Вскрытие (гет)

За ночь успевает подморозить. Барабанивший по стеклам еще вчера дождь превращается в ледяную корку под ногами, в хрустящий на ветках иней, разрисовывает окна витиеватыми узорами и стелется по земле морозным паром. Люди, уже с утра высыпавшие на улицу, кутаются в куртки и шарфы и растирают ладони, прижимают к щекам стаканчики с кофе и подозрительно смотрят в затянутое серыми тучами небо.

Она лениво потягивается, тянет пальцы к светлому потолку и сжимает ладонь в кулак. Тяжелая рука на бедре скатывается на смятые простыни, и она тихо хихикает, когда размеренное дыхание в затылок обрывается, сменяясь глубоким вдохом и опаляющим кожу выдохом. Узорчатое стекло вместе с серым небом плохо пропускают свет, и ей кажется, что уже вечер, и все-все на свете осталось где-то далеко позади.

— Тебе не нужно идти? — тихо тянет она, поглядывая на мерно тикающие часы. — Ты же знаешь, твои оставленные без присмотра пациенты творят сущие глупости.

Она чувствует застрявший в волосах смешок, перехватывает заскользившую по одеялу ладонь и опускает ее себе под грудью. Там отчего-то непривычно жарко, и прохладное прикосновение вырывает спрятанный за выдохом стон.

— Так хочешь меня спровадить? — горячее дыхание ласкает шею, и она выгибается, подставляет больше и получает в ответ несколько смазанных поцелуев. — Сегодня двое в середине дня и встреча с Уиллом вечером, — он шумно втягивает воздух, и она смеется от охватившей плечи щекотки, — ты пахнешь возбуждением.

Она моргает, отмахиваясь от застывшего перед глазами багряного тумана, лениво разворачивается и сталкивается с пляшущими в темных глазах озорными смешинками. Он смотрит на нее долго, так, как делает всегда, слегка ведет подбородком и приближается слишком опасно, слишком близко, чтобы назойливые мурашки не разбежались по коже, а дыхание не застряло в горле. Она снова моргает, долго смотрит на тьму на веках, смеется и ловит губами дыхание, заменяя собственное на его. В груди жжет, и она распахивает глаза, видит себя в отливающем алой кровью взгляде и хватается за него пальцами.

— А ты не наблюдай, — она тянется, подается вперед и тонет в охватывающем тело покалывающем жаре-холоде, — реагируй. И не забудь пригласить Уилла на ужин.

Она путается в нем, вдыхает его дыхание и тонет, погружается в снежную, окрашенную багрянцем пучину, чувствует опускающиеся на кожу капли, стекающие и замерзающие кандалами на запястьях, опаляет их облачком влажного дыхания. Сердце стучит тихо и размеренно, заглушает мысли и шорохи дыхания, вздрагивает, замирая на мгновение, и продолжает работу монотонно, задумчиво отмеряя четкий выверенный ритм.

— Уилл предложил нам уехать, — позже как бы между прочим замечает он, застегивая запонки на манжетах.

Она перекатывается на бок, подпирает щеку ладонью и прикрывает глаза так, что его силуэт заволакивают решетчатые тени. Дыхание взметается под потолок и вьется дымными спиралями, и она шумно втягивает воздух и двигает коленом, стягивая прикрывающее наготу тонкое одеяло.

— Нам? — тянет она, не замечая яда в собственном голосе. — Или вам?

— Есения… — выдыхает он укоряюще, скользит по ней взглядом и усмехается, отворачиваясь в сторону круглых часов, — если тебе мало…

— Тебя? — обрывает она, не обращая внимания на сверкнувший в свете яркой люстры взгляд. — Всегда.

Она не видит, потому что он все еще стоит почти спиной, но точно знает, что прямо сейчас он удовлетворенно улыбается, ведет подбородком и едва заметно щурится, погружаясь в пучину собственных мыслей. Кольцо на его пальце ловит отблески и рассеивает их лучиками, прыгающими по изголовью кровати. Или может быть она всего лишь воображает, видит его не так, как все остальные, и тьма превращается в свет, и свет превращается в тьму.

