Обратный отсчет (джен)

Перед входом в лабораторию, мерцая, будто умирающий светлячок, горел желтый матовый фонарь.

Стальные двери были закрыты. С трудом удерживая на плече свою увесистую ношу (с каждой минутой девчонка, по мнению Антиплаща, становилась все тяжелее и тяжелее, и теперь оттягивала его руки, как добрый мешок цемента), он постучал по закрытой створе — ногой. Ему пришлось стучать, греметь и ломиться в дверь еще несколько минут, прежде чем изнутри наконец донеслись торопливые шаги, радостный собачий лай и звучный голос Бушрута: «Иду, иду! Тише, Спайк!». Скрежетнула отодвигаемая задвижка, Репейник, явно ни о чем не подозревая, распахнул дверь и… застыл, точно пораженный громом, лицо его растерянно (или, скорее, испуганно?) вытянулось…

— Антиплащ!

Он тут же попытался укротить своевольные мимические мышцы и придать физиономии если уж не приветливость, то, по крайней мере, спокойную невозмутимость — но без особого успеха, появление главаря явно застало его врасплох. Взгляд его широко раскрытых синих глаз метнулся на девчонку — и замешательство на лице сменилось вымученным, страдальческим выражением ожидаемой, постылой неизбежности («Вот именно этого-то я и боялся!») — которое, впрочем, он, как человек безусловно деликатный и безукоризненно воспитанный, тут же постарался согнать.

— Силы небесные! Так это и есть… она?

— Кто?

— Ну, заложница… по радио говорили… — Бушрут как-то замялся. — Господи, да с вас течет, как с утопленников!

— Так какого черта ты до сих пор торчишь в дверях, тощая ты зеленая кочерыжка? — прохрипел вконец измученный, насквозь пропитавшийся дождевой водой Антиплащ. — Позволишь ты нам наконец войти и обсушиться, или мы так и будем стоять тут на пороге, пока окончательно не растаем, как апрельские сосульки?

— Э-э… да, да, конечно… Проходи. — Бушрут посторонился, позволяя главарю шагнуть внутрь. Спайк, крутившийся возле его ног, радостно гавкнул — оглушительно, во всю силу недюжинных собачьих легких, приветствуя не чаянных гостей; и Антиплащ почувствовал, как тонкие дрожащие пальчики девчонки крепче сжали его онемевшее от холода плечо.

— Собака…

— Ничего страшного, это Спайк. Он не кусается, — буркнул Антиплащ, оглядываясь в поисках какого-нибудь стула или скамьи, куда можно было бы усадить изрядно поднадоевшую ему ношу. — Ты что, боишься собак?

— Боюсь, — робко, застенчиво, точно открывая страшную, достойную лишь Избранных неприятную тайну, прошептала девчонка ему на ухо. — Они зубастые и лают!

— Ты всего на свете боишься, — сердито отозвался Антиплащ. Так и не найдя ничего подходящего, он усадил ее на груду мешков с удобрениями, небрежно сваленных возле стены. — А его, — он кивнул в сторону Бушрута, который возился в углу лаборатории, служившем кухонькой, возле полочек с посудой и столика со спиртовкой, позвякивал там какими-то склянками, наполнял водой пузатый жестяной чайничек. — Его ты тоже боишься?

— Ага. — Девчонка, поглядывая на Репейника, задумчиво поковыряла пальцем в носу. — Боюсь.

— Почему? Он же не лает и совсем не зубастый. И, насколько мне известно, еще ни разу никого не покусал.

— А чего он такой… зеленый?

— Долго рассказывать. Ну, снимай свои шмотки, надо обсушиться. Не то простудишься и будешь кашлять… Эй, Репей, есть у тебя полотенце?

— Да, да! Я сейчас все устрою… Полотенце, сухую одежду… Горячий чай… у меня где-то было сахарное печенье — пальчики оближешь! Спайк его очень любит…

— Собачьи крекеры, что ли? А какой-нибудь человеческой еды у тебя нет?

— Человеческой? — Бушрут уязвленно поджал губы. — Бутерброды с колбасой сойдут?

