Вскрытие (гет)

— Что ты видишь?

Длинные пальцы касаются талии едва ощутимо, но она все равно чувствует, ощущает их словно кандалы, сковывающие, но вместе с тем дающие свободу. Он стоит за ее спиной, склонив голову к ее плечу, улавливает каждое движение и выжидает. Его грудь мерно вздымается от дыхания, и она чувствует, как жар обдает ее спину на каждом его вдохе.

— Белый мужчина лет тридцати пяти-сорока, женат, судя по кольцу на пальце, довольно состоятелен и оттого несколько заносчив, — она склоняет голову набок и ощущает, как опаляет шею его дыхание, — смерть от потери крови наступила не больше получаса назад, он не сопротивлялся и не пытался как-то спастись, вероятно, из-за наркотиков.

Перед ней на столе лежит труп мужчины, его одежда залита кровью, ее так много, что, кажется, можно искупаться в этой луже. Тело все еще теплое, кажется, будто он вот-вот моргнет и встанет, принимаясь мстить собственному убийце. На нем дорогой костюм, чуть дороже, чем он может себе позволить, довольно приличная реплика часов, естественно, они не золотые. Ботинки сухие, хотя на улице идет дождь, на волосах несколько капель воды; пуговицы на манжетах болтаются, одной их них не хватает.

— Наркотиков? — он обходит ее, слегка касаясь пальцами плеча, приближается к телу и выкладывает на стол медицинские инструменты. — И с чего ты решила, что он заносчив?

— Транквилизаторов, — поправляется она, застывая за его плечом, — он лечится от неврастении, принял дозу перед выходом из дома. Лечение давно переросло в зависимость, но он платит врачам, чтобы его не закрыли в стационаре, — пропитавшаяся кровью рубашка оказывается разорвана в клочья в одно мгновение, и она оглядывает покрывающие кожу желто-лиловые синяки, — проблемы в семье, заносчивость — как защитная реакция. Он пытается казаться дороже, чем есть на самом деле.

Он смотрит на нее через плечо и растягивает губы в улыбке, подзывает взмахом ладони. Она застывает рядом, касается плечом его плеча и кивает, принимая скальпель из его рук. Объятая синяками кожа поддается легко, открывает скованные в клетке ребер внутренности.

— Хорошо, — его голос кажется потусторонним, шепотом самого дьявола, и она наслаждается им, тонет в ласкающих слух интонациях, — не останавливайся.

Органы раздвигаются под напором ее ладони, она засовывает ее глубже, перебирает пальцами ребра и тонкие струны нервов, разглядывает придирчиво, будто покупатель перед прилавком дорогого магазина, хмурится и кусает губы. Он все еще стоит за ее спиной, направляет, когда она на мгновение замирает в замешательстве, и не издает ни единого звука. Она не слышит его дыхание, только бег собственной крови по венам, и в какой-то момент ей кажется, что вся эта кровь на столе и на полу принадлежит ей. Она делает глубокий вдох и жмурится всего на мгновение, и это не остается незамеченным.

— Кто его убил? — шелестящий голос сливается со скрежетом костюма из прозрачного пластика, так что она не слышит — ощущает слова дыханием на коже.

Она едва сдерживает смешок, вырезает теплое, скользящее в ладони сердце, аккуратно перекладывает его в лоток и подхватывает поданные нитки. Зашивать плоть гораздо дольше, чем резать, но это ей нравится гораздо больше. Она продевает иглу сквозь кожу стежок за стежком, выписывает незамысловатый узор, и удовлетворенно хмыкает, перерезая нить ножницами. Теперь на груди мужчины красуется огромный, грубо зашитый шрам, расчерченный поперечными стежками черных ниток. Она кладет сердце на то место, где оно должно быть внутри, ласково поглаживает его кончиками пальцев и делает надрез, чтобы еще теплая кровь окропила стягивающие плоть нити.

— Его лечащий врач, которого он считал другом, — он хмыкает ей в волосы, и она откладывает инструменты в подставленный лоток, — закрутил роман с его женой, наслушался всякого с обеих сторон, вот и зарезал бессердечного мужа.

— Психиатр? — он вскидывает брови, и она улыбается и разворачивается к нему, спиной опираясь на стол.

Он улыбается, смотрит ей в глаза прямо и протягивает раскрытую ладонь. Она тихо смеется, вкладывает пальцы и повинуется, делая шаг вперед. Пластик противно скрипит о пластик, но никто из них не морщится. В его зрачках отражается чужое сердце и ее лицо, и она видит, как на самом деле спокойна.

— Разве психиатры не могут быть психопатами? — она смеется и подается ближе, почти касаясь носом его подбородка.

Он подхватывает ее смех, касается губами лба и отстраняется. Собирает инструменты и застывает у двери, будто ждет, что она может не пойти за ним. Она ведет плечами, выходит, не оглядываясь, следует за пригласительным жестом. Урок на сегодня окончен, пора возвращаться домой и ложиться спать, и она знает, что этой ночью ей будут сниться хорошие сны.

— Я скажу тебе больше, — он распахивает перед ней дверь машины и окидывает задумчиво насмешливым взглядом, — каждый психиатр на самом деле и есть психопат.

Телефонный звонок раздается одновременно со звяканьем колокольчика над дверью, и она вздыхает, приветствуя посетителя дежурной улыбкой. Он принимается осматриваться, давая ей несколько минут, и она подхватывает мобильник, не глядя принимая звонок.

— Алло?

Посетитель, мужчина лет тридцати, оглядывается на нее и понимающе кивает, и она слегка склоняет голову в извинении. Он одет в потрепанную куртку и старые джинсы, но она отмечает, что его ботинки довольно известного бренда, а взгляд со знанием дела скользит по полкам. Он одновременно походит и не походит на человека, разбирающегося в антиквариате.

— Есения, это Джек Кроуфорд, — знакомый чуть дребезжащий голос раздается в трубке, и она вздыхает: за его звонками никогда не следует ничего хорошего, — мне нужна твоя помощь в одном расследовании. Убийца забирает у жертв предметы искусства, и я подумал, ты можешь найти в этом закономерность.

Посетитель смотрит на нее вопросительно, и она склоняет голову набок. Джек в трубке продолжает рассказывать, и она едва ли слушает его. Мужчина протягивает ей книгу, и она задыхается, потому что точно такая же стоит на полке за ее спиной.

— Я бы хотел, чтобы вы оценили подлинность этой книги, — его голос звучит хрипло и едва заметно выше нормального, он улыбается и опускает фолиант на стол перед ней.

Она бегло оглядывает обложку и подмечает мелкие детали, хотя точно знает, что этот экземпляр поддельный. Она сама потратила несколько лет на то, чтобы найти и выкупить оригинал, и в подлинности своей книги она не сомневается.

— Прости, Джек, у меня посетитель, хочет оценить одну книгу, — она вскользь говорит высеченное на обложке название, и мужчина перед ней неодобрительно хмурится и качает головой, — я перезвоню тебе, как только закончу.

Она слышит на заднем плане до боли знакомый выдох и непроизвольно улыбается. Кладет трубку и откладывает телефон в сторону, показывая, что больше отвлекаться не намерена. Посетитель кивает и засовывает руки в карманы, и она распахивает верхний ящик стола, цепляя пальцами пару тонких тканевых перчаток.

Переплет поддается легко, и она раскрывает книгу, вглядывается в аккуратно подклеенный форзац, проводит пальцами по подшивающим страницы нитям и втягивает носом едва ощутимый запах чернил. Страницы трепещут под ее пальцами, мужчина смотрит вопросительно, склонив голову набок, и растягивает тонкие губы в улыбке. Копия достаточно хороша, она не смогла бы определить ее без дополнительных тестов, но в этом нет необходимости. Посетитель едва заметно хмурится, когда она захлопывает книгу и придвигает ее к владельцу, и она вскидывает руки и сочувственно качает головой.

— Вы стали обладателем неплохой реплики, — его губы поджимаются, а из глаз пропадает улыбка, — я могла бы сделать еще несколько тестов, если бы не знала точно, что оригинал находится за моей спиной.

Он оглядывает книгу разочарованно, слегка склоняется, чтобы увидеть ту, которую она только что упомянула, и качает головой. На его лицо возвращается улыбка, но она больше не выглядит хоть сколько-нибудь приветливой.

— Вы настолько уверены в ее подлинности? — он подается вперед, опирается ладонями на стол и шепчет едва уловимо.

— У меня нет причин сомневаться, — она не двигается, растягивает губы в ненастоящей улыбке и касается кончиками пальцев стола, — предупреждая ваш вопрос, сожалею, я не могу ее продать.

Она знает, что провоцирует его, и он знает, что она это делает. Он качает головой и поджимает губы, рассматривая книгу за ее плечом, сталкивается с ее дежурной улыбкой и вскидывает руки, как это минуту назад делала она.

— Ну что вы, — он гортанно смеется и идет вдоль стола, ведя по нему ладонью, — однако могу я взглянуть?

Он заворачивает за угол, перебирает пальцами стоящие на столе статуэтки, и она едва заметно морщится. Она пристально следит за его движениями, но он больше сосредоточен на книге, чем на ней, и не обращает внимания на едва уловимую мимику.

— Разумеется, — она разворачивается к нему спиной и аккуратно достает с полки книгу.

Она взвешивает ее на ладони, будто сравнивает, и усмехается. Он стоит за ее спиной, дышит ей едва ли не в шею, нетерпелив так, что ногтями царапает полированную поверхность стола. Она разворачивается к нему и снова улыбается, выдыхает тихое «прошу» и незаметно отодвигает чековую иглу подальше. Он принимает книгу благоговейно, будто что-то священное, вовсе не обращает на нее внимания, и она усмехается, разглядывая его исподлобья.

— Она великолепна, — он поднимает на нее взгляд всего на мгновение, и она видит, каким маниакальным блеском светятся его глаза.

— Ну конечно, — она кивает удовлетворенно, будто это был комплимент ей самой.

Телефон снова начинает звонить, и он раздраженно морщится, крепко сжимая пальцами корешок. Она бросает беглый взгляд на светящееся на экране мобильного имя и поджимает губы, сбрасывая звонок. Джек всегда звонит невовремя, и всегда после его звонка что-нибудь случается.

Краем глаза она успевает заметить резкое движение, едва уворачивается, но что-то тяжелое и холодное все равно вскользь проходит по виску. Удар совсем не чувствуется, но в глазах предательски мутнеет, и она едва успевает отскочить от следующего удара. Мужчина прижимает к себе книгу одной рукой, а в другой крепко сжимает изящную статуэтку балерины. Она с удивлением замечает покрывающую золото кровь и не сразу соображает, что эта кровь принадлежит ей. Он замахивается еще несколько раз, но по голове больше не попадает. Один из ударов обрушивается на ее плечо, и еще один она встречает выставленным перед лицом предплечьем.

Отставленная в сторону игла для чеков сама ложится в руку, но вот сфокусироваться она не может, щурится, но не видит ничего, кроме приближающегося мутного пятна. Мужчина взмахивает статуэткой и как будто виновато вскидывает брови, и она выбрасывает руку в ответ.

Когда она приходит в себя, в магазине тихо. Голова кружится и болит, болью же взрывается правая рука, и она не сразу разбирает смазавшиеся в аляповатую кляксу предметы. Справа от нее книжный стеллаж, слева — стол, а перед ней лежит труп мужчины, только что напавшего на нее. В руках он все еще сжимает книгу, хотя статуэтка и вывалилась из его пальцев, из правой глазницы торчит шляпка чековой иглы, а из-под него расползается лужа алой крови.

Когда звуки возвращаются, и она слышит что-то кроме шума собственной крови, полицейская сирена воет уже совсем близко. Она неловко пытается подняться и оступается, поскальзывается на крови и едва не падает рядом с собственной невольной жертвой. Это вдруг кажется ей забавным — он пришел и собирался ее убить, а в итоге сам сейчас лежит остывающим трупом перед ее ногами.

— Есения!

Каркающий голос Джека бьет по ушам, и она морщится, накрывает лицо ладонью и стирает с виска вязкую кровь. Эта уже совершенно точно принадлежит ей, она темно-багряная и ощущается жаром на щеке. Она хлопает глазами и смаргивает невольные слезы, покачивается от внезапного головокружения, и кто-то подхватывает ее за плечи.

Джек оказывается рядом и хмурится, кивает кому-то за ее спиной, и он уводит ее, выводит на улицу и останавливается, продолжая поддерживать. О, она знает, кто за ее спиной, ей хватает ровного дыхания и едва уловимого запаха его парфюма, и она облегченно выдыхает, позволяя себе откинуться на его грудь. Они молчат, пока Джек не выходит из здания, и только тогда он отпускает ее, усаживает в подъехавшую машину скорой и пристально наблюдает, как медики осматривают повреждения на ее теле. Пожалуй, она даже видит в его глазах искорку гнева, но она быстро затухает, сменяясь привычной дежурной улыбкой.

— И почему ты опять появляешься в моей жизни под руку со смертью? — она смеется, глядя, как неспешно приближается Джек.

— Не переношу, когда моя вторая рука свободна, — он неожиданно подхватывает ее смех и касается раны на виске кончиками пальцев, — нам следовало приехать быстрее.

— Звучит как извинение, — она переводит на него взгляд и тонет в глубине карих глаз.

Он совсем не изменился за то время, пока они не виделись, а она, кажется, стала старше лет на десять. Морщинки лучиками разбегаются от уголков его глаз по щекам, и она выдыхает, выплескивает наружу покрытый коркой крови воздух. Он пахнет дорогим парфюмом и чуточку кровью, и ей нестерпимо хочется откинуться на его руку и закрыть глаза.

— Звучит так, будто вы знакомы, — Джек хмурится и складывает руки на груди, бросая во все стороны подозрительные взгляды, — я рад, что ты в порядке, Есения, но нам все равно придется допросить тебя, потому что в твоем магазине лежит труп с воткнутой в глаз иглой для чеков.

— Предпочитаешь, чтобы на его месте была я? — она огрызается непроизвольно и закрывает лицо ладонями. — Прости, я просто…

Она замолкает, и ее плеча невесомо касаются теплые пальцы. Он смотрит на Джека укоризненно и качает головой, но она видит не это, замечает, что ее руки все еще затянуты в покрытые кровью перчатки, и принимается сдирать их так, будто некогда белоснежная ткань нестерпимо жжет кожу.

— Господи, я ведь убила его, — она чувствует, как тугой ком подкатывает к горлу, и как тяжелее становится дышать, — правда убила… Ганнибал!

Она хватает его руки, пачкает рукава пальто кровью и всхлипывает, когда он опускается, заслоняя собой все вокруг. Джек кашляет где-то за его спиной, и он стремительно оборачивается, взглядом приказывая ему помолчать.

— Да, я знаю, — он говорит тихо и вкрадчиво, и его бархатный голос перебивает пронзительно воющие полицейские сирены, — он напал на тебя, а ты защищалась. Ты не сделала ничего плохого, всего лишь самозащита. Друг моего клиента недавно напал на меня, и я тоже… убил его, пусть и непреднамеренно.

Он запинается посреди фразы, и она вскидывает голову. Он сжимает ее пальцы, смотрит пронзительно и понимающе, и она медленно кивает, соглашаясь. Она не сделала ничего плохого, всего лишь спасла собственную жизнь, и ее теперь вовсе не посадят за это в тюрьму.

Она почти не помнит, как они добираются до здания ФБР, ощущает только сжимающую пальцы ладонь и устало прикрывает глаза. Все это выглядит так натурально, что кажется сном, и она позволяет себе поверить, что он действительно может быть рядом с ней. Что она может быть рядом с ним.

— Если в магазине установлены камеры, это все упрощает, — Джек хмурится, разглядывая лежащие перед ним книги, и стучит по одной из них пальцем, — но судя по всему он пришел за ней. Мои ребята едва выдрали ее из его окоченевших пальцев.

— Он пришел убедиться, что его книга настоящая, — она перебивает Джека и поднимается, опираясь ладонью о подлокотник кресла, — но, увы, настоящая оказалась у меня, и он решил присвоить ее себе.

Сильные руки тут же подхватывают ее, поддерживают за предплечья и едва ли не силой усаживают обратно. Она недовольно хмурится, оглядывает свою забинтованную руку и его ладонь, так и застывшую на ее плече, и усмехается, повинуясь. Джек следит за ними пристально, подозрительно щурится и кивает чему-то в собственных мыслях.

— Ты можешь сказать, зачем ему эта книга? — Кроуфорд потирает переносицу и выдыхает.

— Понятия не имею, — она разводит руками, и невольно сбрасывает ладонь со своего плеча, — во время звонка ты сказал, что он забирает произведения искусства. Может быть он просто коллекционер?

Джек недовольно рычит, но соглашается с такой версией. Ганнибал за ее плечом кивает и возвращает ладонь на место, и она усмехается, сталкиваясь с его сканирующим взглядом.

— Возможно он как сорока, — его голос звучит чуть насмешливо, и она склоняет голову набок, — видит что-то ценное и хочет это забрать. Вам следует проверить, был ли он знаком с жертвами и посещал ли их дома до совершения преступлений. Впрочем, это уже не так важно.

Его голос затухает в конце фразы, и Джек понимающе прикрывает глаза. Следует ли продолжать расследовать убийства, когда очевидный убийца мертв и больше не сможет совершить ничего противозаконного?

— Мы изымем записи с камер, и ты можешь быть свободна, — Джек усаживается в кресло и постукивает пальцами по деревянной поверхности, точно раздумывает, следует ли задавать интересующий его вопрос, — а теперь утолите мое любопытство, поведайте, откуда вы знаете друг друга.

Ганнибал окидывает его лукавой улыбкой и слегка вскидывает подбородок, поглаживает ее плечо и едва заметно кивает, позволяя ей отвечать и ожидая ответа. Она усмехается, откидывается в кресле и прикрывает на мгновение глаза.

— Помнишь, я как-то упоминала бывшего мужа? — Джек удивленно вскидывает брови, и она удовлетворенно кивает. — Так вот это он.

Тишина повисает всего на мгновение, Ганнибал недовольно хмурится, но натягивает отстраненную улыбку прежде, чем она успевает это заметить. Его пальцы сжимаются чуть крепче, и она ведет плечами и бросает на него вопросительный взгляд.

— Потрясающе, — Джек хохочет и проводит ладонью по лицу, — мгновение назад я гадал, что же вас связывает, а теперь не могу представить иного варианта.

Она пожимает плечами и тихо смеется, когда ловит удовлетворенный взгляд Ганнибала. Он все еще считает ее своей, и она не может отрицать, что это все еще так. Его пальцы на коже кажутся кандалами, но вместе с тем и крыльями, и она вдруг осознает, насколько сильно по нему скучала.

— Не буду спрашивать о причине расставания, — Джек подмигивает, и Ганнибал благодарно кивает, — замечу только, что на бывших вы не похожи ни капельки.

* * *

Этим же вечером она замирает у входа в его кабинет с занесенной для стука рукой. У него все еще нет секретарши, так что в контору она вошла спокойно и теперь вот стоит перед самым входом, точно перед непреодолимой преградой, разрушить которую может легким касанием. Она пришла сюда, а не к нему домой, потому что знает его чертово расписание, знает, в какие дни он работает допоздна, и стоящая неподалеку машина подтверждает, что Ганнибал все еще следует собственным привычкам.

Она едва опускает костяшки пальцев на дерево двери, и та распахивается, будто ей хватает мимолетного касания. Он стоит по ту сторону, слегка удивленный и чрезмерно довольный, и она хмыкает, вздернутым подбородком отвечая на его взгляд. Он моргает и склоняет голову набок, будто не до конца верит в ее реальность, распахивает дверь шире и отходит в сторону.

— Прошу, входи, — его слова кажутся льющейся в уши патокой, и она тихо смеется, оглядывая его через плечо.

Она проходит внутрь, оглядывает идеальное помещение, проводит пальцами по мягкой обивке диванчика и шлепает ладонью по подушке. Обходит стоящие друг напротив друга кресла, засовывает руки в карманы пальто и усаживается в крутящееся кресло у стола. Он так и стоит у двери, смотрит на нее пристально и больше не улыбается. В глазах его нечто, от чего она почти отвыкла, и это нечто эхом отдается в ее груди.

— Здесь он на тебя напал? — она отталкивается мысками, оборачиваясь лицом к зажженному камину. — Друг твоего пациента?

Он молчит несколько секунд, оказывается рядом в несколько шагов и распахивает спрятанный в шкафу бар. Она все еще не разбирается в алкоголе, позволяет ему выбрать и кивком благодарит за вложенный в пальцы бокал.

— Именно здесь, — он касается пальцами ее руки и слегка склоняется, обдавая волосы теплым дыханием, — не ждал, что ты придешь так скоро.

— Но был уверен, что я приду, — она смеется, делая небольшой глоток, и покачивает бокал за тонкую ножку, — и что ты чувствуешь, находясь здесь?

— Я знаю тебя лучше, чем кто-либо другой, — он опирается о стол и оставляет в ее волосах короткий поцелуй, — пожалуй, ничего. Я знал, что он нападет на меня, и знал, что за этим последует.

Она смеется, и он смотрит на нее сверху вниз, вопросительно вскинув бровь. Пламя в камине потрескивает, и ей кажется, что в нем сгорает ее собственное сердце.

— Я знала, что он нападет на меня, но мне все равно не по себе там, — она ежится и усмехается, ловя его оценивающий взгляд.

Он отводит глаза, всматривается в трескучее пламя и качает головой. Она не следит за его жестом, разглядывает его лицо и не может сдержать улыбку.

— Ты не похожа на меня, — нельзя сказать, рад он или разочарован, — и ты не собиралась его убивать.

— Не похожа, — вторит она, смеясь, и он смотрит на нее с улыбкой, — сделаю вид, что верю тебе.

Он усмехается чему-то, забирает из ее руки бокал и отставляет оба в сторону. Она смотрит на него вопросительно, опускает ладони на колени и ждет. Он склоняется над ней, оставляет отпечаток тонких губ на ее виске и убирает рассыпавшиеся по плечам волосы.

— Тебе не нужно делать вид, — в его глазах отражается алое пламя и ее собственное отражение, и от этого перехватывает дыхание, — потому что ты веришь мне.

Она скользит назад и резко разворачивается, отталкивается и взлетает в воздух, обхватывая себя руками. Мир кружится вокруг нее, смазывается в разноцветную кляксу, ветер свистит в ушах, и все это длится всего мгновение. Приземление выходит не совсем удачным, она оступается, переходит во второй прыжок и прикрывает глаза, прячась от чужих взглядов. Всего один она чувствует кожей, он сквозит где-то на границе роста волос, оценивает, ласкает легкой улыбкой и, кажется, оставляет на коже горящие огнем клейма. Ей нравится, что он смотрит на нее, она танцует для него, уже давно лишь для него, хотя никогда не видела его лица. Ей не нужно видеть его, достаточно его колючего взгляда, чтобы почувствовать себя пришпиленной к пробковой доске бабочкой, все еще жалко трепещущей крыльями. Ей нравится это ощущение точно также, как нравится его взгляд. Точно также, как она не переносит взгляды всех остальных.

Дорожка шагов получается идеально, и она довольно усмехается, представляя его улыбку. Кончики пальцев покалывает от колючего ветра, от искусственного холода, она чувствует, как раскраснелись щеки. Она делает еще один прыжок, приземляется и тут же переходит во вращение. Вращение в ласточке нравится ей больше всего, потому что так она в самом деле может почувствовать себя птицей, взлетающей высоко в небеса. Она никогда на самом деле не будет птицей, но ей хочется, чтобы он взял ее в свои руки.

Она замирает, воздевая руки к небу, с последними аккордами, и зрители взрываются аплодисментами. Не сразу, будто раздумывают, стоит ли хвалить ее выступление, и она позволяет себе думать, что он начал хлопать первым. Вместо неба над ней скрытый стальными балками потолок стадиона, вместо солнца светят слепящие прожектора, а вокруг, словно клетка, низкий бортик и возвышающееся над ним прозрачное пластиковое ограждение. Такие стадионы, которые используют еще и хоккеисты, она ненавидит больше всего.

Грудь вздымается от тяжелого дыхания, она знает, что выступила не слишком хорошо, но все равно довольна собой. Он видел ее, и она знает, что ему понравилось. Она знает, что нравится ему, и именно это заставляет ее танцевать для него снова и снова.

Она больше не чувствует его взгляда, стремительно покидает лед, подхватывает из рук тренера куртку и спешит в раздевалку. Переодевание не занимает много времени, и уже спустя несколько минут она несется по коридорам, лавирует между ожидающими результатов спортсменами и старательно делает вид, что ей в самом деле все равно. Лайла, одна из ее соперниц, перегораживает ей дорогу внезапно, так что она едва не врезается в нее, поджимает губы и оглядывает девушку с ног до головы. Лайла на пару лет младше, только вошла во взрослую лигу, а уже занимает первые строчки в турнирных таблицах. Лайла словно насмехается над ней снова и снова, показывает, что при одном тренере и одинаковых тренировках она всегда будет на голову выше.

— Не хочешь узнать результат? — Лайла кривит губы и отвратительно щурится. — Вдруг снова получится выиграть?

— Не получится, — она не отбивает колкость, впитывает ее кожей и думает, что неплохо было бы заткнуть болтливой девчонке рот, — в тот раз мне повезло. Жаль, везение не длится вечно.

Лайла усмехается, ни капельки не улавливая намека, и она склоняет голову набок. Ей повезло получить золото два года назад, когда она сама едва ступила за порог юниоров, лишь потому, что все еще верила в собственные силы. Еще потому, что там не было его, но она продолжает лгать себе в том, что это не так. Лайле везет сейчас, кому-то повезет после Лайлы, а вот ей больше везти не будет. Потому что у нее теперь есть он, и ему не нравится, когда она побеждает.

— И правда, — Лайла толкает ее плечом и прикладывает ладонь ко рту, будто сделала это случайно, — жаль, что тебе больше не везет. Как думаешь, на каком месте окажешься?

Она прикрывает глаза всего на мгновение, возвращает в памяти ощущение его пронзительного взгляда и слушает. Он качает головой и улыбается, сцепляя пальцы в замок перед собой, и она понятливо кивает, соглашаясь с его решением.

— Где-то на седьмом-восьмом месте, — она перехватывает ручку сумки и пожимает плечами, — не совсем в конце, но и не слишком близко к первой тройке.

Лайла презрительно щурится, и ей хочется как можно скорее купить очки и собственноручно нацепить их на нос противной девчонке.

— Вот как, — Лайла растягивает гласные, а у нее от ее голоса начинает нестерпимо болеть голова, — посмотрим.

— Конечно, — она сухо кивает, вдруг понимая, что устала от этого разговора больше, чем от откатанной программы, — прости, у меня рейс на этот вечер.

Лайла машет ей рукой на прощание, но ей плевать. Она ловит такси, заезжает за вещами и направляется в аэропорт. Чуть позже, когда дребезжащий из-за дрянного усилителя женский голос объявляет посадку на ее рейс, она видит награждение по телевизору. Лайла стоит в самом центре, счастливо улыбается, и она думает, на самом деле хотела бы стоять там сама. Лайла машет ладонью, и она вскидывает руку, неожиданно встречая преграду на своем пути.

— Прошу прощения, — она выпаливает это быстро и только потом замечает, насколько раздраженно звучит ее голос.

Заставить себя обернуться получается не сразу, она чувствует пронзающий макушку насмешливый взгляд и вздергивает подбородок, отрывая взгляд от отвратительно счастливой Лайлы. Мужчина за ее спиной стоит, засунув руки в карманы, слегка склоняет голову и смотрит понимающе, будто копается в самых сокровенных ее мыслях. Она не может определить, сколько ему лет, он кажется молодым и старым одновременно, его взгляд пробирает до костей, и она изо всех сил заставляет себя продолжать смотреть ему в глаза.

— Все в порядке, — его голос кажется тягучим медом, и она почти не разбирает слов, улавливая лишь низкое звучание, — вы не видели меня, но я должен был видеть вас, так что здесь больше моей вины, чем вашей. Хотели бы оказаться на ее месте?

Он говорит почти без пауз, и она не сразу разбирает в его словах вопрос. Следит за его взглядом и видит потрясающую золотой медалью Лайлу, хохочущую с экрана. Он смотрит снисходительно, поджимает губы и переводит взгляд обратно на нее. Он будто сравнивает, выбирает победителя, и ей впервые не терпится узнать результаты.

— Нет, — она резко мотает головой и криво улыбается, — мне это не нужно.

Он смотрит на нее, слегка вскидывая брови, и понятливо улыбается. Она все еще ждет его решения, теребит в пальцах край куртки. Она не слышит ничего, кроме биения сердца, шума крови в ушах и его голоса, все вокруг будто исчезает, а он продолжает смотреть на нее слегка насмешливо, будто на маленькую букашку, распятую под увеличительным стеклом.

— И правильно, — он говорит слишком резко, прерывает ласкающую внутренности паузу и выписывает замысловатый жест одной рукой, — вам бы не подошло. Соревнования — это слишком пошло для вас. Вульгарно, если слово «пошло» вас смущает.

— Не смущает, — она отвечает слишком быстро, и он едва-едва двигает подбородком, — предлагаете мне бросить? Что бы по вашему мнению мне подошло?

Он задумчиво хмыкает, и женский голос повторяет о продолжающейся посадке. Она вздрагивает, будто сообщают, что самолет улетел без нее, смотрит на него, будто просит прощения, и тут же повторяет это вслух:

— Простите, мне нужно поспешить на посадку.

Она вскакивает, не дожидаясь ответа, и его глаза чуть укоризненно сощуриваются. Он ведет плечами, оглядывается на расписание рейсов и поджимает губы. Она улыбается ему, еще раз извиняется и подхватывает небольшую сумку. Народу в зале ожидания оказывается даже слишком много, и она на мгновение теряется, не ожидая, что вокруг них на самом деле столько людей.

— Удачного полета, — он кивает и улыбается, вновь пряча ладонь в карман, и она жадно ловит его улыбку, — как насчет искусства?

Он говорит это, когда она уже порядком отходит, и она тут же оборачивается, вопросительно вскидывая брови. Он пожимает плечами и склоняет голову, широко улыбается и машет на прощание рукой. Она кивает, и эта мысль действительно прочно заседает у нее в мозгу. Весь перелет она обдумывает все и в конце концов решает, что можно и подать документы на искусствоведческий факультет какого-нибудь не слишком крутого университета. Хотя бы ради интереса, потому что на вовсе не уверена, что хоть сколько-нибудь может разбираться в искусстве.

* * *

Она находит ее в раздевалке спустя несколько недель. Нет, не Лайлу, конечно, и этот факт отчего-то приводит в уныние. Эта девушка тоже занимается у их тренера, и она тоже участвовала в тех соревнованиях. Заняла место где-то в середине списка, как и она, хотя ее программа тоже была довольно неплоха. Кэндис, так ее звали, Кэндис Берн, и она с удивлением отмечает, что помнит это имя.

Она застывает, едва войдя в раздевалку. Шедшая за ее спиной Лайла дергается и вскрикивает, но она не слышит ни Лайлу, ни следующую за ней суету.

Кэндис подвешена к потолку за тонкие, сияющие в свете ламп нити, она воздевает руки к небу, а в своих ладонях держит шикарный букет и бронзовую медаль. Кровь струится по ее лицу, заливает белое платье, скапливается на зубцах и капает на пол завораживающе ритмично. Она обута в коньки, на ее голове изящная прическа. Губы окрашены кровью, будто помадой, и Кэндис выглядит прекрасно несмотря на выпотрошенный живот и тошнотворный металлический запах. Кэндис выглядит прекрасно несмотря на смерть, Кэндис прекрасна благодаря смерти, и ей неожиданно нравится представшая перед ней картина.

Кто-то дергает ее за плечи, разворачивает и выводит прочь, но перед глазами у нее все еще стоит прекрасное произведение искусства, чужая смерть, принесшая желанную победу, и она растягивает губы в улыбке и думает, что возможно искусство и правда подойдет ей больше фигурного катания.

И все же она не бросает фигурное катание, продолжает заниматься, будто это по-прежнему важно. И это в самом деле важно, потому что он по-прежнему смотрит на нее с трибун, ловит каждое движение, и она наслаждается его невидимым взглядом. Она танцует для него, и она перестанет только тогда, когда в этом больше не будет необходимости.

Следующее тело находят около полугода спустя, одна из уборщиц поднимает такой визг, что все тут же сбегаются поглазеть. Это Элла Ферт, в прошлый раз она заняла четвертое место, едва не дотянув до тройки победителей. Элла сидит на трибуне, будто наблюдает за тренировкой, ее руки аккуратно сложены на коленях, а голова едва опущена набок. Она тоже одета в короткое платье для выступлений и коньки, ладони ее скрывают черные перчатки. Волосы Эллы распущены и собраны с одной стороны, глаза подведены ярко, а губы в этот раз не тронуты. Струйки крови стекают из-под опущенных век, расчерчивают бледные щеки и капают на грудь. На серебряную медаль, окрашивают ее красивым алым и расползаются по черному платью.

