. — Его голос скрипел, как ржавая петля, с обрывистыми, сбивающимися интонациями.

Он сделал шаг вперед, и Кэтрин наконец разглядела, насколько он слаб. Движения были медленными, неуверенными, будто каждое давалось огромным усилием.

— Ты ранен? — тихо спросила она, осторожно касаясь его руки. Кожа под пальцами оказалась холодной и сухой, как пергамент.

— Не сильно. Просто… долго шел. И голоден. Очень голоден.

Кэтрин кивнула и быстро направилась на кухню. Достала глубокую тарелку, щедро наполнила ее оставшимися тушеными овощами с мясом, положила сверху ломоть хлеба и поставила перед ним. Сириус ел жадно, но почти бесшумно, словно боялся спугнуть хрупкость этого момента — момента тепла, еды и ее присутствия.

Пока он ел, Кэтрин разожгла жаровню, установила котелок и быстрыми точными движениями принялась нарезать коренья для зелья. Она чувствовала на себе его взгляд — пристальный, уставший, почти по-собачьи преданный.

— Это зелье для тебя, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно, хотя сердце бешено колотилось где-то в основании горла. — Чтобы восстановить силы. Сними плащ, мне нужно осмотреть раны. Ты выглядишь так, будто тебя вытащили из самой преисподней.

— Возможно, так оно и было, — прошептал он, отводя взгляд к котлу. Кэтрин вздрогнула, будто от внезапного порыва холодного ветра. — Но теперь я здесь. И это главное.

Наполнив кубок густым красноватым зельем с серебристыми искорками, она осторожно поставила его перед Сириусом.

— Залпом. Вкус… на любителя.

Сириус взял кубок, на мгновение задержал на ней взгляд — темный, испытующий, — и одним глотком опрокинул содержимое. Лицо его скривилось, но ни звука не сорвалось с губ.

Пока он приходил в себя, Кэтрин заварила чай, наполнив большую кружку кипятком и бросив туда душистую смесь трав. Когда она повернулась к нему с чаем, то замерла, пойманная его взглядом.

— Это… всегда завораживает. Смотреть, как ты готовишь зелья, микстуры… Завариваешь чай. Или вяжешь, сидя в кресле. — Слова давались ему с трудом, будто рвались изнутри сквозь пелену усталости. — Это самый неловкий разговор в моей жизни, Кэтрин. Даже более неловкий, чем моя исповедь у твоего камина две недели назад. Я не думал, что ты… будешь…

— Я ждала, — тихо, но твердо ответила она. Ее голос звучал удивительно спокойно, хотя внутри все сжималось от переполнявших чувств.

— Почему? — Сириус поднял на нее глаза, и в них мелькнуло что-то неуловимое — удивление, смешанное с недоверием.

— Я не могла поверить, что ты жив. Я видела, каким тебя принесли в замок. Как тебя уносили, чтобы снова запереть. Прошло двадцать минут — и в лазарет врывается Снейп с криками, что ты сбежал… — Она сделала шаг ближе, и их взгляды встретились, больше не позволяя ни одному из них отвести глаза. — Я думала, что это какая-то ошибка. Что тебя снова…

— Гарри и Гермиона вытащили меня из кабинета Флитвика, — проговорил Сириус, и в его голосе впервые послышались нотки чего-то живого, почти невероятного. — Они прилетели на гиппогрифе. Это звучит настолько нелепо, что я сам до сих пор не верю, что это было наяву.

Сириус отошел к камину, повернувшись спиной. Его силуэт четко вырисовывался на фоне мерцающих языков пламени. Плечи были напряжены, а голос, когда он заговорил снова, звучал так, будто он продирался сквозь частые колючие заросли.