— Смею напомнить, развод был твоей инициативой, — насмешливо замечает он, аккуратно снимая с вешалки пиджак.

Она тянется, касается пальцами изголовья, скользит на стену и отпускает руки, позволяя им грузно упасть на подушку. Стук костяшек о гладкое дерево и разлившаяся по ладони боль заставляют зашипеть, и она прикусывает губу и показывает язык ему в спину.

— Вторая самая большая ошибка в моей жизни, — вторит она, подражая его тону.

Она замолкает, лукаво щурится, замечая, как он замирает, ведет подбородком и не оборачивается. Ветер врезается в стекло со звоном, опадает на карниз и стекает на землю, клубясь под ногами и взвиваясь, свистом возвещая о своем возвращении.

— Какая же первая? — наконец спрашивает он, оборачиваясь, и она невольно вздрагивает от пронзающего, пришпиливающего к простыням взгляда.

— Флоренция.

Она жмурится и задерживает дыхание, и когда шум в ушах стихает, его уже нет. В воздухе клубится запах дорогого парфюма и едва заметный — специй и вина, и она вдыхает полной грудью, соскакивает с кровати и впопыхах одевается, едва не забывая оглянуться и одарить саму себя лучезарной улыбкой.

Она вваливается в кухню неэлегантно, задевая плечом стену и едва не спотыкаясь на ровном месте, падает в заботливо укрытое пледом кресло и закидывает ногу на ногу. Он бросает на нее взгляд исподлобья, усмехается и убавляет огонь. Она подпирает подбородок ладонью так, что вытянутый указательный палец царапает скулу, поджимает губы, долго смотрит на столешницу, моргает и подрывается с места:

— Я заварю чай.

Прозрачный чайник так и манит прикоснуться, запачкать, оставить на себе некрасивые, уродующие чистое стекло отпечатки, и она обхватывает его обеими ладонями, подтягивает к себе и перебирается на другой конец кухни, где в ящиках хранятся неприкосновенные чайные листья. Разнообразие упаковок пестрит перед глазами, и она достает одну почти не глядя, высыпает в теплый чайник темные, отдающие ярким багрянцем листья и тянется к как раз закипевшему на плите чайнику.

— Каркаде? — он перехватывает ее ладонь, отводит в сторону и не отпускает. — Позволь мне.

Горячая вода шелестит и звенит, разбиваясь о стеклянные стенки, журчит, нагревая и размягчая сухие листья, и обдает лицо паром. Ветер за окном поет и воет, гнет голые деревья и сгоняет тучи, кажется, отовсюду на свете. Металл звенит о камень, дыхание обдает костяшки, и она выдыхает, будто выпускает из себя весь воздух, когда сухие губы оставляют на тыльной стороне ладони отпечаток за отпечатком. Яркий свет привычно слепит, и она жмурится, вглядывается в пляшущие перед глазами цветные пятна и ловит перемещающиеся на шею и ключицы прикосновения каждой клеточкой тела.

— Кстати о Уилле, — она дергается и отстраняется, когда стеклянная крышка накрывает исходящее ароматным паром нутро чайника, — Джек готовится арестовать тебя.

Он не отстраняется, тянется за ней и оставляет в волосах до одури привычный, невесомый поцелуй. То, что он готовит, на плите шипит и потрескивает, и она толкает его бедром, неаккуратно мажет губами по щеке и жмурится от осветившего одну из чашек солнечного луча, единственного, героически пробившегося сквозь все наползающие тучи.

— Сомневаюсь, что у него есть хоть одно доказательство, — он отвечает чересчур резко, гасит огонь и вытирает руки полотенцем.

Солнечный луч исчезает, схлопывается, оставляя после себя лишь отблеск тепла и вьющиеся над столешницей пылинки. Она ведет плечами и выдыхает, оглаживает тыльной стороной ладони горячую стенку чайника и удовлетворенно поджимает губы.

— Он верит Уиллу. Но я сомневаюсь, что Уилл верит самому себе, — чашки мелодично позвякивают, вторят звону тарелок, — он собирается спровоцировать тебя.

