Шюмег (гет)

Примечания:

Millió gyertyát gyújtunk (венг.) — мы зажжем миллион свечей

— Держи. Не поломай.

Сухая материнская рука пихнула девочке хрупкий моток тонких крошащихся свечей. Могло показаться, что они были вполне себе гибкими и их можно гнуть как угодно, хоть скручивать в узел. Но не стоило даже и пытаться: дешевые свечки тут же беззвучно ломались, оставляя собственный воск беспомощно висеть на толстой пушистой нитке как неудавшуюся гирлянду.

Поднявшись по ступенькам к тяжелой деревянной двери, мать потянула ее на себя и пропустила вперед девочку со свечками. Та громко пыталась пересчитать их, но ее грубо одернули, чтобы она замолчала. Вокруг приятно пахло ладаном, миррой и жженым воском. Узкие решетчатые окна почти не пропускали и без того тусклый свет, тощими лучами падавший на дощатый пол, подсвечивая всю летавшую в воздухе пыль. От кромешной тьмы холодного вечера спасали немногочисленные свечи, расставленные тут и там в напоминавших золоченые грибы на длинной ножке подставках. Грибы “росли” только перед картинами, с которых смотрели плоские скорбные лица, кое-где заключенные в стекло и металл. Девочке казалось, что одна такая картинка глядела прямо на нее. Но почему-то это не пугало. На ней закутанная в длинную одежду плоская женщина с ребенком не отрывала жалостливой нежности не то от нарисованного мальчика, которого держала на руках, не то от девочки, стискивавшей моток дешевых свечек. Мама всегда говорила дочке, что ее выпросили именно у этой женщины. Что она — чудо.

— Иди сюда.

Придушенный и настойчивый голос матери раздался из левого угла. Она стояла прямо у большой картины, рядом с широкой коробкой с песком. Девочка поплелась к этой песочнице, абсолютно не понимая, зачем игрушка для детей находится в подобном месте. Ее бы поставить на детской площадке у них в садике. Там она была бы нужнее: их песочницы давно превратились в ямы, а песок давно растащили местные.

Когда девочка подошла, мама, шмыгнув, забрала весь свечечный букет. В подобные моменты она никогда не показывала лица. И сейчас тоже. В песок втыкались одна за другой дрожащие свечки, несшие еще более трясшиеся шапочки пламени. Угол постепенно осветился, нехотя показав не видный до этого крестик, прибитый к дальней стенке коробки, и картина рядом тоже стала светлее. У другого портрета тихо захныкала женщина в темном платке. К ней тут же подошла согнутая как вопросительный знак бабушка, до этого сидевшая у стены на скамейке, и погладила ее по спине.

— Мама, — ребенок перевел расстроенный взгляд на материнский черный платок, — зачем это?..

— Чтобы бабушке не было холодно, — послышался сухой и тихий ответ.

— Но ведь ты говорила, что теперь ей хорошо и не больно?..

Одна из ярких свечных шапочек вздрогнула, услышав очередной всхлип женщины сзади, и обронила в песок восковую слезинку. В носу у девочки закололо.

— Да. Она теперь будет смотреть на нас. Она все знает и все видит. И наши свечи они тоже видят, и они их греют. Так они знают, что мы не забыли.

Женщина позади становилась только громче. Девочка вцепилась в полы мягкого маминого пальто.

— Когда нас не станет, ставь и нам иногда.

* * *

Уставшие глаза застыли над мелиссовым паром, поднимавшимся дрожащим столбиком из окольцованной грязно-коричневым налетом чашки. Ее надо было бы давно хорошо помыть с содой, но кружка продолжала стоять на своем месте и день ото дня только темнела изнутри.

Пакетики с успокаивающей отравой, уже до тошноты приевшейся, будто размножались почкованием, пока Дерн на них не смотрела, и все никак не заканчивались. Однако Натали не могла определить, что окажется страшнее: что Лиза снова отправит ей целую банку, которой опять придется давиться, или что их вовсе не останется.

