Сказ о двух птицах (джен)

Добраться до места стоянки было не сложно, но приходилось все время оставаться начеку, не прекращая оглядываться. Травников трудно было назвать беззащитными, но в ближнем бою вся их ворожба малого стоила. Если совладать со зверем не так уж и сложно, просто наколдовав мираж, например, горящий лес, то попробуй справься с оборотнем, который разумом — почти человек.

До "лагеря" оставалось совсем чуть-чуть, когда с деревьев вдруг сорвалась стайка птиц, хрипло каркая, и в один миг скрылась за облаками. Терн замер, приготовившись если не обороняться, так бежать, хотя Радомира это и не спасло. Оборотень — зверь, а зверь обязательно нагонит человека, если пожелает.

Вновь стало тихо, но обманываться не стоило — перед нападением хищник всегда пытается затаиться. Терн оглядел траву под своими ногами: ни одной змейки или ящерки, которых можно было бы натравить на Дивия, чтобы выиграть время. Зато совсем рядом, под соседним деревом, нашлась увесистая сухая ветка: поджечь — и никаких проблем. Все же звериное в оборотне преобладает, и огня он боится, хотя в человечьем облике и может обуздать страх.

Терн уже наклонился и ухватил ветку пальцами, когда сверху ему на ладонь надавила обутая в сапог нога. Он поднял глаза на хозяина ноги и громко сглотнул: над ним высился Дивий, то ли к счастью, то ли на беду, уже в человеческом облике.

— Поболтаем наедине? — ухмыльнувшись, протянул он, ногу, впрочем, не убирая.

Терн с усилием дернул ветку: на тыльной стороне ладони появились царапины, одна даже кровоточащая, зато Дивий покачнулся и спесь подрастерял.

— С удовольствием бы, но как-нибудь потом, — все еще сжимая в руке уже не нужную ветку, нагло бросил он. — А то тебе небось еще шерсть вылизать надо.

Ухмылка с лица Дивия мигом исчезла — вместо нее о настроении теперь красноречиво говорили нахмуренные брови.

— Ты бы подумал, прежде чем языком ворочать. А то язычок-то и подрезать можно... или даже оторвать.

— Из нас двоих дрожать от страха будешь ты, — чуть отступая, сказал Терн. Дивий тоже делал шаги в сторону, и они, будто приготовившиеся к поединку бойцы, ходили по кругу, не приближаясь и не отдаляясь друг от друга. — Уж поверь, и в Дубраве, и в Калинове граде с радостью устроят облаву на оборотня. С песнями, с костерком!

Дивий оскалился, и теперь Терн приметил чуть заостренные зубы: вместе с густыми серыми волосами на руках и позвоночнике, растущими от самого затылка, они выдавали в наемнике волколака.

— Пугай-пугай, все одно никто не поверит. Меня во всех городах хорошо знают, так что поколотят, но только тебя — за клевету. И на приятеля своего не больно-то надейся — об заклад бьюсь, что мне он доверяет больше, чем Гавранову травнику. Что, скажешь, кривда?

Хождение по кругу не прекращалось, и Терну уже начало казаться, что сейчас Дивий бросится на него и вгрызется в глотку.

— А он, в отличие от тебя, кое-чего стоит. Пора мне прекращать жить в одиночку, соберу-ка стаю. И первым в ней будет... — явно издеваясь, сделал паузу Дивий. — Да пожалуй Яромир, царевич и наследник всех Яриловых городов.

Терн даже сбился с шага.

— Не ожидал, — наемник расхохотался — гадко, толчками втягивая воздух. — А я и не такое знаю. Вот понравится ли царевичу, что друг его мало того что травник, так еще и самой Мораной благославленный? Что, не сказал ты ему о своем подарочке, который от смерти получил? Небось каким темным знанием одарила: мертвых воскрешать или, наоборот, живого одним взглядом на тот свет отправлять.

— Он тебе не поверит, — едва разжимая зубы, прошипел Терн.

— Зуб даешь? — и Дивий, явно находящися в хорошем расположении духа, снова рассмеялся. — Сам-то поверил бы? Вот то-то и оно, что нет.

