Берлинский монстр (гет)

Друзей, которых встречаешь всего раз в жизни, встречаешь всего раз в жизни.

С. Кинг

Был январь месяц. Стояли лютые холода. Студеные ветры рвали морозное небо, просачивались через дверные проемы и оконные щели. Гермиона только что проснулась. Шея заныла, когда она подняла голову, чтобы поправить подушку. Рана заживала с трудом, гноилась, но сейчас швы затянулись и через семь дней ей должны были их снять. За две недели пребывания в больнице Гермиону никто не навестил. Северус написал «как ты» и они немного поговорили о пустяках: о разнице между медициной в Англии и Германии, о больничной еде и о том, что Берлинского монстра арестовали. В разговоре Гермиона намекнула на то, что её отношения с Роном разладились и она коротает больничные дни в одиночестве, Северуса эта новость приободрила, и он тут же предложил навестить её, но Гермиона отказалась, сказав, что предпочитает побыть одна. Рон тоже предлагал навестить её. Гермиона не хотела и не могла его видеть, один только его голос напоминал ей о предательстве, и каждый их телефонный разговор был мучительный и бессмысленный. В последний раз они созвонились, только чтобы обсудить время, когда она сможет без суеты, в одиночестве забрать из квартиры свои вещи. Гермиона решила лететь домой, в Англию, но по совету врачей она отложила перелет на неделю после снятия швов. Рон благородно предложил ей пожить две недели до вылета в его квартире, пока он сам будет ютиться в отеле. Был ли его поступок продиктован чувством вины, или чем-то ещё — Гермиона не знала, и не хотела про это думать. Она устала думать. За эти дни тишины и одиночества — желанных и необходимых — она передумала всё, что только можно, перебрала все варианты, и стала замечать, что мысли идут по кругу. «За что? Почему я? Где я допустила ошибку? Любил ли меня Рон? Любила ли я его? Смогу ли я когда-нибудь простить? Смогу ли снова доверять мужчинам?» Вопросы без ответа, бессмысленные и тягостные. На дату выписки Рон уже поселился в отеле. Тему развода никто из них не затрагивал, но Гермиона чётко понимала, что рано или поздно это придётся обсудить. АРон, кажется, ещё надеялся отыграть назад.

Облака, подсвеченные зимним солнцем грязно-жёлтыми клоками бежали по мглистому небу, подгоняемые ветром. Воздух был наполнен хрустальной чистотой. Белёсые полосы инея цеплялись за деревья, обвивая их, как замёрзшие ручьи, и от этого каждое мгновение казалось застывшим, как на старой фотографии. Гермиона шла по улице с перекинутой через плечо тяжелой сумкой, в которой были вещи из больницы. Мороз пробирался под одежду, но её мысли были ещё холоднее. Всё казалось таким знакомым и чужим одновременно. Берлин в зимнее утро, неприветливый, колючий, чужой — город, который так и не стал ей домом, а теперь вовсе являл собой место, из которого хотелось сбежать, не оглядываясь. И всё же по пути домой Гермиона испытала странное чувство ностальгии. Ей никогда не нравились серые, похожие одна на другую высотки, узкие пешеходные зоны, однотипные дворы и неуютные лавочки. Но сейчас, когда предстояло со всем этим распрощаться, ей было тоскливо. Похоже в Берлине всё же есть что-то, по чему она будет скучать. Или кто-то.

Гермиона вышла из лифта, словно ступала в ледяную воду, от которой неминуемо сводит челюсть и перехватывает дыхание. Коридор был пуст, и каждый её шаг эхом отдавался в гулкой тишине. Она брела медленно, будто отсрочивала неизбежное. Возвращаться в квартиру, где каждая мелочь напоминала ей о Роне, совершенно не хотелось. Вещи, которые предстояло собрать, казались не вещами, а свидетельствами краха её семейной жизни. Даже воздух там был пропитан чем-то, от чего хотелось сбежать. Но куда? Взгляд упал на латунные цифры 1601 и её охватило сомнение.

