Друзья от конца до начала (гет)

И все же, когда он разорвал конверт, потребовалось несколько минут, прежде чем он понял, что написано на гербовой бумаге с подписью главы города, символом провинции и подписью самого епископа, в чьей епархии находился Шербур. Раз за разом читал Реми фамилии соратников, раз за разом видел свою и раз за разом убеждался, что все это не сон, что он и правда избран от третьего сословия.

Кроме списка, послание включало в себя основные положения. Реми читал их, читал и не мог поверить собственным глазам: то, что было написано, настолько различалось с тем, что говорили на улицах, что становилось не по себе. Объяснялось это просто: народ, обезумевший от голода, перестал бояться. Ни одно распоряжение короля или городничего уже не могло напугать их, заставить замолчать. У них не осталось ничего, что они боялись бы потерять.

Отъезд был назначен на тридцатое апреля. Попутчиками Реми оказались знакомые ему люди: Венсан Дели, неплохой адвокат, чье дело уступало Мюжавинье только потому, что хозяин держал у себя огромную сторожевую собаку, бросавшуюся на незнакомцев; Теодор Лабель, пекарь, сумевший, несмотря на голод, сохранить и доброе имя, и доход; Фабрис Перро, один из поэтов, чьи памфлеты волновали не только людей, мнивших себя политиками, но и власти. Пятым был Жоффруа Дюран, известный прокурор, не раз сталкивавшийся с Мюжавинье на судебном поприще.

Они недолюбливали друг друга. Искусный адвокат, Мюжавинье нередко отбивал у него обвиняемых, находя порой такие методы, до которых не каждый мог додуматься. Реми потому и пользовался такой популярностью, что был способен вытащить из беды даже в самых плачевных случаях. Прокурор, лишавшийся по его вине доброй половины заработка, имел полное право ненавидеть молодого человека. А тот даже и не подозревал об этой ненависти, всякий раз раскланиваясь с Дюраном без всяких задних мыслей.

Версаль, куда они прибыли, гудел, словно пчелиный улей. Штаты, все же собравшиеся, внушали беднякам надежду на перемены к лучшему, а аристократам и духовенству — все растущие опасения по поводу их пошатнувшегося положения. Некоторые из привилегированных даже перешли на сторону третьего сословия, сразу заняв в нем наиболее значимые позиции. На первом же заседании Реми неожиданно понял, что жалеет о своем решении отказаться от дворянства.

Если бы он этого не сделал, его положение было бы намного лучше, чем сейчас. Тогда бы он, как Мирабо, сумел повлиять не только на третье сословие, но и на первые два. Ему, в конце концов, было бы гораздо удобнее говорить так, чтобы его не только слышали, но и слушали. Но, к сожалению, было слишком поздно, чтобы что-то менять.

Пятого мая Генеральные штаты официально открылись. Депутатов разместили по сословиям: аристократы и духовенство с обеих сторон от короля, а третье сословие темной массой скучковалось в противоположном конце зала. Реми, сдружившийся во время путешествия с Дели, сел рядом с ним.

Он думал, что на первом же собрании будет поднят бюджетный вопрос, однако ошибся. В тот день писари лишь записали депутатов по сословиям, а король произнес приветственное слово. Ни один из депутатов третьего сословия не сказал ничего. Реми же, слушая хвалебные вступительные речи дворян, лишь грустно улыбался. То, что они говорили, полностью соответствовало его опасениям. Большинство из них не понимало, что грозит Франции, чья ужасная тень нависла над ней.

— Они сильно рискуют, — прошептал Дели над его ухом. — Их речи пропитаны ненавистью к народу. Они не могут уяснить, что недовольство простых вызвано голодом, который разлился по нашей стране по их милости. Они сами виноваты в этом.

— Их сознание не может допустить этого, — сказал Реми, скрипя зубами. — Они не способны понять свою вину. Это не заложено в их головы.

— Значит, им придется измениться, — жестко произнес Дели, и больше они не разговаривали. Мюжавинье, сам изменившийся ради дяди и Жизель, прекрасно знал, что это долгий и трудный процесс, в ходе которого кардинально меняется мировоззрение. Он понимал, что не каждый дворянин захочет пройти через это, имея, к тому же, сомнительные перспективы. Более того — не каждый сообразит, что такое необходимо. И это было страшнее всего: подобное отношение к простому народу, к его решениям, к необходимым ему реформам не могло привести ни к чему хорошему.