Снова зашуршала трава, потревоженная человеком, но в этот раз Дивий шагал не по кругу, а прочь. За высоким кленом он остановился, обернулся и коротко бросил:

— Посмотрим, как царевич уйдет из этого леса: с тобой или... на четырех лапах?

* * *

Оседланные кони уже ждали на конюшнях, и не будь Лихой сыном воеводы, бежал бы со всех ног — он опаздывал. Одна пригожая стряпуха с кухни причитала по нему, как по мертвому, и ни за что не хотела отпускать, еле отвязался. То, что невесту он себе уже выбрал, все же не означало окончание любовных приключений. Конечно, после свадьбы он остепенится, позабудет всех старых подруг и, встретив их на ярмарке или где еще, пройдет мимо, так что волноваться ни о чем не стоило.

Время поджимало, и он решил срезать путь через яблоневую рощицу под окнами царского терема. Румяные яблоки дразнили и всем своим видом требовали остановиться и сорвать их, но привычный к этому великолепию Лихой спокойно шел мимо. Нужно было успеть во что бы то ни стало.

Вдруг из-за одного из деревьев к нему метнулась тень, и Лихой отпрянул, не сразу признав царицу Лебедь. Если бы он оглядывался по сторонам, заметил бы ее куда раньше — царица не пряталась и оставалась на виду.

— Здрав будь, Светозар, — первой поприветствовала его она, назвав настоящим именем — прозвища Лебедь не любила.

— И ты здравствуй, Лебедь Всеславна, — Лихой опомнился и быстро поклонился, рукой касаясь земли.

Царица вокруг да около ходить не стала:

— Дело у меня к тебе есть. Но поклянись сперва, что оно меж нами останется, а то вообще не берись исполнить.

— Клянусь! — поспешно воскликнул он, даже не пытаясь выведать, что от него требуется. Уж если поручение царицы выполнить, в накладе не останешься, тут по-другому быть никак не может. А когда он отказывался от возможности заслужить царскую милость?

Будто в мгновение сбросив с плеч тяжелую шубу, мешавшуюся в жаркий день, Лебедь мигом растеряла всю холодность. Лицо у нее из каменного превратилось в восковое — мягкое, теплое, лепи из него, что пожелаешь.

— Мне ведомо, что ты, Светозар, вместе с другими едешь искать моего сына. А вместе с ним — мою племянницу.

Лихой едва сдержался, чтобы не хмыкнуть. Ну, тут уж все ясно: попросит обязательно найти Яромира да Ладу, посулит что-нибудь в награду, может, слезу пустит.

— Отыщем, Лебедь Всеславна, обязательно отыщем, — пальцами цепляясь за пояс и раскачиваясь с носка на пятку, в меру снисходительно, но с почтением заверил царицу он.

Но она будто пропустила его слова мимо ушей — вместо того, чтобы расплакаться, как того ждал Лихой, потянулась и выудила из рукава поблескивающий на солнце диск размером с орех.

— Возьми, — Лебедь быстро вложила металлический кружок ему в руку. — Он подскажет тебе верную дорогу и убережет от зла. Ведь еще я знаю, что сваты уже стояли у нашего порога, да и Яромиру ты будто бы друг.

Лихой внимательно поглядел на царский дар: обычный кусок железа, только вот рисунок сделан — Ярилово солнце.

Трава зашуршала под ее ногами, и, уже почти скрывшись за яблонями, царица добавила:

— И помни: "Яви лик свой в небе синем, лучезарный Ярило".

* * *

Хуже кошмара может быть только кошмар, который вырос из реальности. И у Яромира среди всех ночных грез тоже имелся страшный сон, родившийся в прошлом...

Ему было десять, когда началось его обучение: верховая езда, владение оружием, стрельба из лука, рукопашный бой. Он в поте лица трудился, чтобы быть лучшим во всем, но на смотрах, иногда устраиваемых воеводой, отец вечно хмурился, глядя на него, а потом говорил:

— Если хочешь чему-то по-настоящему научиться, стань мастером, улови самую незначительную деталь. Нет ничего хуже любителя.

Стерев пот со лба, Яромир снова принимался за дело, не жалея ни сил, ни времени: из своей горницы он убегал с рассветом солнца, а возвращался, когда караульные видели пятый сон. Наставники, занимающиеся его обучением, диву давались, глядя на такое упорство, но для Яромира существовал лишь один судья — собственный отец.