— Это с «собачьей радостью»-то? Ладно, сойдут. Давай, чего уж…

…Негромко, уютно булькала подогреваемая на спиртовке вода. Дымился в больших жестяных кружках горячий, терпкий, крепко заваренный несладкий чай. Обступала со всех сторон плотная зеленая стена неведомых «экспериментальных» кустарников и деревьев, оглушительно благоухали крупные белые цветки на ветке ближайшего экзота, журчала вода в поливных установках, покачивала над головой огромными, разлапистыми, как растопыренная пятерня, пятнистыми листьями какая-то диковинная пальма с неудобопроизносимым названием. Спайк, лопатой вывалив длинный розовый язык, позевывая, лежал под столом, поглядывая на гостей в твердом убеждении, что они явились в лабораторию только для его, Спайка, личного увеселения, и хвост его — тук, тук, тук! — нетерпеливо постукивал по земле, в полной мере выражая его незатейливое собачье довольство. Девчонка сидела на одеялах, расстеленных на мешках с удобрениями, закутанная в пушистое махровое полотенце, усеянное крошками от бутербродов и рассыпчатого печенья; на десерт Бушрут приволок ей целую корзину яблок, груш, персиков и глянцевитых, иссиня-черных слив. Но она была слишком утомлена, чтобы должным образом оценить это богатство, и, разомлев от усталости, сытости и тепла, дремала с надкусанным яблоком в руке, то и дело клюя носом; ее тонкие невесомые волосенки обсохли и распушились вокруг ее головы, точно легкая шапочка одуванчика. Антиплащу достался старый лабораторный халат с оторванным хлястиком и пришитым к нагрудному карману бейджиком «Ассистент К. Вануар»; главарь сидел, опустив голову, грея руки о теплый бок жестяной кружки с чаем, перекатывая ее между ладоней, разглядывая ее темное содержимое с таким видом, словно прикидывая, не стоит ли без дальнейших бессмысленных барахтаний в нем утопиться.

— Значит, ты все знаешь, Репей?

— Слышал… в общих чертах. Об этом аккурат перед твоим приходом верещали все радиостанции Сен-Канара.

— О чем об «этом»? О заложнице?

— Да. Об ограблении Павильона. О, гм… о похищении ребенка. О том, что тебя ищут по всему городу и ближайшим окрестностям. И о…

— О чем? Ну, оглашай уж все пункты обвинения, раз начал.

— Об убийстве этого старика… Войта, кажется. — Бушрут поднял на главаря ясные васильковые глаза. — Я, признаться, сначала не поверил…

— А теперь, значит, веришь? — жестко спросил Антиплащ. — По-твоему, это я его убил?

Бушрут ответил уклончиво — после паузы; крохотной, но все же заметной:

— Нет. И я буду очень рад, если ты внесешь в этот любопытный вопросец окончательную ясность.

— Внесу, не беспокойся. — Засучив рукав, главарь предъявил Бушруту злополучный браслет, матово поблескивающий в беспощадном свете люминесцентных ламп. — Мегс тебе ничего не говорил об этой штуке?

— Я не видел Мегса уже несколько недель.

— Ладно. Пусть. Это — бомба.

— Бомба? — Бушрут, опустившись на край скамьи по другую сторону стола, недоверчиво пошевелил бровями. — Ты… уверен? Ты не можешь, э-э… ошибаться, а?

— Не могу. — Антиплащ скрипнул зубами. — Да, я был знаком с этим старикашкой, с Войтом… он надел на меня этот браслет — без моего ведома и согласия, разумеется. Для того, чтобы его разомкнуть, нужен особый «ключ»… и герениты, которые Войт велел мне раздобыть. Я их раздобыл. Да. В Павильоне. — Он поднес к губам кружку с горьковатым, подостывшим уже чаем и жадно, захлебываясь, сделал несколько глотков. Потом продолжил рассказ — несколько бессвязно, сумбурно, преодолевая спазмы в горле, то и дело прерываясь, чтобы смочить чаем пересыхающую глотку, рассказал Бушруту о браслете и геренитах, об ограблении Павильона, о Носе и Бобби, о том, как обнаружил убитого Войта, о поисках «ключа» и появлении копов, о погоне, о девчонке, о переправе через реку — и только о последнем этапе своего извилистого пути, о жутком, тернистом переходе через лес он уже не в силах был говорить, не хотел об этом даже вспоминать, желудок у него до сих пор сжимался при одной мысли о холодном алчущем взгляде, исходящем из тьмы — пусть даже этот хищный взгляд и был всего-навсего плодом его буйного воображения… Репейник слушал его, не перебивая, опустив голову на грудь и расслабленно сложив руки на коленях, смежив веки, зашторив глаза густыми, невероятной длины пушистыми ресницами — и долго, очень долго молчал уже после того, как Антиплащ закончил рассказ, по-прежнему не шевелясь, не произнося ни слова, не открывая глаз… Может, он попросту уснул? Антиплащ, не исключающий такой мысли, сильно, со злобой толкнул его ногой в колено.