— Ты знаешь, Кэтрин, — начал он, и голос его был хриплым, будто он с силой вытаскивал слова из самого нутра, — я всегда возвращаюсь к тебе. И каждый раз, когда ухожу, думаю, что это в последний раз. Что больше не увижу твоего дома, твоего… тебя. Но я возвращаюсь. И не могу понять, почему. Каждое утро, провожая тебя к калитке, я говорил себе: «Все, сегодня я уйду в лес. Попробую снова пробраться в Визжащую Хижину». Но каждый вечер я бежал обратно… чтобы встретить тебя.

— Ты подвергаешь себя опасности, — тихо, но настойчиво сказала она. — Они все еще ищут тебя.

Сириус усмехнулся, но в этой усмешке не было ни капли радости — лишь горькая, темная усталость. Он обернулся, и в полумраке комнаты его глаза горели лихорадочным блеском. Кэтрин невольно сжала кулаки, впиваясь пальцами в мягкую ткань рукавов. Знакомая тревога сжимала ее сердце ледяными тисками.

— Опасность — это моя вторая натура, Кэтрин. — Его голос прозвучал приглушенно, будто пепел от прогоревшего полена. — Я всегда был в ней, и, похоже, не собираюсь с ней расставаться. Пару дней назад я показался каким-то волшебникам далеко на юге. Думаю, они ищут не в той стороне. — Его губы изогнулись в горькой усмешке. — Ты в опасности, пока я здесь. А я вместо того, чтобы лететь сломя голову подальше, стою здесь как… Как пес, который ждет у двери, даже если знает, что его не пустят на порог.

Он сделал шаг к ней, его взгляд скользнул по ее лицу, задержался на ее губах. В его глазах мелькнуло что-то дикое, неукротимое, что пугало и притягивало ее одновременно. В воздухе повисла тишина, наполненная невысказанными словами и напряжением.

— Помнится, ты был весьма убедительным псом, — сказала Кэтрин мягко, с легкой усмешкой, которая, однако, не скрывала ее беспокойства.

Сириус отвернулся, снова глядя на огонь. Его плечи расслабились, но в его голосе появилась новая нотка — страстная и отчаянная.

— Знаешь, что самое идиотское? — начал он хрипло, словно спорил с невидимым противником внутри себя. — Каждое утро, провожая тебя до калитки, я твердил себе: «Все, сегодня уйду. Попробую снова проскользнуть в Визжащую Хижину». А вечером я уже бежал обратно, как самый послушный щенок, только чтобы встретить тебя. И я не понимаю, почему. Почему именно твой порог стал для меня единственным местом, куда хочется возвращаться.

— Они все еще ищут тебя, — тихо, но настойчиво повторила Кэтрин. — Каждый твой шаг на свободе — это риск.

Сириус резко обернулся, и в полумраке комнаты его глаза горели мутным огнем.

— И что с того? — его голос сорвался, в нем слышалась накопленная годами ярость и боль. — Я уже столько лет живу в этом риске, что без него, наверное, и не смогу. Но видеть страх в твоих глазах из-за меня... Это хуже, чем Азкабан.

Он сделал шаг к ней, взгляд его задержался на ее лице, скользнул по ее губам. В воздухе повисла тягучая тишина, пропитанная невысказанными словами и бурлящим напряжением. Кэтрин подалась вперед, почти неосознанно, и ее пальцы дрогнули в сантиметре от его руки.

— Я не боюсь за себя, — прошептала она. — Я боюсь потерять тебя снова.

— Я бы украл тебя, Кэтрин. Прямо сейчас. Увел бы на Клювокрыле прочь из этой сырой, пропитанной горем Британии. Туда, где солнце опаляет кожу, а море поет песни свободы. Представь: только мы, ветер в волосах и никаких призраков прошлого, цепляющихся за пятки. Ни Азкабана, ни Пожирателей. Только бескрайняя синева до горизонта. Мы бы вернулись, когда этот безумный мир остынет. Ты бы согласилась?

Его слова висели в воздухе, как натянутая струна, готовая сорваться в мелодию или лопнуть от напряжения. Сердце Кэтрин отозчалось гулким эхом, поддаваясь опасному искушению этого безумия.