В больнице Гермионе показалось, что между ней и Северусом вновь возникло взаимопонимание и молчаливая поддержка, которую она так ценила в их дружбе. Но было и другое, новое: ей хотелось прикоснуться к нему, стать ближе. Это не было похоже на те чувства, которые она испытала к нему в студенческие годы, это был не костер страсти и болезненного желания слиться с ним в одно целое, а тихий огонь, ровный и тёплый, не тот, что сжигает до тла, а тот, что согревает и дает свет. Она стояла перед его дверью и задавала себе вопросы, на которые мог ответить только Северус: «Оставил ли он всё, что между ними было, в прошлом? Хочет ли он снова впустить её в свой мир?»

Дверь распахнулась, и Северус, стоявший по ту сторону, резко отпрянул назад. Их взгляды встретились, и в этот миг между ними возникла напряжённая, дрожащая пауза — как струна, натянутая до предела и готовая лопнуть.

— Гермиона…

— Привет, — она быстро облизала пересохшие губы.

— Давно ты выписалась? Как себя чувствуешь?

— Сегодня. Я в порядке, — сказала она. Интонация Северуса показалась ей теплой, и робкая надежда зашевелилась внутри. Гермиона посмотрела в сторону их с Роном квартиры, покачала головой. — Не хочется туда возвращаться. Нет, я в порядке, правда. Просто…

Северус продолжал молча её разглядывать, его молчание Гермиона интерпретировала по-своему.

— Ладно, не буду тебя задерживать.

Она развернулась и зашагала дальше по коридору.

Северус слегка опешил, но быстро опомнившись позвал:

— Гермиона!

Она остановилась и обернулась. Втайне она надеялась, что он окликнет её.

— Эм… — Он сглотнул и откашлялся, — может, зайдёшь на чай?

— С удовольствием, — улыбнулась она, — но разве не собирался куда-то уходить?

— Собирался, — он лениво приподнял руку, в которой держал мешок с мусором, — но это может подождать.

Первым делом Северус подхватил тяжёлую сумку с вещами, что оттягивала плечо Гермионы и поставил её возле обувницы. Затем, столь же буднично, как раньше, когда Гермиона приходила к нему почти каждый день, предложил чай. Она устроилась на диване, оперевшись на подлокотник, и, полуприкрыв глаза, наблюдала, как он с ловкостью хозяйничает на кухне, открывая шкафчики, набирая воду в чайник, насыпая чай. Ни единого вопроса о сорте чая или количестве сахара — Северус помнил всё.

Когда чай был разлит по чашкам, он сел рядом, чуть в стороне, оставляя между ними пространство, которого требовали приличия и за которое Гермиона была ему благодарна. Потому что сегодня рядом с ним она чувствовала себя иначе. Она никогда не была неловкой. Но сейчас, стоило ей коснуться чашки, как пальцы предательски дрогнули, и тонкий фарфор чуть не выскользнул из рук. Она дёрнула рукав свитера и задела поднос — чайник с чашками подскочили, чуть не опрокинувшись. Северус не шелохнулся, лишь приподнял бровь. От этого лёгкого, едва заметного движения Гермиону бросило в жар. Ей казалось, что он чувствует её смятение, её странную глупую робость. Молчаливое чаепитие длилось несколько минут, прежде чем Гермиона ощутила острую потребность сказать хоть что-нибудь.

— Я решила развестись с Роном. Через две недели я уезжаю в Англию, к родителям, — заговорила она, уставив взгляд в пол. Удивительно, но произнеся эти слова вслух, все сомнения в правильности этого поступка рухнули, все уговоры о том, что их браку стоит дать ещё один шанс отступили перед твёрдостью намерения.

Северус отхлебнул чай. Горькое тепло обволокло нёбо, оставляя после себя сухой, терпкий привкус. Он поставил чашку на блюдце, провёл пальцем по её выпуклому краю, словно задумавшись, но на самом деле давая себе лишнее время, чтобы прийти в равновесие.

— Что ж, тогда я желаю тебе удачи, — сказал он ровно.

Слишком ровно.

Гермиона вздрогнула, будто от этих слов внезапно стало холоднее, будто он только что поставил точку в чем-то большем, чем просто разговор.

— Что будет с нами? — сказала она тихо.

Северус молчал. Внутри него всё сжималось от раздражения и мучительной неопределённости. Хотелось бросить резко: «Считаешь, что есть некие мы?» Но он сдержался, пожевал губы.