Живот Эллы не выпотрошен, но позже она слышит, что у нее, как и у Кэндис в прошлый раз, отсутствуют некоторые внутренние органы. Она понимающе кивает, отмечая, что так и должно быть, и отправляется на тренировку. Ей следует хорошо подготовиться, чтобы ее выступление и в этот раз его не разочаровало. Она решает, что непременно бросит, как только он перестанет смотреть на нее с трибун.

В следующий раз, спустя еще три месяца, это наконец оказывается Лайла. Она видит ее первой, выходит на лед еще до открытия стадиона и замирает, любуясь трепетным зрелищем. Лайла лежит посреди ледового поля, раскидывает руки в стороны и будто улыбается. Лайла приглашает, и она подъезжает ближе, рассматривает пристально, склонив голову набок. Теперь Лайла кажется ей красивой, просто прекрасной, и именно смерть делает ее такой. На губах Лайлы лежит золотая медаль, та самая, что вручили ей совсем недавно, из вспоротого живота виднеются внутренние органы, она с интересом отмечает кишки и желудок, кровь растекается замерзающей на льду лужей, покрывает его алой коркой, и она отступает, не желая марать картину росчерками лезвий.

Смерть Лайлы кажется ей забавной, потому что даже в смерти Лайла побеждает, несет на себе золотую медаль и также отвратительно улыбается. Она кривится и поспешно срывается с места, стаскивает коньки и выскакивает со стадиона. Она бросает сумку с коньками и спортивной одеждой в ближайшую мусорку и садится в первый попавшийся автобус. У нее больше нет причин оставаться здесь, у нее больше нет причин кататься, потому что она точно знает — больше он не будет смотреть на нее с трибун.

Погода сегодня выдается на диво приятная для Балтимора. Снег валит с самого утра, так что дорожки оказываются засыпаны напрочь, сыплется с неба крупными хлопьями, кружит в воздухе и оседает в подставленные ладони. Капельки воды скатываются по пальцам, впитываются в рукава и исчезают, точно сливаясь с бегущей по венам горячей кровью. Снег застилает взор, и все вокруг выглядит белым, прекрасным и чистым полотном, так что кажется, на нем можно нарисовать новую жизнь.

Она невесомо выдыхает, разглядывая летящие снежинки сквозь стекло, прикрывает глаза на мгновение и подхватывает серебряный поднос. Джек сидит за небольшим круглым столиком, разглядывает интерьер с неподдельным интересом и переводит на нее взгляд, стоит ей объявиться в комнате. Снег кружит за его спиной, опускается сединой в темные волосы и оседает в неровностях кожи. Она ставит перед ним поднос, и Джек подается вперед, втягивает носом воздух и довольно кивает.

— Ганнибал любит вино, но я предпочитаю чай, — она разливает ароматный напиток по чашкам из тонкого фарфора и усаживается напротив.

Джек поджимает губы, оглядывается, будто за его спиной может вырасти снежный монстр, кивает чему-то в собственных мыслях и тянется к сахарнице. Сахар сыплется как снег, пропитанный влагой, тяжелый и сверкающий, и на нем уже нельзя написать картину — он и есть картина.

— То, что нужно в подобную погоду, — Джек делает глоток и прикрывает глаза, выдерживая паузу, — я не спрашивал тебя о докторе Лектере.

— Но ты пришел поговорить о нем, — она смеется, подхватывает чашку пальцами и едва-едва щурится, — к чему тянуть и ходить вокруг да около?

Горячий чай обжигает горло, проходит жаркой волной по внутренностям, и она жмурится от удовольствия. Хрупкий фарфор приятно лежит в пальцах, ощущается тонким крылом прекрасной бабочки, и она отпускает его, ставит на стол с тихим стуком и растягивает губы в улыбке.

— Ну что ж, — Джек подбирается, усаживается удобнее и смотрит на нее исподлобья, сцепив ладони перед собой, — что ты знаешь о Уилле Грэме?

Она шумно втягивает воздух и прикрывает глаза. Под веками проносятся картинки, она ведет подбородком, разворачивает чашку и берет ее другой рукой. Она чувствует на себе выжидающий взгляд Джека, распахивает глаза и склоняет голову набок, делая небольшой глоток.

— Уилл Грэм, — она растягивает гласные, будто не может припомнить, и Джек вскидывает брови, — тот парень, совершивший несколько убийств? Я читала о нем, в статье, кажется, было написано, что он помогал ФБР.

— Он помогал мне, — Джек рубит слова, и она вскидывает руки, — и он утверждает, что невиновен.

Дыхание замирает и вырывается изо рта клубами пара. Снег на улице будто летит вверх, возвращается к небесам, и время повторяет его ход. Стрелки часов крутятся в обратную сторону, отмеряют неправильное время, маятник нервно покачивается, и старая кукушка вовсе не голосит в полдень. Она моргает, и все возвращается на свои места. Кукушка в часах пронзительно кричит, и Джек дергается, отодвигает чашку подальше и косится в ее сторону неодобрительно.

— Хорошо, — она кивает, поглаживая пальцами волнистую поверхность чашки, — при чем здесь я? И при чем здесь Ганнибал?

Джек поджимает губы и снова оглядывается, делает глубокий вдох и качает головой. Снег за его спиной успокаивается, и людей на улице становится больше. Они снуют туда-сюда, переговариваются и почти не смотрят вверх. Их взгляды устремлены себе под ноги, и они вовсе не обращают внимания на кружащиеся над их головами резные снежинки.

— При том, что он обвинил в этих преступлениях доктора Лектера, — Джек хмурится, пристально следя за ее реакцией, и она отставляет чашку и стирает с лица улыбку, — Уилл Грэм утверждает, что Ганнибал Лектер — Чесапикский Потрошитель.

Она не может сдержать смешок. Он вырывается из горла сдавленным хрипом, разрывает повисшую на миг тишину и тонет в остывающем чае. По чайной поверхности проходит рябь, и отражение смазывается, так что она больше не видит собственных глаз. Джек вопросительно вскидывает бровь, приоткрывает рот, будто хочет сказать что-то еще, но молчит и ждет ее слов.

— И что в итоге ты хочешь от меня? — она стучит пальцами по столу и разглядывает снег через плечо Джека. — Чтобы я кивнула, и ты пошел его арестовывать? У тебя ведь нет улик, иначе он бы уже сидел за решеткой.

— Это подтверждение или отрицание? — Джек усмехается и закидывает ногу на ногу.

— Это «я не хочу говорить с тобой на подобную тему», прости, — она берет часть фразы в кавычки пальцами и пожимает плечами, — не думаю, что мои слова тебя убедят, что бы я ни сказала.

Джек сверлит взглядом ее лицо почти минуту, а потом выдыхает и откидывается на спинку кресла. Он громко усмехается и выдыхает, переводит взгляд на тикающие чересчур громко часы и следит за покачивающимся из стороны в сторону маятником. Она смотрит на снег, и он снова усиливается, окрашивает улицу в белый и застилает взор махровой пеленой. Часы тикают в ритм биения сердца, секундная стрелка лениво перетекает от цифры к цифре, и ее глаза тоже движутся по кругу, в конце возвращаясь к самому началу.

— Это нет? — Джек допивает чай залпом и накрывает чашку ладонью, когда она жестом предлагает налить еще.

— Это нет, — кивает она, опуская руки.

Джек молчит долго, смотрит куда-то за ее плечо и думает над чем-то своим. Она вертит в пальцах фарфор, оглаживает бархатистые стенки и стучит по ним ногтем, и по комнате расползается приятный звенящий отзвук. Часы отбивают четверть часа, и гул их боя сливается со звоном и взвивается вверх.

— Хорошо, — Джек поднимается, и она встает следом, и только теперь улыбка возвращается на ее лицо, — я обещал не спрашивать, поэтому просто замнем, если не захочешь отвечать. Почему вы с ним все-таки расстались?

Она проводит его к двери, и в помещение врывается холод. Снег влетает следом, оседает на волосах и тает, холодными капельками лаская кожу. Джек улыбается, растирая ладони, и она хихикает, подставляя руку снежинкам. Несколько приземляется на кончики пальцев, и она обдает их горячим дыханием.

— Мы познакомились, когда мне было девятнадцать, — она поджимает пальцы и качает головой, — поженились спустя два года. В какой-то момент я просто заметила, что в моей жизни больше его, чем меня.

Джек удовлетворенно кивает, подставляя лицо снегу и холодному ветру, вздергивает воротник и прощается, скрываясь в белесой мгле. Снег становится похож на туман, снежинки мельчают, и теперь ей кажется, будто с неба сыплется песок. Кварцевый песок или соль, но вовсе не холодный снег, обжигающий пальцы и стекающий слезами по щекам.

* * *

Колокольчик над дверью противно звенит, и она обещает себе срезать его к чертовой матери. Находиться в магазине неуютно, но уходить она не собирается, она уже сделала первый шаг, и следующий принадлежит не ей. К вечеру снег утихает, водит ленивые хороводы вокруг зажигающихся фонарей и не оседает на землю. Снег кружится и взлетает, покрывает плечи белой пеленой и сплетается в тонкое, невесомое кружево на ресницах. Снег под ногами хрустит и проминается, словно кричит под тяжестью людских сапог, и тот, что в воздухе, вторит ему шуршащей песней. Последняя колыбельная зимы утихает, врезаясь в стекла домов, тлеет в тепле каминов и испаряется сизым дымом благовоний. Резные балки под потолком впитывают и запоминают, и дерево шорохом встречает прикосновения.

В нос ударяет запах свежести и влаги, вечерний гость стучит ботинками, стряхивая налипший снег, и цветы в его руках шуршат песней теплых ветров. Она не поднимается, лишь откладывает увеличительное стекло и несколько золотых украшений в сторону и улыбается, когда он скрывает собственное лицо букетом.

— Не припомню, чтобы ты дарил мне цветы, — она смеется, и он лукаво подмигивает, склоняя букет набок, — это всегда были трупы.

— Это были картины, — он протягивает ей цветы, вкладывает в протянутую ладонь и улыбается так, что от глаз лучиками разбегаются тонкие морщинки, — Джек итак подозревает меня, не хотел отступать от сценария.

Она качает головой и все же поднимается. Нужно поставить цветы в вазу, и одну походящую он как раз разглядывает, едва касаясь кончиками пальцев. Это китайский фарфор, тончайшие лепестки его сплетаются в единое целое и кажется, что тронь — и она рассыплется. Ваза кажется слишком хрупкой, слишком эфемерной и ненастоящей, и наверное именно этим она похожа на нее.

— Он приходил ко мне сегодня. Спрашивал, не ты ли Чесапикский Потрошитель, — розы рассыпаются в разные стороны, сдерживаемые лишь тонкими стенками, и она кончиками пальцев стирает с лепестков капельки влаги, — что за игру ты ведешь?

Он смотрит на нее долго, она чувствует его взгляд под собственной кожей, глубоко внутри, глубже, чем она может себе представить. Она пропитана им насквозь, он въелся, как осточертевший, но все еще любимый запах, впутался в волосы и мысли. Он сидит внутри нее, как чертово второе я, и первого у нее вовсе не существует.

— Я сказала ему, что сдам тебя, как только ты уберешь нож от моей шеи, — она беспечно смеется, и он едва заметно прищуривается, — не знаю, чего ты добиваешься, но кто-то впервые подобрался так близко.

— Ты волнуешься за себя или за меня? — он отвечает слишком быстро, едва не перебивает ее, и она усмехается, разворачиваясь к нему лицом.

— Ты мне скажи, — она тянет слова, и он понимающе склоняет голову.

Прикосновение губ кажется обжигающим холодом, длинные пальцы путами смыкаются на предплечьях, и она вовсе не против. Она подается вперед, кутается в него, словно в дорогое пальто, обхватывает ладонями плечи и выдыхает в губы. Она не чувствовала его прикосновений слишком долго, чтобы забыть, слишком долго, чтобы ощущать себя целой.

Он ведет по ее рукам, цепляет пальцами ткань блузки, поднимается выше, задевает неосторожно кожу, надавливает и прикусывает губу, оставляя на ее теле следы. Она хватается за его пальто, потому что пол плывет под ногами, и она раскачивается, будто хлипкий кораблик в шторм. Отпечатки его пальцев горят огнем на коже, отпечатки губ вспарывают рот, и он проникает внутрь. Она наполнена им, так, что переливается через край, она, кажется, и есть он, и ее это на самом деле устраивает. Ее устраивает быть с ним, ее устраивает быть им, и бунтарская разлука только подтверждает это, а вовсе не опровергает.

Он отрывается от нее также резко, оказывается вдруг в другом конце комнаты, поправляет воротник пальто и вдыхает полной грудью. Она усмехается, опускает ладонь на цветы, так что края лепестков забавно щекочут кожу, и переламывает один из бутонов у самого основания стебля. Колючки вспарывают кожу, окрашивают алым, и ей нравится, как он ведет носом и вопросительно вскидывает бровь. Алые лепестки рассыпаются по ладони, смешиваются с кровью и падают на пол, оставляя отвратительные отпечатки на старинном паркете.

— Ты сказала, тебе неуютно здесь, — он оглядывается, отрывая тяжелый взгляд от ее руки, и искушающе улыбается, — и я решил пригласить тебя на ужин.

Она ведет плечами и растягивает губы, стряхивая с ладони капельки крови. Снег за ее спиной утихает, ложится плотным настилом на землю, укрывает черный асфальт и пороки, которые люди стараются скрыть. Снег серебром сверкает, словно прокладывает мягкую тропинку, протопчешь — и не вернешься назад. Она бросает взгляд на его отражение в стекле, смотрит на собственное и смеется. Кровь впитывается в доски, смешивается со снегом за окном и смазывается, стирается, превращаясь в окрашенные алой помадой губы.

Он смотрит на нее долго, буравит пристальным взглядом, копается в самой подкорке, и ей чертовски нравится ощущать его в своей голове. Он стряхивает с рукавов капельки растаявшего снега и вскидывает подбородок, приглашающе протягивая раскрытую ладонь. Она усмехается, провожая взглядом разбавляющую кровь воду, и вкладывает пальцы. Кровь пачкает перчатки, и ее вовсе не видно на черной коже. Он притягивает ее ладонь к губам и невесомо целует костяшки пальцев, смотрит пронзительно и отпускает, подставляя локоть. Она сдирает с вешалки кремовое пальто, и алые росчерки неосторожно ложатся на ворот. Свет гаснет резко, и всего мгновение в наступившей тьме перед собой она видит лишь его глаза.

— Я бы осталась не только на ужин, — он понимающе кивает, проводит носом у самой ее шеи и оставляет теплый поцелуй у мочки уха.

— Я подготовил не только ужин, — дверь машины распахивается, и последнее слово снова остается за ним, — естественно.

Она ведет пальцами по гладкой поверхности стола, цепляется ногтями за льняную салфетку и звенит выложенными на ней столовыми приборами. Серебро блестит в тусклом вечернем свете ламп, и ей нравится, что в его доме вечно царит успокаивающий полумрак. На столе лежат два комплекта приборов, один напротив другого, а между ними, точно разделяющая взгляды преграда — еще один букет роз. В этот раз бутоны белые с алой кромкой на лепестках, словно выкрашенные красной краской или густой кровью, политые багряным дождем, и она невольно задирает голову, разглядывая ровный потолок.

Снег за высоким окном ложится ровным покровом, скрывает протоптанные дорожки и следы шагов, и больше не кружится в воздухе, оставляя танцы стеснительным лунным бликам. Луна отражается в снежинках, и те сверкают драгоценными кристаллами, затягивая неспешную песню. Она звучит в шелесте ветра и шорохе ветвей, в гулком биении сердца и ритме шагов, проникает в самую душу и переплетается с мыслями. Песня кажется до того естественной, что никто не обращает на нее внимания, оставляя наслаждение обыденными вещами им самим из другой, воображаемой жизни.

Он приближается неспешно, обдает скрытую волосами шею горячим дыханием и водружает на стол большой накрытый крышкой поднос. Это сюрприз для нее, и ей нравятся его сюрпризы. Все его кулинарные произведения кажутся произведениями искусства, и она, как паршивый искусствовед, предпочитает наслаждаться, а не разбирать вкус на составляющие.

Он отодвигает для нее стул и усаживает, едва касаясь плеч ладонями, поднимает крышку с лукавым блеском в глазах, и она задыхается от наполнившего комнату запаха. Кислый аромат смешивается со сладостью и горечью, тает на языке собственными слезами и обволакивает, не оставляя больше возможности оглянуться назад. Она разглядывает замысловатое блюдо, пропускает мимо ушей объяснение рецепта и смотрит лишь на него, выразительно рассказывающего об ингредиентах.

— Ты снова не слушала, — он обдает дыханием висок, и ее тарелка перестает быть пустым куском белоснежного фарфора.

— Мне хватает того, что оно великолепно, — она смеется, и он улыбается, принимая такой ответ.

Она не запоминает, о чем они говорят во время ужина, но это в любом случае что-то не слишком важное. Она просто наслаждается ощущениями, отправляет в рот кусочек за кусочком, и ей вовсе не важно, что основной ингредиент этого блюда возможно совсем недавно точно также наслаждался жизнью. Для него жизнь кончилась, и теперь она может насладиться его смертью.

Ночь накрывает воздух за окном, окрашивает его чернилами, и оттого снег кажется еще более белым. Он режет глаза, и смотреть на него почти также больно, как на Солнце, но она все равно смотрит, разглядывает, будто видит каждую крохотную снежинку, и ей кажется, что в смешении белого и черного и кроется истинная красота. Он играет что-то на клавесине, мелодия льется тихая, но вовсе не печальная, и она покачивается в такт, кружится, словно легкая снежинка в последнем танце зимы, и смеется, подставляя руки несуществующему свету. Он поглядывает на нее изредка, и она видит его улыбку, взмахивает руками и отворачивается, не желая прерывать щекочущее на кончиках пальцев веселье.

Это странно — вот так быть с ним после того, как они не виделись почти три года, но ей чертовски нравится. Нравится его взгляд, нравится этот дом и этот клавесин, и его рубашка в полосочку, и растрепавшиеся слегка волосы. Ей нравится ее собственное отражение в зеркале, вид горящих глаз и взъерошенных волос и ощущение прохладного камня под босыми ступнями, и взметающаяся крыльями юбка. Этот танец только для него, и она знает, что он жадно смотрит, следит за каждым ее движением тяжелым взглядом, и от этого все вокруг кажется еще прекраснее.

Он подхватывает ее, едва затихают последние аккорды, чуть более резкие, будоражащие, и она смеется, ощущая его руки на своей талии. Ощущать его почти непривычно и до одури правильно, и она тянется, хочет подарить что-то в ответ и натыкается на пустоту за спиной. Он уже стоит у бара, разливает по бокалам красное вино и усмехается, едва-едва склоняя голову. Она давит желание утопить его в алом, покрыть им с ног до головы, и чтобы не оставалось ни единого чистого пятнышка, и думает, что он итак покрыт кровью до последнего волоска. Она на самом деле тоже, но алый по-прежнему кажется ей чужим и неприятным, слишком горячим и слишком холодным, стягивающим кожу и мысли. Алый забивается в трещины, заполняет изнутри целиком и вытекает бурным потоком, сносящим все на своем пути.

Он протягивает ей звонкий бокал, и она поджимает губы, падает на диван и растягивается в полный рост. Потолок перед глазами не кружится, стоит на месте нерушимым сводом, а ей до зуда в горле хочется увидеть звезды. Бокалы звенят друг о друга все ближе, он делает это специально, и она почти видит, как плещется в них кажущееся почти черным в полумраке вино.

— Ты снова работала с золотом, — его голос раздается над самым ухом, и она приподнимается, мгновением позже укладывая макушку на его колени.

— Ко мне на днях заходила женщина, — она принимает бокал и крутит его за тонкую ножку, — хотела оценить украшения прабабушки, прежде чем сдавать их в ломбард. Я еле уговорила ее продать их мне.

Он хмыкает, и она не может разобрать скрывающиеся за этим эмоции. Свет красиво играет в изящном изгибе стекла, разбегается бликами по пальцам, и вино окрашивает некоторые из них багрянцем. Она чувствует на себе его взгляд, но сама не смотрит на него, продолжает гипнотизировать вино и тихо вздыхает, продолжая:

— Немного почищу и подреставрирую и выставлю на продажу. Я не собираюсь их носить, если тебя это интересует.

— Не знал, что ты торгуешь украшениями, — в его голосе звучит плохо скрываемая насмешка, и она громко фыркает:

— Я торгую всем, что представляет историческую ценность.

Она делает небольшой глоток, и вино обжигающей волной проходит по внутренностям. Во рту остается сладковатый, окрашенный горечью привкус, и она облизывает губы, вглядываясь в собственное отражение в бокале. Он все еще смотрит на нее, будто ожидает, что она скажет что-то еще, и она молчит, растягивая губы в улыбке.

— Тебе не идет желтое золото, — он говорит это как бы между прочим, и она едва сдерживает ехидный смешок.

— Что же, по-твоему, мне идет?

Она поднимает на него взгляд, сталкивается с лукавством в карих глазах и приподнимает бокал. Новый глоток отзывается терпкостью на языке, будоражит мысли, и она тихо смеется, ощущая, как путаются в волосах его пальцы. Вино в бокале покачивается и будто не уменьшается, и она видит в его отражении снег за окном. Снег блестит и сверкает, впитывает красную краску, становится грязным лишь в воображении, и покрывается новым, белоснежным слоем.

— Я бы сказал, серебро, но этот металл не для тебя, — он задумчиво качает головой, и она слышит стук его сердца всего мгновение, — платина, возможно, хотя белое золото нравится мне больше.

Он смотрит на нее, ожидая реакции, и она отводит руку в сторону, так что хрупкое стекло повисает над полом. Алая жидкость едва не выплескивается из своей клетки, и он переводит на нее взгляд и прищуривается. Снег налипает на стекло, и снежинки медленно нагреваются, стекают капельками и растворяются в плотном покрове. Луна робко скрывается за тучами, и теперь лишь фонари желтым расцвечивают сверкающее притворной чистотой поле.

— Золото сияет ярче, маскируясь под серебро, — она хохочет и делает новый глоток, и теперь вино кажется ей приторно сладким, оседающим на губах сахарными крошками, — наши кольца были из белого золота?

Он двигает коленом, и она приподнимается, позволяя ему встать. Смотрит с интересом, наблюдает, как он отставляет бокал в сторону и неспешно подходит к одному из шкафов. В полумраке он кажется бесплотной тенью, кем-то непроглядно черным, и она переводит взгляд на собственные руки. Они тоже черные, покрытые алыми бликами вина, и снег за окном сияет нестерпимо ярко, так, что кажется, оставляет ожоги на сетчатке.

— Наши обручальные кольца, — он аккуратно забирает из ее пальцев бокал и вкладывает в них маленькую деревянную коробочку, — из белого золота, ты права. А вот твое помолвочное было платиновым, здесь я промахнулся.

Она поглаживает коробочку пальцами, обводит вырезанные на дереве рисунки, и тихо выдыхает. Теплое дерево едва ощутимо греет, кажется в темноте изысканной картинкой, и она чувствует, как жар расползается по пальцам, скользит выше и охватывает уши, зарывается под линию роста волос и обволакивает, будто погружает в пряный кокон. Она не отрывает взгляда от коробочки, и вырезанные на ней узоры оживают, превращаются в замысловатые сюжеты и разлетаются по комнате, исчезая в объятых тусклым светом темных пятнах.

Внутри, скрытые легко откинувшейся крышкой, лежат на алой подушечке два простых, но изящных кольца. Одно из них больше размером и шире, совсем без украшений, но она знает, что на обратной стороне, той, что прилегает к коже, скрывается гравировка всего в несколько слов. Второе кольцо меньше, тонкое и изящное, с россыпью сверкающих подобно снегу за окном камней. В нем нет привычного большого камня, только множество крошечных, едва заметных и сливающихся, перетекающих в единое полотно. Она подхватывает его и вертит в пальцах, разглядывая отраженные в камнях блики, опускает обратно и подцепляет ногтем второе. Его кольцо, кажется, ощутимо жжет пальцы, будто вопит о том, что его место не здесь, и она растягивает губы в улыбке, поднимая взгляд.

Он смотрит на нее с интересом, слегка склонив голову набок, нависает над самой макушкой и выжидающе улыбается. Она встречает его взгляд, темный и губительный, и принимает его, перебирая кольцо в пальцах. Коробочка опускается на темную ткань дивана, почти сливается ней, и лишь оставленное внутри кольцо блестит подобно комочку неосторожно занесенного в дом снега.

— Можно? — она взмахивает ладонью, и он на мгновение прикрывает глаза и делает глубокий вдох.

— Позволь сначала мне, — он вынимает кольцо из коробочки осторожно, будто это действительно тающий от прикосновений снежок, и садится на корточки, так что теперь ей приходится смотреть на него сверху вниз, — Есения Маркиз, — его шепот сливается со снежной песней, вплетается в шелест ночи, и она упрямо разбирает каждое слово, — берешь ли ты в законные мужья Ганнибала Лектера, чтобы быть с ним в болезни и здравии, любить и уважать до конца своих дней?

Она смеется и тут же затихает. Снежинки за окном кружат медленно, танцуют только для нее, и она вовсе не смотрит на них, погружается в тягучий взгляд, сама окрашивается в черный, непроглядный в неярком свете, дышит едва-едва, будто им недостаточно воздуха на двоих, и склоняет голову набок. Она не может сказать, хочет этого или нет, потому что он внутри нее, засел так глубоко, что не вытравишь, и она просто не может быть как-то иначе. Он знает это, знает, насколько она — это он, он сам вылепил ее по собственным чертежам. Никто из них не может оценить, хорошо или плохо получилось, но они оба определенно завязли друг в друге напрочь. По крайней мере она смеет надеяться, что не бьется в пустое зеркало, рассыпающееся разрезающими кожу осколками при каждом прикосновении.

— Беру, — она кивает, по его лукавому взгляду понимая, что молчала слишком долго, и не может сдержать рвущиеся из груди смешки, — а ты, Ганнибал Лектер, берешь в законные жены Есению Маркиз, чтобы быть вместе в болезни и здравии, любить и уважать до конца своих дней?

— Ну разумеется, — она вскидывает брови, и он тоже смеется, подхватывая ее ладонь, — беру.

Кольцо непривычно опаляет кожу холодом, сковывает, будто звенящие цепями кандалы, и она выдыхает, перехватывая его руку. Его кольцо в ее пальцах успело нагреться, но она все равно беспечно надеется, что внутри оно все еще ледяное. Он принимает ее терпеливо, будто верный учитель, и она хочет снова взвиться, разгореться неугасимым пламенем, опалить поджатые в легкой улыбке губы, вплестись в вечно уложенные безукоризненно волосы, сделать хоть что-то. Она хочет окрасить его цветом собственной крови, и он понимает это и окрашивается чужой.

* * *

Сдавленные стоны смешиваются со стуком собственного сердца в ушах, пальцы мелко подрагивают, и она изо всех сил пытается заставить себя успокоиться. Это страшно, гораздо страшнее, чем в прошлый раз, потому что теперь перед ней вовсе не труп. Шум крови заглушает звуки вокруг, она не улавливает даже звук собственного голоса. Ни стук ботинок по металлическому полу, ни ощутимая дрожь, ни шелест дождя снаружи не пробиваются сквозь непроницаемый кокон, который она выстроила вокруг себя. Она видит собственные пальцы, кажущиеся совсем белыми в ярком искусственном свете, видит начищенный скальпель и больше ничего, кроме застилающего взор белоснежного тумана.

Его ладони накрывают плечи и едва сжимают, противно скрипит этот его прозрачный костюм, и стена вокруг обрушивается на нее заточенными осколками. Горячее дыхание обдает ухо и висок, кажется ей обжигающе-холодным, и она вздрагивает, вздергивая подбородок. Серые стены какой-то фабрики кажутся старыми тряпками, поддерживающие потолок балки — хрупкими спичками, а женщина перед ней выглядит неживой куклой, плодом ее собственного воображения.

— Прошу, начинай, — его голос кажется оглушающим, звучит словно отовсюду и сразу в ее голове, и она не может не слышать его.

Пальцы сжимаются вокруг скальпеля, и она делает крошечный шаг вперед. Это второй урок, и в этот раз задача перед ней гораздо сложнее, и она должна справиться несмотря ни на что.

Напротив нее высокая женщина. Она была бы красивой, если бы не изуродовавший лицо страх, она была бы прекрасной, застыв в маске спокойной смерти. Женщина привязана к одной из балок, вращает глазами и кажется, что из ее рта вот-вот польется белесая пена. Длинные темные волосы спутаны, одежда отвратительно сбита, а один каблук сломан, так что она раздражающе переминается с ноги на ногу. Женщина смотрит на нее умоляюще, и она поджимает губы, оценивая картину неудовлетворительно.

Он стоит за ее спиной, смотрит испытующе, будто ждет, что она вот-вот бросит все и сбежит, и она упрямо жмурится и трясет собранными в хвост волосами. Это крайне неосмотрительно, и он качает головой, ожидая исправления ошибки, и она делает еще шаг вперед. У женщины заклеен липкой лентой рот, так что она может только мычать, и она склоняет голову набок, пытаясь разгадать скрывающиеся за булькающими звуками слова. Это может быть весело, если не обращать внимания на колотящееся в груди сердце и тупую боль в висках, и она изо всех сил старается веселиться.

Она подходит близко, кладет ладонь женщине на грудь и слушает биение ее сердца долгую минуту. Ее собственное, кажется, стучит гораздо чаще и пронзительнее, и она победно вскидывает подбородок, заглядывая женщине в глаза. В ее зрачках отражается она сама, и она прекрасна с этим алым румянцем на щеках и вздернутыми уголками губ. Женщина все еще пытается вырваться, но она привязана крепко, слишком крепко, чтобы так просто сбежать.

Скальпель вспарывает кожу легко и аккуратно, не разрывая плоть, расчерчивает у женщины на груди ровную линию. Сердце под пальцами бьется заполошно часто, белая блузка симметрично расползается в стороны, окрашивается алой кровью и липнет к телу, скрывая сбитое дыхание. Женщина мычит и мотает головой, словно есть еще что-то, что может ее спасти, и она подается вперед, будто вслушивается в неразборчивое бормотание. Он за ее спиной тихо усмехается, и она давит желание обернуться, лишь едва заметно дергаясь в сторону.

Раздвинуть ребра довольно тяжело, и он обхватывает ее ладони и помогает, обдавая дыханием волосы. Женщина еще жива, она пронзительно вскрикивает, и этот звук разлетается по гулкому помещению, оседает в волосах металлической стружкой и гаснет, впитываясь под кожу. Она цокает языком, стряхивая кровь с пальцев, и закусывает губу, разглядывая нервно расширяющееся и сжимающееся сердце. Это должно быть чертовски страшно, и у нее мурашки бегут по спине, расползаются по затылку и щекочут внутренности. Чужая жизнь в собственных пальцах ощущается бесполезным мусором, и она громко усмехается, прежде чем отсечь аорту. Еще несколько вен тоньше, и она перерезает несколько разом, с трепетом следя, как все еще бьющееся сердце падает в подставленную ладонь.

Женщина гулко воет, опустив взгляд, и делает еще несколько вдохов. Она упряма, и ей это нравится, но она уже мертва, и это ей нравится даже больше. Ее сердце обжигающе горячее, приятно согревает пальцы и, кажется, все еще непослушно бьется. Она склоняет голову набок и спешно оглядывается, вдруг перестав чувствовать его взгляд. Сердце выскальзывает из пальцев и едва не падает, и он подхватывает его, оказываясь от нее по правое плечо.

— Умница, — он тепло улыбается и мягко отстраняет ее в сторону, — я закончу сам.

Он снова вкладывает сердце в ее пальцы, и оно кажется ее собственным, стремительно остывающим вне грудной клетки и таким настоящим, будто все остальное, окружающее ее — не более чем выдумка. Она кутает его в ладонях, покачивает, будто рожденное раньше срока дитя, и сглатывает заполнившую рот вязкую слюну. Что ж, если это ее собственное сердце, сегодня вечером оно будет подано к столу, и она с удовольствием съест его, потому что он сделает то же самое.

Снег беспорядочно валит, кружится со всех сторон, обдает щеки холодом и раздирает кожу. Ветер свистит в ушах, пронзает, кажется, насквозь, заполняет внутренности усталым воем и вырывается из горла криком, тонущем в снежном мареве. Все вокруг холодное, ледяное настолько, что кожа и сама покрывается хрупкой коркой, ресницы стынут на ветру, и глаза закрываются под тяжестью налипших кристаллов. Губы раскрыты, но вокруг лишь бушует ветер, и ни единого постороннего звука не нарушает его визгливую песню.

Кровь алыми каплями падает на снег, оставляет размашистые кляксы и впитывается, покрывается свежим слоем и пачкает и его. Кровь течет по рукам и ногам, сочится из разорванных вен и артерий, приковывает к месту так, что не ступить и шагу. В ней, кажется, уже не должно остаться ни капли, но багряные потеки продолжают расчерчивать кожу и замерзать, превращаясь в хрустальную броню.