Прошло несколько заседаний, прежде чем установился определенный порядок. Депутаты долго и тщательно заново составляли список необходимых преобразований, корректируя каждое слово, каждую фразу. Все, что могло быть понято превратно, тут же заменялось, убиралось, отбрасывалось. Пункты, чье количество постепенно росло, согласовывались со всеми депутатами.

Некоторые из них выходили на трибуну, распалялись, кричали, размахивая руками и дыша оскорбленным патриотизмом. Особенно выделялся среди них Мирабо, тучный, пожилой человек, граф, присоединившийся к черни для защиты как общественных интересов, так и своих собственных. Его прошлое обсуждали, рассказывали друг другу, словно сказку. Реми, в детстве не раз слышавшему его имя из уст маркиза, причем исключительно в качестве ругательства, было особенно интересно не только взглянуть на Мирабо, но и поговорить с ним.

Однако очень скоро он понял, что Мирабо, ведший совсем не праведную жизнь, отнюдь не является идеалом. Пожилой, больной, он производил скорее отталкивающее впечатление, зарабатывая себе славу скандалами. Впрочем, к его чести, надо сказать, что распространялись слухи не им самим, с целью получить большую известность, но недоброжелателями, старавшимися подорвать его и без того втоптанную в грязь репутацию и добивавшимися абсолютно противоположного результата. Мирабо же, как он сам неоднократно признавался во всеуслышание, рад был бы быть неизвестным и постепенно зарабатывать себе славу не грязными байками, а с помощью своих проникновенных речей. Но, увы, этого сделать было уже нельзя.

Реми не выходил на трибуну, предоставляя слово тем, кто был на это способен. Таковых находилось много, однако не все говорили по существу. За Мирабо мог угнаться только Байи, щуплый астроном, и некоторые другие, так же, как и он, горевшие ненавистью к аристократам, угнетающим народ. Вместе с этим они понимали, что отнюдь не все привилегированные практикуют такой метод, однако обстоятельства вынуждали их обвинять всех без разбора. Вначале Реми это коробило, но потом к нему пришло понимание такого отношения.

Между вторым и третьим сословиями вечно шла борьба не на жизнь, а на смерть. Буржуа издавна пытались выторговать себе хотя бы что-то, что могло бы поддержать их существование, а аристократы, которым это было невыгодно, жесточайшим образом пресекали подобное. Духовенство, которому по большому счету не было дела до этих разборок, предпочло бы сохранять нейтралитет, но правила запрещали такую позицию, и священники чаще всего отдавали свой голос дворянам, опасаясь мести со стороны короны. Таким образом, третье сословие терпело поражение.

На втором общем собрании, произошедшем через две недели после открытия штатов, был предложен новый тип голосования, а именно не посословно, как раньше, а по голосам депутатов, но признания не снискал; также Реми заметил в рядах дворянства несколько новых лиц, не присутствовавших пятого мая. Дели, которому он сказал об этом, лишь пожал плечами, объяснив это тем, что некоторые живут так далеко, что просто не смогли добраться вовремя. Данное толкование было весьма похоже на правду, однако Реми знал по крайней мере одного депутата, к которому оно не относилось.

Именно поэтому он, едва собрание завершилось, не вернулся в квартирку, которую снимал вместе с Дели, а нырнул за колонну, решив ждать. Не прошло и пяти минут, как в дверях появился тот, кого Реми раньше боялся, после ненавидел, и только теперь начал понимать.

— Доброго вечера, маркиз, — чопорно и в то же время почтительно поздоровался Реми, выходя из-за колонны. В чуть дрогнувшем голосе послышались великолепно выученные интонации, заставившие сердце забиться с хорошо знакомым волнением. Маркиз видимо вздрогнул, щурясь слезящимися от яркого солнца глазами, и сделал два нетвердых шага к молодому человеку. Тот не шелохнулся.

— Вы! — воскликнул шепотом маркиз, протягивая к нему руки. — Вы здесь, Реми! Вы живы, и вы здесь, в Париже!

— Да, я здесь, — ответил Реми, стараясь скрыть волнение. — Я потерял все, что мне было дорого, и вернулся. Мне невыносим Шербур. Там я был слишком счастлив. Теперь все там напоминает мне о моей потере.

— Мы слышали о вашем горе, — де Лиратье помрачнел, по-стариковски жуя губами. — Я сам прошел через это, Реми, и могу сказать, что не пожелаю такого ужаса даже врагу. Потеря родителей приводит к сумасшествию, потеря ребенка — к апатии. Вы должны благодарить Бога за то, что у вас уже есть силы жить. Сам я восстанавливался много дольше. К тому же, мне помог в этом Ноэль. Вы ведь помните своего брата?