Она медленно подняла руку и коснулась его щеки. Кожа под пальцами была прохладной, но где-то в глубине она чувствовала сдерживаемую дрожь. Сириус зажмурился, вжимаясь в это прикосновение, как в якорь. Его большая рука накрыла ее ладонь, пальцы осторожно скользнули по ее костяшкам, запоминая каждый изгиб.

— Ты боишься за меня, — прошептал он, и голос его звучал непривычно тихо, почти обезоруживающе. — Это... ново. Я привык, что от меня шарахаются. Или мечтают сдать властям. Но не... этому.

Он сжал ее руку, не причиняя боли, но с такой силой, будто она была единственным связующим звеном с реальностью. В его глазах, подернутых дымкой усталости, Кэтрин читала не только привычную дикую решимость, но и глубинную, изъязвляющую боль — одиночества, предательства, потерянных лет. И в этот миг она с безоговорочной ясностью поняла: она не оставит его одного с его демонами.

— Я боюсь, Сириус, — выдохнула она, и голос ее дрогнул. — Боюсь, что эта свобода окажется миражом. Что ее вырвут у тебя снова, как вырывали все хорошее.

Он отпустил ее ладонь, но взгляд не отводил, в его упрямом молчании читался вызов самой судьбе.

— Мы будем осторожны, — настаивал он, и в словах его слышалась железная воля, выкованная в застенках Азкабана. — Клювокрыл быстр, а я стал тенью. И я не один. — Он бросил взгляд в темное окно, за которым угадывалась дорога к Хогвартсу. — Гарри там. Под защитой. Я не могу быть ему отцом сейчас, не могу дать ему дом. Но однажды... мы вернемся. За ним. И тогда... тогда у нас будет настоящая семья. Если ты только согласишься, я готов вечность пролежать у твоих ног в обличье пса.

Эти слова прозвучали как клятва, хрупкая и несбыточная, но наполненная такой горькой надеждой, что у Кэтрин сжалось сердце. Семья. То, что у нее отняли так давно. Гарри, мальчик, видевший лишь потери. И Сириус, его крестный, сам нуждающийся в спасении.

Медленно, почти не дыша, она прильнула щекой к его груди, ощущая под тонкой тканью ребра и бешеный стук сердца. Сириус замер, будто боялся спугнуть это мгновение. Она обняла его за спину — нежно, бережно, как когда-то обнимала испуганного пса у камина. И тогда в нем что-то надломилось. Он резко, почти с отчаянием, притянул ее к себе, сомкнув руки на ее спине так крепко, что стало больно. В этом объятии не было нежности — лишь голодное, яростное признание в одиночестве и отчаянная потребность в тепле.

Все вокруг потеряло значение. Время остановилось, оставив их на краю пропасти, затянутой туманом неизвестности. Сириус с его израненной душой и робкой мечтой о будущем. Она — с ее отказом отпускать его, несмотря на все доводы рассудка.

Его лоб коснулся ее лба. Они замерли в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием поленьев. Кэтрин знала: если он исчезнет сейчас, если эта хрупкая нить порвется, ее сердце умрет вместе с ним. Но чувствуя его дыхание на своей коже, она понимала — это не мимолетное увлечение. Это та самая, всепоглощающая стихия, что приходит, когда ее совсем не ждешь. Даже сейчас, видя перед собой изможденного, надломленного человека, она видела лишь свет в глубине его израненной души. И была готова стать для него этим светом.

— Сириус, — прошептала она, и в ее голосе зазвучала стальная решимость. — Я не позволю тебе уйти одному. Это безумие, но я не могу тебя потерять. Сегодня ты отдохнешь. А завтра... завтра мы улетим. Найдем место, где ты сможешь дышать свободно.

— Моя отважная Кэтрин... — его голос сорвался на полуслове, вместив в это молчание всю благодарность, на какую только был способен.