Акварели (гет)

Если бы Скорпиус был рядом (и если бы Скорпиус был в курсе), можно было бы ставить ставки, когда она перестанет волноваться при виде Драко Малфоя. Когда коленки перестанут дрожать, и ладони потеть, и слова застревать в самом горле тяжёлым комком, и желудок казаться то ли камнем, то ли сгустком раскалённой лавы…

Никогда, в общем. Она почти уверена в этом.

Вчера филин Скорпиуса принёс ей пропуск в Министерство и короткую записку с указанием, куда и во сколько нужно явиться. Сегодня Роза полностью следовала этой записке, хотя, возможно, вместо повседневной мантии и вытертых джинсов ей стоило надеть что-то приличное. Но «приличное» неминуемо вызвало бы уйму вопросов — как назло, именно сегодня мать взяла работу на дом: кто-то из стажёров зачем-то притащил в их кабинет недоваренное противопростудное зелье, которое взорвалось тут же, стоило только открыть пузатый фиал. Ядовитые пары заполнили всё помещение, пришлось всех эвакуировать, и о спокойных сборах в одиночестве Розе пришлось позабыть.

То есть, они бы в любом случае не могли быть спокойными, но в одиночестве действительно вышло бы лучше.

По крайней мере, не нужно было бы ничего ни от кого скрывать.

Но сейчас всё это осталось уже позади. Сейчас она стояла в кабинете министра — большом, просторном, светлом и заставлявшем чувствовать себя неуместно, и только в дальних углах здесь ютились тени, делавшие этот выхолощенный, словно сошедший с журнальной фотографии мир хоть немного живым. Розе хотелось подбежать к этим теням, вжаться в них, раствориться…

Вместо этого она стояла прямо, подбородок вперёд, руки по швам, и смотрела Драко в глаза.

— Мой сын попросил за вас, — сказал он, улыбнувшись уголками губ, но и только. Улыбка вышла немного надменной, такой отчуждённой, что Роза невольно опустила взгляд, чувствуя, как от кончиков пальцев по её телу разливается лёд.

— Я знаю. Но я…

— Не просили его об этом, я понимаю, мисс Уизли.

Сейчас он был как никогда похож на колдографию с той листовки, которую Роза впервые увидела у отца. Хмурый, настороженный, явно невыспавшийся.

Его плечи чуть передёрнулись (движение, знакомое по колдографиям), а руки осторожно взялись за пуговицу строгого пиджака, словно Драко не знал, куда их девать.

Ему что, тоже было неловко?

Роза позволила себе улыбнуться.

— Я действительно не просила, — сказала она. — Но я была бы счастлива получить эту работу.

Драко взмахнул рукой.

— Не говорите так. Такие слова приходится слышать по сорок раз на день.

— Серьёзно?

— Конечно, нет. — Он усмехнулся. — Вы же не думаете, что я сам провожу собеседования на все должности в Министерстве?

— Даже… — начала было Роза, но он её перебил:

— Даже. Вы будете моей второй помощницей, и в любой другой ситуации собеседование бы сейчас проводил Персиваль. Персиваль Уизли, ваш дядя.

— О.

Всё, что было сказано после «моей второй помощницей», Роза благополучно пропустила мимо ушей.

— Забавно, не правда ли? — Драко опёрся на стол. — Забавно, что за вас просит мой сын, а не ваш дядя.

— Это не совсем семейное дело, — слабо ответила Роза. Она действительно не представляла, как обратилась бы к дяде Перси с просьбой устроить её на работу.

Такой серьёзный, даже напыщенный, он смотрел так высокомерно и говорил так сквозь зубы, что лишний раз подходить к нему не хотелось. Работать вместе с ним тоже, надо думать, было не особенно весело, но пока что Роза не видела смысла грустить.

Грустить у неё были другие причины.

— И почему же? — Драко недоумённо вскинул брови. — Миссис Грейнджер сама работает в Министерстве, так что…

— Она не одобрит мой выбор работы, мистер Малфой.

Мгновенно подобравшись, из разбитого мальчишки с той колдографии он стал похожим на хищника, готовящегося к прыжку. Это выглядело… опасно.

Это хотелось нарисовать.

— Ваши родители недовольны политикой Министерства? — нарочито небрежный вопрос, но Роза не была столь наивной, чтобы поверить, будто он интересуется просто так.

Пришлось сказать правду.

— Боюсь, они не довольны мной.

Хорошо, что он не стал переспрашивать.

* * *

Жёсткий воротничок строгой мантии неудобно упирался в горло, натирал шею до красноты. Хотелось расстегнуть его, стащить с себя одежду как можно скорее и надолго закрыться в ванной, чтобы только ароматная пена и уютный шум тёплой воды, ничего больше.

Вместо этого Гермиона стояла, цепляясь кончиками пальцев за спинку стула, и видела, как всё катится к дьяволу.

Собственная дочь, с воинственным видом замершая напротив, казалась такой родной и такой одновременно чужой. Гермиона помнила, как Роза плакала по ночам, помнила, каково это, с двух ночи до четырёх утра стоять у окна, прижимая к себе ревущий комочек и судорожно прислушиваясь к каждому дыханию, помнила первый шаг и первое слово, первый выброс стихийной магии и детские каракули красной пастой на её рабочих пергаментах. Она помнила, каково это — воспитывать двух детей практически в одиночестве, и ни на что не иметь времени, и умирать на работе, и любить своих детей больше жизни. Она помнила, какой была Роза давно, много лет назад. Та Роза пахла маслом и молоком, дивным запахом детства, её огромные любопытные глаза смотрели пытливо и доверчиво, а пухлые ручки путались в волосах Гермионы, отлавливали отдельные пряди и тянули их в рот — это же мама, у неё даже волосы вкусные. Для той Розы мать была всем.