Она не видит ничего из-за налипшего на ресницы снега, не чувствует боли и холода, но она знает, что вокруг нее белоснежная пустота, и нет ничего, что могло бы скрасить ее одиночество. Она воздевает руки к несуществующему небу, будто молится о спасении, и кровь застывает, не позволяя опустить их. Лицо ее тоже направлено вверх, распахнутые губы окрашены алым, грудь вздымается едва-едва, и она знает, что еще мгновение — и она перестанет дышать. Ей нравится смерть, и она не боится собственной, но почему-то сейчас все кажется отчаянно неправильным, слишком ненастоящим и слишком живым, и она дергается.

Кровные путы разбиваются, трескаются вместе с застывшей кожей, и теперь она вся покрыта багрянцем, будто восставшее из-за горизонта утреннее солнце. Она делает шаг, крохотный, едва-едва, и крик вырывается из горла. Он заглушает бушующий ветер, рвет барабанные перепонки и взвивается к небу, тонет в бесконечной отвратительной белизне и рушится небесной твердью на голову.

Она вздрагивает от противной трели телефонного звонка и распахивает глаза. Вокруг нее нет снега, нет стягивающей крови на руках, она ощущает лишь тепло собственного тела и его руку, накрывающую плечи. Под ухом мягкая подушка, обтянутая серой наволочкой, погода за окном не в пример вчерашнему дню спокойная, и ей тепло-тепло, настолько, что голова начинает пьяно гудеть. Рука с ее плеча исчезает, и она невольно тянется следом, впитывает разорвавший трель мобильника смешок и скидывает одеяло, позволяя капелькам пота испариться с разгоряченной кожи.

— Алло? Да, Джек, — его голос эхом разлетается по спальне, бьется в стекла и рассыпается крошечными, путающимися в волосах осколками, — хорошо, скоро буду.

Она смотрит на его спину, тянется к нему пальцами и хихикает, когда он перехватывает ее ладонь. Его рука большая и теплая, и она вытягивает свою, хватается за исчезающее ощущение его прикосновений и протягивает ее вверх, будто хочет коснуться пальцами потолка. Жар, охватывающий тело, постепенно исчезает, воздух прохладными потоками оглаживает кожу, заползает под волосы и сливается, ныряет в самую суть.

Стоит ей скрыться в гардеробной, звонит уже ее телефон. Она выдыхает и глухо рычит, догадываясь, кто именно решил испортить ей утро. Воздух волнами проходит от горла по груди и до живота, надувается в плотный пузырь и лопается, щекочущим паром обдавая волоски на коже. Она трясет головой, со смешком оглядывает кучу собственной одежды и складывает руки на груди. Все это выглядит чертовой маниакальной зависимостью, и ей нравится эта зависимость, потому что без нее ее попросту не существует.

— И снова здравствуйте, Джек, — его голос звучит насмешливо, и она резко оборачивается и вскидывает брови.

Улыбка расползается на его лице, когда Джек на том конце на мгновение непонимающе замирает, и она успевает вырвать телефон из его пальцев. Быстрый взгляд на экран подтверждает, что звонит и вправду Кроуфорд, и она рассерженно шипит, выталкивая его прочь.

— Рад за вас, — она не успевает что-то сказать, слышит короткий смешок Джека в трубке, и шумно выдыхает, — есть сведения, касающиеся нашего коллекционера. Жду вас обоих в штабе.

В трубке раздаются рваные гудки, и она так и застывает с открытым ртом. Что-то в груди неприятно скребется, будто вот-вот вылезет из-под кожи, и она отбрасывает телефон в сторону, поспешно одевается и выскакивает в гостиную, сталкиваясь с лукавым взглядом. Он ждет ее, будто она опоздавшая на бал принцесса, подставляет локоть и склоняет голову, разглядывая ее наряд. Кремовое пальто кажется отвратительно светлым, настолько, что хочется оставить на нем несколько грязных разводов, от него рябит в глазах, и боль расползается от висков. Она водружает на голову ярко-фиолетовый берет, будто он может разбавить неживую гамму, подводит губы алым и протягивает ему ладонь, ощущая на пальцах леденящее прикосновение.

Штаб-квартира поведенческого отдела ФБР встречает их серебристыми стенами, молчаливыми агентами на входе и зудом в кончиках пальцев. Ей не нравится это место, оно кажется безэмоциональным и жутким, таким тихим, что дрожь пробегает под коленками. Джек выныривает из-за поворота, будто только и поджидал их появления, оглядывает с ног до головы, и его взгляд кажется ей проникающим под кожу лазером.

— Чисто из интереса, — она вскидывает ладонь в приветствии и склоняет голову набок, — ты всех своих знакомых впутываешь в дела ФБР?

Он смотрит на нее долго, гораздо дольше приличного, и Ганнибал кашляет и коротко улыбается, разбивая паузу. Джек качает головой и засовывает руки в карманы, ведет подбородком, прося их следовать за ним и бросает через плечо:

— Только тех, кому могу доверять.

Она усмехается, ощущая, как незримые снежинки покрывают волосы, и идет следом, ведомая уверенной рукой. Джек ведет их в свой кабинет, и там гораздо приятнее, чем в коридорах. Привычный, не режущий глаз полумрак накрывает тихо, и она поджимает губы, вскользь замечая про себя, что бюро явно экономит на электричестве.

Темноволосая женщина поднимается из кресла, стоит им войти, и Джек подает ей неопределенный знак рукой. Она растягивает губы в улыбке и цепляется пальцами за колючую шерсть его темного пальто, встречает заинтересованный взгляд светлых глаз вздернутым подбородком и приветливо кивает.

— Позвольте вас представить, — он отпускает ее руку и делает шаг вперед, становясь между ними, — Есения, это доктор Алана Блум. Могу без лукавства заметить, одна из лучших моих учениц, — он бросает на женщину короткий взгляд, и та едва заметно розовеет от льстивой похвалы, — доктор Блум, это Есения Маркиз, моя жена.

Бывшая, вертится на языке, и она проглатывает это слово, будто порцию яда. Доктор Блум сверлит ее удивленным взглядом несколько секунд и кивает. Джек громко хмыкает, и она смеется и пожимает плечами, следуя за вновь направляющей ее рукой. Кресел перед столом Джека всего два, и Ганнибал остается за ее плечом, так что она ощущает его всем телом. В этом кабинете нет окон, так что она вдруг чувствует себя запертой, погребенной заживо под толщей земли и стали, и вздрагивает, когда тонкие пальцы едва ощутимо касаются волос.

— Произошло еще одно убийство, в этот раз из дома жертвы забрали статуэтку восемнадцатого века, — Джек опирается ладонями о стол и хмурится, глядя куда-то между ней и доктором Блум, — либо это очередной подражатель, либо Коллекционером все это время был не Джеффри Лун. Мы проверили его, у него нет живых родственников, и он ни с кем в последнее время не общался, так что связать его с кем-то из знакомых не вышло.

Она сцепляет пальцы в замок и поджимает губы, потому что узнает его имя только сейчас. Происходящее кажется странным, будто неоконченным сном, голос Джека растворяется в биении ее собственного сердца, шаги за прозрачной дверью оглушают подобно землетрясению. Его пальцы в волосах кажутся крепкой удавкой, и она перестает дышать на мгновение, словно погружается под воду, прикрывает глаза и вслушивается в расползающиеся по стенам шорохи.

— Что еще он забрал? — собственный голос кажется ей приглушенным, хриплым шепотом, раздирающим легкие, и она нервно кашляет, проталкивая его вперед. — Помимо книги и статуэтки. И кем были его жертвы?

— На данный момент жертв пять, в основном частные коллекционеры, — Джек выкладывает на столе фотографии, и она подается вперед, — помимо книги и статуэтки были украдены блюдо, часы и шкатулка.

— Мелкие детали, дополняющие интерьер, — она неспешно поднимается, проводит по фотографиям кончиками пальцев и будто чувствует тепло дерева, холод фарфора и равномерное тиканье чесов, — все изделия соотносятся по стилю, к тому же она выбирала то, что сможет легко унести. Все они куплены недавно, так что она определенно следит за аукционами.

Над ее ухом раздается смешок, и она чувствует, как разбегаются по спине мурашки. Он стоит слишком близко, так что она едва не упирается спиной в его грудь, рассматривает фотографии через ее плечо и молчит, позволяя ей развлекаться. Она чувствует его дыхание на своей шее, ведет плечами и не двигается с места.

— Она? Ты думаешь, это сделала женщина? — Джек задумчиво хмурится и дергает уголком губ. — Что насчет книги? Даже я вижу, что она не сочетается со всем остальным.

— И с чего вы взяли, что они куплены недавно? — доктор Блум оказывается рядом, складывает на груди руки и приоткрывает рот, будто собирается сказать что-то еще.

Она усмехается и вскидывает руки, едва задевая костяшками воротник его пальто. Это напоминает их первую встречу, и она чувствует, как что-то в животе падает, прибивает ноги к полу, а руки к его плечам. Доктор Блум смотрит на нее вопросительно, будто считает убийцей, и она внутренне хохочет, разглядывая ее лицо. Ей кажется, что снег сыплется прямо с потолка, застилает все высокими сугробами, скрывает ненужные эмоции и подозрения, делает здание чистым и свежим, будто нет ничего, что может побеспокоить этот невинный оплот тишины и покоя.

— Возможно она украла книгу для кого-то другого, — она натягивает на лицо улыбку, щелкает ногтем по одной из фотографий и отступает на несколько шагов, — и я тоже слежу за аукционами.

Он пропускает ее, слегка отстраняясь, и она падает в кресло, будто этот разговор вытянул из нее все силы. Ганнибал склоняется над фотографиями, и доктор Блум тут же оказывается рядом. Доктор Блум бросает взгляд на его левую руку, и, она готова поклясться, на мгновение ее лицо искажается гримасой отвращения. Она сцепляет пальцы в замок на животе и вытягивает ноги, сверлит взглядом его спину и продолжает улыбаться, будто они не расследуют серию убийств, а неспешно прогуливаются по узким улочкам Флоренции.

— Если отбросить книгу, остальные предметы довольно изящны, — его голос эхом разносится по комнате, рушит стеклянные стены и мурашками заползает под кожу, — оставим часы, но вместо блюда, фарфоровой статуэтки и шкатулки мужчина выбрал бы нож, картину или возможно кубок.

— Что выбрали бы вы, доктор Лектер? — Джек смеется и говорит это как бы между прочим, тут же меняя тему. — Значит мы ищем женщину, следящую за аукционами, на которых продают антиквариат.

— Не просто следящую, Джек, — он приглаживает ворот пальто и отходит, вновь оказываясь за ее спиной, — чтобы знать, кто купил лот, нужно принимать участие в торгах. И я бы, пожалуй, все-таки выбрал книгу.

* * *

Сухой холодный воздух опаляет щеки, путается в волосах шипящими змеями, заползает под одежду и сталкивается с исходящим от разгоряченного тела жаром. Редкие люди вокруг смазываются в посыпанную снегом кляксу, их голоса сливаются со скрежетом лезвий по льду, и она отрывается, теряет опору и взлетает, взмахивая руками, будто птица крыльями. Лед перед глазами испещренный бороздами, будто разрезанный неумелой рукой, исчерченный следами сотен людей, покрытый снежной стружкой, точно припорошенный сухой землей.

На катке в это время почти никого нет, и все же она не одна. Несколько студенток катаются по кругу и громко разговаривают, родители пытаются поставить на ноги маленького ребенка, а тот упирается и всеми силами хватается за бортик, падая раз за разом. Медсестра с аптечкой наготове сидит на трибунах, и она изредка сталкивается с ней взглядом. Из больших колонок льется приглушенная музыка, но ее заглушают разговоры, скрежет лезвий по льду и шум ветра в ушах.

Она чувствует, как раскраснелись щеки и озябли скрытые тонкими перчатками пальцы, чувствует, как часто вздымается грудь, и как расползается по лицу удовлетворенная улыбка. Это не сказать что традиция, но она приходит сюда время от времени, катается, вспоминая старые программы, и отбрасывает в сторону добрую половину собственной жизни. Здесь она чувствует себя живой и горячей, и покрывающий плечи снег тает, стекая багряными потеками по рукам.

Медсестра делает взмах рукой, указывает на оставленные возле нее вещи и подносит ладонь к уху, и она благодарно склоняет голову, останавливаясь и переводя дыхание. Когда она подъезжает к бортику, телефон все еще настойчиво звонит, так что от его вибрации сумка едва не падает на пол. Это снова Джек Кроуфорд, и она заранее не предполагает ничего хорошего.

— Доктор Лектер с тобой? — он выпаливает это, едва она принимает вызов, и она на всякий случай воровато оглядывается.

— Нет, погоди секунду, — она прикусывает губу, припоминая его расписание, и хлопает себя по руке, — он сейчас должен быть в бассейне. Что-то случилось?

Искаженный голос Джека звучит взволнованным и запыхавшимся, и это не предвещает ничего хорошего вдвойне. Он молчит, и она догадывается, что не хочет ее беспокоить, и это вызывает в груди волну жаркого возмущения. Она едва ли не шипит в трубку, повторяя вопрос, и Кроуфорд отвечает спустя долгое мгновение, и от его ответа у нее кровь стынет в жилах:

— Уилл Грэм приказал своему сообщнику убить Ганнибала Лектера.

Она сбрасывает звонок, не слушая больше ничего, закидывает телефон в сумку и переобувается почти на ходу. Медсестра смотрит на нее недоуменно, но ей уже не до нее, она несется сквозь ряды разноцветных кресел и выскакивает из здания в белесую пелену. Снег снова валит стеной так, что она едва находит свою машину на парковке, накрывает город белой лавиной, будто нарочно путает следы. Снег кружит в воздухе белесым маревом, опускается на землю плотным покровом, так что вовсе не разобрать, где верх, а где низ.

Она тормозит у самого входа в здание бассейна, нарушает несколько правил парковки разом и выскакивает, едва не поскальзываясь на притоптанном снегу. Ноги разъезжаются в разные сторону то ли от страха, то ли от покрывшей ступени наледи, она хватается окоченевшими враз пальцами за дверную ручку и замирает, раздумывая, стоит ли входить, всего мгновение.

— Есения! — Джек окликает ее, когда дверь за ней почти захлопывается, врывается следом с пистолетом наизготовку. — Было опрометчиво приходить сюда одной, но я не могу тебя винить.

Доктор Блум осторожно заходит следом, и она не может сдержать рвущийся наружу смешок. Доктор Блум выглядит взволнованной и растерянной, оглядывает ее с ног до головы, будто удивляется, что они встретили ее здесь. В здании чертовски пусто, нет как будто ничего, кроме звуков шагов и едва слышного шелеста воды, и она прищуривается, припоминая путь до раздевалки. Она была здесь всего несколько раз, и сейчас ей хочется поскорее уйти, покончить со всем этим и крепко уснуть. Она хочет проснуться семнадцать лет назад, когда ей самой было семнадцать, и он не смотрел на нее с трибун. Или хотя бы пятнадцать лет назад, когда она, точно летящая на огонь мошка, еще не сгорела в исходящем от него пламени.

Покрывающие свитер снежинки тают и стекают по пальцам, впитываются в ткань отвратительными пятнами, и она только теперь замечает, что напрочь забыла о верхней одежде. Снег с волос неприятно холодит лоб, и она чувствует, как пелена все еще застилает взор. Сердце бьется гулко, заглушает звуки шагов и течения воды, и она слышит только его и разносящееся вокруг эхо.

Его вещи аккуратно сложены в раздевалке, телефон пронзительно трезвонит, и она оглядывается на держащую трубку у уха доктора Блум. В этом бассейне много помещений, где можно спрятаться, и она обходит их все, идет точно по следу, будто следует за тянущейся окровавленной ниточкой, и застывает, сталкиваясь с его усталым взглядом. Он, кажется, улыбается, будто приветствует ее на финише, и она невольно растягивает губы в ответ.

Он сейчас кажется таким красивым, таким одуряюще правильным, что она не может пошевелиться, смотрит, как опора исчезает из-под его ног, и вздрагивает только тогда, когда Джек отталкивает ее в сторону. Кровь на полу кажется причудливой эфемерной рекой, а он сам — словно распятый на кресте Иисус. Ей кажется, что он непременно должен умереть сейчас, чтобы потом воскреснуть, но Джек ловит его, не позволяет удавке на горле затянуться и отрезать последний вздох.

— Звоните в скорую! — она толкает оцепеневшую рядом с ней Алану Блум и моргает.

Прекрасная картина перед ней испаряется, рассыпается тысячами осколков, смешивается с покрывающей стены и пол мозаикой и утекает, путаясь в потеках крови. Он тяжело дышит, смотрит ей в самую душу и будто ждет ее решения. Она делает несколько шагов вперед и срывается с места, подхватывая скользящий в пальцах нож.

Его кожа кажется оглушающе холодной, будто он и сам превратился в искусную статуэтку, и она замирает всего на мгновение, прижимаясь к нему всем телом. Дотянуться до веревки тяжело, и она кое-как перерезает ее, позволяя Джеку отпустить невольную ношу. Разрезанная на запястьях плоть кажется порталом в потусторонний мир, алыми всполохами притягивает взгляд, и она стискивает нож крепче. Эта картина уже испорчена, ни к чему вносить собственные правки, она всегда может нарисовать новую.

Он смотрит на нее пронзительно, и она укладывает его голову себе на колени, упрямо пилит стягивающие его руки веревки и перевязывает их выше. Ткань свитера разрезается даже слишком легко, она кромсает его на лоскуты под обескураженный взгляд Джека и сооружает уродливые жгуты. Это едва ли поможет теперь, но она хочет сделать хоть что-то, потому что нож в ее пальцах упрямо покачивается и так и норовит соскользнуть.

— Ну хватит, — он хрипло смеется, и его голос кажется отзвуком ее собственных мыслей, — ты молодец.

Холодные пальцы мягко касаются ее собственных точно таких же, забирают нож и опускаются. Джек где-то рядом отмирает и выдыхает, в проходе появляется широко распахнувшая глаза доктор Блум, и она выпускает скопившийся в горле воздух со свистом. Сдавленный всхлип вырывается следом, она изо всех сил цепляется за его плечи, и слышит тихий, раздирающий в клочья смешок. Он улыбается, разглядывая ее лицо, будто она все сделала по какому-то его плану, и она глубоко вдыхает влажный, пропитанный кровью воздух. Ножа в руках больше нет, и вместо него она сжимает кулаки.

Снег медленно опускается ей на плечи, скрывает растекшуюся по полу кровь, холодит покрасневшие уши. Снег кружит во влажном душном воздухе, прохладой лижет щеки, оседает сединой на волосы и путается в обледеневших пальцах. Он не останавливается, пока все они — и Джек, и Алана Блум, и он, и она сама — не оказываются скрыты под его плотным пологом, спрятаны, будто ненужные больше игрушки. Он заползает внутрь растерзанным дыханием, касанием пальцев и мимолетными взглядами, терзает внутренности незаметно, морозит их и превращает в глыбу бесчувственного, но прекрасного льда изнутри. Лед кажется собственной сутью, скрытой под кожей сущностью, и она ждет того момента, когда окончательно замерзнет и лопнет, словно убранная в морозилку стеклянная бутылка.

Терпкий влажный воздух щекочет легкие, путается в волосах порывами ветра, пробирается под одежду и вьется вокруг почти ощутимо. Солнце стоит в зените, палит макушку так, что волосы, кажется, вот-вот вспыхнут костром, разгорятся неутомимым пламенем, наполнят свежеть отвратительным запахом паленого, и зачаровывающая картина вокруг нее рассыплется, испарится в солнечном свете и разнесется по ветру пеплом.

В ее голове звучит музыка, тихая и неспешная, пускающаяся вскачь на репризе, переплетающаяся с глубокими вдохами и шелестом ткани, и отзвуками шагов по мостовой. Она идет, засунув руки в карманы и запрокинув голову к небу, разглядывает палящее солнце до рези в глазах и моргает, отпуская слезу стекать по щеке. Изысканные здания кажутся причудливыми декорациями, рисунками на картоне, которые обвалятся, стоит ветру дунуть капельку сильнее. Пронзительный свист сквозит в окнах, обводит острыми потоками лепнину, барельефы и колонны, взвивается в воздух и падает, подобно подлетевшему слишком близко к солнцу Икару. Ветер падает оземь, разбивается шелестящими осколками, переливается осевшими на стеклах витражами и замолкает, предоставляя слово зудящему на кончиках пальцев жару.

Галерея Уффици вырастает перед ней испещренной колонами и квадратными окнами серой громадой, она проходит под арку и оказывается во внутреннем дворе, неспешно входит внутрь, бродит по коридорам и залам, вовсе не смотрит на потрясающие воображение произведения искусства. Она идет по следу, словно чует едва уловимый запах крови, шагает нетерпеливо. Она знает пункт своего назначения и стремится к нему, точно может прийти хоть сколько-нибудь невовремя.

Все вокруг нее слишком роскошно, непривычно и неправильно, и она поджимает губы и шагает еще быстрее. Звуки ее шагов грохотом отдаются в висках, кажутся начинающимся землетрясением, и земля и вправду едва не уходит у нее из-под ног. Эта картина, его Весна, расположена в одной из неприметных комнат, скрыта узким проходом и несколькими поворотами, и вырастает перед глазами восхитительной пляской жизни, обрамленной темными красками. Она не может сказать, нравится ли ей, потому что она смотрит вовсе не на распростершуюся на стене картину.

Он сидит спиной к проходу, склонив голову набок, правая рука его размеренно движется, а глаза то и дело поднимаются вверх. Он рисует, должно быть срисовывает с натуры, и ей до чертиков хочется заглянуть ему через плечо. Он напевает себе под нос, что-то яркое и торжественное, и ей всего на мгновение кажется, что эта песня только лишь для нее. Она слышит в воображении оркестр, грохот барабанов и плавные стоны скрипок, умиротворяющий напев рояля и тихий звон треугольника, растягивает губы в улыбке и прячет ладони за спиной. Она знает, что стоит сделать шаг — зеркало лопнет, и мелодия стихнет, оставив ее один на один с безжизненными красками.

— Я пришла вовремя? — шаг нарушает тишину, голос звучит обрывающими последние аккорды литаврами, и он поднимает голову, но не оборачивается.

— Даже рано, — он ведет подбородком и усмехается, — я еще не закончил твой подарок.

Он так и сидит к ней спиной, и она не решается сделать еще шаг, смотрит на его затылок и представляет себе выражение его лица. Раздается хлопок, и она видит, как он откладывает в сторону черную тетрадь. Она снова не видит его лица, потому что он не оборачивается даже едва, замечает только приглаженные волосы на виске и делает шаг и глубокий вдох.

— Подарок? — выдох застревает в горле, и оттого голос кажется сиплым. — Можно мне посмотреть?

Она делает еще шаг, застывает, кажется, в паре сантиметров от банкетки и почти не дышит, выпуская воздух сквозь сжатые зубы. Этот свист словно разбивает налипшую масляную корку, растворяет добрую половину красок и выпускает другие, меняющие картину кардинально. Он делает глубокий вдох, и она слышит, как воздух проникает сквозь его ноздри. Воздух, который она только что выпустила, мелькает в голове, и она улыбается и тянется, пытаясь коснуться широкой спины.

— Не будь нетерпеливой, — она застывает с протянутой рукой и склоняет голову набок, — позволь мне довести его до совершенства.

— Разве он уже, — голос вырывается из горла шепотом, и ей кажется, что говорить громче попросту невозможно, — не совершенен?

Он снова долго молчит, будто выверяет, вертит на языке каждое слово. Она послушно ждет, разглядывая, как поднимаются и опускаются его плечи, следит за скрытыми плотной тканью пиджака локтями и поджимает губы.

— Остались кое-какие детали, — он ведет подбородком, и она видит краешек его изогнутых в улыбке губ, — я хочу, чтобы ты увидела результат, а не неоконченный обрывок.

Она понимающе кивает и прячет ладони за спиной. Вздох вырывается сам собой, она слишком долго задерживала дыхание, избавляясь от воздуха в груди, и он тихо хмыкает, истолковав его по-своему. Она смотрит на его макушку и скрывающихся за ней нарисованных людей, счастливых и беспечных до зубовного скрежета, таких отвратительно ненастоящих, что хочется проткнуть их кожу, чтобы проверить — мертвы ли они.

— Меня подозревали в тех убийствах, — она говорит это, словно жалуется ему, и прикусывает язык.

Капелька крови расползается по рту, растекается металлическим привкусом и сползает в горло. Она сглатывает невольно, морщится от неприятного привкуса и смеется про себя. На самом деле вкус собственной крови вовсе не кажется отвратительным, и ей неожиданно хочется попробовать чью-то еще.

— Но ведь не обвинили, — он тянет гласные, так что его голос патокой заливается в уши, заполняет разум и склеивает рот, глаза и уши, — садись, не стой за спиной.

Она делает шаг, а за ним еще один, подчиняется его приказу, точно послушная марионетка. Он убирает тетрадь и едва заметно кивает, приглашая, и она садится рядом, устремляя взгляд перед собой. Перед ее глазами три облаченные в прозрачную ткань девушки, держащиеся за руки, и она моргает, потому что кажется — они вот-вот сорвутся с места в прекрасном танце, и ей нестерпимо хочется оказаться одной из них, закружиться в хороводе и застыть облупившейся краской на холсте.

Она переводит на него взгляд медленно, поднимается от сцепленных на животе длинных пальцев, скользит по мерно поднимающейся и опускающейся груди, спотыкается о туго затянутый галстук и находит поджатые губы. Она разглядывает его жадно, запоминает каждую черточку на лице, будто рисует в воображении картину. Она отпечатывает его образ на собственных веках, клеймит себя им и вовсе не ждет, что он хотя бы взглянет на нее.

Он поворачивает голову медленно, мучительно соблазнительно, и она давит кровожадное желание вцепиться ему в шею. Он смотрит на нее пронзительно, сканирует взглядом затягивающих в свою глубину темных глаз, и она едва ли может сделать хоть один вдох. Воздух застывает в груди плотным маревом, взрывается пожаром, выгорает, кажется, весь, и она в самом деле превращается в бесплотное изображение себя самой.

— Ганнибал, — он протягивает ей раскрытую ладонь и склоняет голову набок.

— Есения, — собственное имя кажется чем-то неправильным, отвратительно лишним, и она выдавливает его из себя, хватаясь за его руку.

— Ну что ж, — он перехватывает ее пальцы подносит их к губам, и она широко улыбается, встречая его лукавую улыбку, — будем же знакомы.

* * *

Радостная мелодия звучит фоном, сплетается с наполняющим комнату гулом переговоров, подпрыгивает к самому потолку и свивается кольцами вокруг испускающих теплый свет ламп. Людей слишком много, и она чувствует себя неуютно, потому что к ней приковано недопустимое количество взглядов. Она почти отвыкла от подобного внимания, раздражение щекочет внутренности и только его рука, едва ощутимо касающаяся ее предплечья, не позволяет ей выкинуть какую-нибудь отвратительную глупость.

Он смотрит на нее сверху вниз снисходительно, наблюдает за каждым движением, подмечает, кажется, малейшую эмоцию, пробегающую по ее лицу. Она сжимает в пальцах бокал с искрящимся в приглушенном свете шампанским, смотрит на людей сквозь взвивающиеся на языке пузырьки и облизывает подведенные алой помадой губы. Никто не зовет ее танцевать, потому что это вечеринка не такого плана, и она поджимает губы, потому что с радостью оттоптала бы кому-нибудь ноги.

— Тебе неуютно? — его голос звучит приторно-сладко над самым ухом, и она зябко ведет плечами. — Съешь что-нибудь.

— Слишком много людей, — она принимает у него наколотую на шпажку мясную розочку и отправляет в рот целиком, — ты же знаешь, я не люблю находиться в толпе.

— Но любишь быть в центре внимания, — он глухо смеется и передает ей крошечный ароматный рулет, — ты участвуешь в этом ради меня, так что я искренне тронут. Хочешь, убью их всех?

Он говорит почти шепотом, склоняется над ней и заговорщически подмигивает, и она звонко смеется. Шампанское тает на языке искрящимся рассветом, теплый свет обволакивает, сливается с его глубоким, гипнотизирующим голосом, и она теперь слышит только его, невесомо касается его руки кончиками пальцев и чувствует, как он перехватывает ее ладонь и целует костяшки.

— Это было бы крайне неосмотрительно, — она ведет плечами и опускает пальцы на подставленный локоть, — но мне льстит твой энтузиазм. Кто тот мужчина с тростью, сверлящий тебя таким уничижающим взглядом?

Он склоняет голову и улыбается лукаво, забирает из ее пальцев бокал и отставляет его на поднос проходящего мимо официанта. Они направляются точно в сторону мужчины с тростью, и тот едва заметно дергается и отводит взгляд, так что она не может сдержать снисходительный смешок. Он обдает горячим дыханием ее волосы, и она может заметить мелькнувшее в его глазах ехидство. Этот человек кажется Ганнибалу забавным, кроликом перед удавом, и она уже представляет, какие неприятности могут свалиться на его голову.

— Фредерик, рад видеть вас! — он говорит нарочито громко, и человек с тростью дергает уголком губ и часто моргает. — Есения, позволь представить тебе доктора Фредерика Чилтона, директора Балтиморской лечебницы.

Его голос сочится плохо скрываемым презрением, перемешанным с насмешкой, и доктор Чилтон сглатывает и перебирает пальцами набалдашник трости. Она растягивает губы в наигранно приветливой улыбке и едва кивает, прикрывая глаза всего на мгновение.

— Фредерик — Есения Маркиз, — он не добавляет «моя жена», и она вскидывает брови, — оставлю вас всего на минуту.

Музыка взрывается в кульминации, она отчетливо слышит низкий тягучий звук контрабаса, вычленяет пронзительный свист скрипки и делает глубокий вдох, когда к ним присоединяется дребезжащее сопрано клавесина. Ей не нужно оборачиваться, чтобы знать, что он сам сел за инструмент, она чувствует, как его музыка обволакивает ее звонким коконом, прячет и вместе с тем выставляет напоказ, и она наслаждается шевелящим волоски на коже стройным унисоном.

— Так кем вы приходитесь Ганнибалу Лектеру? — Фредерик Чилтон кашляет, привлекая к себе внимание, и она смотрит на него сквозь полуопущенные ресницы.

Тон мелодии сменяется с радостного на печальный, минорные настроения захватывают помещение, и разговоры, кажется, разом стихают. Даже свет будто затухает, полыхает в углах комнаты древними факелами, вытягивает тени и оставляет простор для воображения. Она воображает, что кровь течет из темных углов, поднимается из половых щелей, пачкает ноги и несется бурным потоком, сбивая с ног всех, чье присутствие ей уже чертовски надоело. Фредерик Чилтон оказывается среди прочих, покрывается кровью с ног до головы, тонет в ней слишком быстро, чтобы что-то понять, и исчезает с ее пути.

— Я его жена, — она растягивает губы в улыбке и берет у проходящего мимо официанта розочку, — хотите?

— С недавних пор мой организм не способен переваривать мясо, — он машет ладонью, и она пожимает плечами, поднося угощение к губам, — так вы знаете о нем все или у вас есть друг от друга секреты?

Он смотрит на нее вопросительно, и в этой его фразе гораздо больше смысла, чем может показаться на первый взгляд. Фредерик Чилтон выжидает, будто от ее ответа зависит его собственная судьба, и она отправляет розочку в рот и принимается неспешно пережевывать.

— Никаких секретов, — его ладони накрывают ее плечи, и доктор Чилтон вздрагивает и сглатывает, — готов поспорить, Есения знает обо мне даже больше, чем я сам.

— Жаль, что вы не можете попробовать, — она проглатывает растворяющееся на языке мясо и жмурится от удовольствия, — Ганнибал сегодня превзошел самого себя. Так вкусно — язык проглотите.

Фредерик Чилтон дергается и нервно смеется, запоздало кивая. Она склоняет голову, и застилающие взор ресницы кажутся сковывающей клеткой. Она не может сказать, внутри она или снаружи, но Ганнибал определенно по одну сторону с ней, и этого вполне достаточно. Он обдает горячим дыханием ее волосы, скользит ладонями по плечам и обхватывает за талию, и она глухо смеется, ощущая, как поддается его прикосновениям.

Свет снова ярко вспыхивает, стоит ей распахнуть глаза, рассыпается увешивающими дам сверкающими бриллиантами и оседает в запонках и начищенных туфлях. Свет подобен сыплющемуся с небес снегу, он укрывает обнаженные плечи, холодит разгоряченную от духоты кожу, оседает на ресницах и застилает взор белым, мягким и пушистым покровом. Снег стекает по щекам капельками опавшей влаги, заполняет рот студеной водой и проникает внутрь, разбавляя кровь. Она чувствует, как холод расползается по венам, застывает внутри нее и превращает в хрупкую ледяную статую.