Он смотрит на нее, замерев со столовым ножом в руке, ведет подбородком и усмехается едва ли не счастливо. Она сдерживает порыв расхохотаться, отставляет чайник, невесомо касаясь тонких стенок, и подхватывает чашки. Тучи на небе становятся совсем черными, так что впору зажигать уличные фонари, и первые капельки-градинки отскакивают от стекла.

— Я знаю, — прилетает ей в спину, — мы беседовали об этом недавно.

Она качает головой, жмурится от окутывающей столовую тьмы и ставит чашки по обе стороны длинного стола. Он, вошедший следом с тарелками в руках, склоняет голову и вопросительно вскидывает бровь, но не комментирует сегодняшнее расположение мест. Их разделяет длинный стол и стоящая посередине ваза с белоснежными розами, и ей хочется коснуться пальцами шипов и вымазать бархатные лепестки собственной кровью.

— Мэйсон Верджер — твой пациент? Уилл рассказал мне о нем и его сестре Марго, — она крутит в пальцах нож и склоняет голову, выглядывая из-за рассыпавшихся бутонов, — о, и Джеку, конечно, тоже.

Она видит гримасу отвращения на его лице и нарочито громко смеется. За его спиной разворачивается буря, дождь превращается в град, стучит по стеклу, будто требует немедленно впустить, ветер завывает, подхватывает белую кутерьму и свивает в воздухе рассыпающиеся колючими шипами узоры. Полумрак разрезает яркий свет из кухни и больше ничего, и в наступившей внезапно тьме она отчетливо видит лишь белоснежные розовые бутоны и клубящийся за окном град.

— Мэйсон Верджер — само воплощение невежественности и вульгарности, мечтает скормить меня своим свиньям, — ему, кажется, темнота и вовсе не мешает; она издает сдавленный смешок, и он укоризненно щурится, — но я не собираюсь его убивать, — она вздергивает бровь, и он будто видит это своими нечеловеческими глазами, — Уилл сделает это.

Она хлопает глазами и вздрагивает, когда особенно сильный порыв ветра с треском разбивается о стекло. Он напротив даже не моргает, завораживающе медленно ведет ножом и склоняется, отправляя в рот вилку. Она не видит его лица — только руки и изредка волосы, и ей кажется, что к его запястьям привязаны ниточки, и он, словно деревянная марионетка, двигает локтями и шеей, открывает и закрывает рот. И не поглощает ни кусочка собственноручно приготовленной пищи, бесполезно поднимая и опуская пустую вилку.

— Уилл сделает это, — повторяет она, рассматривая свою порцию, — еще немного, и ты переиграешь сам себя.

Ветер стихает, и его яростные завывания сменяются заунывной песней, звонкой и тягучей, град отбивает ритм, тает и стекает по стеклу чужими слезами, и даже тучи рассеиваются, и выглядывают несколько осторожных лучиков. Она сверлит взглядом покрытые капельками листья, раздирает мысли об острые шипы и красит лепестки в красный.

— Тебя это так волнует? — он смотрит на цветы, и она видит его взгляд в алых лепестках, склоняет голову и дует губы:

— Мне будет обидно.

* * *

В магазине непривычно и одновременно до дрожи в кончиках пальцев необходимо тихо, пыльно и вовсе неуютно. Стоящие на стеллаже за столом книги кажутся чужими и неправильными, написанными на незнакомом и невероятно сложном языке, сложенные стопкой гравюры навевают тоску, а массивный гобелен, скрывающий выход к лестнице на второй этаж, нестерпимо хочется поджечь. На столе пусто, нет ни бесконечных бумажек, ни телефона и ручки, ни пресловутой иглы для чеков. О, последнюю она бы наверняка оставила в качестве сувенира, но Джек распорядился изъять все предметы, так или иначе засветившиеся в деле Коллекционера.

Сизые тучи клубятся в темнеющем небе, кажутся комками голубоватой ваты, губкой, измазанной в краске. Она задирает голову и долго смотрит вверх через занавешенное прозрачным тюлем окно, выжидает момент, когда вспыхивают фонари, подсвечивают низкие облака, и отходит, забывая запереть дверь.