— Ну? Какого черта ты молчишь, Репей? Скончался, не приходя в сознание?

— Нет, Антиплащ. — Бушрут, секунду помедлив, открыл глаза и окинул главаря очень пытливым, пристальным, очень внимательным взглядом чуть исподлобья. — Но что, по-твоему, я должен тебе говорить?

— Желательно то, что думаешь.

— Что думаю? Хорошо. Изволь. — Он глубоко вздохнул, словно перед прыжком в неведомый омут. — Я всегда считал тебя здравомыслящим человеком, мой друг, — даже, я бы сказал, исключительно здравомыслящим… до сегодняшнего дня.

— Да. Я влип. Я лажанулся, когда, не зная броду, полез в берлогу Войта на поиски «ключа». Что еще ты имеешь в виду?

— Зачем ты вообще пустился в бега? По привычке, что ли? Приобретенные, так сказать, рефлексы сработали? «Увидел копа — делай ноги»?

— Не понял. Этот легавый застал меня над трупом Войта с пистолетом в руках! И обвинил в убийстве! Что, по-твоему, я должен был стоять и ждать, пока он наденет на меня наручники?

— А что и кому ты доказал этим своим бестолковым бегством, кроме собственной неоспоримой виновности? Посуди сам: до этого момента на тебе висело только ограбление Павильона, практически недоказуемое, ну, еще эта идиотская драка в подворотне с симпатягой Бобби… а теперь плюсуй: Павильон — раз, нанесение телесных повреждений — два, сопротивление при аресте — три, побег — четыре, похищение ребенка — пять, да еще это странное убийство при загадочных обстоятельствах… Кстати, почему после всей этой досадной и в высшей степени бессмысленной суеты ты пришел именно ко мне?

— А что, разве ты не любишь гостей, Бушрут?

— Гостей? Люблю. Но…

— Но не таких, как я.

— Я этого не говорил.

— Ну, еще бы! Зато подумал, а это одно и то же.

— Ну… должен признаться, ты своим, гм, неожиданным визитом и впрямь поставил меня в довольно-таки, э-э… затруднительное положение.

Антиплащ скрестил руки на груди.

— У меня такое чувство, — небрежно заметил он, — что я с самого своего рождения только и делаю, что ставлю всех в затруднительное положение… в том числе и себя самого. И меня это уже даже не удивляет. Ну куда, по-твоему, я еще мог податься, Репей — кроме как к черту на рога? Мне надо было сбросить хвосты и пересидеть где-то несколько часов… собраться с мыслями, да. Потом я уйду. У меня есть несколько местечек в Сен-Канаре, где никакие копы меня не достанут, но… Но сейчас у меня просто, откровенно говоря, не было выбора.

— А что ты собираешься делать с девчонкой?

— С девчонкой-то? А черт его знает... Придумаю что-нибудь. Подброшу ее куда-нибудь к ближайшему полицейскому участку… — Одновременно, словно по команде, они взглянули в сторону малышки: она спала, выронив яблоко, свернувшись калачиком, подложив одну ладошку под щеку, а другой прижимая к себе своего мягкого полосатого зверя. Бушрут подошел и со вздохом укрыл ее краем сползшего к земле стеганого одеяла.

— Да. Меня загнали в угол, Репей, — глухо, ни на кого не глядя, произнес Антиплащ. Он устало склонился над столом, измочаленный, поникший, обхватив голову руками, запустив грязные пальцы в и без того взлохмаченную, давно уже требующую ножниц и гребешка непокорную шевелюру. — Загнали в угол, как бешеную собаку… как свирепого матерого бирюка… и всюду, куда ни сунься — флажки, флажки… и охотники с ружьями… Копы, поди, и награду за мою поимку назначили, так? А теперь еще этот Босс, собиратель геренитов, наверняка не оставит меня в покое… И единственная моя надежда — Мегс… и «ключ». Иначе… Осталось всего восемьдесят часов, Репей! А потом… нет, не хочу об этом даже думать… Я должен, должен найти Мегавольта и передать ему герениты, не то…

— Поздно.

— Что?