Алана Блум крутится где-то рядом, и Чилтон поспешно сбегает, едва не прячется за ее плечо. Она провожает доктора задумчивым взглядом, и он за ее спиной хмыкает и оставляет на ее макушке невесомый поцелуй. Он ощущается жаром, обдающим спину, но вместе с тем и глыбой льда, такой же, как та, растягивающая изнутри кожу и рвущая жилы. Она сама становится глыбой льда, холодной и бесчувственной, неповоротливой и глупой, сама себя заковывает в броню и закрывает глаза, окунаясь в багряно-алое марево на веках.

— Идем, поздороваемся с Джеком, — он направляет, и она послушно следует за его руками.

Мир перед глазами окрашивается кровью, и та в полумраке выглядит совсем черной, поглощающей каждый клочок света, не выпускающей из своих объятий ничего, кроме сдавленного шелеста и гулкого биения сердца. Его дьявольский, соблазняющий шепот звучит над самым ее ухом, путает мысли и волнами расходится по остывающей коже, и она ведет плечами и растягивает губы в безразличной кукольной улыбке.

— Привет, Джек, — она взмахивает ладонью, и Кроуфорд оглядывает ее с ног до головы, — выглядишь взволнованным, все в порядке?

— А ты выглядишь просто сногсшибательно, — Джек коротко смеется и смотрит вовсе не на нее, — добрый вечер, доктор Лектер.

— Здравствуйте, Джек, — он протягивает ладонь и обхватывает ее рукой за плечи, — рад, что вы все же пришли.

Алана Блум оказывается рядом почти незаметно, и он кивает ей и улыбается приторно ласково. Джек вздергивает брови и смотрит на доктора Блум вопросительно, и та пожимает плечами и поджимает губы, сцепляя пальцы в замок на животе. Мимо проходит один из официантов, несет свежую порцию закусок, и влажный запах мяса бьет в нос, так что живот сводит в голодном спазме. Темные тени накрывают волосы, путаются в складках костюмов и платьев, трепещут в уголках изогнутых губ и пробираются в самое сердце, расползаясь с кровью по организму.

— Не мог пропустить подобное событие, — Джек неловко отирает ладони о штаны и улыбается, прижимая голову к самым плечам, — жаль, что не смогу остаться надолго. Могу я взять немного закусок с собой? Хочу, чтобы Белла попробовала.

Тени стелются по полу, заползают в ботинки и туфли на высоких каблуках, оплетают ноги и сковывают, припечатывают к месту. Тени перебирают волосы, вплетаются в музыкальные переливы и наполняют весь дом тихим, кружащимся в воздухе пеплом.

— Конечно, — он делает взмах рукой и отпускает ее всего на мгновение, — я попрошу принести вам что-нибудь с кухни.

Пепел опаляет кожу жаром, растворяет ткани и проникает внутрь, плавит органы и заполняет все сизыми отсветами и пустотой. Джек поспешно кивает отрицательно, суетится слишком сильно и едва не сбивает кого-то с ног. Она склоняет голову набок, разглядывает его с интересом и моргает, когда пелена застилает взор едва ли не полностью.

— Не стоит, я бы взял что-нибудь отсюда, — он подхватывает со столика тарелку, снимает с подноса официанта единственное канапе, отдаленно напоминающее воздетую вверх руку на алой подставке, и переминается с ноги на ногу, — если вы, конечно, не возражаете.

Джек смотрит на него выжидающе, будто ждет, что он откажет. В руках Джека тарелка с единственным канапе, и это так чертовски раздражает, что хочется раздавить их обоих. Он вскидывает брови и ведет подбородком, делая глубокий вдох, и она всего мгновение видит, как вспыхивают его глаза.

— Да бога ради, — его голос звучит слишком резко, он почти выплевывает слова, и Джек кивает почти благодарно.

Улыбка слетает с ее лица неспешно, будто раздумывает, стоит ли задержаться еще на чуть-чуть. Пустота сдавливает горло, разрывает изнутри протяжным воем, и она шумно выпускает из легких воздух. Жар вокруг кажется почти нестерпимым, и она смотрит на оседающий на пол пепел, втягивает его крупицы носом и задыхается от едкого запаха.

— Будет выглядеть правдоподобнее, если ты возьмешь что-то еще, — она говорит ровно, чувствует биение собственного сердца в кончиках пальцев и хватается за его ладонь, — и, я надеюсь, позже ты расскажешь мне, с чего такие перемены в настроении.

Выражение лица Джека становится виноватым всего на мгновение, и этого хватает, чтобы улыбка вновь воцарилась на ее лице. Она хлопает его по плечу и качает головой, и Джек зеркалит ее улыбку и спешно прощается, так и не взяв с собой еще закусок.

Она откидывается назад, опускается спиной на его грудь и чувствует его руки на своей талии. Жар опаляет легкие так, что дышать становится почти невозможно, и он все еще кажется ледяной глыбой, мерцающей в тусклом свете скульптурой, и пьянящий холод расползается от каждого его прикосновения.

Снега на улице почти нет, разве что редкие белые пятна кажутся серебрящимися в утреннем свете провалами. Солнце встало не так уж и давно, висит у самого горизонта, скрытое кирпичными домами и растопырившими голые ветки деревьями, огибает препятствия лучиками и лениво заползает в окна, скользит по коже и путается в волосах. На улицу только-только выползают ранние прохожие, бредут неспешно и задирают головы, рассматривая отражающееся в чужих окнах солнце и вовсе не обращая внимания на подтаявшие снежные провалы, покрывающие промерзшую землю.

Пронзительный визг дверного звонка вспарывает уютную тишину так, что тело непроизвольно дергается, стряхивая с себя остатки дремотной поволоки, сердце подпрыгивает и падает, а настроение портится до того, как она успевает распахнуть глаза. На губах будто тонкая пленка, мешающая вдохнуть, и она долгую минуту лежит, раскрыв рот, точно выброшенная на берег рыба, пока глухой смех не раздается над самым ухом, и обжигающе холодный воздух не затапливает напрочь легкие. Его дыхание опаляет кожу на щеке и виске, приглаживает вставшие дыбом крохотные волоски, путается в блестящем от солнечного света воздухе и оседает на ресницах подрагивающими искорками.

— Куда ты ходил ночью? — голос звучит глухо, и она хрипло смеется, пропихивая ладонь между подушкой и щекой.

Этот вопрос не слишком важный, и она даже знает, кто стоит на пороге, но воздух рвется из груди яростными порывами, сплетается в слова и тонет в назойливом звоне. Он смотрит на нее из-под полуопущенных ресниц, копается взглядом в мыслях и улыбается лукаво и ласково, отчего у нее мурашки расползаются по позвоночнику.

— У нас гость, — он отвечает на несколько вопросов разом, и они оба понимают, что речь идет не о стоящем за дверью утреннем посетителе.

— Почетный? — она смеется, тянется к его руке и морщится, вздрагивая от очередного звонка. — Еще раз, и я выскажу Джеку все, что думаю о нем в данный момент.

Он смеется, и его длинные пальцы касаются ее щеки, оглаживают шею и убирают за спину свивающиеся кольцами пряди. Трель звонка никак не утихает, и он наконец поднимается, оставляет на ее лбу отпечаток чуть влажных губ и идет к выходу босиком, забавно шлепая пятками по полу. Она смахивает с лица зацеловывающие нос солнечные лучики, щурится, прислушиваясь к хлопку входной двери и гулким голосам, и глухо выдыхает, когда ступни касаются холодного пола. Спустившись вниз, она уже раскрывает рот, чтобы вылить на Джека поток утреннего негатива, но по хмурым лицам обоих понимает, что случилось что-то действительно серьезное.

— Ну и? — она цокает языком, обхватывает плечи руками и склоняет голову набок, потому что затянувшаяся слишком надолго тишина скребется дикими предположениями где-то на границе роста волос.

Он поджимает губы и смотрит на Джека вопросительно, и тот качает головой. Их переглядывания выводят из себя похлеще чересчур раннего пробуждения, и она нетерпеливо топает и фыркает сквозь плотно сомкнутые зубы. Из незакрытой до конца двери тянет холодом, и мурашки на коже пускаются в пляс, бегают вдоль позвоночника туда-сюда и взбираются по загривку.

— Сегодня утром было обнаружено тело молодой женщины, — она вскидывает брови и ведет подбородком, но Джек продолжает, и в комнате будто разом становится холоднее, — в твоем магазине.

Они добираются до магазина, стоит ей моргнуть. Погруженная в свои мысли, она не видит и не слышит ничего, кроме собственного дыхания, невидяще провожает взглядом проплывающие мимо дома и вздрагивает, когда дверь перед ней распахивается. Джек поглядывает на них нетерпеливо, расспрашивает криминалистов об уликах и серьезно кивает, внимательно выслушивая детали.

Она, кажется, слышит запах крови еще на подходе, видит силуэт истерзанного тела сквозь стекло и крепко жмурится, хватаясь за его ладонь. Это неожиданно жутко, и она вздрагивает, распахивает глаза и прикусывает губу, когда колокольчик над дверью мелодично звякает. Она будто слышит песнь, тихую и печальную, и переливы заполняют помещение, не оставляя места вздохам и щелчкам фотокамеры.

Она сидит, привалившись к столу, будто живая, смотрит, не моргая, куда-то сквозь стеллажи и стеклянную стену, туда, где, должно быть, скрылся ее убийца. Пальцы ее расслаблены, покоятся на коленях, губы едва заметно приоткрыты, словно в последнем, неуловимом стоне, и вся она выглядит скорее изящной куклой, фарфоровым творением искусного мастера, и от этого вида у нее перехватывает дыхание, и воздух сгорает в горле. Темные волосы залиты кровью, она же стекает по рукам, сочится из множества колотых ран и сливается в багровую, застывающую под ногами лужу. Она, кажется, вся пропитана кровью, так что внутри наверняка не осталось ни капли, облачена в нее, словно в великолепное платье. Она будто поет что-то тихо-тихо, и ее голос тонет в охватившем помещение шуме.

— Это Джулия, Джулия Морган, — собственный голос вырывает ее будто из-под воды, и каркающие голоса отдаются пульсирующей болью в висках, — я наняла ее несколько дней назад.

— Она должна была прийти сегодня? — Джек натягивает перчатки, и она поспешно мотает головой. — Значит убили ее вчера. А это, стало быть, наши пропавшие предметы.

Она непонимающе моргает и следит за его взглядом. На столе, ровно над головой Джулии, стоят, словно выровненные по линейке, вещи, которые она видела на фотографиях в кабинете Джека. Часы, блюдо, шкатулка и статуэтка будто дополняют общую картину, переплетаются с остальными деталями и подхватывают, впитывают и резонируют от окутывающей их песни. Все они вымазаны кровью, испачканы отпечатками пальцев и ладоней, и это делает их еще прекраснее, потому что так они выглядят почти живыми. Такими же, как затягивающая прощальную песнь Джулия Морган.

— Доктор Лектер, — Джек оборачивается и вскидывает брови, и его голос заглушает все остальные голоса, — ваш вердикт?

— Если она была знакома с Джеффри Луном, полагаю, это месть, — его дыхание сливается с ее, и она едва ли не вовсе теряет ориентацию в пространстве, — возможно она приняла мисс Морган за Есению и таким образом отомстила за смерть дорогого для нее человека.

— Думаете, имеет место влюбленность? — Джек скептически хмыкает, и он склоняет голову. — Зачем в таком случае ей возвращать украденное?

Она скользит взглядом по белоснежным рукам Джулии, тонет в покрывающей ее крови и вторит пробивающейся в самые мысли песне. Тихая мелодия выворачивает наизнанку, тревожит внутренности, вырывается из-под кожи жаром и липким потом, и она делает крошечный шаг и жмурится, будто от ее взгляда Джулия встанет, точно повязанная хрупкими нитями марионетка, и рассмеется оглушающим, сбивающим с ног смехом.

— Ей это больше не нужно, — она втягивает носом воздух и морщится из-за оседающего на языке металлического привкуса, — потому что она потеряла нечто гораздо более ценное.

Она задыхается собственными словами, почти глохнет от раздирающей барабанные перепонки песни, хватается за его руку и опирается всем телом. Ей кажется, что земля уходит из-под ног, обращается кровавой рекой, и она тонет, не в силах сделать и шагу, погружается в алое марево с головой. Затянувшаяся прощальная песнь резонансом проходит по телу, прошивает ударом электрического тока внутренности и кажется гулким эхом ее собственных мыслей, потопленных в вязкой жидкости.

Свежий воздух ударяет в нос запахом мокрого асфальта и резины, окутывает и вытравливает из организма едкие пары. Звуков вокруг разом становится слишком много, и она выдыхает, потому что песня теряется, остается застывшей на губах Джулии пленкой, и она наконец может услышать биение собственного сердца.

— Я принесу воды, — его голос оглушает, выдергивает из гулкого вакуума и испаряется, обрушивая ее оземь.

Тепло рядом исчезает, и ей кажется, что еще один вдох — и она превратится в сверкающую на солнце глыбу льда. Она глубоко и часто дышит, захлебывается витающей в воздухе влагой, смотрит перед собой и едва ли различает хоть что-то, кроме застилающего взор багряного марева. Чье-то лицо перед глазами выглядит смутно знакомым, и она подслеповато щурится, вглядываясь в резкие черты. Туман на веках рассеивается всего на мгновение, и она видит дрожащую, поджимающую губы женщину.

Боль пропарывает живот резко, растекается в бегущей по венам крови и вытекает наружу сдавленным всхлипом. Она медленно моргает, опускает ладонь на пульсирующий живот и оглядывается, но женщины поблизости уже нет. Вокруг нее нет никого и ничего, лишь отпечатавшееся на веках марево и скапливающаяся отвратительной лужей под ногами кровь. Вязкая жижа пропитывает пальцы и липнет одеждой к коже, сковывает, точно замысловатый старинный доспех, и погружает в гулкую, отдающуюся насмешливыми напевами в ушах тишину.

* * *

Яркое вечернее солнце заглядывает в окна, рассыпается солнечными зайчиками по помещению, оплетает многочисленные статуэтки, путается в ножках стульев и отражается от натертого бока старого граммофона. Теплые цвета заполняют помещение, ластятся к вельветовой обивке и шелковым шторам и взрываются в золоте массивных напольных часов. Сквозь распахнутую настежь дверь залетает теплый ветерок, гуляет под самым потолком и оглаживает многочисленные корешки книг, треплет волосы и оседает ласковыми поцелуями на устах. Солнце висит над самым горизонтом, почти скрывается за невысокими домами и, словно в последние мгновения жизни, отдает даже больше, чем когда-либо было способно.

Она жмурится и прикрывает глаза ладонью, аккуратно перебирает разнообразные гравюры и поглядывает то на часы, то на улицу, где за углом пристроился едва различимый из-за солнца черный автомобиль.

Колокольчик над дверью звенит из-за заигравшегося ветра, и она почти пропускает момент, когда внутри оказывается мужчина в белой рубашке с коротким рукавом и перекинутым через локоть пиджаком. Она приветливо кивает, и он склоняет голову набок и улыбается, разглядывая экспонаты. Она знает, что вовсе не в музее, но ей отчего-то совсем не нравится называть все эти произведения искусства товаром.

— Прошу прощения, — мужчина сдается спустя несколько минут, разводит руки в стороны и неловко посмеивается, — я ищу подарок, но, похоже, совсем не смыслю во всем этом.

— В таком случае позвольте вам помочь, — она поднимается с места, едва касается пальцами одной из гравюр и делает всего несколько шагов в сторону гостя, — для кого вы ищете подарок?

Мужчина снова смеется, переступает с ноги на ногу и качает головой. Она ведет пальцами по краешку стола, бегло оглядывает все, что выставлено в этом помещении, и прикидывает, что могло бы ему подойти. В глаза бросается одно из изящных кресел, и она смеется про себя, вспоминая, сколько оно стоит. Мужчина не похож на того, кто готов выбросить кучу денег разом, хотя и бедняком она его назвать не может — он нечто среднее, обычный человек, не обремененный заоблачными суммами на банковских счетах.

— Для моей Беллы, моей жены, — он говорит так, будто эта женщина святая, и она невольно улыбается и прислушивается к интонациям в его голосе, — я пришел сюда словно по следу, а теперь потерял его. Признаться, я в замешательстве.

Она глухо смеется, жмурится от последних, упрямо заглядывающих в окна, солнечных лучей, больше не думает о том, что может подойти мужчине, воображает женщину с именем Белла и, честно говоря, неожиданно не может ничего придумать. Образ красавицы смазывается и расплывается, утекает из мыслей ровным потоком, и она вновь переключается на стоящего напротив человека. Ему подошло бы что-нибудь практичное и полезное, а вот его женщине она наверняка подобрала бы нечто изящное, вроде серебряной броши или заколки для волос. Только вот все это все равно кажется неправильным и лишним, и она упрямо представляет неизвестную ей Беллу кем-то сродни небожительнице.

— Как насчет картины? — она обводит глазами стены и поджимает губы. — Простите мое любопытство, вы сказали, что пришли по следу. Вы полицейский или охотник?

— А вы точно просто продавец? — он ведет плечами и смеется, но она видит, как подозрительно щурятся его глаза. — Каждый полицейский — охотник, но редкий охотник — полицейский. Не могу сказать, что разбираюсь в живописи, но те рисунки, что лежат у вас на столе, довольно симпатичные. И не выглядят слишком дорогими.

Мужчина снова смеется, и ей кажется, что он делает это, потому что редко может позволить себе расслабиться. Она разглядывает его не слишком пристально, так, чтобы это не сильно бросалось в глаза, и он все больше кажется ей чрезмерно уставшим, погруженным в свои заботы и едва ли не оторванным от реальности. Она следит за его взглядом и подхватывает одну из гравюр, смахивает невидимые пылинки с простой деревянной рамы и любовно покачивает, точно только что уснувшего беспокойного младенца.

— Это улочки итальянского города Казерта. На других гравюрах Неаполь и Венеция, но эта мне нравится больше всего, — она пожимает плечами и усмехается, вслушиваясь в трели дверного колокольчика, — мой бывший муж — психиатр, и вы даже не представляете, какой гадости я успела у него нахвататься.

Он растягивает губы в улыбке и соглашается, и разговор как-то сам собой сходит на нет. Мужчина выходит и растворяется вместе со скрывшимся за горизонтом солнцем, и трель колокольчика постепенно затухает, погружая помещение в убаюкивающую тишину. Она осторожно выглядывает на улицу, но черной машины уже нет, улица пестрит торопящимися с работы прохожими и зажигающимися в наползающих на крыши домов сумерках вывесками.

В следующий раз она видит этого мужчину несколько недель спустя, когда лето сменяется теплой осенью, листья на деревьях желтеют и краснеют, и улицы покрываются пестрым шуршащим ковром. Он держит под руку высокую женщину с копной потрясающих пышных волос, и она сама словно неувядающее дерево, и не думающее сбрасывать листву на зиму. Они проходят мимо неспешно, словно праздно прогуливаются, и она едва сдерживает смешок, когда недавний покупатель задорно подмигивает. Она видит его проходящим мимо еще несколько раз, прежде чем он приходит снова. Это становится дурацкой традицией, и ей даже нравится показывать ему экземпляры, которые ей удалось приобрести, и обсуждать всякую ерунду. Она узнает его имя не сразу, только когда встречи становятся регулярными и между ними завязывается странная, довольно неловкая дружба. Она почти ничего не рассказывает о себе, разговаривает лишь об искусстве, и он продолжает подозрительно щуриться и слишком часто смеяться.

С Беллой она знакомится несколько позже, почти случайно, и это все кажется ей смешным, пока привычный черный автомобиль за углом окончательно не исчезает, и яркая осень не сменяется белоснежной, мерцающей холодом зимой.

Прохладная рука касается кожи поначалу осторожно, будто боится спугнуть, разрушить мерцающую в воздухе оцепеневшую тишину, ведет выше, цепляясь пальцами за швы одежды, надавливает, будто желает погрузиться внутрь целиком. Темнота перед глазами вязкая, переливающаяся сотнями красок, густая и влажная, выступающая на теле капельками пота и окутывающая собой подобно плотному кокону. Теплое дыхание опаляет висок, смешивается с ее собственным и испаряется серебристым паром, утекает в темноту тонкой струйкой и взрывается дрожью на каждом ударе сердца.

Пуговицы расстегиваются с негромким шорохом, ткань легко скользит по коже, путается в пальцах и падает на пол. Кожа покрывается мурашками, прохлада проникает внутрь с каждым прикосновением, заставляет цепенеть и подчиняться, следовать за чужими вдохами и слушать биение его сердца. Он стоит за ее спиной, дышит ей в самую шею ровно и неспешно, обводит ладонями обнаженные плечи и оставляет на коже ледяные отметины. Отпечаток губ вызывает волну дрожи по всему телу, раскачивает ее, словно тревожные воды — жалкое суденышко, растекается ошейником на шее, и тот защелкивается с громким звяканьем.

Звук расстегивающейся молнии вспарывает тишину, словно мягкую плоть, эхом отражается от шелковой тьмы и свистит в ушах, заглушая биение сердца. Его руки скользят за опадающей юбкой, впиваются в кожу и царапают, придирчиво изучают и наверняка находят слишком много огрехов. Она откидывается на его плечо, тянет руки, и его пальцы надавливают грубее, будто наказывают своевольную игрушку и вместе с тем поощряют, вызывают в груди всполох жаркого пламени, слетающего с губ тихим стоном.

Он отстраняет ее невесомо, держит, будто фарфоровую куклу, и покрывает поцелуями плечи. Распущенные волосы рассыпаются по спине, щекочут тонкую кожу, и он убирает их, накручивает на кулак и поднимает, скользит губами по открывшейся шее, другой рукой касаясь вздымающегося от частого дыхания живота. Ей кажется, что от его прикосновений по ее телу расползается корка льда, сковывает и разбивается снова и снова, пока пот не смешивается с капельками крови, растекается, накрывая вставшие дыбом волоски прохладным бархатным полотном, и падает на пол с отвратительным гулким звоном.

* * *

Тиканье часов на стене кажется оглушающе громким, шорох перелистываемых страниц царапает пальцы, и гулкое биение встревоженного сердца отдается тусклой болью в висках. Приглушенные голоса из-за двери убаюкивают, и она лениво скользит по строчкам, разглядывает кляксы букв сквозь полуопущенные ресницы и считает движения секундной стрелки.

Спина давно затекла из-за неудобной позы, но она и не думает двинуться, перелистывает страницу за страницей и вовсе не видит перед собой ничего, кроме белесой пелены и нарушающих гармонию следов на бумаге. Тупая ноющая боль расползается от живота, растекается по груди и заполняет внутренности, лишает ее всяческих чувств и вырывается из горла истерзанным дыханием. Часы за ее спиной лениво отсчитывают минуты, и она вслушивается в ритмичные щелчки и едва уловимый рокот шестеренок.

Дверь отворяется неслышно, и она еще несколько мгновений слушает собственное дыхание, прежде чем поднять взгляд. Рядом с ним смутно знакомый человек с буйными кудрями на голове, смотрит на нее удивленно и так и замирает в проходе с поднятой ногой. Она тихо смеется, разглядывает его спрятанные в карманах руки, цепляется взглядом за обхвативший шею плотный шарф и захлопывает книгу с негромким «пуф». Он тут же подставляет ей локоть, придерживает, словно хрустальную статуэтку, и смотрит вопросительно, вскинув бровь и склонив голову набок.

— Не смотри на меня так, — она склоняет голову, будто копирует его движения, и хватается за его ладонь, — меня неплохо зашили, так что я вполне могу ходить своими ножками.

Она изображает шаги пальцами и ловит смешинки в его глазах. Эти часы не бьют, и у них нет кукушки, но она отчетливо слышит, как минутная стрелка достигает двенадцати, а толстая часовая соскальзывает на семь. Стук и щелканье эхом отдаются в груди, сплетаются с биением сердца и текут по венам, переполняя кровь пылью и вязким почерневшим маслом.

— Надеюсь, твои очаровательные ножки не будут против все-таки доехать домой на машине, — он улыбается, невесомо касается губами ее ладони и оборачивается к кудрявому человеку, — это Уилл Грэм, я взял на себя смелость пригласить его на сегодняшний ужин. Уилл, перед вами прекрасная Есения, моя жена.

Она смеется, когда Уилл Грэм непонимающе моргает, и протягивает ему раскрытую ладонь. Горячие пальцы касаются ее кожи, и жар растекается по телу, вспыхивает пламенем в волосах и оседает пеплом на светлом пальто.

— Не верьте ему, официально мы все еще в разводе, — он дышит ей в макушку, будто сдувает налипший пепел, — рада, что с вас сняли обвинения, и надеюсь, вы больше не собираетесь убивать Ганнибала.

Воздух вокруг замирает густым маревом всего на мгновение, обращается блестящим желе и рассыпается, распадается от невесомого дыхания. Она ловит в глазах стоящего рядом человека яркие искорки, смотрит, как он поджимает губы и ведет подбородком, и выдыхает, когда пальцы на ее запястье сжимаются чуточку крепче.

— Следует исправить это недоразумение как можно скорее, — Уилл Грэм вздрагивает, и она усмехается, разглядывая его глаза сквозь прозрачные стекла очков, — я имею в виду пожениться, Уилл, не нужно так яростно прожигать во мне дыру.

Уилл Грэм весь натянут, словно струна, кажется, будто на нем можно играть, и исходящий от него гул медленно обретает форму, утекает сквозь пальцы и превращается в мелодию, крепкую и цельную, но все еще мечущуюся между собственными началом и концом.

— Простите, доктор Лектер, — он говорит сквозь зубы, будто выталкивает слова силой. — Джек рассказывал мне о деле Коллекционера, сожалею, что вам пришлось подвергнуться опасности. Дважды.

Он подчеркивает это «дважды», будто что-то невероятно важное, и она щурится и растягивает губы в улыбке. Живот все еще неприятно тянет, и она бы с удовольствием закончила этот дурацкий разговор, однако твердая рука не позволяет ей скривиться, поддерживает, словно привязанная к потолку прочная нить. Она словно искусно выполненная марионетка, шарнирная куколка, подчиняется движениям нити и вовсе не думает о том, чтобы сделать хоть шаг самостоятельно.

— Хорошо, — он обдает дыханием ее висок и примирительно улыбается Уиллу Грэму, — мы сможем продолжить беседу позже, а сейчас я почти слышу, как урчит чей-то живот.

Она заливисто смеется, когда он ведет носом и прикрывает глаза, чувствует, как смущенный румянец наползает на щеки, и смотрит на Уилла Грэма сквозь полуопущенные ресницы. До машины они доходят в молчании, она задирает голову и подставляет лицо редким снежинкам, щурится от ощущения ледяных капелек на веках и утробно смеется. Уилл Грэм отходит в сторону и машет рукой, усаживаясь в свою машину, а перед ней распахивается дверь, открывая темное нутро темного же автомобиля. Внутри также холодно, как и на улице, кажется, морозная корка вот-вот покроет прозрачные стекла, затуманит взор и развеется слишком поздно. Она знает, что все всегда происходит слишком поздно, но разве от этого, от томительного ожидания и смазанных предчувствий, не становится лишь интереснее?

— Однажды эта твоя любовь к собственным творениям тебя погубит, — она выдыхает, и ее слова превращаются в облачко пара и разбиваются о незапотевающее стекло.

Свет фар разрезает темноту впереди, вспарывает вечер подобно острому скальпелю. Темнота смыкается за ними, густеет у самых лучей, ложится поверх блестящего снега и мерцает подобно усыпанному звездами небу. Ей неожиданно хочется взглянуть на настоящие звезды, но в городе их нет, только сизая дымка смешивается с облаками.

— Если это и впрямь любовь, — он оборачивается к ней едва заметно, не отрывает взгляда от дороги и задумчиво поджимает губы, — я, пожалуй, не против.

Уличные фонари, кажется, гаснут один за другим, и темнота вспыхивает, заползает в провалы окон и расползается, растекается черной рекой, погружает в себя и город, и окружающие его леса, и небо над головой, и землю под ногами, так что все вокруг теряет краски, становится однотонно-серым, и лишь свет фар, словно путеводная нить, не дает ей захлебнуться в этой темноте и окончательно растерять саму себя. Кирпичная громада дома выползает из тьмы ярким пятном, путается в темных всполохах и стоит перед глазами бесформенной кляксой.

— Если бы меня здесь не было, — слова вырываются из горла каркающим хрипом, будто она сама уже превратилась в окутанного тьмой ночного жителя, — ты бы соблазнил Алану Блум?

— Приехали, — он выдыхает единственное слово весело, будто забавную шутку, и автомобиль с тихим шорохом тормозит на подъездной дорожке.

Уилл Грэм подъезжает следом, и снова воцаряется молчание, тихое и ветреное, наполненное запахом талого снега и стылой земли, шуршащее на кончиках пальцев биением сердца и разбивающееся громким рваным дыханием. В доме тепло, почти жарко, и она тут же скидывает пальто и растирает ладони. Тусклый свет кажется ослепительным, оставляет на веках выжженные отпечатки, высветляет выцветшие и без того краски и тонет в окружившей дом, словно неприступная блокада, тьме.

Он уходит на кухню, оставляя на ее щеке поцелуй-клеймо, и она разваливается на диване, протяжно выдыхает куда-то в потолок и скидывает надоевшие ботинки. Уилл Грэм застывает в дверном проеме, будто не может решить, куда пойти, мотает головой из стороны в сторону и в конце концов оказывается рядом, растягивает губы в неловкой улыбке и кивает на соседнее место. Она смеется и двигается, хлопает ладонью по мягкой обивке дивана, и он садится, сцепляет ладони на коленях и устремляет взгляд куда-то вперед.

— Расслабьтесь, мистер Грэм, — она хлопает его по руке и вытягивает ноги, — еще немного, и вы лопнете от напряжения.

Уилл Грэм дергается и косится на нее непонимающе, выдыхает и стягивает очки, потирая пальцами переносицу. Она не отнимает руку, пожимает его предплечье и хмыкает. С кухни слышатся звяканье ножа и шелест шагов, с негромким «пуф» загорается пламя на плите, и певуче разбивается о дно мойки струя воды.

— Я могу задать вам несколько вопросов? — она кивает, и Уилл Грэм тут же выпаливает: — Есения — настоящее имя?

Она смотрит в его глаза долгое мгновение, откидывается на спинку и громко хохочет. Слезы выступают в уголках глаз, и она стирает их пальцами и растирает на коже. Уилл теперь смотрит на нее смущенно, качает головой и тоже посмеивается.

— Вы правда хотите спросить именно это? — она шлепает его по ладони и щурится. — Меня назвали в честь русской прабабушки. В детстве я представлялась Исиней, потому что никак не могла выговорить правильный вариант.

Грэм смеется и трет подбородок, жмурится, будто собирается с мыслями. Она разглядывает его волосы, и ей нестерпимо хочется растрепать их, привести в полнейший беспорядок, и чтобы кудри походили на опутывающий голову терновый венок.

— Давно вы знаете доктора Лектера? — он смотрит в потолок, перебирает в пальцах края льняной рубашки и, кажется, вовсе не моргает.

— Пятнадцать лет, — она отвечает, не задумываясь, хотя ей и кажется, что она знакома с ним даже больше, чем целую жизнь.

Уилл косится на нее почти испуганно, раскрывает рот и так и застывает, будто сам покрывается сковывающей движения коркой. Она смеется, и ее смех вырывается изо рта снежинками и студеным воздухом и оседает на стеклах очков Уилла Грэма.

— И вы знаете, — он запинается, резко выдыхает и продолжает тихо-тихо, будто боится, что она может услышать, — кто он?

Она качает головой, рассматривает налипшие на его очки снежинки, трет окоченевшие пальцы и все еще смеется. Клубы белесого пара путают мысли, кружат в воздухе первым снегом, стекают капельками по щекам и тянут за волосы. Снег застилает взор, стоит мерцающим маревом перед глазами, кружит вокруг неукротимой бурей, разрезает кожу острыми краями и смешивается с взвивающейся в воздух кровью. Собственное дыхание эхом отдается в ушах, переплетается с шумом бушующего ветра и срывается с губ единственным словом:

— Безусловно.

Снег медленно кружит за окном, ударяется, бьется о стекло, будто пытается просочиться внутрь, в жаркое тепло дома, взвиться к самому потолку и истлеть, растворяясь в воздухе неощутимой влагой. Трескучее пламя в камине отражается от кирпичных стен хриплой песней, стелется по полу мягким ковром и вплетается в волосы искрами. Пряный запах мяса и специй наполняет рот слюной, щекочет ноздри и скользит по спине, направляя и подталкивая. Привычный полумрак ласково оглаживает плечи, рисует замысловатые, фантастические образы перед глазами и отступает перед натиском яркого белоснежного света.

В кухне светло и чисто как в операционной, почти стерильно, так что и не скажешь, что кто-то готовит здесь прямо сейчас. Огонь поглощает газ со свистом, вовсе не так мелодично, как пламя в камине, стук ножа по разделочной доске разрезает тишину на ровные порции, рубит расслабленные нервы и мышцы и дробит в мелкую крошку хрупкие от хилого зимнего солнца кости. Хочется убраться отсюда, вернуться в уютное тепло подле камина, но она упрямо стоит, вслушивается в лязгающие звуки и собственное рваное дыхание. Снег за окном кажется плотными занавесками, скрывает небо и землю и невесомо колышется на слабом ветру.