Она ведет пальцами по теплому дереву стола, царапает ногтями вырезанные узоры и прикусывает губу. У нее перед глазами выставленные рядом блюдо, часы, статуэтка и шкатулка, такие красивые и невесомые, изящные и завораживающие, совсем не живые предметы, хранящие тысячи чьих-то воспоминаний. У стола, привалившись в гладкой стенке, сидит бедная, прекрасная Джулия Морган, поет свою-чужую песню и смотрит вперед, на яркие сизые облака. В Джулии нет ни капли крови, она белая, словно чистое полотно, и ей хочется рисовать, раскрасить ее так, чтобы никто на свете не догадался, что она ненастоящая.

Между плотно прижатыми друг к другу книгами на полке зияющая черная дыра, отвратительное пятно, тянущее тени-щупальца, оглаживающие бледные щеки и обескровленные губы. Из темноты провала на нее смотрит багровый глаз, сощуренный в лукавой улыбке и сверкающий самим обольщением. Она моргает, смотрит на клубящиеся под потолком тени и выдыхает.

Солнце, итак едва ли видимое, совсем скрывается за горизонтом, и графитовая темнота расползается тенями, окрашивает мир в черно-белый, и ей нужен всего лишь один цвет, чтобы сделать этот мир по-настоящему красивым.

Колокольчик над дверью противно звякает, и она опускает взгляд на нескольких мужчин, совсем не похожих на ценителей антиквариата. Рука сама собой тянется к столу, но там по-прежнему пусто, и она отдергивает пальцы и склоняет голову набок.

— Закрыто, — бросает она, возрождая в памяти интерьер магазина.

У самой двери резной набор для камина из кочерги, метелки, щипцов и совочка, но он слишком далеко, гораздо ближе к пришельцам, чем к ней. Бокалы, как и всю бьющуюся посуду куда-то убрали, нет даже ее любимых бронзовых статуэток, и она тяжело вздыхает, морщится от накатившей головной боли и разглядывает пришельцев исподлобья. Их двое, они молчат, никак не реагируя на ее замечание, и на штанине одного, того, что подбирается все ближе, она, кажется, видит несколько багровых, потемневших пятен.

Она заходит за стол, цепляется пальцами за столешницу и щурится. Мужчины явно не в духе, один из них пытается скрыть дрожащие руки, а второй — расползающуюся на лице отвратительную ухмылку. Ей не нравится то, что происходит, и мысли конькобежцами скользят в голове и скрываются за поворотом.

— Мистер Верджер, — начинает один ядовито, — любезно просит вас, мадам, сегодня посетить одно очень занимательное место. Там уже и компания для вас собралась, так что уверяю, вам понравится.

Второй открывает рот, чтобы выплюнуть что-то куда более красочное, но первый останавливает его взмахом ладони, кивает ей на выход и делает приглашающий жест.

— Мистер Верджер, — она вздергивает подбородок и шарит пальцами по ящикам, — пусть катится к черту со своими развлечениями.

Второй скалится и прячет руки в карманах, и первый стирает с лица приторную улыбку и в два шага оказывается рядом. Их разделяет спасительный стол, и она распахивает ящик, выхватывает первый попавшийся предмет и швыряет его на манер метательного ножа. Это и впрямь оказывается нож, только канцелярский для писем, и первый сдавленно воет, хватается за щеку и отступает. Кровь алыми кляксами падает на натертую столешницу, и она морщится, завороженно моргает и тянет к ней пальцы. У стола сидит Джулия Морган, поет прощальную песнь, и кровь как раз подходящая для нее краска.

— Сука! — орет второй, и она чувствует скользнувшую по лбу тяжесть.

Ярко-алые капли смешиваются с растекающимся по столу багрянцем, подергиваются пеленой и исчезают, забирая с собой ругань и сдавленный, стихающий вой.

Она приходит в себя от хлесткого удара, от которого щека начинает гореть, а в глазах двоиться. Она видит это до того, как может сфокусировать взгляд, темнота перед глазами расплывается, разъезжается в разные стороны и подергивается белой с алыми кляксами пеленой. Человек перед ней кажется смутно знакомым, и она не сразу узнает в нем того второго, заехавшего ей по лбу, кажется, тем самым совочком.