— Не уверен, что понимаю, о чём ты.

Она нервно стиснула пальцами свои колени. Вдох. Медленный выдох.

— Я просто… не хочу терять то, что есть между нами. Что бы это ни было.

Она произнесла это почти шёпотом, почти проглотила последние звуки, и вдруг дёрнулась, будто сама испугалась признания.

Северус заметил. Он молчал, но молчание его было не пустым — оно гудело внутри. Он медленно обвёл взглядом комнату, но, казалось, не видел ничего. Гермиона… Она ворвалась в его жизнь, вспыхнула, как искра в ночи. Яркая, нестерпимо живая. От неё веяло теплом — но разве не в этом главная опасность? Он уже знал, чем это кончится. Стоит поддаться — и пламя сожжёт до тла. Северус провёл костяшками пальцев по подбородку, силясь усмирить беспокойные мысли. Затем медленно, будто преодолевая невидимую преграду, повернулся к ней всем корпусом. Леность его движений была обманчивой — за ней скрывалось напряжение, готовое в любую секунду обернуться стремительным порывом. Он опёрся боком на спинку дивана, расправил плечи, его рука легла на гребень спинки. Лёгкая, почти небрежная поза таила в себе молчаливый вызов. Пальцы чуть сжались, едва ощутимо касаясь мягкой ткани обивки. Северус снова посмотрел на неё. Пристально. Тяжело.

— Гермиона, — тихо произнёс он. — А что есть между нами?

Она застыла в напряжении. Лёгкий аромат сенчи поднимался от чашек, смешиваясь с запахом его парфюма, глубоким и манящим.

— Я… — голос её предательски дрогнул. Взгляд уткнулся в чашку, в деревянную поверхность стола, в свои руки, во что угодно, лишь бы не встречаться с его взглядом. — Я не знаю. Но мне страшно думать, что я уеду, а ты останешься здесь. И однажды мы станем друг другу просто воспоминанием.

Северус слышал, как сквозь приоткрытое окно шумит улица, тонкий звон фарфора, когда Гермиона едва заметно двигает чашку. Он слышал её глотки — нечастые, осторожные. Он посмотрел на то пространство, которое сам оставил между ними, и сделал едва уловимое движение телом, словно хотел сесть ещё ближе, но остался на месте. Его взгляд скользнул по её руке, державшей чайное блюдце. Всего одно движение, и он мог бы коснуться её пальцев, ощутить тепло её кожи.

Глупец.

Он вскинул голову, отгоняя это наваждение, и посмотрел ей в глаза.

— Ты просишь меня снова стать твоим другом?

Голос прозвучал не так, как он хотел. Слишком резко, напряжённо. Почти срыв.

Гермиона покачала головой.

— Нет, — она подняла глаза, встретилась с его взглядом и вдруг поняла: если сейчас она промолчит, если позволит этому моменту ускользнуть, потом будет поздно.

Она поставила чашку на стол и придвинулась ближе. Северус почувствовал, как напряглось его тело, будто внутри него сработал сигнал тревоги. Её тепло — такое близкое, такое реальное — заставляло его забыть о здравом смысле.

— Я просто хочу знать, что ты тоже не хочешь меня терять, — прошептала она, прижимаясь к его бедру.

Он вздрогнул. Как это понимать? Это намёк? Ему дано позволение на что-то большее? Он сидел неподвижно, словно проглотил черенок от метлы, а внутри кипел от напряжения. Любое его действие или бездействие могло сейчас разрушить всё безвозвратно. Его рука, нерешительная, чуть дрожащая, коснулась её щеки, скользнула по виску, зарылась в спутанные волосы. Он медленно притянул её к себе, будто давая возможность отстраниться. Тронул её губы осторожным, почти боязливым касанием, которое едва ли можно было назвать поцелуем. Но затем, чувствуя её дрожь, он крепче обнял сжал её плечи, и углубил поцелуй.

Его губы были горячими, на вкус — терпкими, с привкусом зелёного чая и чего-то ещё, что было только его. Всё смешалось: аромат его кожи, тепло его ладоней на её спине, биение её сердца.