Стрела разила мишень, попадая в самое яблочко, деревянный меч выбивал из рук противника оружие и грозился нанести смертельную рану, противник падал на землю и молил о пощаде, но вердикт не менялся — нет ничего хуже любителя. И Яромир, скрипнув зубами, снова отправлялся совершенствовать свои умения.

Верховая езда давалась ему легко, да и любил он ее больше остальных занятий. Уже тогда Сивый стал ему верным товарищем, а не простым конем, и дело спорилось. Но однажды царь снова решил поглядеть на сына.

Яромир дернул поводья, сдавливая коню губы. "Уж сейчас-то я покажу... Обязательно покажу!" Сивый не подвел, гарцевал, шел галопом, понимал своего наездника с полуслова. И все бы ничего, но, наверное, сами боги вмешались.

От природы Сивый боялся лишь одного — змей, пусть даже маленьких и безобидных. В тот день конь проявлял чудеса покорности и понятливости, но тут его глаза разглядели в траве сверкающую на солнце чешую и черную голову... Сивый понес, позабыв о своем маленьком друге, не жалевшего для него сладких яблок, и Яромир, едва удерживаясь в седле, с силой оттягивал поводья, кричал, но конь не остановился. Через несколько минут маленький царевич, обессиленный бешеной скачкой, невольно расслабил руки, выпустил поводья, а потом кубарем вылетел из седла.

Его перенесли в горницу, уложили на перину, а потом позвали Щука. Тот, после осмотра, сопровождаемого ворчанием, заключил левую руку в лубок, содранный до мяса бок прикрыл пропитанным мазью бинтом и объявил, что постель больному покидать нельзя почти две седмицы.

А потом матушка сидела с ним и ласковой рукой гладила его по голове, пока он не уснул. Сколько Яромир себя помнил, матушка всегда старалась не изнежить свое единственное чадо, — он ведь должен вырасти настоящим мужчиной, а не маменькиным сынком — но в минуты слабости, такие, как сейчас, давала волю всей своей любви.

Что ему снилось, он никак не мог вспомнить, да и глупо это — видеть сон во сне, но зато в голове хорошо сохранилось то, что было после пробуждения. Резкие звуки тут же коснулись слуха, и Яромир зажмурился от неожиданности, пока не узнал голоса — родители ругались.

С его стороны было глупо продолжать притворяться спящим, но он быстро уловил, что речь идет о нем, и не смог сдержать любопытства.

— Ты строг к нему, Мирослав, — с укором сказала мать. — Он еще мальчик и место твое займет нескоро — ты ведь еще молод и полон сил.

— Мой прадед думал также, и отец едва не развалил царство, сев на престол в свои пятнадцать лет. Мы не должны повторять ошибок прошлого, — строго отрезал отец. "Наверняка хмурит брови," — решил Яромир, стараясь улыбкой не выдать себя.

— И все же, милый, будь с ним помягче. Он ведь изо всех сил старается угодить тебе.

— Стараниями не перекрыть природной лени. Он не унаследовал ничего от меня или моего отца, а уж тем более от своего прадеда, не считая наружности. Мягкостью и попускательством я только усугублю его нерешительность и расхлябаность.

Голоса затихли на одно мгновение, но за это время Яромир трижды почувствовал, как болезненно замирает сердце.

— Выбирай люди сыновей, я бы назвал своим воеводиного Светозара, но не Яромира.

Матушка ахнула, зашептала: "Побойся богов, Мирослав! Разве ж можно такое..." — но Яромиру было все равно. Он рукой вцепился в одеяло, стараясь куда-нибудь выпустить боль и ярость; ласковая ладонь погладила его по голове, а потом голоса затихли — в комнате больше никого не было.

А потом он подскочил, не чувствуя боли в руке и боку, потому что ее затмила другая, более глубокая и жгучая, и, схватив со стола глиняный кувшин с каким-то целебным отваром, швырнул его о стену. Вслед полетела ступка с толченными травами, кружка, табурет оказался безжалостно опрокинут. Посреди этого хаоса на коленях сидел Яромир, прижимая к груди занывшую руку, и старался не плакать.

