Волки и Овцы (джен)

Озверевший и матерящийся на двух языках Долохов выглядел сонным и не очень-то трезвым. Возможно, Люциус сделал неверный выбор, поддавшись тревоге. Голос у Рудольфуса уже сорвался, но от этого звучал лишь жалостливей. Жар, исходящий от его тела, нагрел всю довольно просторную комнату похлеще камина, который Малфой велел затушить. Удерживать его на постели становилось всё труднее. Люциус выбился из сил, стараясь ему не навредить ещё сильнее. Но тот так сильно извивался и выворачивался из его рук, словно из его нутра тщетно пытаются вырваться наружу десятки огромных змей, что Пожирателю приходилось прилагать гораздо больше труда, чтобы случайно ему что-нибудь не сломать.

Следует отдать должное Долохову: он всегда умел брать себя в руки и в любом состоянии действовал быстро и чётко. Едва он пришёл в себя после неожиданного перемещения, обернулся на шум позади, выбросив вперёд вполне твёрдую руку с зажатой в ней палочкой. Уже через секунду он стоял над постелью Лестрейнджа, грубо бормоча что-то нечленораздельное, пока руки, будто живя собственной жизнью, творят магию над мечущимся Рудольфусом.

Зелье он, как и Малфой, безошибочно определил с ходу, отчего на его перекошенном злобой лице на мгновение промелькнула тень страха. Лестрейндж достаточно сведущ в зельях, чтобы понимать, что это снадобье состоит в списке запрещённых не просто так. Тогда почему он поступил подобным образом? Хотя, что за глупый вопрос? Очевидно же, что он был не в себе всё это время. Да и был ли он вообще когда-нибудь в себе? Может, Снейп и прав: Лестрейндж — синоним безумия.

Нет, нет. Это всё в нём злость говорит и страх. Руди наверняка подобрал правильную дозу. Вот и напиток выбрал горячий, чтобы сгладить последствия. Просто не подумал о том, что его организм ослаб за эти месяцы и ему не потянуть такую нагрузку. Но Антонин с этим поможет. Он ведь хорош в этой сфере, если не лучший. Если же нет, то этот просчёт будет стоить Лестрейнджу рассудка или же жизни. И неизвестно, что хуже.

Долгие тяжёлые минуты спустя бессознательное тело распласталось на кровати, и жар начал сходить. Но не успел Малфой облегчённо выдохнуть, как до его ушей донеслось напряжённое: «Зови Мальсибера». Только теперь он оторвал взгляд от стремительно бледнеющего Рудольфуса. Антонин и сам выглядел не лучше, но не прекращал творить неизвестные Люциусу чары. Не позволяя себе тратить драгоценные секунды на размышления, он отправил эльфа за Пожирателем.

В тревожном ожидании Люциус в красках представлял, что сделает озлобленный Лестрейндж, когда, придя в чувство, узрит над собой такое столпотворение незваных гостей. Справедливости ради надо отметить, что он сам во всём виноват. Может, его поступок и был вызван безвыходностью положения, колоссальной усталостью и потерей самоконтроля, но Люциусу очень многое хотелось ему высказать.

Проще было думать об этом, чем допускать даже мысль о причинах, которые могли заставить такого опытного мага, как Долохов, обратиться за помощью к человеку, которого он обычно именовал явно негативно окрашенным русским словом, чем-то отдалённо похожим по звучанию на «филантроп». Филантропом такого разгильдяя, как Мальсибер, сложно было назвать, а тон Долохова в моменты обращения к вышеуказанному персонажу был схож с ударом молота о каменную стену. Так что Малфой подозревал, что значение этого ёмкого словца было не самым положительным.

Мальсибер Долохова раздражал буквально всем: слова, манеры, действия, даже пружинящая походка. Всё это безмерно бесило Антонина и по отдельности, а вместе заставляло скрипеть зубами. Сам же не в меру общительный оптимист, русского мага побаивался и при этом не упускал возможности «наладить» их общение. Долохов его стремлений не разделял, но Мальсибер не любил сдаваться на полпути. Стоит ли упоминать, сколько раз ему приходилось улепётывать со всех ног от летящих в него проклятий? Однако способности в ментальной магии у Мальсибера были наследственные, и он неплохо, весьма неплохо, их развил под натиском своего отца. И раз Антонин решил переступить через личную неприязнь, дело было худо.

Явившийся Мальсибер выглядел не в пример лучше Долохова. Он явно ещё не ложился. Оглядев собравшихся, он сделал механический шаг назад, наткнувшись на хмурый взгляд Антонина. Но, пересилив себя, поспешил к едва заметному на белоснежных простынях бледному Рудольфусу, которого выдавали лишь яркие волосы и тёмные ресницы. Кратко описав проблему, Долохов грубо, почти приказал: «Давай работай». Сам бы Люциус на такое обращение отреагировал бы однозначно — просто удалился бы, ничего не отвечая. Мальсибер же, коротко кивнув, достал волшебную палочку и аккуратно упёрся её концом в висок всё ещё пребывающего в беспамятстве Лестрейнджа.

Малфой понимал, что теперь от него мало толка, но и уходить не собирался. И дело было даже не в том, что ему было быстрее и проще отдавать указания своим эльфам. Он чувствовал некую ответственность за обнаруженного им в таком состоянии человека. И он должен был убедиться, что всё закончится хорошо.

Как же удачно, что Рабастана Лорд куда-то отослал именно сегодня. Или удача была не при чём? Похоже, Руди действительно всё рассчитал. "Псих безответственный! Неужели не смог придумать своей гениальной головой что-нибудь менее опасное?" «Не смог», — голосом Лестрейнджа ответил Малфой сам себе. Он и так держался слишком долго. Одному Мерлину известно, чего ему этого стоило.

Рано или поздно нечто подобное должно было случиться. Хорошо ещё, что он не стал травиться ядом. Хотя были моменты, когда Малфой отчётливо видел в его болотисто-зелёных глазах это желание. Мог он «случайно» ошибиться с дозировкой? Конечно, мог. И Люциус даже не находил ни одного аргумента в противовес этому сомнительному решению.