Стон разлетается по помещению эхом, разбухшей ватой застывает в ушах и растворяется в оглушающем стуке крови. Она ведет плечами и дергается, и на лице человека расплывается кривая ухмылка. Темнота клубится и застилает взор, и она роняет голову на грудь и с трудом различает некогда белую ткань и стягивающие туловище ремни. Пошевелить не получается даже пальцами ног, и это то ли от смирительной рубашки, то ли от сотрясения мозга.

— Мы что, в психушке? — язык ворочается вяло, и она усмехается, глядя человеку в глаза. — А ты вроде как санитар?

Он молча сплевывает ей под ноги, заходит за спину и толкает. Под ней оказывается что-то вроде багажной тележки с высокими ручками; колеса отвратительно скрипят, и она морщится от накатившей волны головной боли, жмурится до кровавых пятен перед глазами и откидывается назад. Потолок над ней кружится, будто испорченная карусель, накладывается на еще один такой же и распадается на кучу осыпающихся ей на голову черных квадратиков.

Тележка застревает, и ее дергает и подбрасывает, и голова взрывается разноцветными фейерверками, расцветающими перед глазами ядовитыми вспышками. Она слышит шорох и копошение, прикусывает губу и щурится, пытаясь сложить две картинки в одну.

— Нет, нет, нет! — противный визгливый голос, кажется, режет воздух вокруг, вспарывает саму реальность и за это ему хочется всадить что-нибудь в глаз. — Что вы, идиоты, с ней сделали?

— Она убила…

— Какая невосполнимая потеря, как жаль, что мне плевать! — визгливый голос оказывается у самого уха. — Ганнибал Лектер убил твоего драгоценного Матео, и ты всего лишь вырубил его электрошоком!

Сквозь звон в ушах она отчетливо слышит скрежет зубов, и улыбка сама собой расплывается на лице, когда она соображает, что тот нарочито вежливый человек, которому она воткнула нож в лицо, не выжил. Картинка наконец складывается и перестает расплываться, и она видит рядом с собой молодого человека в очках и с растрепанными светлыми волосами. Человек буравит ее взглядом, громко цокает и стирает что-то с ее щеки.

— Это что, кровь! — он сует палец в рот и оказывается близко-близко, так что ей приходится косить глаза, чтобы разглядеть его. — Простите моих людей, мадам, хотя они уже поплатились за свое неучтивое поведение.

Она едва уворачивается от его ладони, и влажные теплые пальцы мажут по щеке и уху, путаются в волосах и неприятно дергают, отчего человека снова становится два.

— Так вот! — он резко разворачивается, тянет ее за волосы и взмахивает руками. — Раз все участники в сборе, давайте наконец начнем! Карло, подай мне нож.

Его голос то совсем стихает, то звучит пронзительно, вспарывает слух и режет барабанные перепонки. Он похож на сумасшедшего больше кого бы то ни было, и она прикусывает губу и поднимает тяжелую голову. Ровно напротив нее всего в паре метров висит, обернутый в такие же рубашку и ремни, он, смотрит ей в глаза пристально, едва ли моргая, и этот его взгляд будто пронизывает насквозь, копается в разуме и гипнотизирует. Она поднимает голову чуть выше и видит металлический канат, моргает, и канатов становится три.

— Тебе идет, — выдох вырывается из горла смазанным смешком, и его глаза мерцают в ответ, — так это вы Мэйсон Верджер — воплощение вульгарности, мечтающий скормить Ганнибала свиньям?

— Воплощение вульгарности? — его голос взвивается к самому потолку. — Хотя мне, пожалуй, нравится, расскажу Марго, пусть теперь называет меня только так. Стой-стой-стой, погоди, не отвлекай меня, — он машет в ее сторону коротким ножом и закатывает глаза, — я не мечтаю, я собираюсь скормить доктора Лектера своим свинкам прямо сейчас.

Металлический канат медленно крутится, и он постепенно поворачивается к ней спиной, так что она видит тянущиеся по спине крепления и перетягивающее шею подобие кожаного ошейника. Мэйсон Верджер продолжает что-то говорить, и она слушает его через слово.