— Помню, — Реми грустно улыбнулся. — Он, верно, совсем вырос, маленький граф де Бейе. Как странно! Последний раз я произносил этот титул, еще когда все, кого я любил, были живы. Тогда я еще был счастлив…

Он замолчал, рассеянно выводя завитки на песке тростью и рассматривая отца. Они не виделись чуть больше полугода, но тот изменился так, как будто прошло десять лет. Водянистые глаза потускнели, белок потемнел; лицо прорезали глубокие морщины, а кустистые брови сделались совершенно седыми. Реми готов был поклясться, что и волосы под париком отца, в прошлом и без того светлые, побелели окончательно. Все это не утешало — наоборот. Жизнь единственного родного человека, на которого он мог еще положиться, клонилась к закату.

— Ненавижу время, — пробормотал Реми сквозь зубы, отводя глаза. Маркиз вздохнул. — Оно отбирает все — любовь, верность, терпение, жизнь, поддержку. О! Если бы люди не умирали! Если бы, по крайней мере, когда приходила пора, они отправлялись бы туда, откуда могли бы навестить родных и друзей! Почему мир так жесток, отец?

— Потому что это мир, Реми, — старик мягко улыбнулся, с радостью отметив старое обращение. — Я многое понял за последние полгода. По-видимому, будущие поколения расплачиваются за содеянное в прошлом. Иначе я не могу объяснить происходящее с нашим родом. Как жаль, что я не способен заплатить на сто, двести лет вперед! Тогда хотя бы мои дети не страдали так сильно, как я.

— Жизнь несправедлива, отец, — сказал Реми, чувствуя, как при почти забытом слове сердце наполняет сладкая горечь. Разговаривай он с покойным дядей, они давно бы уже обнялись, пытаясь успокоить друг друга. Но маркиз не оценил бы подобного, и они остались стоять, судорожно комкая — один перчатки, второй набалдашник трости.

— Вы поняли это слишком рано, — вздохнул маркиз наконец, делая шаг в сторону сына. — Я никому бы не пожелал то, что пережили вы в вашем возрасте. Мы живем в цивилизованном обществе, в цивилизованной стране; так почему же никто не может избавить хотя бы наших детей от страданий?

— Никогда бы не подумал, что услышу такое от вас, — невесело усмехнулся Реми. — Давно ли вы придерживались иных соображений? Мне кажется, или вы поскупились своими идеями. Что случилось такого, что вы стали более лояльно относиться ко всему, что происходит?

— Времена меняются, — ответил с легким смешком отец. — Мы не в силах этому противостоять и вынуждены прогибаться под реальность. Мы можем мечтать о чем угодно, но мир таков, что стоит нам увлечься, и он хорошенько напомнит о своем существовании. И вы ничего не сделаете ему в ответ. Мы привыкли на оскорбления отвечать шпагой, пистолетом — дуэлью, короче говоря. В этом случае такой возможности нет.

Он замолчал, тяжело опираясь на перила мраморной лестницы. Заходящее солнце ярко освещало его худую, длинную фигуру, облаченную в черный бархатный плащ. Узоры на темно-зеленых кюлотах и камзоле полыхали золотом, кант треуголки сиял. Светлые глаза смотрели так умиротворенно, так мягко, мирно, что Реми вдруг ощутил себя маленьким, ничтожным существом рядом с ним.

Это чувство, появлявшееся последний раз давным-давно, еще когда он был графом де Бейе, повергло его в такое недоумение, что ему стало неуютно. Психология человека такова, что он не может адекватно переносить собственную неполноценность, как физическую, так и психическую. Реми не являлся исключением из правил. Повисла напряженная тишина.

— Итак, вы, я вижу, решили пойти в политику, — сказал маркиз светским тоном, и Реми вздохнул, чувствуя, как память услужливо подсказывает заученные когда-то формулы. Старик продолжал: — Неблагодарное это дело, скажу я вам. Поверьте человеку, который всю жизнь провел при дворе. Единственные персоны, которым достается хоть какая-то выгода от данного процесса, — правящая верхушка.

— Значит, — Реми попытался улыбнуться, — надо занять главенствующую роль. Вы подали мне замечательную идею, маркиз!