Бушрут ответил не сразу. Антиплащ свалился на него по своему обыкновению — внезапно, как снег на голову, совершенно некстати, с копами за спиной, с проклятой девчонкой, с полным грузом неудобоваримых проблем, в которые Репейнику вовсе не хотелось вникать по причине собственных неулаженных жизненных коллизий; явился, как всегда — нахально, без приглашения, и, что хуже всего, поставил Бушрута, человека, в сущности, мягкосердечного и отзывчивого (увы!), перед лицом недоброго, крайне неприятного, даже в какой-то мере отвратительного выбора… Для деликатного, интеллигентного Репейника было сущим мучением отказывать кому-то в помощи; тыльной стороной ладони потерев лоб, он взволнованно переплел перед грудью длинные и гибкие зеленые пальцы.

— Поздно, Антиплащ. Ты думаешь, за Мегсом — и его маяком — не следят? И телефоны не прослушивают? Ты думаешь, в мою лабораторию с минуты на минуту не нагрянет облава во главе с Чернышом? Ты хочешь, чтобы меня тоже притянули к ответу — за укрывательство, да? Ты знаешь, что я сижу сейчас под домашним арестом, отпущенный на поруки? Не знаешь… У меня и без того в последнее время с копами неприятности, а тут еще…

— Неприятности? Это у тебя-то — неприятности?! — Антиплащ опешил. Он бы, наверное, рассмеялся, если бы не был так растерян и взвинчен; лицо его онемело — словно Бушрут исподтишка плеснул в него стаканом холодной воды. — Это у тебя, что ли, висит на руке проклятый браслет, начиненный взрывчаткой? Это за тобой охотятся легавые по всему Сен-Канару, это на тебя спускают собак, это тебя объявляют вне закона, это на тебя вешают мокруху, к которой ты не имеешь ни малейшего отношения?! «Неприятности» у него, видите ли… Мне бы твои проблемы, Репей! Философ хренов! Сидит тут… на этой своей навозной куче, интеллигент паршивый, и рассуждает, как надо, а как не надо! Ну, ну! Хотел бы я посмотреть, как бы ты себя повел, оказавшись на моем месте! А? Побежал бы, поди, скулить и жаловаться в ближайшую кутузку, лизать копам задницы — «ах, спасите меня, меня подставили, я невиновен…» Так, что ли?

— Может, и так. Не ори. — Бушрут спокойно кивнул в сторону спящей малышки. — Разбудишь. Удивляешь ты меня, Антиплащ, в последнее время все больше и больше… Скажи — ты когда-нибудь пробовал думать не только о себе?

— Пробовал!

— И что, не получилось?

— А какого черта? — Антиплащ судорожно сглотнул, губы у него жалко тряслись. — Какого черта я должен о ком-то думать, когда обо мне самом никто не думает? Все вы только одного хотите — убрать меня с глаз долой, задвинуть подальше, как лишний сломанный стул… а еще лучше — закопать и забыть! Что, не так? Ладно Черныш, или эти пустоголовые ищейки из ШУШУ, — но ты… Ты, Репей! Тоже ведь спишь и видишь, как бы побыстрее и полегче от меня избавиться… без ущерба для здоровья! А, да что там! Чему тут удивляться, когда даже собственная мамаша всю жизнь меня ненавидела — только за то, что я вообще появился на свет… «Сын шлюхи»… «ублюдок»… «подзаборный щенок»… Думаешь, легко с этим жить? Легко? Тебе не понять… у тебя была семья… Нормальное детство… Любящие родители… Братья, сестры… Собака, в конце концов… А у меня — что? Ну что? Грязный барак, и мать — шалава и алкоголичка? Готовая на всё ради выпивки… Готовая собственного сына, шестилетнего сопляка, продать за бутылку спирта своим поганым сутенёрам! — Он вскочил, задыхаясь от ярости, от тугой, как удавка, захлестнувшей горло обиды, схватил со стола подвернувшуюся пробирку и швырнул ее в стену — отчаянно, бешено, изо всех сил… так, чтобы тонкое стекло со звоном брызнуло в стороны — обязательно чтобы со звоном, с дребезгом, безнадежно разбитое на десять тысяч никчемных осколков! И это помогло: волна неудержимой ослепляющей ярости схлынула, оставив после себя муть, обломки, гнусную ноздреватую грязь — и откатилась; и рассудок, бродивший где-то в отдалении, наконец вернулся; и обрушился Стыд — нестерпимый, жгучий, до постыдной дрожи в руках, до мучительной боли в сердце… Вот тебе и раз… распустил язык, идиот… трепло безмозглое… понесло, как на санках с крутой горы — без оглядки, без тормозов, совершенно неуправляемо… до ближайшей коряги! Будто вскрылся набухший, давно назревающий в душе нарыв — и выплеснул наружу всю мерзость, и гной, и кровь, все то темное, горькое, подспудное, что (о, как он на это надеялся!) было надежно погребено под грузом минувших лет, глубоко в недрах памяти, на мутном заилившемся дне подсознания — и вдруг восстало из небытия, сбросив истлевшие покровы забвения, страшное, ненужное, полуразложившееся, будто отвратительный мертвец из могилы… Он плюхнулся обратно на лавку, поджав под себя ноги, с пылающим лицом и дергающимися губами, вызывающе вздернув подбородок — но не могущий заставить себя посмотреть Бушруту в глаза. Репейник сидел, окаменев, опасливо отъехав подальше, на самый край скамьи, не смея шевельнуться, будто прибитый к полированным доскам; потом поднялся — как-то тихо, боком, неслышно, — отошел к шкафу, побулькал там какой-то бутылочкой, распространяющей вокруг резкий запах спиртовой настойки, и, вернувшись, протянул склянку Антиплащу.