Для этой…

Роза стояла перед ней, в растоптанных кроссовках и узких джинсах, в заляпанной краской футболке. Уютная, почти домашняя одежда, но взгляд Розы не имел ничего общего ни с уютом, ни с домашним теплом. Решительный, твёрдый, он прожигал насквозь. Её губы были упрямо поджаты, подбородок воинственно выдвинут вперёд, кулаки стиснуты. Готовность в любой момент дать отпор как она есть.

— Зачем тебе это? — только и смогла спросить Гермиона.

— Я так хочу.

Даже голос Розы звучал по-другому. Звонче, жёстче, чётче, словно она не перед матерью на кухне стояла, а на трибуне, перед многотысячной толпой, хотя откуда её взяться.

А самое страшное, она держалась так, будто за её спиной стояла армия, такая же многотысячная, как и толпа. И Гермиона знала, что это за армия — квартира, которую она сама подарила дочери в честь окончания Хогвартса. Крошечная мансарда в магическом Лондоне, расположенная так, чтобы ловить как можно больше солнечного света. Крошечная мансарда, которая должна была стать приютом художника, знаком, что мать наконец-то приняла свою дочь такой, какой она всё время была, а стала только символом окончательного разрыва.

— Одного желания мало, — возразила Гермиона, понимая, что это даже не аргумент, а заранее обречённая на провал, бессмысленная, глупая фраза.

Роза равнодушно пожала плечами.

— У меня всё для этого есть.

Гордость за такую — решительную, сильную, смелую, — дочь поднялась изнутри, смешалась с отчаянием.

— Послушай, — медленно, очень медленно произнесла Гермиона, — я не думаю, что это хорошая идея…

— Я уже совершеннолетняя и способна решать сама.

— Да, но… разве это — то, что тебе нужно? Ты всегда стремилась к другому, я и предположить не могла, что тебя вообще заинтересует что-то подобное.

— Рада слышать, что ты вообще хоть что-то предполагала о моих интересах! — Роза дёрнула головой, рыжие волосы ударили по плечами. — Жаль только, лишь о тех, что лежали на поверхности, верно?

Роза била ниже пояса. За дело, что самое страшное.

Любовь любовью, но времени на детей у Гермионы действительно не хватало. Она разрывалась между работой и попытками собрать саму себя после нескольких лет болезненных, неправильных, тянущих на дно отношений, и…

— Зачем ты так?

В висках разлилась тупая, противная боль. Гермиона сжала их пальцами, пытаясь какой-то наивной, маггловской верой в силу этого жеста отогнать подступившую мигрень, но тут же устыдилась себя самой, отдёрнула руки. Воротничок мантии шаркнул по шее. Так неприятно.

Она должна была отговорить Розу. Настоять, если потребуется. Запретить, не пустить, запереть дома, отослать во Францию к Флёр…

— Мама, — неожиданно мягко, будто бы сжалившись, сказала вдруг Роза, — это не обсуждается. Я пришла не спрашивать разрешения, а поставить в известность. Всё уже готово, всё решено: собеседование, заявление, договор… В понедельник я выхожу на работу.

Она легко коснулась запястья Гермионы — там, где заканчивался рукав форменной мантии. Извинялась, наверное.

Хотелось кричать. Хотелось топать ногами и орать, что это — опасно, что вот сию же секунду «я всё расскажу твоему отцу», а дальше он, сильный и непреклонный, всё решит и всех обнадёжит, но они с Рономбыли в разводе столько, что уже не упомнить, и он никогда не был сильным и непреклонным, во всяком случае, не сильнее неё, и Гермиона вряд ли бы стала что-то ему рассказывать.

С этим его новым романом…

— Не переживай, мама, — Роза наконец-то опустила глаза, неловко переступая с ноги на ногу на пороге. — Со мной всё будет хорошо, я обещаю.

Гермиона потянула завязки мантии, распутала, освобождая горло, и шумно вздохнула. Что её дочь знала о «хорошо»? Что её дочь вообще знала хоть о чём-нибудь, кроме школьной программы Хогвартса, кистей и красок?

Тепличное растение, которое хочет доказать всем, что о его шипы вполне себе можно пораниться.

И она ничего не могла с этим поделать. Ни посадить под стеклянный колпак, ни согреть простеньким заклинанием, ни даже встать на стражу с секатором — чтобы обрезать пальцы всем желающим удостовериться. Если только…

— Роза?

— Да, мам? — Та взглянула настороженно, боясь поверить, что мать так быстро смирилась.

— Пообещай мне… Пообещай мне, что если что-то случится, если что-то пойдёт не так, ты придёшь ко мне? Я всегда тебе помогу, ты должна это знать.

— Я это знаю. Спасибо, мам!

Скрип старых петель, удар двери о косяк, удаляющиеся шаги вниз по лестнице.

Закусив губу, Гермиона уставилась в одну точку.

Слёзы собирались в уголках глаз, туманили и раздражали, и так не хотелось позволять им пролиться, но… Гермиона закрыла лицо руками, чтобы хотя бы стены не видели, как она плачет, и опустила голову низко-низко. Её плечи затряслись, громкие всхлипы вмешались в дыхание, она остро возненавидела себя и собственную беспомощность.

Тридцать лет назад она взяла бы волшебную палочку и не оставила б от проклятого Министерства и камня на камне. А сейчас… Хьюго осталось ещё пара лет в Хогвартсе, и значит, нужно терпеть.

Гермиона смирилась. На самом деле, уже очень давно.