— Зачем она здесь? — знакомый голос вырывает из накрывающей белесой пелены, и она моргает и делает глубокий вдох.

Уилла едва видно в полутьме, и она не сразу замечает сцепленные пальцы и плотно сжатые губы. Из груди вырывается новый смешок, и Мэйсон Верджер шикает на нее и трясет ножом у ее лица.

— Ну как же? — притворно удивленно вскрикивает он и складывает ладони. — Ты знаешь, как Марго хочет ребенка, и, я думаю, мадам идеально подходит для исполнения этого желания, — он ведет по ее щеке влажными пальцами, и в этот раз у нее не получается отвернуться, — подаришь мне маленького для сестренки и последуешь за доктором Лектером, ладненько?

Он все еще висит к ней спиной, и она не видит его лица, поэтому впивается взглядом в спину, щурится и кусает губы. Она видит Уилла за его плечом, и Уилл сжимает зубы и тоже щурится. Тьма нависает, клубится под потолком сизыми облаками и обдает кожу ледяными, обжигающими снежинками.

— Ганнибал, — она тянет слова, едва ворочает языком и дожидается, когда он повернется к ней лицом, — у меня в глазах двоится. Хочу секс втроем.

Мэйсон Верджер разражается смехом, глухим и отвратительным, и она прикрывает глаза, считает вспарывающий реальность стук сердца и наблюдает за тем, как он поджимает губы, как раздуваются его ноздри, и как вспыхивают алым блеском глаза.

— Ну хватит! — укоризненно тянет Мэйсон Верджер, резко обрывая смех. — Прекрати меня отвлекать, свинка, не то придется избавиться от тебя раньше времени, — он хлопает ее по плечу, и от его прикосновения по телу проходит волна дрожи, — кончили болтать, приступили к делу, свинки сами себя не покормят. Давай, Уилл.

Мэйсон Верджер вручает нож Уиллу резким движением, буквально впихивает в руки и отступает. Он снова поворачивается к ней спиной, и она знает, как пронзительно он сейчас смотрит. К горлу подступает очередная волна смеха, и она фыркает, опускает тяжелую голову на плечо и смотрит, как жесткие пальцы хватают его за затянутую в белое руку, и как тянется слишком долго пауза.

— Всего лишь надрез, Уилл, не вспарывай ему глотку, хорошо? — Мэйсон Верджер разводит руками и облизывается. — Пусти немного крови, чтобы свинки могли распробовать.

Она не видит выражения лица Уилла за его спиной, не видит и выражения его лица, вот только то, как они сейчас смотрят друг на друга, впивается в кожу и обжигает где-то внутри. Она чувствует, как теплая кровь течет по виску и изворачивается, вытирает ее о плечо и долго разглядывает расплывающееся на белом вязкое пятно.

Должно быть она отключается, потому что когда приходит в себя, шевеление рядом не настораживает ни капельки. Теплое дыхание обдает стянутый засохшей коркой висок, путы, стягивающие руки, ослабевают, и она оседает, скатывается спиной по нагретому собственным телом металлу тележки и моргает. Перед глазами белоснежно-алый туман, застилает взор и путает мысли, и она накрывает лицо ладонями, сжимает занемевшие пальцы и издает тихий протяжный стон.

Словно эхо, отражающееся от стен, она слышит пронзительный, душераздирающий визг и лязг цепей, крепко жмурится и воет снова, только чтобы заглушить отвратительный звук. Щеки касаются прохладные пальцы, и звуки разом стихают, в ушах шумит кровь, и сердце почти размеренно стучит.

— Смотри на меня, — он оказывается перед ней, обхватывает щеки ладонями и приподнимает голову.

— Мы пойдем домой? — она хватается за его руки, тянет на себя и утыкается носом в сухое запястье. — Я хочу домой.

— Домой, — повторяет он, оглядываясь куда-то себе за спину, — но сперва нужно закончить.