— Выпей. И прекрати истерику… Сейчас не о твоей мамаше речь…

— Забудь. Забудь все, что я тебе тут наболтал… Ничего не было, слышишь! — Главарь залпом хлебнул обжигающую горло огненную жидкость и, закашлявшись, со свистом втянул в легкие воздух. — Ну и дрянь…

— Забуду, не переживай. Уже забыл. — Репейник смотрел на Антиплаща задумчиво, обеспокоенно, прикусив губу — не нравилась ему ни эта горячность, ни вспыльчивость, ни нездоровое невротичное поведение, граничащее с истерией. Даже зная взрывоопасный антиплащовский норов, он не мог предвидеть такой яростной вспышки буквально ни с того ни с сего, без малейших оснований, на пустом месте… Впрочем, трудно было ожидать чего-то иного от затравленного, намертво прикованного к браслету со взрывчаткой, вконец совершенно отчаявшегося человека. — Давай решать, что теперь делать. Покинуть Сен-Канар ты не можешь, так?

— Без «ключа»? Какой смысл?

— По-твоему, «ключ» — у убийцы?

— Не знаю. Вполне возможно. А ему — представь себе, какая неожиданность! — тоже наверняка нужны герениты.

— Они у тебя?

— Да.

— Верни их в ШУШУ.

— Что? — Антиплащ поднял голову, решив, что ослышался. Но нет: Репей оставался совершенно спокоен и серьезен, в глубине его ясных голубых глаз мерцали искорки… понимания? сочувствия? или, быть может, обыкновенной пошлейшей, презрительной жалости самого третьесортного пошиба? Антиплащ вспыхнул — мгновенно и непредсказуемо, точно порох:

— Ну ты, зеленорожий! Оставь свою идиотскую жалость при себе, слышишь! Я в ней не нуждаюсь. И в ШУШУ не пойду!

— Почему? — невозмутимо спросил Бушрут. — На мой взгляд, это — не только единственно приемлемое, но и просто жизненно необходимое для тебя решение.

— Просить помощи у копов?!

— К счастью (к счастью в том числе и для нас) в Сен-Канаре имеет место быть не только полиция, Антиплащ.

— А! Ты про моего двойника, что ли? Про Черныша? Чтобы я пошел к нему с повинной? Шаркнул бы перед ним ножкой? Ползал бы перед ним на брюхе?! Чтобы он посадил меня в железную клетку и отправил на необитаемый остров — денька этак на три-четыре? Да никогда! Никогда этого не будет, слышишь! Я лучше сдохну… Ты соображаешь, что говоришь?

Бушрут, обхватив плечи руками, точно в приступе озноба, смотрел на собеседника мрачно, устало, чуть исподлобья, словно на редкостно тупоголового студента, в который уже раз безнадежно заваливающего самый наипростейший экзамен.

— Зря ты так, Антиплащ… Разве я когда-нибудь давал тебе плохие советы? Черныш, по крайней мере, тебя выслушает… Сейчас для тебя главное — снять браслет; все остальное — потом.

— Ага — пожизненное заключение в тюрьме для законченных отморозков. С отрезанной по локоть рукой — это ты имеешь в виду? Ведь «ключа»-то у них тоже нет… и за три дня он из воздуха не появится! — Он прицельно, в упор, прострелил собеседника свирепым взглядом. — Да… к черту все! Ведь даже ты… даже ты мне не веришь, Репей! А хочешь, чтобы мне поверил какой-то там безмозглый Черныш?

— С чего ты взял, — опуская глаза, пробормотал Бушрут, — что я тебе не верю? В конце концов…

— Да на роже твоей протокольной написано! Ясно?