Прошло время, сколько точно, Яромир не помнил, и нянька принесла поужинать, но, увидев своего воспитанника не в кровати, закудахтала, засуетилась.

— Уж что ж ты так, Ярушко? — укладывая его в постель, вздыхала она. — Разве ж можно так! Поберегся бы, не ради себя, так ради матушки с батюшкой — один ведь ты у них, дитятко.

Только вот Яромир молчал, надувшись и чуть выпятив вперед губу. Его едва не с ложки накормили, а потом нянька зажгла свечу, прикрыла ставни, чтобы на свет из темноты не летела мошкара, и устроилась на скамеечке у кровати.

— Жил однажды сильный и храбрый воин, в те времена, когда тьма царила повсюду и не было еще солнца. Надоело воину смотреть на то, как страдают люди, и потребовал он у богов избавления от вечной темноты. Посмеялись боги, только Перун решился испытать дерзкого смельчака.

Тихий грудной голос кухарки обычно баюкал, но теперь Яромир, уткнувшись в подушку, внимательно слушал ее рассказ.

— Предложил он воину биться: коли смертный победит, даруется им свет, коли бог — жизнь свою воин отдаст, а тьма лишь преумножится. В схватке сперва Перун брал верх, но воин позвал своего брата, и вместе победили они бога. Тогда даровал Перун миру солнце, воплотившееся в яснооком Яриле.

А Ярило послал в награду храброму воину яйцо волшебной птицы Алконост. Раскололось яйцо и вышла из него девица невиданой красоты. Стала она воину верной женой.

На этом месте Яромир обычно фыркал, — какая ж это награда? — но сейчас у него и мысли такой не возникло. Нянька тем временем продолжала:

— А богиня Морана решила, что обделили боги брата воина, и тоже отправила волшебную птицу Сирин наградить его за смелость. И из яйца Сирин вышла девушка красоты неописуемой, научила она своего суженого колдовству да ворожбе. От них и пошел род гаврановых травников.

А потом пошли меж братьями смуты да раздоры — кто ж главнее теперь? Жены только масла в огонь подливали, ибо одна была рождена вестницей счастья, а другая — печали. Шли годы, а борьба меж ними лишь усиливалась. И попросили они тогда Сирин и Алконоста рассудить их.

Поглядели на это волшебные птицы, опечалились: как же тут быть? Долго они спорили, решая, как же помирить братьев, и наконец придумали способ. Договорились они раз в год прилетать на остров Буян в определенный день, а братьям объявили, что тот, кто поймает чужую птицу, и станет главным.

Всю свою жизнь пытались братья поймать волшебных птиц, да только не рассказали им Сирин с Алконостом, что в руки они дадутся только чистому сердцем и душой. Многие Яриловы витязи охотились на птицу Сирин, многие Гаврановы травники караулили Алконоста, да только так ни к кому в руки птицы не попались.

Но Яромир уже не слушал. Он спал, и снилось ему, что в клетке у него сидит волшебная птица Сирин, а отец гордо говорит всем: "Вот он какой, мой сын!"

* * *

Солнце не успело еще подняться, а Терн уже отыскал раскидистый куст боярышника и теперь выбирал ветку поострее да покрепче. То, что он придумал, граничило с жестокостью и в одно мгновение могло обратиться смертоубийством, но иного пути пока не появилось. Дивий должен был оставить их в покое.

Стащенным у Яромира ножом Терн обточил ветку, превратив ее в настоящий кол. Такой проткнет сердце без особого труда, но Терну нужны были лишь неглубокие царапины. Дерево коснется кожи, а потом разгонит свой сок по крови, и волколак уснет на день, два, а то и на седмицу.

Впервые в своей жизни Терн встал перед таким выбором, в котором, кажется, не было верного варианта. Уж он-то знал, что волколаку ни согласие жертвы, ни особый обряд не нужны: достаточно просто ранить ножом, через который оборотень перекидывается. Яд разойдется по крови, и изменения станут необратимы.

Кол вышел на славу: тут и там торчали мелкие щепочки, которые застрянут в коже и надолго лишат сил перекидываться. Терн пощупал дерево, оглядел его со всех сторон. Он рискует стать либо отравителем или даже убийцей, либо обедом. Коли ничего не выйдет, Дивий на кусочки его растерзает в первый удачный момент.