Она следит за его взглядом, косит глаза и щурится, и он мягко улыбается, вытирает со щеки кровь и притягивает ее к себе. За его спиной, почти у самого края высокой платформы лежит без сознания Уилл. Она смотрит на него долго, и он отчего-то кажется ей маленькой глупой букашкой, подлетевшей слишком близко к огню. Она видит его даже с закрытыми глазами, и это наверное сон, потому что во сне вокруг Уилла расплывается кровавое пятно, а распахнутые глаза зияют пустыми глазницами. Уилл смотрит на нее укоряюще, и ей хочется избавиться от него, сбросить вниз, и чтобы пронзительный визг заглушил собственный вой.

Потолок смазывается, и она понимает, что смотрит на него уже довольно долго. Ей тепло и мягко, мир больше не дрожит и не расплывается, и она несколько раз моргает и проворачивает голову. За окном, прикрытым тонкими шторами, притоптанный снег и деревья вдалеке, и ей кажется, что из-за деревьев вот-вот выйдет облаченное в броню чудовище, и в этот раз у нее в руках нет ружья.

Надрывный хохот заставляет вздрогнуть, по озябшему телу бегут табунами мурашки. Раздающийся следом спокойный голос ласкает слух, будто поглаживает по голове и расчесывает спутанные волосы, и она шумно выдыхает, сбрасывает ноги на пол и садится. На улице совсем темно, только тусклый лунный свет кое-как пробивается из-за облаков, серебрит осыпавшийся с голых ветвей снег, отражается от изрезанного узорами стекла и играет на стенах, подсвечивает темную шерсть и сверкающие темные глаза.

— Привет, — она машет рукой, и сидящий смирно пес приближается, — ты ведь один из собак Уилла? Хороший мальчик.

Пол на мгновение ускользает из-под ног, она хмурится, и что-то теплое течет по лбу и переносице. Вкус металла обдает губы, и она непроизвольно слизывает, запускает пальцы в теплую собачью шерсть и склоняет голову. Бархатный голос, кажется, все приближается, и она терпеливо ждет момента, когда он окажется совсем, непозволительно близко.

— Я обработал твой лоб, но рана глубокая, позже придется наложить швы, — он касается пальцами ее макушки, ведет по волосам до уха и приподнимает голову за подбородок, — когда заживет, видно совсем не будет.

Она понимающе кивает, вглядывается в мерцающие в темноте глаза и трется щекой о его ладонь. Свет за его спиной мажет и засвечивает черты лица, так что он превращается в светящийся темный силуэт с яркими, кроваво-алыми глазами. Пес тыкается ей в руку теплым носом, укладывает голову на бедро и скребет когтями по полу.

— Домой хочу, — канючит она, словно ребенок, и тянет его за рукав.

— Еще немного, идем, встретим Уилла, — он перехватывает ее ладонь, поддерживает под спину, — и прошу тебя, не хмурься, рана открывается.

Она непонимающе вскидывает бровь и чувствует, как покрывающая лоб корка лопается, и в брови путается еще одна капелька. Она кажется обжигающе горячей, будто плавит кожу и кости под ней, проникает глубоко внутрь и отравляет живую, ярко-алую кровь в артериях. Ветер шумит и шелестит ветками, пес скулит и трется в ее колено, и оглушающий, громогласный хохот кажется взрывом ракеты в чистом поле.

Цокот множества когтей по деревянному полу, тихий скулеж, звон сбитого дыхания, скрип половиц под ногами и шорох рваных движений, и отвратительное многоголосое чавканье сбивают с ног, мутят разум, и она цепляется пальцами за подставленный локоть, вглядывается во тьму отдаленного угла и выдыхает, так что теперь стук ее сердца смешивается, вплетается в какофонию и задает ритм. Свет уже не кажется таким ярким, его нет вовсе, только тусклое свечение луны течет под ногами и серебрит темные отпечатки. Тошнота подступает к горлу, стоит ей разглядеть сидящего в углу человека, и она не отворачивается, пожирает его взглядом и сжимает пальцы крепче. Прохладные пальцы смыкаются на запястье, оглаживают костяшки и отстраняют мягко, отводят ее руку в сторону и не отпускают.

— Уилл еще не пришел? — собственный голос кажется ей шелестом ветра, таким тихим, покалывающим кожу эхом.