Рукава темной рубашки закатаны до локтя, и она видит, как перемещаются под кожей жилы, мышцы и кости, будто кожа на его руках и вовсе отсутствует. Длинные пальцы скользят по рукоятке ножа едва-едва, на грани осторожности касаются распростертого на доске мяса, будто нежные руки матери, успокаивающие и согревающие. Лезвие ножа опускается на доску с равномерным стуком, и тихий звон заглушает свист огня и треск собственных мыслей. Ей кажется, что он поет, и переливчатая мелодия мешается со снежным маревом за окном.

Он ведет подбородком, смотрит на нее из-под полуопущенных ресниц и едва заметно улыбается. Снег на улице липнет к стеклу точно кружевная скатерть, покрывает его узорчатым инеем и осыпается под ноги осколками льда. От яркого света рябит в глазах, и она щурится, возвращает улыбку и машет ладонью, будто сегодня видит его впервые. Она не собирается помогать ему готовить и даже делает шаг назад, но в гостиной вдруг становится отвратительно тихо, будто все вокруг вмиг перестает существовать, и кухня остается единственным местом, где она может глубоко дышать.

— Кто это был? — собственный хрипловатый голос нарушает гармонию всего на мгновение, после чего эхом вплетается в общую песню.

Обивка кожаного кресла скрипит и продавливается, и она растягивается в нем, вытягивает ноги и наблюдает, как он едва уловимо морщится. Мерный стук ножа не замирает, звон расползается кровавым пятном, и она крепко жмурится, впиваясь пальцами в подлокотники.

— Та болтливая медсестра из больницы, — он качает головой как будто укоризненно, и она не может сдержать смешок, — я запеку ее с травами.

Смех рвется из горла влажными всхлипами, и она звонко хохочет, запрокидывая голову. Снежинки в груди щекочут легкие, протискиваются по трахее и вылетают изо рта пронзительным гулом, холодом режут кожу и оседают на поджатых пальцах. Он смотрит на нее исподлобья, усмехается и ведет плечами, и вспыхнувшие рождественской трелью звуки гаснут и испаряются. Его слова и действия вовсе не кажутся ей неправильными или ужасными, и оттого смех замерзает в горле, падает и глыбой льда приковывает ступни к гладкому полу.

— Я хочу развестись, — ветер бьется в стекло, пронзительно воет и царапает порывами обледеневшие рисунки, и ее голос почти тонет в этом взметнувшемся пористыми облаками гуле.

Кровь в ушах стучит певучим гонгом, разливается по телу и покрывает его алой коркой. Ветер за окном вьется, безрезультатно стучит в окна и двери, кричит от собственной беспомощности. Она стучит пальцами по подлокотнику кресла, склоняет голову набок так, что волосы щекочут ключицы, и мысками выписывает узоры на полу. Стук ножа замирает всего на мгновение, но его хватает, чтобы жар расползся по пальцам и содрал заиндевевшую корку с мясом.

— Хорошо, — он улыбается и говорит так, будто все еще идет по какому-то его извращенному плану, смотрит на нее прямо, точно пришпиливает бабочку к пробковой дощечке, и отворачивается.

Ветер за окном поет яростно, затягивает погребальную песню, и она щурится, разглядывает липнущие к стеклу снежинки и вторит, вырывая из груди тонкие, окрашенные алой кровью-краской иглы.

* * *

Музыка отдается в ушах ветвистым эхом, растекается по венам, смешиваясь с кровью, окутывает, словно мягкое одеяло, и гаснет в отзвуках сдавленных смешков. Она смеется, придерживает теплые пальцы и вовсе не попадает в ритм. Танец выходит скомканным и каким-то неловким, она занята тем, что уворачивается от норовящих оттоптать пальцы ботинок. Хриплая мелодия из мобильного телефона замолкает и сменяется другой, резкой и восторженной песней, и она замирает, толкает Уилла Грэма и смеется, разглядывая его обескураженное лицо сквозь веер приопущенных ресниц.

— Простите, миссис Лектер, — он снова называет ее так, хотя она уже раз десять повторила, что вовсе никакая не миссис, — похоже, у меня нет и крупицы таланта.

Он посмеивается, и она наконец отпускает его руки, подхватывает телефон и выключает слишком резкую для вечерней тишины музыку. Полутьма медленно опускается мерцающим покрывалом на снег, смазывает границу неба и земли и зажигает звезды — отражения хрупкого наста. Сумерки перетекают в ночную тьму, гасят огни и делают громче звуки, так что простые шаги по скрипучему полу кажутся громом взрывов, заставляют вздрагивать и пускают мурашки по коже.

— Ерунда, — она опускает телефон в карман и хлопает в ладоши, так что Уилл Грэм вздрагивает от резкого звука, — не существует никакого таланта, все дело в желании и упорстве. Однако я до сих пор не понимаю, зачем вам вдруг понадобилось учиться танцам.

Она смотрит ему прямо в глаза, и он неловко смеется и пожимает плечами. Уилл Грэм весь какой-то неловкий, будто каменный голем, не до конца научившийся управлять собственным телом. Многочисленные собаки крутятся рядом, и она вплетает пальцы в жесткую шерсть и давит желание зарыться в нее носом.

— Я, — он моргает, растягивает губы в улыбке и кашляет, — на самом деле я просто искал повод остаться с вами наедине.

— О? — она поднимает на него взгляд и склоняет голову набок. — Разрешите полюбопытствовать, вы просто маньяк или сексуальный?

Она смеется, когда улыбка исчезает с лица Уилла Грэма, будто смывается легким движением губки, и он снова кашляет и запускает ладонь в растрепанные волосы. Одна из собак смотрит на него вопросительно, тычется носом в ее ладонь и тихонько скулит и перебирает лапами.

— Нет, я вовсе не… — он взмахивает рукой и накрывает лицо ладонью, так что голос его становится приглушенным, — я не маньяк и уж тем более… глупо вышло, простите.

Он запинается на слове «сексуальный», смотрит на нее сквозь пальцы, и она едва сдерживает рвущийся из груди смешок. Она и сама чувствует себя смущенно, но, в конце концов, именно он заварил эту кашу, так что пусть теперь расхлебывает.

— Вы ставите меня в дурацкое положение, я глупо шучу, — воздух прорывается сквозь зубы со свистом, и она трясет волосами и отмахивается от еще одной назойливой собаки, — вы, конечно, хотите поговорить о Ганнибале, все хотят поговорить о Ганнибале, будто он какой-то чертов пуп земли! С вашими собаками все в порядке?

Она меняет тон и тему так резко, что сама едва успевает сообразить. Тот пес, что тыкался ей в ладонь, куда-то исчезает, и все они вдруг оказываются у двери, царапают когтями дерево и воют, будто вышедшие на охоту волки. На улице совсем темно, даже снег кажется мерцающе-черным, поглощающим тусклый свет луны чернильным пятном, разлитым чьей-то неосторожной рукой. Деревья невдалеке сливаются с небом, и кажется, что пространства вокруг домика Уилла Грэма попросту не существует. Все вокруг черное, отвратительно липкое, и она отирает ладони о брюки и переминается с ноги на ногу.

Уилл Грэм подходит к двери и долго вглядывается в опустившуюся на снег черноту, пытается угомонить собак, но они расходятся еще больше, беснуются и воют, поджимая уши и крутясь под ногами. Она переглядывается с Уиллом Грэмом и сглатывает, потому что в его глазах непонимание и беспокойство, а у нее самой нехорошее предчувствие сосет под ложечкой.

— Ну же, ребята, все в порядке, — он приоткрывает дверь, чтобы выглянуть наружу, и одна из собак, самая маленькая, тут же выбегает, зарываясь в снег почти с головой, и пускается вперед, — черт возьми!

Глубокая борозда прочерчивает снежный покров, разрезает будто тупым ножом, рвано и неровно, и тянется к самому лесу. Ей отчего-то кажется, что в редких деревьях скрывается силуэт, но, стоит моргнуть, она не видит и самих деревьев, лишь крючковатые тени в темноте тянут вперед свои острые лапы-когти.

Уилл Грэм залетает внутрь, едва не снося ее с ног, достает из ящика стола ружье и вкладывает ей в руки. Она не успевает возразить, что едва ли умеет им пользоваться, а он уже исчезает, погружается в снег по колено, с хрустом ломая наст, и превращается в смазанную точку. Выдох срывается с губ облачком пара, она перехватывает ружье так, как видела в фильмах, и даже не пытается сообразить, что нужно сделать, чтобы снять предохранитель и взвести курок. Прятаться за длинным стволом оказывается отчего-то почти спокойно, и она щурится, замирая в дверном проеме. Собаки скулят у нее за спиной, но больше на улицу никто не рвется, так что она делает глубокий вдох и шумно выдыхает.

Уилл возвращается спустя несколько минут с собакой подмышкой, и она не может сказать, выглядит ли он хоть сколько-нибудь напуганным. Она, вероятно, такая же, потому что сердце, только пустившееся вскачь, успокаивается, бьется ровно, отдаваясь пульсом в висках, и почти затихает, будто притаившийся хищник. Грэм меряет ее понимающим взглядом, запирает дверь и выключает свет и кивает в сторону комнаты. Она взмахивает ружьем, но он отмахивается, и она поспешно скрывается, прижимается спиной к стене и слушает множество вздохов. Снег за окном по-прежнему кажется ядовито-черным, но теперь в этой черноте ей видится кровь, густая и вязкая, горячая настолько, что оставляет ожоги на снежной корке. Она тонет в этой кровавой темноте, высматривает мерцающие огоньки-звезды и вздрагивает, когда звон и грохот разрезают уютные путы.

Она заставляет себя выглянуть только когда грохот стихает, сменяясь мерными ударами. Человек, облаченный в странный костюм-доспех, лежит на полу, хватается пальцами за руки Уилла и что-то хрипит, а сам Уилл, будто не слышит и не видит, бьет его по лицу и куда придется, молотит изо всех сил, смотрит перед собой, будто завороженный, и, кажется, улыбается. Кровь скрывается в темноте, сливается с ночной поволокой, но она все равно видит алые брызги, разбитые костяшки и покрытое застывающей коркой лицо с мерцающими на нем стекленеющими глазами.

Человек в костюме зверя умирает как-то слишком легко, и она не чувствует ни сожаления, ни страха, сжимает ружье в пальцах и разглядывает замершего Уилла Грэма. Их разделяют несколько шагов и больше ничего, и он вздрагивает, когда она опускает ладонь на его плечо.

— Когда убивал его, — ее голос разносится по дому эхом, утекает наружу сквозь разбитое окно и путается в ночных шорохах, — кого ты видел?

Он поднимает на нее взгляд неспешно, моргает, будто все еще видит перед собой что-то иное, и растягивает губы в широкой улыбке всего на мгновение. Он следует за ее рукой и поднимается, смотрит на зажатое в ее пальцах ружье и усмехается. Он, кажется, не собирается отвечать, и она пожимает плечами и глухо смеется:

— Не думаю, что была бы полезней с этой штукой, чем без нее. Но так мне почему-то было спокойнее.

Он шумно выдыхает, касается ее щеки и убирает растрепавшиеся волосы за ухо, мажет кожу своей и чужой кровью, будто оставляет отпечаток-клеймо, и выражение его лица смягчается, словно натянутая струна ослабляется самую малость, но даже так дышать становится заметно легче.

— Ответь мне честно, — он царапает пальцами висок, путается в волосах и шепчет так громко, что его голос набатом отдается в ушах, — Ганнибал Лектер — Чесапикский Потрошитель?

Она выдыхает сквозь зубы и усмехается, выворачивается и впихивает ему ставшее вдруг ледяным ружье. Уилл Грэм так и замирает, сверлит ее пристальным взглядом, и она отмахивается, склоняет голову набок и щурится, вглядываясь в брызги крови на его лице.

— Ты и сам прекрасно знаешь ответ, — она качает головой и обходит его, склоняясь над распростертым на полу телом, — я помогу тебе погрузить его. Ты ведь хочешь лично вручить этот подарок?

Чужая кровь растекается под ногами отвратительной лужей, смешивается с налипшим на костюм снегом и мерцает в свете показавшейся из-за облаков луны. Луна будто подглядывает, подсматривает одним глазком и хихикает себе под нос, и она тоже улыбается, касается пальцами еще теплой кожи и оборачивается, ловя на себе такой же мерцающий взгляд Уилла Грэма.

Длинные тени расползаются из углов, тонкими струйками вытекают из-под кроватей и высоких шкафов, сливаются в смольные кляксы и превращаются в реки, бушующие потоки черноты, обвивающей, накрывающей с головой и лишающей слуха и зрения. Кожу покалывает от липких прикосновений, холодные пальцы вспарывают тьму, и та лопается, обдает сухим ветром волосы и застревает хрипом где-то на вдохе. Вязкая тишина убаюкивает, кутает в шипучие объятия, стреляет перед глазами вспышками яркого света, и она дышит ею, заполняется черным мраком до краев и наслаждается, как приговоренный к смерти может наслаждаться последним ужином.

Ласковая мелодия прорывается сквозь тишину, будто путешественник рубит топором скрывающие путь лианы, и вместе со звуком сквозь веки проникает свет, непривычно яркий, оглушающий и размазывающий разноцветные кляксы перед глазами. Она морщится, когда музыка обрывается, ловит скрип карандаша и вторит ускользающей из-под пальцев тишине.

Его смешок — часть ее собственного дыхания, она упивается им, впитывает без остатка и цепенеет, когда последний отзвук сверкающим осколком ложится на волосы. Красные пятна на веках меркнут, и некогда расцвечивающие их краски стекают по щекам, впитываются в мягкую обивку дивана и с шипением растворяются в наползающих на полумрак тенях. Звуки снова исчезают, и тишина давящим звоном ниспадает на уши, припорашивает макушку горсткой горячего пепла и зарывается в пальцы обжигающими прикосновениями.

Скрип отодвигаемой банкетки режет слух, лезвием проходится по нервам и застывает у самого горла. Она дышит ровно, размеренно гоняет воздух по легким и вслушивается в гулкие шаги по деревянному полу. Он замирает рядом, обдает ее потоком холодного воздуха и теплым дыханием, касается волос кончиками пальцев и будто смахивает с них все лишнее. Она приподнимается, уступая ему место, укладывает голову на его колени и тихо выдыхает, потонув во вьющейся вокруг прохладе.

— Уилл придет сегодня? — слова срываются сами собой, застывают в воздухе вязким дымом и даже не думают растворяться в шелесте дыхания.

Новый смешок обдает ее жаром, будто пустынный ветер, наполненный крохотными царапающими кожу песчинками, оставляет ожоги на теле и заполняет собой внутренности. Она ловит его дыхание губами, подглядывает сквозь плотно сомкнутые веки и перебирает пальцами застывшую в миллиметре от ослепляющей вспышки тьму.

— Ты бы этого хотела? — прохладные пальцы ложатся на виски и едва надавливают. — Увы, у него дела.

Она смеется, разглядывая столпы пламени под веками, чувствует, как пульсацией отдаются его прикосновения где-то под мерно стучащим сердцем. Он вторит ей, будто искривленное эхо, заменяет собой ее голос и проникает в самую суть, так глубоко, куда даже она забраться не в силах.

— Я хочу тебя, — получается резко, слишком резко для шелестящей тишины, и она распахивает глаза, — а ты хочешь Уилла Грэма.

Он смотрит на нее пристально, копается в мыслях уверенно и, кажется, незамедлительно выбрасывает все, что только считает ненужным. Она хмурится, и длинный палец давит на переносицу, разглаживает морщинку между бровей и соскальзывает, оглаживая скулу.

— Он тебе не нравится? — он говорит насмешливо, склоняет голову, и она фыркает и цепляется пальцами за его рубашку. — Или ты просто ревнуешь?

Тени вокруг них взвиваются, ластятся к потолку и затягивают все, к чему прикасаются. Темнота опускается на кожу теплым покрывалом, мягким, но нестерпимо колючим, и она дергается, будто в самом деле способна ее сбросить.

— Он мне нравится, — бурчит она, оттягивая рукав едва ли не до кончиков пальцев, — и я ревную.

— Меня к нему или его ко мне? — тут же усмехается он.

Даже с открытыми глазами она видит перед собой только его — все остальное кажется черным маревом, поглощающей любой свет пеленой, и даже он на самом деле черный, но отчего-то по-другому. Наверное она сама такая же, и оттого ее глаза могут видеть лишь подобное и ничего иного.

— И то, и другое, — фыркает она, утыкаясь в его живот, — но ты не боишься его сломать?

Тьма перед глазами сменяется другой, почти такой же, но совсем не теплой, нос заполняет запах чего-то терпкого и кислого, и она перекатывается на бок, цепляется пальцами за его рубашку и дышит рвано и сипло. Музыкальные пальцы вплетаются в волосы, перебирают рассыпавшиеся пряди и тянут, тут же прижимаясь к коже будто в извинении.

— Я хочу его сломать, — возражает он, — мне любопытно, что будет после. Сможет ли разбитая чашка склеиться, сможет ли время обернуться вспять и исправить то, что я натворил?

Дождь барабанит по стеклам яростно, будто и не он только что был мягким скрипучим снегом, не он скрывал изъяны и уродства, заметал редкие следы. Дождь бьет по стеклам, силится ворваться внутрь подобно холодному зимнему ветру и ручьями стекает по воздуху, собирается в лужи и отражает все, что покрывал ледяной коркой мгновение назад. Гул и шелест раздирают тишину в клочья, рвут на части, как собаки — добычу, и так и оставляют выпотрошенную валяться огрызками по углам, скрываться в вязких тенях и терпеливо ждать своего часа.

— Время не оборачивается вспять, — она смотрит ему в глаза и видит саму себя, крохотную и темную, — но даже если чашка склеится, соберет каждый мельчайший осколок и станет целой, будто ничего и не было, в глубине души она всегда будет помнить, как именно разбилась.

Она переводит взгляд на дождь, ловит каждую капельку и умывается ими, будто самой чистой на свете водой. Только теперь она понимает, как на самом деле любит зиму, и как отвратительны в своем несовершенстве остальные времена года.

— Мы с Уиллом во многом похожи, — она издает смешок, и он вздергивает бровь и ведет подбородком, — ты не согласна?

У нее перед глазами кружат в вальсе снежинки, белоснежные и чистые, и она смотрит на них завороженно, вовсе не обращает внимания на падающую с неба воду и вторящий шуму дождя гул крови в ушах. Он касается пальцами ее щеки, и от его прикосновения расползается холод, покрывает ледяной коркой, освобождает мысли и взрывается мерцающей пеленой перед самым взором.

— Отчасти, — она жмурится и улыбается, поймав смешинки в его глазах, — вы с Уиллом — как две стороны одной медали, части единого целого, извечно повернутые друг к другу спиной.

Он ведет по ее щеке аккуратно, почти невесомо, так что она едва чувствует его прикосновения, обводит скулу и цепляется за уголок глаза, давит на веко, заставляя зажмуриться, и улыбается только тогда, когда она слепнет. Темнота заволакивает взор, расползается угрюмой кляксой, и вместе с ней возвращается в свои владения тишина. Грохот дождя становится едва слышен, сливается с шумом дыхания, и она цепенеет, улавливая холодные капли на губах.

— И кто же тогда ты? — он вплетается пальцами в волосы, неосторожно царапает ухо и дышит в унисон с шелестом ливня. — Время не оборачивается вспять, но если бы это было возможно, разве чашка не склеилась бы?

Она смеется, и ее смех вплетается в шелест дыхания и шум дождя, оседает на ресницах и отпечатывается поцелуем на влажных губах.

— Я — лента, на которую вешают медаль. Не слишком важная, но красивая деталь, — дыхание взвивается в воздух, мешается с тьмой и возвращается, заполняя собой легкие. — И если бы время все же обернулось вспять, чашка бы непременно склеилась. Но после этого она разбивалась бы снова и снова, и снова.

У нее перед глазами белоснежно-черное марево, покрытый пеплом и кровью снег, она вязнет в нем по пояс, так, что невозможно сделать и шага, застывает обледеневшей статуей и воздевает к безответному небу руки. Сверху падает вода, обращается льдом и паром, обжигает жаром и холодом одновременно, и она чувствует, как судорогой сводит мышцы и раскрывается в безмолвном крике рот.

— Потому что в глубине души она будет помнить, как разбилась? — он смеется, неторопливо растягивая слова, и от его голоса плотная корка лопается, обнажая беззащитные внутренности.

— Потому что она будет помнить, что должна разбиться, — она встречается с ним взглядом и выдыхает разлетающийся облачком пара вокруг воздух.

* * *

Цокот каблуков по гладкой плитке коридора не раздражает, отражается от гулких стен эхом и тонет где-то в глубине наполненных секретами кабинетов. В штаб-квартире ФБР тихо почти как в склепе и также холодно, она кутается в пальто и кусает губы, разглядывает голые стены и дышит, подстраиваясь под собственные шаги. Людей вокруг как будто и нет вовсе, никто не проходит мимо, не пялится на ее карточку гостя и не кривит губы, будто знает всю ее подноготную. Она вдыхает-выдыхает холодный воздух, воображает полные снежных сугробов коридоры и едва-едва улыбается.

Зима еще не подходит к концу, но снега становится все меньше, на его место приходит раздражающий дождь, заливающий улицы, морозный ветер больше не треплет спрятанные под шапку волосы — вместо него легкий ветерок забирается под юбку, щекочет щиколотки и оставляет влажные поцелуи на веках. Ей не нравится такая зима, потому что лед все еще сковывает руки и ноги, и она чувствует себя отвратительно чужой в этом меняющемся сезоне.

Она замирает, не дойдя до стеклянной двери несколько шагов, прислушивается к доносящимся из кабинета голосам и вздыхает. На звук ее шагов будто не обращают внимания, разговор продолжается как ни в чем не бывало, и она обиженно поджимает губы и опирается плечом о стену.

— …она поможет нам поймать его, — голос Уилла Грэма звучит уверенно, но самую капельку хрипло, и она растягивает губы и складывает руки на груди.

— Откуда такая уверенность? — она почти видит, как Джек подается вперед, опуская сцепленные пальцы на стол. — Беделия дю Морье не сказала ничего, что могло бы помочь поймать его, с чего ты взял, что Есения сделает это? С чего ты взял, что она вообще знает, кто такой Чесапикский Потрошитель?

Она прикусывает губу, чтобы не рассмеяться, качает головой и тихонько фыркает. Кто-то проходит мимо, но на нее снова не обращают внимания, и она закатывает глаза и показывает язык прохожему вслед.

— Она сама мне сказала, — Уилл отвечает ровно, и Джек недоверчиво хмыкает, — не прямо, но она сказала, что все мои догадки насчет него верны.

Она сказала, что он и сам знает ответы на свои вопросы, но она вовсе не знает, что он там себе думает. И, думает она, это такая прелесть — не называть имен именно сейчас, что от неуловимой щекотки на кончиках пальцев хочется танцевать.

— Это еще ничего не значит, — Джек шумно выдыхает и откидывается на спинку скрипучего кресла, — я даже думать не хочу о том, сколько времени она жила под одной крышей с убийцей-каннибалом. И я, честно говоря, все еще надеюсь, что все твои подозрения окажутся ложными.

Она закатывает глаза и дует губы и почти смеется, едва успевая одернуть себя. Слова Джека кажутся ей неожиданно приятными, и она опускает голову, виском касаясь тонкой стены.

— Я понимаю, что она твой друг, Джек, но даже если он не Чесапикский Потрошитель, Ганнибал Лектер — манипулятор и убийца, и нам лучше арестовать его до того, как Есения станет очередной его жертвой, — Уилл говорит жестко, он уверен в своих словах настолько, что просто не представляет иного варианта, — если она уже не стала. Я не хотел тебе этого говорить, но Есения может быть тем самым Коллекционером.

Она слышит шумный выдох и треск, щурится так, что коридор перед глазами превращается в тонкую полоску, и едва удерживается от громкого хохота.

— Это тоже она тебе сказала? — голос Джека затухает, но он быстро берет себя в руки и продолжает даже излишне жестко. — Мы нашли Коллекционера, Уилл, это дело закрыто.

— Доктор Лектер сказал мне, — обрывает его Уилл, — намекнул не тянуть руки куда не следует.

Повисает долгая, тягучая пауза, и она отчетливо слышит дыхание Уилла и Джека, но почти не ощущает своего. Воздух застывает осколком льда где-то в горле, разбивается на крохотные песчинки и прорывается наружу сквозь поры завораживающим маревом блесток. Она прикрывает глаза, ожидая чьей угодно реакции, считает пульс и путается в занавесивших взор волосах.

— Мэри Белл — Коллекционер, Уилл, она же ранила Есению, — Джек теперь говорит так тихо, что она едва различает его слова, — ты же знаешь, мы нашли ее…

— Мертвой, — перебивает Уилл, — вы нашли ее мертвой, Джек. Как думаешь, кто убил ее?

— Экспертиза показала самоубийство, — устало выдыхает Джек, — или ты думаешь, что за этим тоже стоит доктор Лектер? Я согласился с твоими подозрениями, но в каких еще грехах ты его обвинишь?

— Кто кого обвиняет? — она склоняет голову набок и приветливо улыбается, постукивая костяшками пальцев о стекло двери. — В любом случае надеюсь, что не меня.

Она легкомысленно смеется, будто и не слышала только что их разговор. Уилл вздрагивает и смотрит на нее подозрительно, а Джек выдыхает и проводит ладонями по лицу.

— Это…

— Нет, — обрывает открывшего рот Уилла Джек, — тебя мы ни в чем не обвиняем.

Она оглядывает как всегда окутанный полумраком кабинет и понимающе кивает, касается кончиками пальцев руки Уилла, проходя мимо, и усаживается в соседнее кресло. Грэм продолжает сверлить ее подозрительным взглядом, и она в ответ подмигивает и показывает ему язык.

— Славно, — она закидывает ногу на ногу и сцепляет пальцы в замок на колене, — Так вы снова хотите поговорить о Ганнибале? Я все гадаю, кто из вас первым организует его фан-клуб.

Уилл давится воздухом и застывает с раскрытым ртом, а Джек неожиданно громогласно хохочет. Она улыбается собственной шутке, постукивает пальцами по колену и щурится, разглядывая сочащиеся из тонких щелей тени. Смешанный с пеплом снег посыпает волосы, стекает капельками черной влаги по щекам и растворяется где-то на коже, впитывается в самую суть и испаряется новыми и новыми шелестящими у висков тенями.

— Просто ответь на один-единственный вопрос, и я больше не буду тебя ни во что втягивать, — Джек говорит хрипло, кашляет и смотрит на нее почти умоляюще, — Доктор Лектер — Чесапикский Потрошитель или нет?

Она делает глубокий вдох и жмурится, криво усмехается и ловит краем уха отзвук движения рядом. Уилл подается к ней, будто ее ответ для него — откровение, послание свыше, а она сама застряла где-то между ангелом и дьяволом. Тьма перед глазами вязкая и пыльная, щекочет ноздри ядовитыми испарениями и свивается кольцами над самой макушкой.

— Джек, мы уже обсуждали с тобой…

— Есения, да или нет!!! — Джек рявкает и бьет ладонью по столу, и она вздрагивает и прикусывает губу.

Металлический привкус расползается во рту отвратительным ядом, путает мысли и сбивает дыхание, и она чувствует, как замедляется биение сердца. Джек смотрит на нее пронзительно, хмурит брови и дышит глубоко и часто, так что его грудь высоко вздымается под рубашкой. Она чувствует взгляд Уилла Грэма кожей, он буквально прожигает в ней дыру, едкую и шипящую, и она ведет плечами, сбрасывая с себя чернильную шаль.

— Я все еще не думаю, что мой ответ поможет тебе его арестовать, — она сжимает пальцы и выдыхает сноп холодных снежинок, ложащихся покрывалом на грудь, — но ты можешь считать, что прямо сейчас он стоит у меня за спиной.

Причудливые тени вьются у самого потолка, трепещут, словно игривые языки пламени, и завораживают, гипнотизируют резкими, пробивающими насквозь покрывающие стекло снежинки всполохами. Шуршащие звуки разносятся эхом, плетут паутину, и стоит только прислушаться — она оказывается в самом ее центре. Шелест дыхания путается в липких нитях, вырывается из легких облачками пара и порывами ветра в спокойной тишине и гаснет, не достигая призрачного выхода — эфемерной несуществующей свободы, нарисованной белыми красками на рваном холсте.

Металлический скрип скрежетом опускающейся гильотины отдается в ушах, мерный писк вращающихся колес действует на нервы так, что хочется закрыть уши или сломать механизм к чертовой матери, но она только дергает уголком губ и встречается с вопросительным взглядом почетного гостя. Он открывает было рот, и она поспешно кивает приветственно, скрывается на кухне и почти не чувствует врезающегося в спину колючего взгляда.

Он показывается на кухне несколько минут спустя, как ни в чем не бывало подхватывает полотенце и открывает духовку. Сильный пряный запах заползает в ноздри, щекочет глотку и вспарывает уверенность, и она морщится, втягивает его носом и прикрывает глаза. Звон столовых приборов успокаивает, почти убаюкивает, и она вздрагивает и распахивает глаза только тогда, когда ладони неосторожно касаются теплые пальцы и в волосах застревает рассыпающийся снежинками выдох.

Она ведет плечами и щурится, растягивает губы в мимолетной улыбке и ловит укоризненные смешинки в его глазах. У нее под кожей расползается иней, растекается по полу из-под ступней и радостно хрустит, покрывая собой все, до чего способен дотянуться.

— Ты когда-нибудь, — слова вырываются изо рта ледяными вспышками и стынут в горячем воздухе, — хотел съесть меня?

Он замирает всего на мгновение, ведет подбородком, будто усердно думает, и она видит, как яркий свет белоснежной люстры взрывается в его глазах. Она едва ли дышит, словно боится пропустить короткий ответ, слушает ровное биение собственного сердца и следит за подрагивающими ресницами, отбрасывающими длинные тени на его щеках.

— Не думал об этом, — она не знает, насколько он честен, вот только острый взгляд намертво пришпиливает ее к полу.

Чтобы хотеть, не надо думать, вертится у нее на языке, но она молчит, сверлит его вопросительным взглядом и отворачивается, пожимая плечами. В конце концов она никогда не знает, сколько правды в его словах, так же как и не знает, сколько — в ее собственных.

— Гость ждет, — она прячется за этими словами, словно за неприступной стеной, и та непременно идет трещинами от самого основания, — невежливо надолго оставлять его одного.

Он провожает ее пристальным взглядом, она чувствует, как он копьем впивается в ее спину, и бархатный голос ложится вуалью на волосы, подталкивает и захлопывает за ней дверь.

Почетный гость смотрит на нее, вскинув бровь, кривит губы и постукивает пальцами по столу. Она окидывает его беглым взглядом и даже не пытается улыбнуться. Погода за окном привлекает ее гораздо больше, снег сегодня будто и не думает останавливаться, все валит и валит, и ей кажется, что еще немного — и высота сугробов достигнет по меньшей мере середины окна. Снежинки крупные и пушистые, будто опускающиеся на землю ангельские перья, сверкают в отсветах фонарей и ложатся ровным покровом, словно ангелы и в самом деле укрывают замерзшую землю своими ощипанными крыльями.

— Неужто вы — десерт, прекрасная леди? — голос гостя звучит обманчиво ровно, и она одаривает его короткой улыбкой.

Снежники закрывают уличный фонарь, так что теперь снегопад кажется искрящимся золотом облаком, теплым и мягким, а вовсе не холодной, застывающей на коже водой.

— Вовсе нет, — она разглядывает его сквозь полуопущенные ресницы, улыбается уголками губ и качает головой.

Он вертит в пальцах вилку, постукивает ей по краю тарелки мерно, будто выбивает какой-то ритм, и с каждым ударом мигрень сильнее стягивает виски. Шелест шагов разбавляет стук и прерывает его, гость замирает с поднятой рукой, нарочито громко усмехается и роняет вилку в самую середину белоснежной тарелки. Он будто не обращает внимания на вошедшего Ганнибала, сверлит ее придирчивым взглядом и дергает подбородком.

— Вас не было в прошлый раз, так что я возьму на себя обязанность поинтересоваться, знаете ли вы, что уважаемый доктор Лектер подает к столу? — его голос взвивается и опадает, и она едва не закатывает глаза.

Ганнибал поглядывает на нее исподлобья, раскладывает блюдо по тарелкам и ловит каждое слово. Она видит тень недовольства на его лице, и вместе с тем наслаждение и любопытство преобладают настолько, что он и вовсе кажется маленьким мальчиком, подслушивающим взрослые разговоры.

— Вы хотели спросить, знаю ли я, кого Ганнибал подает к столу? — она вторит смешку над самым ухом, втягивает носом его дыхание и поддается мимолетному поцелую. — Позвольте не отвечать на столь очевидный вопрос.