Для Северуса мир исчез — исчезли все звуки и запахи. Осталось лишь легкое, почти незаметное движение её груди, трепет её дыхания, прикосновение её губ, обжигавшее, как летний зной.

А потом он отступил.

Гермиона медленно открыла глаза. Северус смотрел на неё так, будто хотел запомнить этот момент.

— Через две недели? — спросил он, всё ещё тяжело дыша.

Слова дались ему с трудом, словно застряли где-то в горле, мешая говорить. Вопрос прозвучал отрезвляюще, возвращая обоих в угрюмую реальность, где не было места мгновениям блаженства и предвкушению вечного счастья.

— Через две недели, — повторила она, сквозь сбивчивое дыхание.

— И ты уверена? — он говорил без упрёка, без давления, но его глаза… в них была надежда, тонкая, как паутина на утреннем ветру; вот она искрится на солнце — а в следующее мгновение готова исчезнуть без следа. Он не просил её остаться. Он знал, что не имеет на это права. Но всё же — какая-то отчаянная часть его души тянулась к этому призрачному «а вдруг?».

Она прикусила губу. Кивнула.

Северусу показалось, что она засомневалась, но он не стал настаивать.

— Конечно, — выдохнул он. — Лондон — хорошее место для того, чтобы начать заново.

Ложь. О, как хорошо он умел лгать. Сколько лет он тратил на то, чтобы прятать под равнодушием все свои порывы, боль, надежду, которая всегда разбивалась о реальность. И вот теперь — ещё один удар. Ещё одно «начать заново», но уже не с ним.

— Ты злишься? — спросила Гермиона.

Он покачал головой.

— Нет.

Снова ложь. Он злился. На обстоятельства, на себя, на неё — на это невыносимое чувство, что он снова теряет что-то важное.

— Ты правильно поступаешь, — произнёс он наконец с каким-то надрывом, который он так хотел скрыть, но который всё равно прорвался сквозь его голос. — Всё это… — он неопределённо повёл рукой, будто пытаясь очертить между ними нечто неуловимое, что ещё минуту назад существовало так явственно, — это не должно заставить тебя изменить свои планы.

Гермиона молчала. В воздухе повисло странное, натянутое ожидание. Она чувствовала, как что-то шевелится внутри неё — что-то тревожное, сладостное и в то же время пугающее. Она ведь уже приняла решение. Выбор был сделан. Так почему теперь она испытывает сомнение?

Северус провёл языком по пересохшим губам, и она вдруг подумала: а был ли у него этот вкус зелёного чая до их поцелуя? Или это её вкус смешался с его?

— Какие у тебя планы на вечер? — Его вопрос прозвучал неожиданно буднично, словно только что они не обсуждали грядущее расставание.

Гермиона вдруг вспомнила, что ей нужно возвращаться в их с Роном квартиру. В место, где каждый предмет напоминал о прошлом. В дом, который больше не был домом. Пустая скорлупа, откуда ушло всё живое, оставив после себя холодный застывший слепок прошлого. Там всё ещё пахло Роном — его парфюмом, его потом, его призрачным присутствием, въевшимся в стены, в занавеси, в ткань дивана, как въедается в душу тягостное воспоминание. Этот запах был невыносим, потому что тянул за собой тяжёлую, удушливую горечь предательства, разлитую всюду, как пролитое вино, которое впиталось в ковер, оставив несмываемое пятно.

Гермиона думала, что брак — это работа, труд, терпение, а не эфемерное чувство, которое может развеяться, стоит ветру подуть не в ту сторону. Она мирилась с его недостатками, искала компромиссы, подстраивалась и меняла свои привычки. Она думала, что они оба строят что-то важное, что день за днём возводят прочные стены их общего будущего, скрепляют их доверием, уважением и заботой. Но оказалось, что строила она одна. А Рон? Он жил в этом браке как гость, которому стало скучно, и он нашёл новый, более удобный угол, более солнечное место.

Обида вспыхнула в ней с новой силой, сдавила грудь. Почти физическая боль — острая, жгучая — пронзила её, словно чья-то невидимая жестокая воля с наслаждением вновь и вновь заставляла её переживать чувство предательства. Она не хотела, не могла снова видеть перед собой этот обман, этот пошлый, бессмысленный спектакль, где вся её жизнь оказалась декорациями: стол, за которым они ужинали, диван, где они сидели вместе, где она когда-то смеялась над его шутками, верящая, обманутая. Их кровать… Всё ложь, отвратительная, безобразная ложь. Гермиона не знала, когда именно началась эта ложь. Может быть, их брак всегда был ложью, иллюзией, миражом, сотканным из её собственных надежд?