Волна хохота оглушает, но она не вздрагивает, продолжает смотреть, чувствует ледяное тепло за плечом и отдается ему, поддается и опускается, кутается и замирает высеченной из снега куклой. Ветер бьется в стекло, проникает в щели и треплет занавески, будто стремится унести, забрать с собой разъедающий, пропитавший комнату смрад.

— Уилл? Уилл Грэм, этот славный трахатель Марго? — Мэйсон Верджер говорит на удивление четко и почти связно, взмахивает зажатым в пальцах ножом и проводит им по губам. — Нет, я не видел его с тех самых пор, как он освободил доктора Лектера, плохой мальчик. Я так разочарован! Вы все послужили бы отличным кормом для моих милых свинок!

— Зато собаки голодными не остались, — бросает она, и Мэйсон Верджер распахивает шире глаза и салютует ей ножом.

Его смех нетрудно спутать с надрывным кашлем, и она позволяет себе запутаться, склоняет голову набок и облизывает губы. Вместо половины его лица — кровавое месиво из мышц, остатков кожи и костей, окрашенные алым зубы ярко сверкают в лунном свете, и все это кажется маской или гримом. Кровь стекает по шее на грудь, марает руки, и нож в его пальцах кажется осиновым колом, а сам он — восставшим из могилы мертвецом. Он размахивает ножом в нетвердой руке, прикасается им к остаткам подбородка и высовывает язык, облизывая кровавую кашу. Луна освещает его ярче, или это она привыкает к темноте, и теперь она видит вымазанные в крови собачьи морды, длинную полоску тонкой кожи, легко поддающуюся острому лезвию и мягко раскачивающуюся над плечом, и скапливающиеся на полу багряные разводы.

Он ловит ее, когда она опрокидывается назад, упирается спиной в его грудь и громко и часто дышит. Пелена перед глазами наползает снова, противный комок в горле поднимается и опадает, и она откидывает голову и жмурится, протягивает руки и цепляется за пустоту впереди.

— У меня точно сотрясение, — бурчит она, пряча свой голос за смехом Мэйсона Верджера, — меня тошнит.

Он обхватывает ее за плечи и мягко разворачивает, и она ловит багровые отблески в его глазах и тихо смеется.

— В глазах все еще двоится? — она мотает головой и видит лукавые смешинки в глубине собственного отражения. — Что насчет секса втроем?

— Только без меня! — восклицает Мэйсон Верджер, размахивая зажатой в руке полоской кожи. — Нет-нет, ребятки, развлекайтесь сами!

Он закатывает глаза, и она позволяет себе расхохотаться, громко и звонко, так что припорашивающие плечи снежинки-пылинки взвиваются в воздух и кружатся в замысловатом танце. Она мотает головой, жмурится от мимолетного укола в виске и кладет голову ему на плечо. Теплое дыхание путается в волосах, длинные пальцы поглаживают плечи и спину, и от этого тянет в сон. Мэйсон Верджер оглушительно смеется, хохочет так, будто вот-вот выплюнет внутренности вместе с воздухом, и собаки вторят ему лающим воем.

Дверь скрипит едва слышно за всеми этими звуками, осторожные шаги кажутся опускающимися на пол льдинками-капельками крови, ветер врывается внутрь, смахивает налипшие на ресницы осколки, холодит спину мимолетным прикосновением и вплетается в волосы. Ветер поет заунывно, по-зимнему тоскливо, и ночь становится совсем темной, шелестящей мерцающими искорками и почти живой.

Ей не нужно смотреть, чтобы видеть взгляд Уилла Грэма, не нужно оборачиваться и улыбаться. Его лицо стоит у нее перед глазами, обманчиво спокойное и бесстрастное, и буря ликования проходит по всему телу, щекочет покрытый кровью лоб и сдавливает виски. Темнота перед глазами кружится, запах ржавого металла ударяет в нос, и она поет погребальную песнь. Неважно, сколько людей уже умерло и сколько умрет еще, песня не прервется, улетит с ветром в небеса и рухнет на землю, укрывая все непроницаемым багровым полотном.

Уилл Грэм смотрит на нее пронзительно, прибивает взглядом и копается внутри, и встречает точно такой же проницательный взгляд.