Он усаживается напротив и кивает, а гость поджимает губы и щурится, бросает взгляд на расположившееся посреди его тарелки блюдо и резко выдыхает. Она тихонько смеется, ойкает про себя — аккуратно зашитая рана на животе все еще болит, подхватывает вилку и, не раздумывая, отправляет в рот небольшой кусочек. Гость пристально следит за ее движениями, и она отвечает ему тем же, делает глоток вина и подмигивает, едва скрываясь за прозрачным стеклом.

— И как на вкус? — он выпаливает это слишком резко, склоняет голову набок и едва ли не шипит. — Чувствуете что-нибудь необычное?

Она смеется, перебирает в пальцах салфетку и промокает губы. Он смотрит на нее, вскинув бровь и почти не шевелясь, а гость барабанит пальцами по столу, подается вперед и кусает губы, будто что-то в самом деле зависит от ее ответа. Снег за его спиной липнет к стеклу и стекает талыми каплями, прожигает в пушистом покрове дыры и замерзает осколками льда у самой земли.

— Чувствую, что вы на удивление вкусны, а Ганнибал — потрясающий повар, — она лукаво подмигивает обоим и складывает салфетку на коленях.

Гость открывает рот, будто хочет сказать что-то еще, и Ганнибал перебивает его, звенит вилкой по бокалу и предупреждающие щурится. Снег будто по его команде взвивается ввысь, поднимается к самому небу и исчезает в темно-синих облаках. Будто способное изменить ход время теперь идет вспять, отматывает все к самому началу, туда, где правят тишина и темнота, замирает всего на мгновение и ускоряется, возвращая все на свои места.

— Ешьте, доктор Гидеон, — он широко улыбается, и снежинки снова опускаются на землю уютным покровом, — в конце концов именно вы здесь почетный гость.

* * *

Металл холодит пальцы, звенящий лязг и глухой стук отдаются пульсом в висках, она щурится, вглядываясь в самый центр мишени, и ощущает теплые прикосновения на талии. Легкий ветерок треплет собранные в низкий хвост волосы, ласкает раскрасневшиеся щеки и забирается под тонкую, липнущую к телу рубашку. Движения размашистые, запястье снова ведет куда-то не туда, и нож с насмешливым шлепком падает на траву. Она рассерженно выдыхает, подхватывает еще один и замирает, когда длинные пальцы ложатся на предплечье, останавливая.

— Ты отводишь руку слишком далеко. Не опускай ладонь на плечо, держи ее на уровне затылка, — он поправляет ее руку, крепко сжимает пальцы, будто она может неосторожно отпустить зажатый в них нож, и обдает дыханием висок, — не расслабляй запястье, именно им ты контролируешь траекторию. Давай, попробуй еще раз.

Она делает глубокий вдох и словно проваливается куда-то вниз, когда он отпускает ее и отходит на несколько шагов. Нож в пальцах звенит почти ощутимо, вибрирует, будто подхватывает ритм ее тела, и постепенно теплеет настолько, что становится неотличим от собственной кожи. Она почти не ощущает движения, только металл вдруг блестит перед глазами и исчезает. Протянутая вперед рука замирает с раскрытыми пальцами, она крепко жмурится, захлопывая глаза в то мгновение, когда нож должен встретиться с мишенью.

Глухой стук набатом отдается в груди, прибивает, вколачивает в землю едва ли не по колено, и мурашки ползут по коже, прячутся где-то в волосах и рассыпаются противной дрожью. Два мягких хлопка раздаются у самого уха, и она распахивает глаза, резко оборачивается, сталкиваясь с насмешливым темным взглядом, и опускает голову, утыкаясь носом в подрагивающие пальцы. Горячее дыхание опаляет макушку, и тихий смешок, лукавый и чуточку ласковый прокатывается по коже жарким ознобом.

Нож застревает у самого края, на последней, жирно нарисованной на сосновом стволе линии. Под ним валяется горстка других, менее удачливых товарищей, и, она точно помнит, еще несколько должны быть где-то в колючих кустах. Это первое попадание с самого начала тренировки, и отчего-то вместо затапливающей эйфории от успеха она ощущает лишь странный стыд, будто обманувшая учителя школьница.

Спонтанное желание возникло после того, как один из однокурсников хвастался антикварным набором метательных ножей, но она на самом деле даже не рассчитывала, что после неловкой просьбы они просто возьмут и поедут в лес учиться. Не то чтобы она в самом деле была против, однако энтузиазм давно утих, рука от постоянных бросков ноет от плеча и до кончиков пальцев, и только упрямство не позволяет ей предложить бросить все и поехать, наконец, домой. Еще и зверский голод, невовремя решивший заявить о себе, разносится по кронам желудочно-китовыми стонами.

Щеки вновь затапливает жар, окрашивает пунцовым даже кончик носа, и она спешно оглядывается и вжимает голову в плечи. Яркое солнце клонится к горизонту, трется животом об острые кроны певучих елей и оставляет на объятых стыдом щеках прерывистые поцелуи, ветер свистит где-то под волосами, пускает в пляс мурашки и вплетается в высокую траву у самых щиколоток. Серебристо-рыжие в солнечном свете ножи пестрят яркими пятнами, и она почти слышит их насмешливые вибрации на кончиках пальцев. Усталость давит на плечи, а непримиримое упрямство не позволяет просто выдохнуть и закончить после случайного успеха.

Она наклоняется и подбирает ближайший к ней нож, не пролетевший даже полпути до импровизированной мишени, крутит его в пальцах и разглядывает собственное отражение в полированной стали. Она почти привыкла к ощущению оружия в руках, перебрасывает его из одной ладони в другую и закусывает губу, прищуриваясь. Центр мишени смазанный от нескольких безупречных попаданий, похож на лукаво подмигивающий глаз, и она невольно фыркает, перекатывается с пятки на носок и склоняет голову набок. Едва ли она сможет также даже через несколько лет, но, право слово, какого черта Ганнибал Лектер умеет делать все, о чем бы она не спросила? Он кажется слишком идеальным для нормального человека, и она бы страшно обиделась, если бы не знала, насколько он на самом деле не нормальный.

Нож улетает куда-то в кусты, и из горла вырывается вздох. Теплое солнце ласкает голые плечи, целует замерзшие от металла пальцы, вплетается в волосы рыжими выгоревшими пятнами и стекает на траву, путается в ней и прячется, в последний на сегодня раз подмигивая слепящим до желтых вспышек под веками боком. Гулкий смешок мажет по щеке холодным острым лезвием, вспарывает кожу и застревает в горле, и она шаркает мыском и прячет руки за спиной.

— Если бы я не знал тебя достаточно хорошо, решил бы, что ты пыталась меня убить, — он сжимает в пальцах брошенный неудачно нож и ласково щурится, и она звонко смеется, отвечая широкой улыбкой.

— Разве можно знать кого-то достаточно хорошо? — она склоняет голову набок и тоже щурится, делая рваный вдох на каждый его шаг.

Он мягко смеется, провожает взглядом скрывающееся за деревьями солнце, и его глаза вдруг расцвечиваются ярко-рыжим, искрящимся медовым оттенком, завораживающим и затягивающим гораздо сильнее привычного кофейно-карего.

— Можно знать кого-то лучше, чем самого себя, но все равно недостаточно хорошо, — он склоняет голову, и тень от ресниц накрывает щеки глубокими черными морщинами, — почему ты метнула этот нож не так, как я показывал? Подай мне, пожалуйста, коробку.

Она вздрагивает и глухо смеется, наблюдая за тем, как он покачивает нож в пальцах, и отворачивается. Коробка от ножей в машине, и она делает всего несколько шагов по влажной траве, пожимает плечами и облизывает губы. Один, словно всеми позабытый нож, привлекает внимание, и она смотрит на него долго, пытается вспомнить, что именно сделала не так, и хмурится. Ветер треплет волосы, размазывает капельку пота по лбу, остужает зацелованную скрывшимся солнцем кожу и нашептывает на ухо какие-то глупости.

Мурашки покрывают предплечья, подушечки пальцев немеют от холода всего на мгновение, и она выдыхает, будто выпускает наружу скопившийся в груди жар, крутит нож в пальцах, как это только что делал он, и закусывает губу. Плечо неприятно ноет от непривычной нагрузки, протестует против любых движений, и она прикрывает глаза, разворачивается на пятках и делает резкий взмах. Нож с глухим стуком застревает в стволе дерева под мишенью, погружается в кору как в человеческую плоть, и ей неожиданно нравится прокатившееся по внутренностям ощущение от подобного сравнения. Она даже почти видит упавшую на примятую траву капельку крови и не может отвести от нее взгляд.

Он смотрит на нее пристально, не отрывая взгляда от поджатых пальцев и хмурой морщинки между бровей, задумчиво поджимает губы и, кажется, почти сливается с окружающей средой. Она замечает его только когда перестает слышать гром собственного заполошного сердца в ушах, выдыхает и расслабляется, будто становясь в одночасье какой-то другой собой.

— Об этой технике я расскажу тебе в следующий раз. Очевидно, тебе так проще, — его голос режет остывающий воздух и застывает перед самыми широко распахнутыми глазами, — а теперь все-таки подай мне коробку.

Она моргает и вздрагивает, поспешно отворачивается и зарывается в нутро машины едва ли не целиком. Коробка от ножей лежит на самом краю сиденья, и она накрывает ее своим телом, рвано выдыхает и кусает губы, пытаясь сдержать рвущуюся на лицо улыбку. Вот теперь-то, теперь она чувствует накатывающую изнутри эйфорию, будто сделала что-то невероятное, и тысячи бабочек щекочут внутренности, и теплый ветерок ласково оглаживает часто вздымающуюся грудь. Улыбка липнет к губам, сдавливает щеки и смежает веки, так что она не сразу замечает бархатную коробочку в самом углу распахнутой коробки. Не задумываясь, она подхватывает обе и распрямляется слишком резко, едва не ударяясь макушкой о потолок.

— А что в этой коробочке? — она передает коробку из рук в руки, и ей наверняка всего лишь кажется, что в его глазах мелькают озорные искорки.

Однако ей определенно не чудятся лукавая усмешка и обольстительный прищур, от которых пальцы сводит судорогой, а в горле застывают какие-то еще дурацкие слова. Он смотрит на нее сверху вниз насмешливо, ведет подбородком и вкладывает коробочку обратно в ее так и застывшие перед ним пальцы:

— Открой, если любопытно.

Она раскрывает рот и тут же его захлопывает, неожиданно для себя смеется и кивает, отступая на несколько шагов. Влажная от вечерней росы трава хлюпает под ботинками, сумерки опускаются на шелестящие кроны, и яркие оттенки теплого солнца сияют отпечатками на веках и призрачными поцелуями на коже. Мерзлая дрожь проходит по телу, высыпается песком из ботинок и сияет серебристым холодом в тускнеющем небе. Бархат коробочки приятно ласкает пальцы, тонет в уставших ладонях, и она медлит долгое мгновение, кутается в его мягкую темноту и делает один глубокий вдох за другим.

Изящное тонкое кольцо сияет завораживающим зеркальным светом, и она, кажется, даже видит в нем отражение собственных широко распахнутых глаз. Единственный крупный камень в середине напоминает застывшую слезу, рассыпается вспышками по поверхности кольца, и от этого рябит в глазах и дыхание застревает в груди. Все вокруг кажется ненастоящим, продолжением дурацкого сна, но она не моргает, сверлит взглядом неожиданное украшение и видит в нем гораздо больше собственного отражения. Под кольцом ютится крохотная карточка, она скользит по ней взглядом снова и снова, едва ли дышит и, кажется, вовсе превращается в такую же сверкающую холодным светом статую.

Длинные пальцы касаются ее талии осторожно, пускают жаркие мурашки по коже, дыхание опаляет волосы, и мягкие губы прижимаются к виску, оставляют один поцелуй за другим, так что что-то внутри смешивается, сворачивается в узел и лопается, разрывая в кровь чувства. Она выдыхает, откидывается на его грудь и слушает биение сердца под самым ухом. Бархатная коробочка в пальцах кажется неподъемно тяжелой и вместе с тем невероятно легкой, так что она не может ни отпустить ее, ни признать своей. Надпись на карточке выжигается раскаленным клеймом под веками, и она смотрит и смотрит, пока его голос не раздается в ее собственных мыслях:

— Будешь моей женой?

Темнота падает на плечи хлопьями, припорашивает макушку, путает волосы порывами ветра, облепляет призраком полуденной жары и испаряется, так что тело выставляет защитный барьер из мурашек и вставших дыбом волосков. Она ежится, натягивает рукава тонкой кофты до самых кончиков пальцев, оглядывается и хмыкает, перескакивая с одной каменной плитки на другую.

Желтоватый свет фонарей разрывает тьму, смотрит прищуренными глазами и изредка моргает, будто привечает поздних путников. Небо затянуто облаками, серовато-серебряными в синей мгле, будто тонкая узорчатая шаль покрывает скрытые мягким бархатом покатые плечи. Людей на улице совсем мало, улицы кажутся тихими и безлюдными, но уж она-то прекрасно знает, что обычно делается на обманчиво тихих улицах.

Шаги гулким эхом стучат в голове, заглушают шелест собственного дыхания, подбрасывают внутренности. Жар на кончиках пальцев смешивается со странным холодом, путается в мыслях и сковывает тело. Этим вечером город будто замирает, прислушивается к чему-то и нетерпеливо ждет, подкрадываясь жужжащим светом фонаря сзади. Она прислушивается тоже, считает биение сердца, задирает голову к небу и долго смотрит в затянутый пухом отсвет обманщицы-луны, едва не спотыкаясь о неровные стыки плитки. Она трясет ладонями, выискивает взглядом свой отель и качает головой, потому что воздух замирает плотным маревом у самого уха и взрывается яростным воем чужого дыхания.

Она не оборачивается, не ускоряет шаг, так и идет, задрав голову и не глядя под ноги, считает свои-чужие шаги и дышит ровно-ровно. Страх застывает где-то в животе привычным клубком, сворачивается плотнее и дремлет, приоткрыв единственный глаз. Чужое дыхание щекочет волосы на затылке, шаги равняются с ее, и холод опаляет открытую шею. Разговаривать не хочется, и она прикусывает губу и трясет волосами, останавливается, цокая каблуками босоножек, и делает глубокий вдох.

Жар чужого тела, яростный и нестерпимый, разбивает ледяную корку, клубится у самого лица ядовитым паром, и она вдыхает его, втягивает носом отвратительный запах и морщится.

Пальцы путаются в рукавах, лед металла на мгновение заставляет онеметь, и она моргает, хлопает глазами и отдергивает руки. Жар пульсирует на кончиках пальцев, буравит разум алыми всполохами, выплескивается на бурый камень под ногами и растекается, отражая свет несуществующих звезд. От резанувшего уши глухого стона рвутся жилы и подкашиваются колени, и она смотрит на собственные руки слишком долго, чтобы покрывающая их начавшая подсыхать багряная корка могла оказаться всего лишь видением.

Человек перед ней опускается на землю, хватает распахнутым ртом воздух, шарит руками по низу живота и смотрит на нее пронзительно, буравит порицающим взглядом, будто обвиняет в своей собственной глупости, и она делает шаг назад. Притаившийся в животе страх вспыхивает ярким мерцающим светом, сдирает прилипший к коже жар и тут же набрасывает его снова, покрывает точно рыболовной, пропахшей солью и морем сетью, приковывает к земле неудачливую добычу. Она неловко вытирает ладони длинными рукавами, встряхивает волосами и находит взглядом серебрящийся в чужом брюхе нож. Ей вовсе не жалко этого человека, не больше, чем было бы жалко саму себя, но страх, словно ниточки кукловода, безжалостно дергает, не оставляя даже иллюзию права выбора.

Она разворачивается и бежит, несется сломя голову, ищет высеченный под веками адрес и зачем-то оглядывается, будто человек с остекленевшим, осуждающим взглядом мог достигнуть ее где-то, кроме собственных снов. Тьма серебристыми хлопьями опускается на волосы, ледяная корка расползается от пальцев по всему телу, сковывает так, что, кажется, не сделать и шага, и она продолжает бежать будто во сне, когда все перед глазами смазывается, и что-то горячее течет по щекам.

Она барабанит по двери так, что та, кажется, вот-вот слетит с петель и задавит ее собственным весом. Щелкнувший замок разрезает шумящую в голове суматоху, время замирает, будто вставшие механические часы, и пускается вперед неспешно, непоколебимое и неподвластное людским заботам. Его удивленное лицо, появившееся в дверном проеме, заставляет взбалмошное сердце успокоиться разом, будто отрезает целый оставшийся снаружи мир, и она задирает рукава едва ли не по самый локоть и протягивает ему покрытые черно-багровой коркой ладони.

— Входи, — он не оглядывает ее с ног до головы, как показывают в фильмах, сразу отступает и распахивает шире дверь.

Она протискивается внутрь и неожиданно тушуется, застывает около подставки для зонтиков и снова натягивает рукава. В его доме тепло и светло, даже как-то слишком уютно, он смотрит на нее по-отечески заботливо, и от этой заботы у нее сводит желудок и утихомирившийся было жар наползает на щеки. Она исподтишка оглядывается, будто он может ей запретить, перебирает пальцами одеревеневший край кофты и разве что не шаркает ножкой, как попавший в незнакомое место ребенок.

— Идем, — он зовет ее откуда-то с другого конца большой комнаты, и она тут же шагает к нему, — нужно смыть с твоих рук кровь.

Она хмыкает, оглядывает сведенные судорогой, покрытые осыпающейся корочкой пальцы, но следует указаниям послушно, млеет от теплых прикосновений и прикрывает глаза. Под веками вспыхивает образ того человека, она отчетливо видит расплывающуюся на каменной плитке лужу, затекающую в щели, просачивающуюся в самую суть, куда-то глубоко под землю. Он не спрашивает, что произошло, и она молчит, смакует исчезающее дымкой видение и распахивает глаза.

— Он мертв, — его глаза кажутся темными ядовитыми озерами, одурманивающими и сладкими, и она смотрит в них и видит собственное отражение.

— Вот как? — он переспрашивает, точно не верит, и она поджимает губы и смотрит на его лицо украдкой.

Он улыбается, и улыбка цветет на его лице, рассыпается тонкими морщинками и багрянцем вспыхивает где-то в глубине темных глаз. Она вздрагивает от горячего прикосновения воды и холодного — его пальцев, задерживает вдох на кончике языка и тянется, подается вперед, ловит губами усмешку и смакует ее, перекатывая по небу.

— Он мертв, — упрямо повторяет она, и он кивает, улыбается и опускает взгляд на ее ладони, — и мне… я…

Она запинается, воздух застревает в горле, вырывается хриплым вздохом и тонет в шуме льющейся из крана воды. Яркий свет слепит, и ей кажется, будто сгустившиеся в углах тени перешептываются, шушукаются и сплетничают, и она вот-вот поймет каждое произнесенное ими слово.

— Рада? — предполагает он, разглядывая ее лицо из-под опущенных ресниц. — Удовлетворена?

Тени от его ресниц расползаются по щекам длинными уродливыми шрамами, рассекают лицо, заполняют его чернотой, словно чернилами, и извиваются у самых искривленных в улыбке губ. Она смотрит долго, буравит их взглядом, и перед ее глазами взвивается тьма, опадает хлопьями на плечи и мурашками растекается по коже. Холодные пальцы царапают и надавливают, и она поджимает губы и часто моргает, фыркает про себя и воскрешает в памяти вид оседающего на землю тела.

— Спокойна, — она трясет волосами, сдувает со щеки свивающуюся колечком прядь и давит рвущийся из груди смешок, — разве нормально — быть спокойной после того, как…

— После того, как ты убила человека? — он смотрит на нее пристально, скользит пальцами по влажной коже, и от его прикосновений расползаются щекочущие, путающие мысли мурашки. — И много ты в своей жизни видела убийц, чтобы судить о нормальности реакции?

Он смеется, тихо и глубоко, так что его голос завораживает, зачаровывает, как принцессу из сказки, и она улыбается тоже, качает головой и щурится, следя за его пальцами. Яркий свет рассеивается в пустоте, тонет среди клубящихся теней и оседает на веках полупрозрачной пленкой-видением мерцающих фонарей и покрытого шалью из облаков неба.

— А ты, — она запинается, поспешно исправляется и снова застывает, почувствовав неправильный привкус на языке, — вы…

Он отрывает взгляд от ее рук, поднимает голову и ведет подбородком, так что ей вдруг кажется, что она непременно сделала что-то не так, все испортила и теперь от нее останутся лишь горстка пепла и бесполезные сожаления.

— Ты, — подсказывает он, подхватывая полотенце и вытирая ее ладони, — мы ведь с тобой друзья.

— Друзья, — она перекатывает слово на языке и кивает, скрывая порозовевшие щеки за волосами, — что ты чувствовал, когда убивал Лайлу и тех девушек?

От шершавости махровой ткани пальцы на мгновение немеют, будто вместе с водой исчезает и сама кожа, и она жмурится, видит на руках алые потеки-всполохи и резко выдыхает жаркий, спертый дыханием воздух. Легкие наполняет поток наполненного стальным ароматом холода, тьма накрывает плечи, облака осыпаются, падают на землю и погребают ее под толстым слоем пушистого снега. Его прикосновения холодные, обжигающие самую суть, и она подается к нему, кутается в разрывающий веки яркий искусственный свет и изо всех сил цепляется за колючее ощущение под кожей.

— А что ты чувствуешь, убивая свинью или курицу? И ты солгала мне, — его голос вырывает ее из мягкой дремы, насмешка застывает в воздухе царапающими губы льдинками, а прикосновение его пальцев отчего-то кажется ласковым, — ты вовсе не спокойна. Идем, тебе нужно отдохнуть.

Она поднимается послушно, следует его взгляду и шагает вперед, едва ли обращая внимание на что бы то ни было. Ощущение влаги на руках не исчезает, вода капает на пол, стекает морозными каплями и коркой покрывает ладони, сковывает движения и туманит разум. Пелена перед глазами красная-красная, тягучая, словно патока, и мерцающая облаками-снежинками.

Она опускается на кровать почти бездумно, забирается с ногами и смотрит на него, следит за каждым движением и медленно качает головой, отчего мир тоже качается туда-сюда и слегка расплывается. Он кладет рядом с ней какую-то одежду, опускается низко-низко, так, что она чувствует его дыхание на губах, ведет подбородком и едва заметно улыбается.

— Отдыхай, — слово застывает на ресницах, путается в растрепанных волосах и звенит в воздухе.

Она хватает его за руку, чувствует, как влажное тепло смешивается с промозглым холодом, и растягивает губы в улыбке. Поддается порыву, будто видит его в собственном отражении в его глазах, прижимается губами к губам и считает удары сердца. Ощущения от поцелуя странные, тепло расползается внутри от самого сердца, пальцы на его запястье смыкаются крепче, а ресницы трепещут, и от этого его образ перед глазами подергивается, покрывается бархатной тьмой и не исчезает.

— Подлетевший слишком близко к огню маленький мотылек обречен сгореть дотла, — она неожиданно смеется и отстраняется, разжимает пальцы и падает на спину, — спокойной ночи, Ганнибал Лектер.

Она больше не видит его лица, разглядывает узорчатый потолок и никак не может перестать улыбаться. Что ж, если ей суждено быть мотыльком, сгореть она предпочтет, торжествуя.

* * *

Моросящий, словно распыленная из пульверизатора вода, дождь шелестит в волосах, оседает влажными поцелуями на коже, туманит взор и покрывает остатки снега на жухлой траве глянцевым блеском, так что тот превращается в плывущую сквозь бурный поток льдину, прорубающую себе пусть острыми гранями, омываемую ледяной вязкой водой и тающую, распадающуюся на мелкие сверкающие частицы обреченного дыма. Серое небо мешается с серым асфальтом и серыми фасадами домов, меркнет все больше и больше и в конце концов исчезает, просачиваясь сквозь раскрытые пальцы.

Она задирает голову вверх, ловит капельки раскрытым ртом и смеется одними глазами, давит улыбку и засовывает ладони в карманы светлого, выбивающегося из общего черно-серого тона яркой кляксой пальто. Она смотрит на несуществующее небо, раздумывает о чем-то и растягивает губы, замечая знакомую машину.

— Уилл, Ганнибал! — взмах руки разрезает воздух, смахивает влажные капельки.

Он ведет подбородком, будто обижен оттого, что она позвала его вторым, едва заметно поджимает губы, и она смеется, слизывает воду с губ и хлопает ресницами, протягивая руку. Уилл неловко оборачивается, смотрит на нее долго, и она почти слышит, как вертятся в его голове мысли. Он оттесняет Уилла плечом, перехватывает ее ладонь и касается губами почти невесомо, оглаживает мизинец большим пальцем и притягивает ее к себе, так и не отпуская руки.

— Уилл любезно согласился составить нам компанию за ужином, — он шепчет ей в самое ухо, достаточно громко, чтобы и Уилл мог услышать.

— Доктор Лектер укорил меня в том, что я совсем не уделяю вам внимания, прошу прощения, — Уилл улыбается, делает длинные паузы между словами и старательно смотрит ей в глаза, — миссис Лектер.

Он будто бы думает долгое мгновение прежде чем назвать ее так, и она щурится, качает головой и смеется, ощущая прикосновение прохладных пальцев на запястье.

— Ну уже нет, Уилл, называй меня моей фамилией, мне она уж больно нравится, — она лукаво подмигивает и чувствует его дыхание в волосах, — хочешь знать, почему? Потому что Маркиз выше графа. Даже если мы говорим о ненастоящей маркизе и пропащем графе.

Уилл непонимающе хлопает глазами, и она смеется, подхватывает подол длинной юбки и топает, стряхивая с подошв водяной шлейф. В доме тепло, и оно окутывает ее, сменяет пальто на серебристую шаль и иссушает налипшую на волосы влагу.

— Граф? — переспрашивает Уилл, потому что никто не отвечает на его непонимающие взгляды. — Что за графа вы имеете в виду?

Она снова смеется, и он подмигивает ей лукаво и насмешливо, помогает стянуть потемневшее от воды пальто и будто бы неосторожно проводит ладонями по плечам. Уилл переводит взгляды с него на нее, раскрывает рот, чтобы спросить еще раз, и так и застывает, не произнеся ни звука.

— Граф Ганнибал Лектер под каким-то там номером перед вами и к вашим услугам, — она делает витиеватый жест и ловит смешок над ухом, — всамделишный, литовский.

Уилл молчит почти минуту, и никто не торопится нарушать это молчание. Он смотрит, слегка склонив голову, пристально, не отрывает глаз от лица напротив, ведет подбородком, будто принюхивается, и издает еще один смешок. Она чувствует тепло его тела через одежду, подается назад едва заметно и упирается спиной в его грудь.

— Я, — Уилл напрягается и оборачивается, будто кто-то за его спиной может дать подсказку, — не знал.

— Под каким-то номером, — язвительно повторяет он едва различимым шепотом, оставляет поцелуй на ее виске и скрывается в кухне.

Она тихо выдыхает сквозь зубы, складывает губы в трубочку и борется с желанием показать ему вслед язык. Уилл все еще хлопает глазами и неловко мнется, ощутимо выдыхает, когда он скрывается из поля зрения, опускает плечи и наконец выдавливает из себя улыбку.

— Верю, что тебе еще представится возможность узнать Ганнибала получше, — она хлопает Уилла по плечу, цокает языком и жмурится, поглядывая на улицу из-за его плеча, — постарайся не упустить ее, Ганнибал не прощает ошибок.

Моросящий дождь стелется по асфальту туманом, заползает в щели под входными дверьми и наполняет дома и квартиры влажностью, сыростью, от которой ломит кости и вьются волосы, проникает в тело с дыханием и отравляет, мешается с кровью и вырывается клубами пара из приоткрытого рта. Она разворачивается на пятках, раскидывает руки в стороны и жестом предлагает Уиллу следовать за собой.

— А вы… ты, — Уилл исправляется, когда она выразительно морщится, и вперивается взглядом в закрытую крышку клавесина, — ты хорошо его знаешь?

Она почти слышит звенящие звуки от мягких нажатий, и звон заполняет воздух, глушит шелест дождя за окном и взвивается яростными аккордами.

— Невозможно знать кого-то достаточно хорошо, — смеется она, падая на диван и вытягивая ноги, — но можно знать кого-то лучше, чем самого себя.

— Полагаю, у нас с тобой это взаимно, — он появляется в дверях неожиданно, хлопает в ладоши и лукаво улыбается, — ужин готов, прошу к столу.

Она поднимается лениво, легко кивает Уиллу и вкладывает пальцы в протянутую ладонь. Его ладонь едва ощутимо теплая и влажная, пуговицы на манжетах аккуратно застегнуты, а чуть растрепавшиеся от готовки волосы приглажены мокрыми пальцами. Капельки воды блестят на парочке прядей, крохотное темное пятнышко портит вид рубашки, и он старательно спрятал его в складках. Она щурится и усмехается, прижимается бедром к его бедру и радостно провозглашает:

— После ужина устроим танцы!

Теплый ласковый свет накрывает плечи, опускает вниз, заставляет расслабиться и прикрыть глаза, наслаждаясь. Наслаждаясь вкусной едой, мерным убаюкивающим шелестом непрекращающейся мороси за окном, тихими голосами и ощущением прохлады на пальцах. Вино сладостью налипает на язык, и она облизывает им губы, прикусывает самый кончик передними зубами и жмурится, позвякивая серебряной вилкой о фарфоровую тарелку. Тишина поет заунывно, насвистывает незамысловатый мотив, и она нарочито громко ставит бокал на стол. Они о чем-то разговаривают, но она не слушает вовсе, мусолит мысль о срочной необходимости подать чай и вздрагивает от неосторожного звона чьего-то бокала.

— В одном из разговоров Есения назвала нас с тобой сторонами одной медали, — он неожиданно меняет тему и замолкает, ждет ответа Уилла.

Она улыбается, прикрывая рот салфеткой, косится на дверь и на Уилла одновременно. Сам Уилл сначала кивает, прожевывает и откладывает вилку в сторону:

— Вы не согласны, доктор Лектер?

— Согласен, — быстро отвечает он, улыбается, делает длинную паузу и глоток вина, — как и с тем, что себя она назвала лентой, которая к этой медали крепится. Не согласен только с тем, что лента — не слишком важная, но красивая деталь. Что скажете, Уилл?

Повисает влажная, теплая тишина, наполненная скрипом мыслей и столовых приборов, хлюпаньем падающей на землю воды и шевелящим волосы шорохом. Уилл молчит долго и одновременно отвечает слишком быстро, так что она лишь выдыхает и отставляет бокал с мерцающим алым светом вином подальше.

— Даже если лента крепится к медали, именно на ленте медаль и держится, — Уилл звякает вилкой и смотрит ему в глаза, — если брать официальные награды, каждой медали или ордену приписана определенная лента.

— Есть ведь медали или ордена без лент, — она с громким звоном откладывает вилку и откидывается на спинку стула; они оба переводят на нее взгляды.

Свет мигает, скрывая лица всего на мгновение, и ей чудится рубиновый отблеск в его темных глазах. Ветер бросает дождь на стекло, таранит, точно неприступную преграду, и со свистом вьется, бьется в щели и опадает, застилая пол белесым туманом.

— Есть, — он склоняет голову и обманчиво ласково улыбается, — в порядке исключения.

Она смотрит ему в глаза, ищет там собственное отражение и улыбается, находя рядом еще одно. Дождь усиливается, превращается в мелкий град и радостно барабанит по стеклам.

— В порядке исключения, — бурчит она себе под нос, передразнивая, и складывает руки на груди, — и чего ты прицепился к этой несчастной ленте?

— Убери ленту — и медаль станет бесполезной, — он смотрит ей в глаза и переводит взгляд на Уилла, — обе ее стороны.

Градинки шлепаются на траву под самыми окнами, исчезают в серости и остатках грязного снега, шипят, будто растворяются в кислоте, и выпускают в воздух тонкие струйки серебристого дыма.

— Медаль падает и превращается в чашку, — она закрывает глаза и больше не видит пронизывающих насквозь взглядов: его красновато-лукавого и принадлежащего Уиллу путающегося в сгущающихся тенях серого, — а чашка должна разбиться.

За ночь успевает подморозить. Барабанивший по стеклам еще вчера дождь превращается в ледяную корку под ногами, в хрустящий на ветках иней, разрисовывает окна витиеватыми узорами и стелется по земле морозным паром. Люди, уже с утра высыпавшие на улицу, кутаются в куртки и шарфы и растирают ладони, прижимают к щекам стаканчики с кофе и подозрительно смотрят в затянутое серыми тучами небо.

Она лениво потягивается, тянет пальцы к светлому потолку и сжимает ладонь в кулак. Тяжелая рука на бедре скатывается на смятые простыни, и она тихо хихикает, когда размеренное дыхание в затылок обрывается, сменяясь глубоким вдохом и опаляющим кожу выдохом. Узорчатое стекло вместе с серым небом плохо пропускают свет, и ей кажется, что уже вечер, и все-все на свете осталось где-то далеко позади.