Северус медленно поставил чашку на стол. Казалось, даже этот незначительный звук расколол тишину на осколки.

Он, чуть склонив голову, внимательно наблюдал за Гермионой. Его взгляд, цепкий изучающий, вдруг переменился — он уловил что-то в её лице, в том, как она ссутулилась, как дрогнули её губы, словно она вот-вот заплачет.

— Что-то не так?

— Нет, — слишком поспешно ответила Гермиона.

Он прищурился и качнул головой.

— Ты вся сжалась, как кошка, которую хотят окунуть в воду.

Она усмехнулась, но её взгляд остался потухшим.

— Неужели, — продолжил он, — мысль о планах на вечер настолько неприятна?

Гермиона вздохнула.

— Я сейчас поняла, что должна вернуться в квартиру. А там… всё будет напоминать о нём. О его предательстве.

Северус молчал, позволяя ей говорить.

— Глупо, правда? — продолжила она с натянутой улыбкой. — Рон проявил редкую любезность, оставив мне квартиру, сам ушёл жить в гостиницу, дал мне время собраться… А я…

— А ты не можешь там находиться, — понимающе кивнул он.

— Не могу.

— Тогда не иди туда.

Он произнёс это просто, как что-то очевидное. Гермиона подняла на него недоуменный взгляд.

— Куда же мне деваться?

Северус был поразительно старомодно воспитан. Ему казалось бесчестным тащить в постель женщину, которая находится в таком уязвимом состоянии. Но Гермиона дала ему повод думать, что он ей небезразличен. Поэтому он позволил себе неслыханную дерзость.

— Оставайся здесь.

Он произнёс это почти небрежно, но в напряжённой линии его плеч, в едва заметном движении пальцев, сжавших край дивана, чувствовалось другое — он не был уверен в её согласии. Гермиона посмотрела ему в глаза. В глубине души она ожидала этого предложения. Она сама к нему вела. И тем не менее, она сознавала — это решение изменит всё, сделает их связь более явной, осязаемой.

— Здесь? — тихо переспросила она.

Северус кивнул. Он не стал уточнять, что имел в виду: на ночь ли, на несколько дней или дольше. Может, он и сам не знал.

Гермиона опустила голову, рассматривая узор на ковре. Внутри неё всё было в хаосе, мысли метались, как потревоженные птицы. Ей нужно было дать ответ, такой, который устроил бы её саму, без оглядки на то, чего хочет Северус, что подумали бы о ней близкие, и даже Рон, без оглядки на то, что правильно или уместно. Гермиона взяла чашку, хотя чай был давно допит, провела пальцами по её гладким краям, словно ожидая, что в этом движении найдётся ответ. Распутье. Неожиданная развилка дороги в сумерках. Сделай она шаг в сторону — и вот она снова там, в квартире, где пахнет Роном и его предательством. Сделай она шаг в другую сторону — и вот она здесь. Здесь пахнет Северусом — его растворителем для красок, его зелёным чаем, лёгкой горечью сигарет, которыми он иногда грешит. Здесь нет воспоминаний, от которых хочется убежать. Здесь только настоящее.

Гермиона подняла голову. Северус всё так же смотрел на неё, его взгляд был внимательным, терпеливым, но в этой терпеливости таилось напряжение. Он предложил ей остаться, но не попросил, не настоял, будто давал ей путь к отступлению. Он, как никто другой, понимал, что значит оказаться на пороге новой жизни и не знать, стоит ли в неё шагнуть.

— На сколько? — тихо спросила она.

В его глазах мелькнуло удивление, словно он не до конца верил в серьёзность её вопроса, а потом он склонил голову, чуть улыбнувшись — почти незаметно, почти про себя.

— На сколько захочешь.

Это был честный ответ. Он не ставил перед ней рамок, не требовал ничего взамен. Давал ей возможность решить самой. Гермиона сглотнула и ощутила сухость во рту. Должна ли она сейчас думать о том, что будет дальше?