— Ну, рожи у нас у всех хороши… Неужели действительно не существует никаких способов доказать твою непричастность к убийству?

— Меня застали на месте преступления… чуть ли не с «поличным», ага! И, готов спорить, там, в комнате, найдется до черта моих отпечатков… а если не найдется — так сфабрикуют… Если только… Дьявол! Я же совсем забыл! Где мои шмотки? — Он потянулся к своей одежде, распяленной для просушки на тепличных обогревателях — и вытряхнул из кармана джинсов злосчастную, забившуюся глубоко в складки ткани, завернутую в салфетку серебристую пуговицу. — Вот. Я нашел это под войтовским столом. Старикашке она не принадлежала, мне — тоже. Значит, Войт оторвал ее от одежды убийцы, когда между ними затеялась драка… как-то так, я полагаю.

— Ну, это уже кое-что. — Бушрут, тоже внимательно разглядывая пуговицу, чуть просветлел лицом. — На ней должны быть отпечатки… или, как это там… «биологические материалы» Войта и убийцы — да, да! Если, конечно, ты их до сих пор напрочь не затер.

— Вот то-то и оно.

— Погоди-ка. — Бушрут поднялся, достал с полки чистый конверт и положил его на стол. — Опусти ее в конверт. Вот так, осторожно… Приложи записку с объяснением и отправь в ШУШУ. Пусть проведут экспертизу и установят, так сказать, истинного владельца. Если, конечно, это возможно…

— В Сен-Канаре миллион таких пуговиц! Кто теперь поверит, что я действительно нашел ее на месте преступления, а не подобрал где-нибудь за ближайшим углом…

— Поверят. Если она в самом деле некоторое время была стиснута в руке Войта, вот этот клочок ткани под пуговицей должен был просто пропитаться старикашкиным по́том… Во всяком случае, это твой шанс хоть как-то придать следствию нужное направление и изобличить настоящего преступника. Постой…

— Что?

Бушрут насторожился. Антиплащ ничего не слышал — но Репей, в силу особенностей своей непостижимой физиологии, явно что-то почуял: в отдаленном ли дрожании почвы, или в нервных токах, пробегающих по корням деревьев, будто по телеграфным проводам, или в тихом предостерегающем шепоте листвы… Он взволнованно оглянулся на главаря.

— Что случилось? — быстро спросил Антиплащ.

Бушрут, сосредоточенно к чему-то прислушиваясь, приложил палец к губам.

— Машины. Одна, две… и, по-моему, мотоцикл. Не дальше полумили отсюда. Движутся по Прибрежной автостраде. Повернут на Зеленый мыс, или нет? — Он чуть помолчал. — Да. Повернули. Это — ко мне.

— Черныш? — неслышно, одними губами спросил Антиплащ.

— Вполне возможно.

— Спрячь меня… нас! Живо! — Он сгреб в охапку проснувшуюся, недоумевающую, испуганно вертящую головой девчонку и плотно, как в кокон, завернул ее в одеяло, чтобы не трепыхалась. — Куда?

— Сюда. — Бушрут, отмахнувшись от своего назойливого пса, отбежал в угол лаборатории и, поднатужившись, выдернул присыпанную землей тяжелую деревянную крышку — на ней возлежал порядочный слой доброго чернозема, росли цветы и неведомые развесистые растения с широкими и плотными, точно вылепленными из воска темно-зелеными листьями. — Спускайтесь. Там — погреб… у меня их три, об этом никто не знает… Скорее!

— Шмотки…

— Да, да! — Бушрут поспешно похватал сохнущее на обогревателях антиплащовское (и девчонкино) барахло и швырнул неопрятный ком в глубокий, пахнущий сырой землей темный провал. Вниз уходила грубая, похожая на стремянку лестница с узкими железными ступенями. — Живее, спускайтесь! Копов я встречу… Только тихо!

— Продашь — убью!

— Не психуй. Мне тоже, знаешь ли, в каталажку за пособничество неохота. Все! — Он подождал, пока Антиплащ, прижимая к себе испуганную девчонку, спустится на нижнюю ступеньку лестницы, потом поспешно опустил крышку — она захлопнулась гулко, тяжело, с глухим стуком (как крышка склепа!), и на голову Антиплащу дождем посыпался с потолка песок, мелкая труха и комочки земли…

Все вокруг утонуло в кромешной тьме.

Со двора, из-за угла лаборатории послышался негромкий шум подъезжающих машин.