— Тебе не нужно идти? — тихо тянет она, поглядывая на мерно тикающие часы. — Ты же знаешь, твои оставленные без присмотра пациенты творят сущие глупости.

Она чувствует застрявший в волосах смешок, перехватывает заскользившую по одеялу ладонь и опускает ее себе под грудью. Там отчего-то непривычно жарко, и прохладное прикосновение вырывает спрятанный за выдохом стон.

— Так хочешь меня спровадить? — горячее дыхание ласкает шею, и она выгибается, подставляет больше и получает в ответ несколько смазанных поцелуев. — Сегодня двое в середине дня и встреча с Уиллом вечером, — он шумно втягивает воздух, и она смеется от охватившей плечи щекотки, — ты пахнешь возбуждением.

Она моргает, отмахиваясь от застывшего перед глазами багряного тумана, лениво разворачивается и сталкивается с пляшущими в темных глазах озорными смешинками. Он смотрит на нее долго, так, как делает всегда, слегка ведет подбородком и приближается слишком опасно, слишком близко, чтобы назойливые мурашки не разбежались по коже, а дыхание не застряло в горле. Она снова моргает, долго смотрит на тьму на веках, смеется и ловит губами дыхание, заменяя собственное на его. В груди жжет, и она распахивает глаза, видит себя в отливающем алой кровью взгляде и хватается за него пальцами.

— А ты не наблюдай, — она тянется, подается вперед и тонет в охватывающем тело покалывающем жаре-холоде, — реагируй. И не забудь пригласить Уилла на ужин.

Она путается в нем, вдыхает его дыхание и тонет, погружается в снежную, окрашенную багрянцем пучину, чувствует опускающиеся на кожу капли, стекающие и замерзающие кандалами на запястьях, опаляет их облачком влажного дыхания. Сердце стучит тихо и размеренно, заглушает мысли и шорохи дыхания, вздрагивает, замирая на мгновение, и продолжает работу монотонно, задумчиво отмеряя четкий выверенный ритм.

— Уилл предложил нам уехать, — позже как бы между прочим замечает он, застегивая запонки на манжетах.

Она перекатывается на бок, подпирает щеку ладонью и прикрывает глаза так, что его силуэт заволакивают решетчатые тени. Дыхание взметается под потолок и вьется дымными спиралями, и она шумно втягивает воздух и двигает коленом, стягивая прикрывающее наготу тонкое одеяло.

— Нам? — тянет она, не замечая яда в собственном голосе. — Или вам?

— Есения… — выдыхает он укоряюще, скользит по ней взглядом и усмехается, отворачиваясь в сторону круглых часов, — если тебе мало…

— Тебя? — обрывает она, не обращая внимания на сверкнувший в свете яркой люстры взгляд. — Всегда.

Она не видит, потому что он все еще стоит почти спиной, но точно знает, что прямо сейчас он удовлетворенно улыбается, ведет подбородком и едва заметно щурится, погружаясь в пучину собственных мыслей. Кольцо на его пальце ловит отблески и рассеивает их лучиками, прыгающими по изголовью кровати. Или может быть она всего лишь воображает, видит его не так, как все остальные, и тьма превращается в свет, и свет превращается в тьму.

— Смею напомнить, развод был твоей инициативой, — насмешливо замечает он, аккуратно снимая с вешалки пиджак.

Она тянется, касается пальцами изголовья, скользит на стену и отпускает руки, позволяя им грузно упасть на подушку. Стук костяшек о гладкое дерево и разлившаяся по ладони боль заставляют зашипеть, и она прикусывает губу и показывает язык ему в спину.

— Вторая самая большая ошибка в моей жизни, — вторит она, подражая его тону.

Она замолкает, лукаво щурится, замечая, как он замирает, ведет подбородком и не оборачивается. Ветер врезается в стекло со звоном, опадает на карниз и стекает на землю, клубясь под ногами и взвиваясь, свистом возвещая о своем возвращении.

— Какая же первая? — наконец спрашивает он, оборачиваясь, и она невольно вздрагивает от пронзающего, пришпиливающего к простыням взгляда.

— Флоренция.

Она жмурится и задерживает дыхание, и когда шум в ушах стихает, его уже нет. В воздухе клубится запах дорогого парфюма и едва заметный — специй и вина, и она вдыхает полной грудью, соскакивает с кровати и впопыхах одевается, едва не забывая оглянуться и одарить саму себя лучезарной улыбкой.

Она вваливается в кухню неэлегантно, задевая плечом стену и едва не спотыкаясь на ровном месте, падает в заботливо укрытое пледом кресло и закидывает ногу на ногу. Он бросает на нее взгляд исподлобья, усмехается и убавляет огонь. Она подпирает подбородок ладонью так, что вытянутый указательный палец царапает скулу, поджимает губы, долго смотрит на столешницу, моргает и подрывается с места:

— Я заварю чай.

Прозрачный чайник так и манит прикоснуться, запачкать, оставить на себе некрасивые, уродующие чистое стекло отпечатки, и она обхватывает его обеими ладонями, подтягивает к себе и перебирается на другой конец кухни, где в ящиках хранятся неприкосновенные чайные листья. Разнообразие упаковок пестрит перед глазами, и она достает одну почти не глядя, высыпает в теплый чайник темные, отдающие ярким багрянцем листья и тянется к как раз закипевшему на плите чайнику.

— Каркаде? — он перехватывает ее ладонь, отводит в сторону и не отпускает. — Позволь мне.

Горячая вода шелестит и звенит, разбиваясь о стеклянные стенки, журчит, нагревая и размягчая сухие листья, и обдает лицо паром. Ветер за окном поет и воет, гнет голые деревья и сгоняет тучи, кажется, отовсюду на свете. Металл звенит о камень, дыхание обдает костяшки, и она выдыхает, будто выпускает из себя весь воздух, когда сухие губы оставляют на тыльной стороне ладони отпечаток за отпечатком. Яркий свет привычно слепит, и она жмурится, вглядывается в пляшущие перед глазами цветные пятна и ловит перемещающиеся на шею и ключицы прикосновения каждой клеточкой тела.

— Кстати о Уилле, — она дергается и отстраняется, когда стеклянная крышка накрывает исходящее ароматным паром нутро чайника, — Джек готовится арестовать тебя.

Он не отстраняется, тянется за ней и оставляет в волосах до одури привычный, невесомый поцелуй. То, что он готовит, на плите шипит и потрескивает, и она толкает его бедром, неаккуратно мажет губами по щеке и жмурится от осветившего одну из чашек солнечного луча, единственного, героически пробившегося сквозь все наползающие тучи.

— Сомневаюсь, что у него есть хоть одно доказательство, — он отвечает чересчур резко, гасит огонь и вытирает руки полотенцем.

Солнечный луч исчезает, схлопывается, оставляя после себя лишь отблеск тепла и вьющиеся над столешницей пылинки. Она ведет плечами и выдыхает, оглаживает тыльной стороной ладони горячую стенку чайника и удовлетворенно поджимает губы.

— Он верит Уиллу. Но я сомневаюсь, что Уилл верит самому себе, — чашки мелодично позвякивают, вторят звону тарелок, — он собирается спровоцировать тебя.

Он смотрит на нее, замерев со столовым ножом в руке, ведет подбородком и усмехается едва ли не счастливо. Она сдерживает порыв расхохотаться, отставляет чайник, невесомо касаясь тонких стенок, и подхватывает чашки. Тучи на небе становятся совсем черными, так что впору зажигать уличные фонари, и первые капельки-градинки отскакивают от стекла.

— Я знаю, — прилетает ей в спину, — мы беседовали об этом недавно.

Она качает головой, жмурится от окутывающей столовую тьмы и ставит чашки по обе стороны длинного стола. Он, вошедший следом с тарелками в руках, склоняет голову и вопросительно вскидывает бровь, но не комментирует сегодняшнее расположение мест. Их разделяет длинный стол и стоящая посередине ваза с белоснежными розами, и ей хочется коснуться пальцами шипов и вымазать бархатные лепестки собственной кровью.

— Мэйсон Верджер — твой пациент? Уилл рассказал мне о нем и его сестре Марго, — она крутит в пальцах нож и склоняет голову, выглядывая из-за рассыпавшихся бутонов, — о, и Джеку, конечно, тоже.

Она видит гримасу отвращения на его лице и нарочито громко смеется. За его спиной разворачивается буря, дождь превращается в град, стучит по стеклу, будто требует немедленно впустить, ветер завывает, подхватывает белую кутерьму и свивает в воздухе рассыпающиеся колючими шипами узоры. Полумрак разрезает яркий свет из кухни и больше ничего, и в наступившей внезапно тьме она отчетливо видит лишь белоснежные розовые бутоны и клубящийся за окном град.

— Мэйсон Верджер — само воплощение невежественности и вульгарности, мечтает скормить меня своим свиньям, — ему, кажется, темнота и вовсе не мешает; она издает сдавленный смешок, и он укоризненно щурится, — но я не собираюсь его убивать, — она вздергивает бровь, и он будто видит это своими нечеловеческими глазами, — Уилл сделает это.

Она хлопает глазами и вздрагивает, когда особенно сильный порыв ветра с треском разбивается о стекло. Он напротив даже не моргает, завораживающе медленно ведет ножом и склоняется, отправляя в рот вилку. Она не видит его лица — только руки и изредка волосы, и ей кажется, что к его запястьям привязаны ниточки, и он, словно деревянная марионетка, двигает локтями и шеей, открывает и закрывает рот. И не поглощает ни кусочка собственноручно приготовленной пищи, бесполезно поднимая и опуская пустую вилку.

— Уилл сделает это, — повторяет она, рассматривая свою порцию, — еще немного, и ты переиграешь сам себя.

Ветер стихает, и его яростные завывания сменяются заунывной песней, звонкой и тягучей, град отбивает ритм, тает и стекает по стеклу чужими слезами, и даже тучи рассеиваются, и выглядывают несколько осторожных лучиков. Она сверлит взглядом покрытые капельками листья, раздирает мысли об острые шипы и красит лепестки в красный.

— Тебя это так волнует? — он смотрит на цветы, и она видит его взгляд в алых лепестках, склоняет голову и дует губы:

— Мне будет обидно.

* * *

В магазине непривычно и одновременно до дрожи в кончиках пальцев необходимо тихо, пыльно и вовсе неуютно. Стоящие на стеллаже за столом книги кажутся чужими и неправильными, написанными на незнакомом и невероятно сложном языке, сложенные стопкой гравюры навевают тоску, а массивный гобелен, скрывающий выход к лестнице на второй этаж, нестерпимо хочется поджечь. На столе пусто, нет ни бесконечных бумажек, ни телефона и ручки, ни пресловутой иглы для чеков. О, последнюю она бы наверняка оставила в качестве сувенира, но Джек распорядился изъять все предметы, так или иначе засветившиеся в деле Коллекционера.

Сизые тучи клубятся в темнеющем небе, кажутся комками голубоватой ваты, губкой, измазанной в краске. Она задирает голову и долго смотрит вверх через занавешенное прозрачным тюлем окно, выжидает момент, когда вспыхивают фонари, подсвечивают низкие облака, и отходит, забывая запереть дверь.

Она ведет пальцами по теплому дереву стола, царапает ногтями вырезанные узоры и прикусывает губу. У нее перед глазами выставленные рядом блюдо, часы, статуэтка и шкатулка, такие красивые и невесомые, изящные и завораживающие, совсем не живые предметы, хранящие тысячи чьих-то воспоминаний. У стола, привалившись в гладкой стенке, сидит бедная, прекрасная Джулия Морган, поет свою-чужую песню и смотрит вперед, на яркие сизые облака. В Джулии нет ни капли крови, она белая, словно чистое полотно, и ей хочется рисовать, раскрасить ее так, чтобы никто на свете не догадался, что она ненастоящая.

Между плотно прижатыми друг к другу книгами на полке зияющая черная дыра, отвратительное пятно, тянущее тени-щупальца, оглаживающие бледные щеки и обескровленные губы. Из темноты провала на нее смотрит багровый глаз, сощуренный в лукавой улыбке и сверкающий самим обольщением. Она моргает, смотрит на клубящиеся под потолком тени и выдыхает.

Солнце, итак едва ли видимое, совсем скрывается за горизонтом, и графитовая темнота расползается тенями, окрашивает мир в черно-белый, и ей нужен всего лишь один цвет, чтобы сделать этот мир по-настоящему красивым.

Колокольчик над дверью противно звякает, и она опускает взгляд на нескольких мужчин, совсем не похожих на ценителей антиквариата. Рука сама собой тянется к столу, но там по-прежнему пусто, и она отдергивает пальцы и склоняет голову набок.

— Закрыто, — бросает она, возрождая в памяти интерьер магазина.

У самой двери резной набор для камина из кочерги, метелки, щипцов и совочка, но он слишком далеко, гораздо ближе к пришельцам, чем к ней. Бокалы, как и всю бьющуюся посуду куда-то убрали, нет даже ее любимых бронзовых статуэток, и она тяжело вздыхает, морщится от накатившей головной боли и разглядывает пришельцев исподлобья. Их двое, они молчат, никак не реагируя на ее замечание, и на штанине одного, того, что подбирается все ближе, она, кажется, видит несколько багровых, потемневших пятен.

Она заходит за стол, цепляется пальцами за столешницу и щурится. Мужчины явно не в духе, один из них пытается скрыть дрожащие руки, а второй — расползающуюся на лице отвратительную ухмылку. Ей не нравится то, что происходит, и мысли конькобежцами скользят в голове и скрываются за поворотом.

— Мистер Верджер, — начинает один ядовито, — любезно просит вас, мадам, сегодня посетить одно очень занимательное место. Там уже и компания для вас собралась, так что уверяю, вам понравится.

Второй открывает рот, чтобы выплюнуть что-то куда более красочное, но первый останавливает его взмахом ладони, кивает ей на выход и делает приглашающий жест.

— Мистер Верджер, — она вздергивает подбородок и шарит пальцами по ящикам, — пусть катится к черту со своими развлечениями.

Второй скалится и прячет руки в карманах, и первый стирает с лица приторную улыбку и в два шага оказывается рядом. Их разделяет спасительный стол, и она распахивает ящик, выхватывает первый попавшийся предмет и швыряет его на манер метательного ножа. Это и впрямь оказывается нож, только канцелярский для писем, и первый сдавленно воет, хватается за щеку и отступает. Кровь алыми кляксами падает на натертую столешницу, и она морщится, завороженно моргает и тянет к ней пальцы. У стола сидит Джулия Морган, поет прощальную песнь, и кровь как раз подходящая для нее краска.

— Сука! — орет второй, и она чувствует скользнувшую по лбу тяжесть.

Ярко-алые капли смешиваются с растекающимся по столу багрянцем, подергиваются пеленой и исчезают, забирая с собой ругань и сдавленный, стихающий вой.

Она приходит в себя от хлесткого удара, от которого щека начинает гореть, а в глазах двоиться. Она видит это до того, как может сфокусировать взгляд, темнота перед глазами расплывается, разъезжается в разные стороны и подергивается белой с алыми кляксами пеленой. Человек перед ней кажется смутно знакомым, и она не сразу узнает в нем того второго, заехавшего ей по лбу, кажется, тем самым совочком.

Стон разлетается по помещению эхом, разбухшей ватой застывает в ушах и растворяется в оглушающем стуке крови. Она ведет плечами и дергается, и на лице человека расплывается кривая ухмылка. Темнота клубится и застилает взор, и она роняет голову на грудь и с трудом различает некогда белую ткань и стягивающие туловище ремни. Пошевелить не получается даже пальцами ног, и это то ли от смирительной рубашки, то ли от сотрясения мозга.

— Мы что, в психушке? — язык ворочается вяло, и она усмехается, глядя человеку в глаза. — А ты вроде как санитар?

Он молча сплевывает ей под ноги, заходит за спину и толкает. Под ней оказывается что-то вроде багажной тележки с высокими ручками; колеса отвратительно скрипят, и она морщится от накатившей волны головной боли, жмурится до кровавых пятен перед глазами и откидывается назад. Потолок над ней кружится, будто испорченная карусель, накладывается на еще один такой же и распадается на кучу осыпающихся ей на голову черных квадратиков.

Тележка застревает, и ее дергает и подбрасывает, и голова взрывается разноцветными фейерверками, расцветающими перед глазами ядовитыми вспышками. Она слышит шорох и копошение, прикусывает губу и щурится, пытаясь сложить две картинки в одну.

— Нет, нет, нет! — противный визгливый голос, кажется, режет воздух вокруг, вспарывает саму реальность и за это ему хочется всадить что-нибудь в глаз. — Что вы, идиоты, с ней сделали?

— Она убила…

— Какая невосполнимая потеря, как жаль, что мне плевать! — визгливый голос оказывается у самого уха. — Ганнибал Лектер убил твоего драгоценного Матео, и ты всего лишь вырубил его электрошоком!

Сквозь звон в ушах она отчетливо слышит скрежет зубов, и улыбка сама собой расплывается на лице, когда она соображает, что тот нарочито вежливый человек, которому она воткнула нож в лицо, не выжил. Картинка наконец складывается и перестает расплываться, и она видит рядом с собой молодого человека в очках и с растрепанными светлыми волосами. Человек буравит ее взглядом, громко цокает и стирает что-то с ее щеки.

— Это что, кровь! — он сует палец в рот и оказывается близко-близко, так что ей приходится косить глаза, чтобы разглядеть его. — Простите моих людей, мадам, хотя они уже поплатились за свое неучтивое поведение.

Она едва уворачивается от его ладони, и влажные теплые пальцы мажут по щеке и уху, путаются в волосах и неприятно дергают, отчего человека снова становится два.

— Так вот! — он резко разворачивается, тянет ее за волосы и взмахивает руками. — Раз все участники в сборе, давайте наконец начнем! Карло, подай мне нож.

Его голос то совсем стихает, то звучит пронзительно, вспарывает слух и режет барабанные перепонки. Он похож на сумасшедшего больше кого бы то ни было, и она прикусывает губу и поднимает тяжелую голову. Ровно напротив нее всего в паре метров висит, обернутый в такие же рубашку и ремни, он, смотрит ей в глаза пристально, едва ли моргая, и этот его взгляд будто пронизывает насквозь, копается в разуме и гипнотизирует. Она поднимает голову чуть выше и видит металлический канат, моргает, и канатов становится три.

— Тебе идет, — выдох вырывается из горла смазанным смешком, и его глаза мерцают в ответ, — так это вы Мэйсон Верджер — воплощение вульгарности, мечтающий скормить Ганнибала свиньям?

— Воплощение вульгарности? — его голос взвивается к самому потолку. — Хотя мне, пожалуй, нравится, расскажу Марго, пусть теперь называет меня только так. Стой-стой-стой, погоди, не отвлекай меня, — он машет в ее сторону коротким ножом и закатывает глаза, — я не мечтаю, я собираюсь скормить доктора Лектера своим свинкам прямо сейчас.

Металлический канат медленно крутится, и он постепенно поворачивается к ней спиной, так что она видит тянущиеся по спине крепления и перетягивающее шею подобие кожаного ошейника. Мэйсон Верджер продолжает что-то говорить, и она слушает его через слово.

— Зачем она здесь? — знакомый голос вырывает из накрывающей белесой пелены, и она моргает и делает глубокий вдох.

Уилла едва видно в полутьме, и она не сразу замечает сцепленные пальцы и плотно сжатые губы. Из груди вырывается новый смешок, и Мэйсон Верджер шикает на нее и трясет ножом у ее лица.

— Ну как же? — притворно удивленно вскрикивает он и складывает ладони. — Ты знаешь, как Марго хочет ребенка, и, я думаю, мадам идеально подходит для исполнения этого желания, — он ведет по ее щеке влажными пальцами, и в этот раз у нее не получается отвернуться, — подаришь мне маленького для сестренки и последуешь за доктором Лектером, ладненько?

Он все еще висит к ней спиной, и она не видит его лица, поэтому впивается взглядом в спину, щурится и кусает губы. Она видит Уилла за его плечом, и Уилл сжимает зубы и тоже щурится. Тьма нависает, клубится под потолком сизыми облаками и обдает кожу ледяными, обжигающими снежинками.

— Ганнибал, — она тянет слова, едва ворочает языком и дожидается, когда он повернется к ней лицом, — у меня в глазах двоится. Хочу секс втроем.

Мэйсон Верджер разражается смехом, глухим и отвратительным, и она прикрывает глаза, считает вспарывающий реальность стук сердца и наблюдает за тем, как он поджимает губы, как раздуваются его ноздри, и как вспыхивают алым блеском глаза.

— Ну хватит! — укоризненно тянет Мэйсон Верджер, резко обрывая смех. — Прекрати меня отвлекать, свинка, не то придется избавиться от тебя раньше времени, — он хлопает ее по плечу, и от его прикосновения по телу проходит волна дрожи, — кончили болтать, приступили к делу, свинки сами себя не покормят. Давай, Уилл.

Мэйсон Верджер вручает нож Уиллу резким движением, буквально впихивает в руки и отступает. Он снова поворачивается к ней спиной, и она знает, как пронзительно он сейчас смотрит. К горлу подступает очередная волна смеха, и она фыркает, опускает тяжелую голову на плечо и смотрит, как жесткие пальцы хватают его за затянутую в белое руку, и как тянется слишком долго пауза.

— Всего лишь надрез, Уилл, не вспарывай ему глотку, хорошо? — Мэйсон Верджер разводит руками и облизывается. — Пусти немного крови, чтобы свинки могли распробовать.

Она не видит выражения лица Уилла за его спиной, не видит и выражения его лица, вот только то, как они сейчас смотрят друг на друга, впивается в кожу и обжигает где-то внутри. Она чувствует, как теплая кровь течет по виску и изворачивается, вытирает ее о плечо и долго разглядывает расплывающееся на белом вязкое пятно.

Должно быть она отключается, потому что когда приходит в себя, шевеление рядом не настораживает ни капельки. Теплое дыхание обдает стянутый засохшей коркой висок, путы, стягивающие руки, ослабевают, и она оседает, скатывается спиной по нагретому собственным телом металлу тележки и моргает. Перед глазами белоснежно-алый туман, застилает взор и путает мысли, и она накрывает лицо ладонями, сжимает занемевшие пальцы и издает тихий протяжный стон.

Словно эхо, отражающееся от стен, она слышит пронзительный, душераздирающий визг и лязг цепей, крепко жмурится и воет снова, только чтобы заглушить отвратительный звук. Щеки касаются прохладные пальцы, и звуки разом стихают, в ушах шумит кровь, и сердце почти размеренно стучит.

— Смотри на меня, — он оказывается перед ней, обхватывает щеки ладонями и приподнимает голову.

— Мы пойдем домой? — она хватается за его руки, тянет на себя и утыкается носом в сухое запястье. — Я хочу домой.

— Домой, — повторяет он, оглядываясь куда-то себе за спину, — но сперва нужно закончить.

Она следит за его взглядом, косит глаза и щурится, и он мягко улыбается, вытирает со щеки кровь и притягивает ее к себе. За его спиной, почти у самого края высокой платформы лежит без сознания Уилл. Она смотрит на него долго, и он отчего-то кажется ей маленькой глупой букашкой, подлетевшей слишком близко к огню. Она видит его даже с закрытыми глазами, и это наверное сон, потому что во сне вокруг Уилла расплывается кровавое пятно, а распахнутые глаза зияют пустыми глазницами. Уилл смотрит на нее укоряюще, и ей хочется избавиться от него, сбросить вниз, и чтобы пронзительный визг заглушил собственный вой.

Потолок смазывается, и она понимает, что смотрит на него уже довольно долго. Ей тепло и мягко, мир больше не дрожит и не расплывается, и она несколько раз моргает и проворачивает голову. За окном, прикрытым тонкими шторами, притоптанный снег и деревья вдалеке, и ей кажется, что из-за деревьев вот-вот выйдет облаченное в броню чудовище, и в этот раз у нее в руках нет ружья.

Надрывный хохот заставляет вздрогнуть, по озябшему телу бегут табунами мурашки. Раздающийся следом спокойный голос ласкает слух, будто поглаживает по голове и расчесывает спутанные волосы, и она шумно выдыхает, сбрасывает ноги на пол и садится. На улице совсем темно, только тусклый лунный свет кое-как пробивается из-за облаков, серебрит осыпавшийся с голых ветвей снег, отражается от изрезанного узорами стекла и играет на стенах, подсвечивает темную шерсть и сверкающие темные глаза.

— Привет, — она машет рукой, и сидящий смирно пес приближается, — ты ведь один из собак Уилла? Хороший мальчик.

Пол на мгновение ускользает из-под ног, она хмурится, и что-то теплое течет по лбу и переносице. Вкус металла обдает губы, и она непроизвольно слизывает, запускает пальцы в теплую собачью шерсть и склоняет голову. Бархатный голос, кажется, все приближается, и она терпеливо ждет момента, когда он окажется совсем, непозволительно близко.

— Я обработал твой лоб, но рана глубокая, позже придется наложить швы, — он касается пальцами ее макушки, ведет по волосам до уха и приподнимает голову за подбородок, — когда заживет, видно совсем не будет.

Она понимающе кивает, вглядывается в мерцающие в темноте глаза и трется щекой о его ладонь. Свет за его спиной мажет и засвечивает черты лица, так что он превращается в светящийся темный силуэт с яркими, кроваво-алыми глазами. Пес тыкается ей в руку теплым носом, укладывает голову на бедро и скребет когтями по полу.

— Домой хочу, — канючит она, словно ребенок, и тянет его за рукав.

— Еще немного, идем, встретим Уилла, — он перехватывает ее ладонь, поддерживает под спину, — и прошу тебя, не хмурься, рана открывается.

Она непонимающе вскидывает бровь и чувствует, как покрывающая лоб корка лопается, и в брови путается еще одна капелька. Она кажется обжигающе горячей, будто плавит кожу и кости под ней, проникает глубоко внутрь и отравляет живую, ярко-алую кровь в артериях. Ветер шумит и шелестит ветками, пес скулит и трется в ее колено, и оглушающий, громогласный хохот кажется взрывом ракеты в чистом поле.

Цокот множества когтей по деревянному полу, тихий скулеж, звон сбитого дыхания, скрип половиц под ногами и шорох рваных движений, и отвратительное многоголосое чавканье сбивают с ног, мутят разум, и она цепляется пальцами за подставленный локоть, вглядывается во тьму отдаленного угла и выдыхает, так что теперь стук ее сердца смешивается, вплетается в какофонию и задает ритм. Свет уже не кажется таким ярким, его нет вовсе, только тусклое свечение луны течет под ногами и серебрит темные отпечатки. Тошнота подступает к горлу, стоит ей разглядеть сидящего в углу человека, и она не отворачивается, пожирает его взглядом и сжимает пальцы крепче. Прохладные пальцы смыкаются на запястье, оглаживают костяшки и отстраняют мягко, отводят ее руку в сторону и не отпускают.

— Уилл еще не пришел? — собственный голос кажется ей шелестом ветра, таким тихим, покалывающим кожу эхом.

Волна хохота оглушает, но она не вздрагивает, продолжает смотреть, чувствует ледяное тепло за плечом и отдается ему, поддается и опускается, кутается и замирает высеченной из снега куклой. Ветер бьется в стекло, проникает в щели и треплет занавески, будто стремится унести, забрать с собой разъедающий, пропитавший комнату смрад.

— Уилл? Уилл Грэм, этот славный трахатель Марго? — Мэйсон Верджер говорит на удивление четко и почти связно, взмахивает зажатым в пальцах ножом и проводит им по губам. — Нет, я не видел его с тех самых пор, как он освободил доктора Лектера, плохой мальчик. Я так разочарован! Вы все послужили бы отличным кормом для моих милых свинок!

— Зато собаки голодными не остались, — бросает она, и Мэйсон Верджер распахивает шире глаза и салютует ей ножом.

Его смех нетрудно спутать с надрывным кашлем, и она позволяет себе запутаться, склоняет голову набок и облизывает губы. Вместо половины его лица — кровавое месиво из мышц, остатков кожи и костей, окрашенные алым зубы ярко сверкают в лунном свете, и все это кажется маской или гримом. Кровь стекает по шее на грудь, марает руки, и нож в его пальцах кажется осиновым колом, а сам он — восставшим из могилы мертвецом. Он размахивает ножом в нетвердой руке, прикасается им к остаткам подбородка и высовывает язык, облизывая кровавую кашу. Луна освещает его ярче, или это она привыкает к темноте, и теперь она видит вымазанные в крови собачьи морды, длинную полоску тонкой кожи, легко поддающуюся острому лезвию и мягко раскачивающуюся над плечом, и скапливающиеся на полу багряные разводы.

Он ловит ее, когда она опрокидывается назад, упирается спиной в его грудь и громко и часто дышит. Пелена перед глазами наползает снова, противный комок в горле поднимается и опадает, и она откидывает голову и жмурится, протягивает руки и цепляется за пустоту впереди.

— У меня точно сотрясение, — бурчит она, пряча свой голос за смехом Мэйсона Верджера, — меня тошнит.

Он обхватывает ее за плечи и мягко разворачивает, и она ловит багровые отблески в его глазах и тихо смеется.

— В глазах все еще двоится? — она мотает головой и видит лукавые смешинки в глубине собственного отражения. — Что насчет секса втроем?

— Только без меня! — восклицает Мэйсон Верджер, размахивая зажатой в руке полоской кожи. — Нет-нет, ребятки, развлекайтесь сами!

Он закатывает глаза, и она позволяет себе расхохотаться, громко и звонко, так что припорашивающие плечи снежинки-пылинки взвиваются в воздух и кружатся в замысловатом танце. Она мотает головой, жмурится от мимолетного укола в виске и кладет голову ему на плечо. Теплое дыхание путается в волосах, длинные пальцы поглаживают плечи и спину, и от этого тянет в сон. Мэйсон Верджер оглушительно смеется, хохочет так, будто вот-вот выплюнет внутренности вместе с воздухом, и собаки вторят ему лающим воем.

Дверь скрипит едва слышно за всеми этими звуками, осторожные шаги кажутся опускающимися на пол льдинками-капельками крови, ветер врывается внутрь, смахивает налипшие на ресницы осколки, холодит спину мимолетным прикосновением и вплетается в волосы. Ветер поет заунывно, по-зимнему тоскливо, и ночь становится совсем темной, шелестящей мерцающими искорками и почти живой.

Ей не нужно смотреть, чтобы видеть взгляд Уилла Грэма, не нужно оборачиваться и улыбаться. Его лицо стоит у нее перед глазами, обманчиво спокойное и бесстрастное, и буря ликования проходит по всему телу, щекочет покрытый кровью лоб и сдавливает виски. Темнота перед глазами кружится, запах ржавого металла ударяет в нос, и она поет погребальную песнь. Неважно, сколько людей уже умерло и сколько умрет еще, песня не прервется, улетит с ветром в небеса и рухнет на землю, укрывая все непроницаемым багровым полотном.

Уилл Грэм смотрит на нее пронзительно, прибивает взглядом и копается внутри, и встречает точно такой же проницательный взгляд.

Идеальный прыжок оканчивается легким приземлением, лезвия скользят по израненному льду, а перед глазами расцветают цветы и вспышки. Мир вокруг кружится вместе с ней, вращается хаотично, и голубоватый, покрытый зазубринами и горстками снега лед меняется местами с зарешеченным, покрытым арматурой и прожекторами сводом потолка. Новый, опять идеальный прыжок переходит в стремительное вращение, она медленно опускается и поднимается, хватается озябшими, горящими пальцами за обжигающее лезвие и отпускает его, взмахивая рукой и обводя ладонями щеки.

Он смотрит на нее, она чувствует его взгляд каждой клеточкой тела, выгибается, стремительно бросается вперед и резко заворачивает у самого бортика. Лед под лезвиями коньков скрежещет, взрывается снежными хлопьями, и она топчет его зубцами, наслаждается звуком и отрывается от земли.

Она смеется, врезаясь ладонями в бортик, хватает ртом горячий воздух и выдыхает белесый, стоящий перед глазами туман. Голова гудит и кружится, ноги разъезжаются в разные стороны, и она громко хохочет, хватает его за руку и тянет на себя. Поцелуй получается сухим и холодным, она долго прижимается губами к его губам, не отпускает руку и слушает ровное биение собственного сердца. Он почти не реагирует, разве что лукаво улыбается, перехватывает ладонь и переплетает пальцы. Холод царапает щеки и оседает на ресницах, и она видит, как они оба покрываются морозной коркой, сквозь которую просвечивает неверный трепещущий огонек.

— Мы сегодня ужинаем с Уиллом? — она смеется, хватается за его ладонь и неловко шагает по жесткому покрытию.

Перед глазами распускаются фейерверки, прекрасные и красочные, и она завороженно жмурится, ловит губами алые капли и намеренно падает, упираясь плечом в его плечо. Он лукаво щурится, смотрит на нее проницательно, будто видит насквозь и даже больше, обхватывает ладонью за талию, будто дает разрешение, и оставляет на виске жарко-прохладный выдох. Мурашки бегут по замерзающему, все еще разгоряченному катанием телу, и она хихикает, падает на скамейку с размаху и смотрит на новые вспышки.