— Тогда вы полностью расплатитесь за свои честолюбивые мечты, — маркиз засмеялся. — Правители очень несчастны. К тому же, это большая ответственность. Человек часто не может понять, что ему делать с собственной жизнью, а правитель обязан заботиться о миллионах жителей своей страны. Это очень тяжело, даже если делать это вместе с друзьями. Представьте же, что вы окружены людьми, которые жаждут вашей смерти, улыбаясь вам в лицо. Вы вынуждены шутить с ними, зная, что, едва вы чихнете, они первые поднимут шум о наследниках. А ваши дети… О! Бедные малютки пострадают первыми. Только подумайте! Неужели вы хотите такого будущего?

— У меня нет детей, — возразил Реми холодно. — Мне не о ком беспокоиться, некого жалеть, некого беречь и любить. Так что я вполне могу пожертвовать собой ради блага Франции. А вы разве не за этим здесь? Штаты призваны установить новые законы взамен не удовлетворяющих население старых.

— Я стар, Реми, — сказал маркиз, проводя рукой по лицу. — Я слишком стар для перемен. Молчите. Вы хотите сказать, что мой брат был гораздо старше. Если вы скажете так, несомненно, будете правы. Однако позвольте же мне оправдаться. Мы с ним всегда недолюбливали друг друга. Мы были с ним слишком непохожи. Он и в семьдесят отличался превосходным здоровьем. Я же таковым похвастаться не могу. Как я хотел, чтобы вы имели с ним хоть немного общего с ним помимо взглядов! И как же жестоко я разочаровался!

— Теперь я понимаю, почему вы так не любили нас обоих! — воскликнул Реми, бледнея. — В своем разочаровании вы винили младенца и брата! Я не смею упрекать вас, отец. Я многое понял, и в том числе глупость упреков родителям. Без вас не было бы теперешнего Реми Мюжавинье. Мы можем лишь сожалеть о сделанном. Этого не вернешь. Но, должно быть, еще не поздно все исправить… Я готов поскупиться своей честью ради матушки. Она ведь так хотела, чтобы в семье царил мир.

Он шагнул к отцу, впервые в своей жизни решив усмирить фамильную гордость. Он знал, что старый маркиз, никогда не отличавшийся лояльностью, не сделает первый шаг, как бы тяжело ему ни было. Оба хорошо понимали друг друга; знали они и то, что от этого ответа зависит вся их жизнь.

Маркиз внимательно посмотрел на сына. В безукоризненном парике, слегка ношеном плаще, треуголке, кюлотах, он напоминал ему маленького мальчика с восторженными глазами, наивного, мечтательного, больного.

— Время упущено, Реми, — сказал он с сожалением. — Теперь нас разделяет не неприязнь или непонимание, а наша позиция в политике. Обратного пути нет. Мы потеряли последний шанс. Наше воссоединение воспримется как предательство. Я потеряю должность при дворе, вы лишитесь клиентов, а Ноэль, бедный, не виноватый ни в чем, он пострадает больше всех. Наш дом не так богат, как хотелось бы. Мы не сможем существовать вместе.

Реми, недоумевая, протянул к нему руки, но старик лишь покачал головой, медленно, чтобы не было заметно дрожи, надевая треуголку и отходя.

— Не проклинайте меня, — сказал он, оборачиваясь у конца лестницы. — Когда-нибудь вы поймете, что руководило мной. Тогда вы согласитесь, что это лучшее решение, которое я мог принять в сложившейся ситуации. Прощайте же и простите, сын мой.

Он повернулся и тяжело пошел прочь по песчаной дорожке, сутулясь и прихрамывая. Реми некоторое время смотрел ему вслед, потом, словно что-то вспомнив , вдруг спустился следом за ним и крикнул:

— Вы сказали, что прошли через потерю ребенка и любимого человека. Я знаю о кончине матушки, но первая часть мне не понятна. Я не могу сообразить, что вы имели в виду. Что за ребенка вы потеряли?

Маркиз медленно обернулся и взглянул на него снизу вверх. В глазах его, так похожих на глаза сына, блестела влага, такая же, какую он ощущал двадцать девять лет назад, когда доктор Маршал принес ему весть о наследнике.

— Вас, Реми, — мягко сказал маркиз и пошел прочь. Молодой человек застыл, пораженный услышанным. Все это было так просто, логично и вместе с тем невероятно, что голова шла кругом.

Заходящее солнце заливало Версаль золотом. Реми молча следил за одинокой фигурой отца, идущей к жилым кварталам. Сердце ныло, словно в него всадили занозу, а на глазах блестели слезы. И он не был уверен, что они от света…