— Хорошо, — сказала она, и в этот миг внутри испытала короткое облегчение.

Северус не смог сдержать улыбки. Он провёл пальцами по её щеке, зарылся в непослушные локоны и наклонил её голову к себе так, что их лбы соприкоснулись. Он быстро глянул на дверь и его улыбка стала шире.

— Тогда мне тем более стоит вынести мусор, — произнёс он, не отрываясь от её лица, — не то решишь, что я свинья и передумаешь.

Гермиона рассмеялась, лёгким чистым смехом, который разогнал оставшееся напряжение.

Когда дверь за Северусом закрылась, тишина вновь окутала квартиру. Гермиона осталась одна, и далеко не впервые за этот вечер почувствовала, как тревога медленно поднимается из глубины её сознания.

Она глубоко вздохнула и обхватила себя руками. Только что она приняла решение, изменившее всё. Она осталась. Оставшись, она признала, что хочет быть рядом с Северусом. Признала, что больше не цепляется за прошлое, за привычное, за то, что мертво.

Но правильно ли это?

Она всё ещё в официальном браке. Да, бумаги рано или поздно будут подписаны, да, её отношения с Роном уже не вернуть, но… Разве это оправдание? Разве не стоило хотя бы поговорить с Роном о разводе, дождаться, когда всё закончится по-настоящему?

Гермиона сжала пальцы, ощущая, как ногти впиваются в ладони. А вдруг они с Северусом торопятся? Они не успели ничего обсудить, не договорились, что их ждёт дальше. Неужели она так просто позволила себе поддаться эмоциям?

А если всё это ошибка? Если влюблённость затмила ей разум? Она знала Северуса как друга, как наставника, как человека, который всегда был рядом в сложные моменты. Но она не знала его как мужчину. Её щеки вспыхнули от внезапной мысли. Северус всегда был сдержан, даже сейчас он не торопился. Он не бросился к ней с жадностью, не обрушил на неё свою страсть. Но теперь она вдруг осознала: она не представляет, каков он в любви.

Гермиона резко поднялась с дивана и начала расхаживать по комнате, ощущая, как внутри всё скручивается в тугой узел. Почему он так долго? Она бросила взгляд на часы. Чёрт, сколько можно выбрасывать мусор? Он же просто спустился к контейнерам за углом, а не в другое измерение! Гермиона пыталась отвлечься, разглядывая квартиру. Стеллаж с книгами по искусству и детективными романами, стопка аккуратно сложенных журналов, банки с разнообразными сортами чая на кухонных полках, мольберт. Мне здесь уютно, — мелькнула мысль.

Рассматривая картины она зацепилась взглядом за одну из них. Картина, стоявшая в тени мольберта, что-то ей напоминала, но Гермиона не сразу её узнала, а когда рассмотрела получше, её охватил приступ непонятного счастья, а в груди разлилось тепло. Потому что это была та самая картина, которую Северус пытался вручить ей несколько недель назад со словами: «можешь её сжечь». Гермиона была уверена, что он избавился от неё.

Послышались шаги, поворот ключа в замке. Она повернулась ко входу, сердце замерло в груди, и через секунду в дверях появился Северус. В одной руке он держал несколько пакетов с продуктами, в другой — ключи, которые ловко перекинул в карман.

— Сегодня на ужин — бургеры! — заявил он с той лёгкостью, которая мгновенно разбила её тревожные мысли. — Надеюсь, ты ничего не имеешь против домашнего фастфуда? Клянусь, таких бургеров ты ещё не ела.

Он поднял бровь, словно ожидая её реакции, а в глазах плясали смешинки. Гермиона смотрела на него, улыбаясь. Ей было достаточно услышать его голос, чтобы все сомнения растаяли. Северус поставил пакеты на пол возле холодильника и бросил на неё короткий внимательный взгляд:

— Что?

— Ничего, — продолжала улыбаться она.

Он вынул из пакета упаковку булок для бургера и положил её на кухонный стол.

— Тогда займись булочками и начинкой, а я разберусь с котлетами.

Она кивнула и прошла на кухню, ощущая, как внутри становится легко и спокойно.