— И с Джеком, — он садится перед ней на корточки, помогает развязать тугой узел и стягивает коньки, хватаясь ладонью за лезвие.

Она откидывается назад, ударяется макушкой о стену и глухо смеется. Прохладные пальцы касаются щиколотки, и на этом месте вырастает ледяная, сковывающая подобно кандалам толстая корка. Тусклый, неверный свет мерцающих ламп высвечивает длинные тени, расползающиеся по неровным стенам, отражается от щербатого и пожженного с обратной стороны зеркала и бьет в глаза острой, раздирающей кожу льдинкой. Она жмурится и глухо фыркает, поджимает губы, и изо рта ее вырывается тихий свист.

— Сегодня все решится, — поет она, и крохотные, налипшие на лезвия снежинки завораживающе танцуют над его головой.

Он смотрит на нее снизу вверх, и в его глазах танцуют багряные отблески, лихие и острые, и она растягивает губы в широкой улыбке и натягивает сапоги. На улице снова сыро, влажные капли покрывают перила лестницы, плещутся под ногами, и от каждого ее шага по асфальту расползается хрустящая корка. Она задирает голову вверх, смотрит на едва заметные из-за огней города звезды, смеется, ловя губами падающие с неба капли.

Дождь моросит противно и освежающе, оседает на волосах мокрой дымкой, стекает по щекам и шее. Она облизывает губы, причмокивает, холодная вода вызывает мурашки и ставит дыбом волосы, и прохладный ветер сдирает с нее тонкую броню.

— Я не собираюсь убивать Джека, — выдыхает он, будто забыв, что недавно уже говорил так о Мэйсоне Верджере, — Уилл сделает это.

В машине тепло, почти жарко, вода тут же стекает, расплывается по сиденью некрасивым пятном, так что пропитавшаяся ей ткань липнет к коже. Она тихо смеется, разглядывает освещающие дорогу фонари, укрытые занавесом моросящего дождя, провожает взглядом каждый проплывающий мимо, похожий на магический шар круглый матовый плафон.

— Уилл сделает это, — повторяет она, будет забыв, что уже говорила так, — бедный, бедный Уилл, заплутавший между сном и реальностью. Это, должно быть, приведет его в чувства, — она ловит его взгляд, улыбается тепло и мягко, смаргивает повисшие на ресницах капельки, — жаль, от обратной стороны медали он отделаться уже не сможет.

Он смотрит на нее краем глаза, и она чувствует его взгляд, как всегда колючий, проникающий в самую голову сквозь отражение в зрачках, вырывающийся обратно с жарким дыханием. Она провожает взглядом очередной фонарь, чуть более тусклый, немного другого оттенка, и вокруг него кружатся в танце капли, клубится ореолом водяная пыль.

— Придется падать вместе? — усмехается он, возвращая внимание дороге.

Она ведет пальцами по стеклу, вырисовывает не отпечатывающиеся узоры, вдыхает холод и скользкий запах, прижимается лоб, оставляя белые туманные отпечатки дыхания. Отражение в стекле мажется и исчезает, но она все еще смотрит на себя, видит собственное отражение в собственных же глазах, стучит пальцами по кнопке поднятия.

— Придется падать следом, — кивает она, поворачиваясь.

Он улыбается, слегка склоняя подбородок, и она повторяет его жест, оглядывается на освещенную тусклыми уличными фонарями дверь в дом, стучит костяшками по стеклу. Морось превращается в настоящий дождь, и дождь стучит по стеклу тоже, выбивает ритм и испаряется, едва касаясь собственного отражения в асфальте.

Волна обрушивается на голову, стоит ей выйти из машины, и она смеется, точно маленькое дитя, раскидывает руки в стороны и глотает холодные капли. Он успевает скрыться в доме до того, как она выбирается, и теперь опускает зонтик на ступени с цокающим звуком, смотрит на нее будто бы укоризненно и качает головой. Она видит, как он улыбается, в отражении собственных глаз, машет руками и смеется, подставляя лицо влажному холоду.

Нутро дома обдает теплом и жаром, и она тут же чувствует, что дьявольски замерзла. Он меряет ее насмешливым взглядом, отправляет наверх в душ и переодеваться и обещает успеть что-нибудь приготовить. Она ловит его ладонь прежде, чем он окончательно разворачивается, подается вперед, облизывает губы. Он склоняет голову, ведет кончиком носа по ее щеке, касается губами уголка губ, и она делает рывок вперед, сминает его губы, выдыхает и перехватывает дыхание. Все это длится всего мгновение, она отскакивает, хохочет, раскидывая руки и разбрызгивая нагревшиеся капли, кружится, едва не поскальзываясь на натекшей с одежды луже. Дыхание вырывается изо рта облачками пара, белесыми сгустками, мир перед глазами кружится, и она взлетает по лестнице, скрывается за поворотом и приваливается спиной к стене.

В коридоре приятный полумрак холодит пальцы, путает волосы, скользит тенями по щекам, вычерчивает морщинки у губ и в уголках глаз, толкает вперед и придавливает к полу. Под ногами расползается мокрое пятно, пропитывает холодные доски, щекочет ступни, и она скользит по воде пальцами, перекатывается с мыска на пятку, проезжает вперед и врезается ладонями в дверь. Полумрак взрывается красками и цветом, от ванной веет холодом и паром, и она сбрасывает одежду прямо на пол, опирается ладонями о раковину и долго смотрит на собственное отражение. Ей кажется, будто что-то не так, катастрофически неправильно, и это липкое ощущение сводит пальцы и перекатывается в животе.

Светлые пряди падают на ключицы, свиваются колечками на коже, липнут к ушам и щекам, в светло-карих глазах бушует песчаная буря, и она уже не в силах ее остановить. На белой коже расползаются темные тени, заполняют каждую морщинку и складочку, тянутся от ресниц до самого подбородка, яркий свет печет макушку, капли дождя ударяются о кафельный пол с противным скрежетом. У нее под ногами снова лужа, ноги скользят и заплетаются, разъезжаются в разные стороны, будто она совершенно забыла снять коньки и теперь неловко катится по рыхлому льду.

Тугие струи больно бьют по коже, оставляют расплывающиеся фиолетовые синяки, приводят в чувство, выгоняют из тела тени и тьму. Или ей кажется, будто теперь она клубится над головой, превращается в горячее влажное облако, эта беспросветная и непроглядная тьма, ночным небом ложащаяся на плечи.

Она спускается вниз, а за ней следует ручеек из капель, потому что она даже не забывает, не считает необходимым вытирать волосы и что бы то ни было еще, натягивает одежду на мокрое тело, шлепает босыми ступнями по холодному полу и ловит губами исходящий с кухни запах. Она не разбирает, чем именно пахнет, перепрыгивает через несколько ступенек разом и в конце концов врезается плечом в дверной косяк, сдавленно шипит и смеется, растирая наверняка наливающийся синяк.

Он замирает напротив, отделенный от нее кухонной столешницей, укоризненно качает головой и неспешно вытирает руки полотенцем. Он манит ее покачиванием ладони, обводит ощутимым покалывающим взглядом, откладывает полотенце и берет другое — идеально чистое, кивает на кресло, и она мотает головой, приближается вприпрыжку, запрыгивает на столешницу и протягивает руки, невесомо цепляясь кончиками пальцев за подвернутые до локтей рукава рубашки. Ткань хрустит и мнется, греет пальцы и оставляет вздувающиеся волдырями ожоги, она ведет ладонями, обхватывает предплечья, забирается пальцами под рукава. Он усмехается, сверкает лукавыми смешинками в глазах, склоняет голову и подается к ней, поднимает руки, так что ее ладони беспомощно падают, и касается ее мокрых волос мягким полотенцем.

Дождь за окном постепенно превращается в ливень, капли стучат, яростно барабанят по стеклу, будто пытаются прорваться внутрь, фонари тухнут, их свет кажется отсветом крохотных светлячков, рассыпавшихся по темному небу. В лужах на земле отражаются звезды, но дождь скрывает их, прячет от людских глаз, припорашивает белесой дымкой вырывающегося изо рта дыхания, и звезды становятся мифом, глупой сказкой, в которую верят разве что дети.

Он ведет полотенцем по ее коже, вытирает впитывающуюся липкую влагу, смахивает каждую капельку. Ей нравится думать, что она звезда, и вода отгораживает ее, прячет от чужих взглядов, а он убирает ее заслон, только чтобы на мгновение насладится слепящим белым светом. Ей нравится думать, что она горящее золото, но она всего лишь белесая дымка, моросящий за окном дождь и талый снег, укрывающий плечи.

Дождь стучит мерно и шумно, касается теплой кожи, вызывает колючие мурашки, шероховатая ткань полотенца царапает и растирает до красных пятен, его пальцы поглаживают высушенные, лишенные влаги отпечатки, и холодок расползается от неосторожных мимолетных касаний. Она ведет носом, склоняет голову, и полотенце падает ей на шею, укрывает плечи влажным теплом и его запахом, и он приближается слишком, непозволительно близко, и она ловит его дыхание губами и растирает на кончиках пальцев.

Что-то в сковороде на плите кипит и пенится, и он не отстраняется, тянется через нее и убавляет огонь, смотрит ей в глаза долго, и она ловит мерцающие винным блеском смешинки. Дождь не думает стихать, на улице совсем темно, не видно ни единого желтого блеска, и прозрачные капли отражают свет изнутри, пробираются внутрь призрачно и эфемерно, тянут на себя тепло и разлетаются снежинками по ветру.

— Во сколько все придут? — она склоняет голову набок, и влажные волосы ложатся на его плечо.

Он следит за ее взглядом, усмехается и отстраняется, тянет ее за руки, так что она соскальзывает на пол и упирается грудью в его грудь. Холод расползается с каждым вдохом, она чувствует себя скованной статуей, и только с кончиков пальцев капает на пол вязкая теплая вода. Он снова тянется через нее, подхватывает тонкими пальцами нож, перебрасывает его на ладони и вручает ей рукоятью вперед. Она касается холодной стали и холодной кожи, сжимает крепко, крутит округлую рукоятку в ладони и опускает лезвие на блестящие капельками влаги пучки зелени.

— Уилл обещал подойти к семи, — его голос прокатывается по кухне, отражается от стекол и звенит в застывших за окном каплях, — Джек, вероятно, задержится.

Она хихикает, шлепая острием ножа по пушистой зелени, преследует его взглядом, когда он отходит к плите, так и оставляя полотенце болтаться на ее плечах, и она стягивает его, не глядя швыряет на кресло и промазывает, так что оно бесформенной тряпкой падает на пол. Часы в столовой громко тикают, но шум дождя заглушает их, сливается и объединяется, будто время и вода — это вовсе одно и то же. Время течет, падает с неба и растворяется под ногами, впитывается в землю и волосы, омывает кожу и с громким плеском вливается в лужу, простирающую от одного горизонта и до самого сердца. Время течет и испаряется, тикает шестеренками часов и капает водой на ресницах, и она ловит его пальцами, растирает о блестящую сталь ножа и смеется, вдыхая ядовитые пары.

— Джек вечно опаздывает и пропускает все самое важное и интересное, — фыркает она, отбрасывая липкие волосы за спину, — что мы будем делать после?

Она видит свое отражение, скрытое серебристым блеском металла, крутит и перебрасывает нож в пальцах, ударяет кончиком по разделочной доске и оставляет крохотные дыры в широких листьях.

— Самая большая ошибка в твоей жизни, — медленно, почти по слогам проговаривает он, — почему ты считаешь Флоренцию ошибкой? Обернись время вспять, что бы ты сделала?

Дождь туманной дымкой липнет к стеклам, стекает прозрачными округлыми каплями, ударяется о землю, отбивая простой незамысловатый ритм. Она крутит нож в пальцах, облизывает губы, поднимает взгляд, задирает голову вверх и слепнет от яркого белого света. Часы тикают отвратительно громко, сердце бьется с ними в такт, дождь заглушает бушующие в голове мысли. Ей тихо и спокойно, только чего-то не хватает, чего-то удушающе важного, необходимого до дрожи в кончиках пальцев, но мысли ускользают, свиваются в белесый клубок и исчезают, и в голове шумит дождь и тикают часы, и сердце бьется на губах.

— Совершила бы ее снова, — она смеется, перекатывает нож в ладони, — и снова, и снова, и снова. Людям свойственно совершать одни и те же ошибки, и они совершают их с удовольствием. Лента обрывается, а чашка помнит, что должна разбиться.

Молния сверкает неожиданно, отражается в полированном металле, серебрит ее растрепанное отражение, и она видит, как молния застывает в ее глазах. Дождь постепенно стихает, становится глуше и реже, за молнией следует гром, и гром отражается от стекол и звенит, поет и завывает. Кухня наполняется пряным мясным запахом, он смешивается с ароматом зелени под ее пальцами и его на ее волосах, и она ведет подбородком, прикрывает глаза и считает. Часы тикают удушающе громко, и сердце бьется в такт, и дождь глушит шелестом и плеском.

— Если ты не хочешь во Флоренцию, мы можем поехать куда-нибудь еще, — он не отрывает взгляда от кастрюли, щипцами осторожно вынимает мясо.

— Нет, — она смеется, продолжает кромсать несчастную зелень, улыбается и поджимает губы.

Только утихший дождь возобновляется, обрушивается на землю серебристой стеной, отрезает глухой свет мокрых фонарей и расцвечивает в воздухе серебристые вспышки молний. Она обрушивает лезвие ножа на разделочную доску, поворачивает голову, так что мокрые волосы соскальзывают с плеча, и капельки воды ударяются о дерево. Он смотрит на нее долго, как всегда пронзительно, и ей неожиданно становится страшно, сердце замирает и пускается вскачь, и молния разрезает небо на две части. Вспышка отражается в серебристой стали ножа, слепит глаза, и следующий за ней гром глушит, топит волной и заставляет встать дыбом волоски на теле.

— Нет, — повторяет он и отворачивается.

Когда он вытягивает из-под ее руки разделочную доску, она опирается локтями о стол, перекатывает нож так, чтобы лезвие смотрело точно вверх, касается его подушечкой пальца и хихикает. Длинная стрелка вздергивается все выше, будто указывает куда-то вверх, в самое искрящееся молниями небо или освещенный ярким слепящим светом потолок, гром гремит неритмично и неровно, взрывается и обрывается звоном в ушах. Она ведет по лезвию подушечкой пальца, завороженно смотрит на липкий красноватый след на острие, облизывает губы. На алую капельку падает другая, прозрачно-чистая, и они обе смешиваются, стекают по серебристому лезвию, захватывают зеленоватый сок, мажут пальцы и растекаются по столешнице крошечным сюрреалистичным пятном.

— Уже почти семь, — она вздрагивает от очередного раската грома, отпускает нож, и он звонко шлепается на бок, — а я все еще не слышу воя полицейских сирен.

Он поднимает голову, в его глазах отражаются бушующие молнии, и она не может оторвать взгляд, смотрит завороженно, кусает влажные губы и размазывает по столешнице смазавшееся пятно. Яркий свет в кухне контрастирует с темнотой на улице, дождь скрывает из виду все, кроме разве что куска жухлой травы у самого дома, и вспышки молний изредка выхватывают из пелены отдельные хрусталики капель.

— Это было бы, — он стряхивает остатки зелени с доски, неспешно вытирает руки полотенцем, смотрит на нее завораживающе гипнотизирующе, — неудобно. Сомневаюсь, что Уилл так поступит.

Она ведет пальцами по измазанному теперь соком, кровью и водой лезвию, косится на собственный измазанный подсыхающими алыми каплями палец, на влажную столешницу и испещренное неровными дождевыми потеками стекло. Серебристый пар взвивается в воздух, застывает под самым потолком и оседает на волосы резными снежинками.

— Уилл сам не знает, как поступит, — она подхватывает нож, вертит его, указывая острием себе в грудь, — мечется, словно пойманный в банку светлячок, бьется о стенки в попытках вырваться наружу и не видит того, что внутри. Уилл не решит, что будет делать, пока не сделает этого.

Гром гремит где-то в отдалении, хотя вспышка молнии, кажется, готова выжечь неосторожному смотрящему глаза. Дождь снова стихает, капли ударяются о землю все реже, вливаются в глубокие лужи и растекаются, разбиваемые новыми и новыми ударами собратьев. Она смотрит на свое отражение в мутном от воды стекле, видит окутывающую ее белесую дымку и склоняет голову набок — дымка взвивается, рассыпается крошечными льдинками и опадает на плечи. Тиканье часов баюкает, и мысли медленно успокаиваются, перестают бушевать вместе с дождем и громом, и она глубоко вдыхает пряный, ни капельки не влажный воздух.

— Уилл…

Она вскидывает руку, обрывает его взмахом ладони, продолжая глядеть на свое отражение в стекле. Капли за окном мерно стучат, замедляют темп, и она слышит, как тикают часы, как ровно и спокойно бьется сердце. Яркий свет в кухне бьет в глаза и слепит, и она опускает веки, жмурится до разноцветных пятен перед глазами. Дверной звонок коротко звякает и замолкает, длинная стрелка выравнивается, смотрит острием точно вверх, и она следит за ней взглядом, провожает расползающееся на белом потолке белесое дыхание.

— Уилл не знает, что делать, он запутался и боится собственных мыслей, — продолжает она, так и не опуская руку, — ты влияешь на него, но он влияет на тебя тоже, заставляет оступаться, совершать крохотные, кажется, безобидные ошибки. Но как ты можешь знать, куда он тебя ведет?

Глухой стук заставляет ее прерваться. Она замирает, застывает с протянутой рукой, смотрит на подернутую дождливой дымкой, размытую себя, видит, как дождь беспощадно размывает отражение, смазывает и стирает краски, будто бы их никогда и не было. Она шевелит пальцами, осторожно сжимает ладонь в кулак, почти не моргает и жмурится от яркого слепящего света. Слезы утяжеляют ресницы, размывают все, кроме нее, будто бы дождь теперь идет не снаружи, а внутри. Дождь добивается своего, прорывается, захватывает воздух и теснит в груди вдохи, и сизый дым растекается от тающих на волосах снежинок.

Она делает глубокий вдох, и липкая влага растекается по щеке, стекает на подбородок и замерзает готовой к падению капелькой. Она притягивает ладонь к себе, прижимает к груди озябшие пальцы, считает срывающиеся с губ облачка холодного пара и медленно закрывает глаза. Дождь за окном перестает существовать, сбитое дыхание перестает существовать тоже, и она резко разворачивается, делает несколько шагов и останавливается. Под ногами скользит и хлюпает, она размазывает влагу по полу и ежится от пробегающих по телу мурашек. Под ногами горячо и липко, вязкая ядовитая жижа приклеивает ее к месту намертво, приковывает, застывает кандалами на руках и ногах, и она не шевелится послушно, не открывает глаз и продолжает считать. Часы в столовой тикают оглушительно громко, дождь барабанит по стеклам все яростнее, и она опускается на корточки, ведет пальцами вслепую, касается теплой ладони.

Кусочек нагретого металла холодит пальцы, пускает волны мурашек по коже, но поддается легко, соскальзывает и падает на раскрытую ладонь. Она вертит его в пальцах, перебирает шероховатости выбитой изнутри надписи, ловит ускользающее тепло. Дождь перекрывает любые звуки, и она слышит разве что раздражающий стук собственного отвратительно уродливого сердца. Крохотные снежинки оседают на волосах пылью, липкая влага под ногами растекается густой лужей, и она наконец-то распахивает глаза, смотрит прямо перед собой и улыбается.

— Ты, — выдох застывает в горле, она усмехается и садится на пол прямо в липкую багровую лужу, — сейчас такой красивый, ты даже не представляешь.

Она вертит в руках стянутое кольцо, перекатывает его на ладони, надевает на все пальцы по очереди и не отводит взгляд. У него из шеи торчит рукоятка идеально наточенного кухонного ножа, окрашенный алым кончик ловит белые отсветы, серебрится и мерцает, выглядывая откуда-то сбоку. Нож вошел неровно, это видно невооруженным взглядом, заметил бы каждый дилетант, и она недовольно поджимает губы, касается рукояти и оглаживает ее самыми кончиками пальцев.

— Сейчас все так, — рука обрывается, падает на пропитанную багрянцем ткань, — красиво и правильно. Как идеальное произведение искусства. Почти.

Она резко поднимается, едва не поскальзывается на остывающей луже, неловко взмахивает руками и глухо смеется. Металл кольца жжет пальцы, и она отбрасывает его, и оно приземляется с громким противным хлюпаньем, откатывается, оборачивается так, чтобы она видела выбитую на ее веках надпись. Она не закрывает глаз, и он смотрит на нее остекленевшими глазами, и алые всполохи отражаются в размытом дождем стекле, и она видит, как ее собственное отражение смазывается и исчезает, омытое кровью. Не отпускай, высечено на губах, и она растягивает их в широкой улыбке и ловит опускающиеся на язык горячие снежинки.

— Не отпущу, — собственный голос кажется завыванием ветра, прорывается сквозь преграду зубов со свистом, — помнишь, что ты сказал мне тогда в Уффици? Ты был прав, мой сюрприз еще не окончен, осталась одна крохотная деталь.

Порыв ветра треплет влажные волосы, табуны мурашек стройно маршируют по телу, и теплая липкая влажность лижет босые ступни, перекатывается между пальцев и рассеивается, так что крохотные кристаллики со звоном падают на пол. Она втягивает носом воздух, перекатывается с пятки на носок и встает на цыпочки, тянет руки к потолку и бросает их, так что ладони больно шлепают по бедрам. Звон рассеивает и дополняет тишину, и она едва ли дышит, лишь чтобы не нарушить забвение. Она следит взглядом за щекочущей тенью, ловит удары сердца и слышит, как оно падает, когда чужие глаза смотрят на нее ее собственным взглядом.

Уилл появляется на пороге ожидаемо неожиданно, показывается вместе с отдаляющимся ударом грома и застывает, неотличимый от галлюцинации. Он долго смотрит на нее, ей в глаза, прежде чем опустить взгляд, прежде чем шумно втянуть воздух носом и раскрыть в немом крике рот. Уилл застывает и не двигается, и она почти слышит, как мечутся мысли в его голове, чувствует покалывание на пальцах и теплую липкую влагу на щеках.

— Я что, плачу? — голос взвивается к самому потолку, она слизывает языком ядовитую влагу. — И верно, какая жалость, Ганнибал ведь на самом деле терпеть не может, когда я плачу, а я на самом деле так часто плачу. Уилл! — она разворачивается резко, рвано, скользит ступнями по багряной луже. — Ты должен мне помочь!

Она касается прохладной рукоятки кончиками пальцев, тянет на себя, и кровь брызжет на руки, растекается грязными каплями и разводами. Он смотрит на нее укоризненно, продолжает смотреть, пронзительным взглядом пришпиливать к полу словно бабочку к пробковой дощечке, и она улыбается, глядя ему в глаза, ведет плечами и опускается на колени. Кровавая лужа под ногами пачкает кожу, она оставляет следы, отпечатывается, подписывает картину, прежде чем занять свое место, и поднимается, встряхивает рукой, и алые капли разлетаются под белоснежным искусственным светом.

Уилл смотрит на нее огромными лошадиными глазами, стоит по-прежнему неподвижно у самой двери, не моргает и почти даже не дышит. Часы в столовой тикают оглушительно громко, и она взмахивает рукой, слушает, как со свистом разрезает воздух идеально остро заточенный нож, и прикрывает глаза. Яркий свет пробивается даже сквозь плотно сомкнутые веки, она продолжает видеть укоризненный взгляд и спешно шагает вперед, врезается животом в столешницу и шарит вперед себя свободной рукой.

— Помоги мне, Уилл, — она чувствует, как липкая влага течет по лицу, и кусает губы, — осталось совсем немного.

Уилл моргает, когда она останавливается перед ним, встает непозволительно близко, дышит горячо и часто, так что впитывающиеся в рубашку капли дождя испаряются, смешиваются с паром дыхания и окутывают ореолом. Уилл смотрит на нее сверху вниз, переводит взгляд ей за спину и вздыхает, так что его дыхание жаркой волной оглаживает ее волосы и теплой влагой оседает на щеках.

— Помочь, — он говорит медленно, с трудом вырывает из груди слова, — с чем?

Она оборачивается, следит за его взглядом и склоняет голову набок. Дождь за окном постепенно успокаивается и стихает, крупные капли грузно шлепаются в лужи и на жухлую прошлогоднюю траву, яркие фонари желтым светом вырывают из тьмы зеркальные отсветы, ловят отражения неба в глубинах мутных пятен. Он сидит, привалившись спиной к одной из ярко-серых кухонных тумб, смотрит на нее пронзительно, и в его взгляде столько эмоций, что она попросту не может сосчитать.

— Разве ты не видишь? — она склоняет голову, ведет подбородком, вновь смотрит на Уилла сквозь опущенные ресницы. — Это картина.

Смешок срывается с губ морозным выдохом, разлетается и растворяется, врезается в напряженное лицо Уилла тугим облаком и окутывает его пушистым ореолом. Она усмехается снова, шаркает ногой по полу, размазывает кровь по темным доскам. У него на шее маленькая ровная рана, почти полностью скрытая потоком ярко-алой в искусственном свете крови, кровь пропитала рубашку, стекает по подвернутым рукавам на предплечья и ладони, капает крупными каплями на пол. Поток постепенно останавливается, липкий ковер темнеет, покрывается тонкой пленкой и просачивается вниз, в освещенный еще более ярким светом подвал.

— Что я должен сделать? — Уилл обрывает ее мысли, касается напряженных пальцев осторожно и аккуратно. — Прошу тебя, идем отсюда.

Она смотрит ему в глаза, считает биение сердца и ритм оканчивающегося ливня, смотрит в свое крохотное отражение, будто в отражение неба в пруду, и оно подернуто дымкой, искажено чужими мыслями, но совершенно там, где должно быть.

— О, Уилл, — она перехватывает его пальцы, подается вперед, чувствует дыхание на прохладной липкой щеке, — твоя картина еще не окончена, но моя прямо здесь, — она стряхивает с волос влагу, оборачивает нож кончиком к себе, — помоги мне ее закончить, я, оказывается, такая трусиха.

Холодное острие упирается в живот, и она подтягивает руку выше, крепко сжимает ладонь Уилла и видит в его глазах запоздалое понимание. От его теплого прикосновения мурашки расползаются по коже, от прикосновения ножа — разбиваются багряные кандалы, она смотрит в широко распахнутые глаза Уилла, срывает порывистый вопрос с его губ и подается вперед изо всех сил, толкает одеревеневшее враз тело и делает глубокий вдох.

Нож входит с отвратительным хрустом, но она не слышит его, в ее ушах разрываются звон и барабанная дробь, колени предательски подкашиваются, перед глазами мутнеет, будто все заволакивает белесый морозный пар, и она отталкивается назад, отрывает себя от живого податливого тепла, хватается за столешницу и делает несколько шагов назад. Боли как будто бы нет, вместо нее она чувствует растекающийся по телу жар, вязкую пульсацию в груди и ушах, чувствует, как оглушительно громко тикают проклятые часы и как обрывисто падают с крыш капли.

— Есения, — голос Уилла, тихий и ломкий, пробивается сквозь плотную пелену, бьет оглушительно и больно, — нет. Нет, подожди, я сейчас… сейчас вызову скорую, и…

Она хрипло смеется, чувствует, как вырывается изо рта алая пыль, оборачивается и едва не падает. Пол уходит из-под ног, и она скользит, упирается бедрами в столешницу и оседает, приваливаясь плечом к остывающему плечу. Совсем рядом, буквально под пальцами блестит и сверкает омытое алой кровью, покрытое корочкой кольцо, и она тянется к нему осторожно, сжимает в пальцах и натягивает поверх собственного. Некрасиво торчащая из груди рукоятка колется и мешает дышать, и она вытягивает нож последним усилием, опускает себе на колени ослабевшие руки и опускает голову на его плечо.

Звенящее онемение расползается по всему телу, голова кажется тяжелой и мягкой, перед глазами расползается все шире плотная, полупрозрачная белесая пелена. Дышать становится еще тяжелее, и она не дышит, слушает и едва ли слышит, потому что Уилл говорит что-то еще, возникает перед ее лицом внезапно, касается озябших пальцев. Она улыбается изо всех сил, и она не уверена, получается ли у нее, потому что от пальцев расползается новыми кандалами тепло, и она может лишь кутаться в него и отбрасывать, пока жгучий воздух не разъедает легкие напрочь.

* * *

Тихий звон мыслей переплетается со звоном шагов и звоном сирен на улице, шелест дыхания смешивается с шелестом голосов и шелестом голых деревьев на ветру за окном. Он слышит тишину на губах, оглушающий скрежет вины и беспомощности, одинокое биение сердца и заглушаемые течением крови свои и чужие крики. Он видит дыхание, отражение неба в ровных лужах, себя в битом стекле. Он чувствует алый вкус крови во рту и на руках, липкий дым красок и чужую руку на предплечье, сильно сжимающую и дергающую вперед.

— Уилл, черт тебя дери! — Джек стоит напротив, слишком близко, чтобы он мог услышать. — Объясни, наконец, что здесь произошло?

Он смотрит на темное, испещренное рытвинами лицо Джека, поворачивает голову, следит за его взглядом. Джек продолжает пытливо смотреть ему в глаза, а Уилл смотрит на завершенную картину, прекрасную и гармоничную, и дыхание застревает где-то в грудной клетке.

Он отворачивается, крепко жмурится, мотает головой, но Джек держит его крепко, так что провалиться сквозь землю не получается вовсе. Один из коронеров касается покоящегося на коленях Есении ножа грубо и неосторожно, и Уилл взвивается, чувствует, как приливает к голове жар.

— Пусть никто ничего не трогает! — он срывается на крик и заставляет себя понизить голос до надрывного шепота. — Прошу, пока я здесь, пусть никто ничего не трогает.

Джек смотрит ему в глаза пристально и долго, в конце концов кивает и дает знак остальным удалиться. Уилл благодарно кивает и отводит взгляд, снова натыкается на испачканные алым светлые волосы, скользит взглядом по растянутым в улыбке губам и останавливается на прикрытых, занавешенных слипшимися ресницами глазах. Есения, кажется, смотрит на него благодарно и умиротворенно, и он даже на мгновение чувствует ее ликование от завершения единственного, потрясающего шедевра. Чувствует, пока тугой комок не сдавливает желудок, а дыхание не застревает в горле, и одеревеневшие пальцы не впиваются в предплечья.

— Спасибо, — он выдавливает из себя слова только когда все действительно уходят, и звон тишины вновь ложится на плечи, — прости, Джек, я...

— Уилл, — обрывает его Джек, — я понимаю твое состояние, но все еще жду от тебя ответов. К сожалению, они нужны мне именно сейчас.

Джек хлопает его по плечу, и Уилл морщится, будто на коже тут же расплывается бордовый синяк, делает шаг назад и спиной приваливается к холодной дверце холодильника. Ему холодно и мокро, лицо и руки липкие от крови и пота, а Ганнибал Лектер смотрит на него проницательно, щурится и качает головой.

— Боже мой, — Алана, прекрасная добрая Алана выплывает из-за спины Джека мутным миражом, — что здесь произошло. Уилл в порядке?

Она не видит Уилла, потому что темная фигура Джека скрывает его от чужих взглядов, долго, будто удовлетворенно рассматривает бездыханную композицию и наконец рвано вдыхает влажный, пропитанный металлом воздух. Уилл чувствует, как хрустит на зубах, ловит ее взгляд и усмехается, едва удерживая стучащие зубы.

— Уилл, — с нажимом повторяет Джек, прижимая его к холодильнику, — ты убил их?

— Уилл, — эхом повторяет Алана, — не делал этого. Верно, Уилл?

Он сжимает зубы и ладони, делает глубокий вдох один за другим и не может ответить. Ганнибал Лектер смотрит на него понимающе лукаво, Есения будто ласково смеется, и он не может оторвать от них прикипевшего взгляда. Джек трясет его за плечо, в уголках глаз Аланы выступают слезы, а красивое лицо кривится, и Уилл делает глубокий вдох, будто собирается прыгнуть в темную ночную воду, расслабляется и опускает руки.

— Нет, я только, — он обрывается, глотает вдох и смотрит на яркие лужи за разбитым окном, — я только помог ей закончить картину. Джек, ты должен арестовать меня.

Есения неодобрительно качает головой, и Уилл отворачивается, смотрит в отражение ночного неба в луже. Дрожь в теле прекращается не сразу, Джек отходит от него на шаг, а Алана громко, оглушительно охает. Уилл качает головой, не слышит ни единого произнесенного ими слова, смотрит на поблескивающие на пальце Есении кольца и размеренно дышит.

Звон давит на виски, тишина расползается в разные стороны, отражение неба в луже подергивается рябью, когда один из коронеров наступает на него ботинком, и Уилл чувствует, как проваливается куда-то глубоко-глубоко, закрывает глаза и видит настоящие звезды.