Можно, конечно, сбежать, надеясь, что оборотень отвлечется на Яромира, но... Но Терну вдруг стала противна даже мысль о таком побеге. Прежде он с легкостью бросал своих случайных попутчиков, стоило только опасности появиться на горизонте, и что изменилось сейчас, Терн никак не мог взять в толк.

Спрятав кол до поры до времени под рубаху, он, озираясь, направился назад, к погасшему костру. Этой ночью ему выпадет шанс, который ни за что нельзя упустить.

* * *

Царь Мирослав в окно видел, как отъезжают от царского терема витязи, отобранные воеводой для поисков. Молодые и статные, они крепко держались в седле, а потом тройками выезжали за ворота.

Он еще раз бросил на них взгляд, а потом, вздыхая, нехотя отодвинулся от окна. Потом подошел к двери, но не той, что вела в коридор — эта всегда оставалась заперта на замок, и никто, кроме царя Мирослава, не имел права отпереть ее и войти.

Ключ висел на тонком шнурке у Мирослава на шее. Замок, который давно пора было смазать, скрипнул, сначала не поддаваясь, а потом щелкнул, и дверь легко отворилась.

В комнате было темно. Царь нащупал сбоку свечу, вытащил заранее припасенные спички, чиркнул о коробок. Яркое пламя вспыхнуло, всколыхнулось и играючи перепрыгнуло со спички на фитиль — в горнице тут же стало светлее. То же Мирослав повторил и со второй свечой, и с третьей, пока теплый оранжевый свет не заполнил комнату.

Тьма попряталась у пола, по углам, у самого потолка, но царь Мирослав не обратил на это внимания. Всего себя он сосредоточил на широком серебряном блюде, лежащем на крепком дубовом столе. Кроме спелого яблока на блюде ничего не оказалось.

Пальцы коснулись яблока, осторожно толкнули спелый бок, и оно неспешно покатилось по кругу, будто для этого и было создано. Но ничего не менялось — блюдо ожидало приказа.

— Покажи мне Яромира.

Серебряная гладь посветлела, и Мирослав перестал в ней отражаться, уступив место густому лесу. Блюдо показало поляну, тлеющий костер, а потом раскинувшего руки Яромира. Во всей этой картине царило лишь умиротворение. Вместе с лесом спал и царевич.

Мирослав поглядел на сына, резким движением остановил катящееся яблоко. Ничего плохо за ночь с ним не случилось.

* * *

Когда-то давно, когда отец его видел, как Морана хитро ему улыбается и манит за собой, а дружина готовилась присягать на верность молодому царевичу, Мирослав узнал об этом блюде. Отец позвал его к своей постели:

— Я оставляю тебе не только царство, — вдыхая перед каждым словом, сказал он,— но и древнее сокровище. Мой прапрадед получил его в походе, в каком-то восточном городе.

Дрожащая рука рванула с шеи шнурок с болтающимся на нем ключом, вложила сыну в ладонь.

— Там, в комнате под самой крышей, есть дверь. Открой ее этим ключом и не забудь прихватить с собой яблоко.

Потом тогдашний царь потребовал оставить его в покое, а через два дня он шагнул в объятия к Моране, так и не проснувшись.

Седмицу Мирослав разбирался, как же пользоваться блюдом, а после не мог нарадоваться такому подарку судьбы. Настоящее сокровище, блюдо показывало ему любое место и любого человека, стоило лишь попросить.

Теперь подарок ему наконец пригодился: он следил за всеми злоключениями своего сына, пока однажды блюдо вдруг не помутнело и не отказалось исполнять приказ. Именно тогда царь Мирослав, обуреваемый тревогой, потребовал начать розыск.

А теперь он сам уж пожалел о своем опрометчивом поступке. Для него побег Яромира был ни чем иным, как еще одним этапом обучения. "Ему давно пора хлебнуть походной жизни и отойти наконец от старших," — довольно потирая подбородок, думал Мирослав. Даже травник не казался опасным, наоборот, он покажет Яромиру жизнь за стенами Священной Дубравы. И, может быть...

"Может быть, мой сын наконец станет достойным царствования".