Очередная порция трав под кипятком раздула свой пакетик и вызывающе всплыла, стараясь попасть на глаза. Глаза, которые в очередной раз смотрели куда угодно: на свечной огарок, на то место, где раньше у гибискуса был цветок, на покосившиеся стопки с книгами, в пустоту — куда угодно, но только не на нее. Натали начало казаться, что пакетик становился больше, набухал, привлекал внимание, требовал признать его, смириться и выпить вонявшее мятой и мелиссой варево.

Сделав несколько смиренных глотков, девушка села на стул и потерла дергавшиеся глаза. Грудь снова сдавливало от плохого предчувствия.

Бордовую тряпочку бутона, походившую на носовой платок, в который уже кто-то несколько раз выбил нос, прошлым вечером нехотя спалил камин, но на тридцатой странице учебника по английскому так и остался грязный след. Как Натали ни пыталась, убрать его не получилось даже заклинанием. Пятно хоть и позволяло без труда прочесть буквы, и все же смотрелось крайне неопрятно на пожелтевших, но тем не менее чистых листах.

Вспыхнула свечка, и пламя с тихим треском жадно вгрызлось в подкопченный фитиль. Натали потянулась к мандаринам. Со вчерашнего дня их горка почти не убавила в высоте. Сейчас, когда срочно нужно было чем-то занять руки, девушка сделала очевидный выбор в пользу ковыряния кожуры. Это всяко лучше, чем отрывать заусенцы на уже порядком пострадавших пальцах. Загнав ноготь под мандариновый скальп, Натали сонно и не спеша провела пальцем под кожурой. Снять ее одним куском, как чехол, не получилось. Она и не старалась, хотя надеялась, что все получится как-то само собой.

Одинокое пламя дрогнуло. Девушка тут же подняла на глаза на свечу. Без очков огонек расплывался, увеличивался и отращивал несколько колеблющихся лучей. Во сне свечей было намного больше. Мама редко и мало ставила что-то в “грибные”. И практически все стояли на подставке именно в левом углу, под массивным крестом. С августа и сама Дерн ничего не ставила. А надо было бы. Особенно сейчас. Особенно сегодня.

Натали отложила истерзанный мандарин и встала. У чемодана услужливо открылась крышка, где у самого края пряталась малозаметная молния. Расстегнув ее, девушка наконец вытащила вещь, которую видела в последний раз, когда упаковывалась дома у Лизы еще полгода назад. На свободное место между книг встала небольшая картинка. Цветного там было немного: только пара напечатанных скорбных лиц — остальное занимал желтоватый металл. Это то единственное, без чего мать никогда в жизни не отпустила бы свою дочь ни за границу, ни вообще куда бы то ни было.

Как преподаватель ритуалистики Дерн могла точно сказать, что ничего волшебного в привычном понимании в картинке не было. Но несмотря на это мама верила ей куда больше, чем во всю чертовщину с палочками, летающими деревьями и Колдовстворцем. Натали ее никогда не понимала, но переубеждать не пыталась, потому что это было заведомо бесполезное и безуспешное предприятие. У мамы всегда находился аргумент более весомый. Да и все то, чем занималась ее дочь, она воспринимала если не как второсортные фокусы, то как игру. И небезосновательно. Она была свидетелем настоящего чуда. А само чудо только молчаливо соглашалось.

С картинки смотрели женщина и ребенок с тихой скорбью и смирением в глазах. Каждый раз при взгляде на них внутри Натали постепенно накатывало странное чувство спокойствия, будто весь мир вокруг замирал и не оставалось ничего, кроме нее и картинки. А потом эти минуты умиротворения неизменно заканчивались беспричинными слезами.

Рядом с картинкой встала маленькая прозрачная рюмочка, почти доверху наполненная рисом. А перед ней уже застыла и сама девушка. В ее руке как от холода дрожала новая тонкая свечка. Ее нужно было зажечь именно сегодня. Иначе бабушка будет думать, что внучка ее забыла.

Натали вытащила из кармана коробку спичек и чиркнула о серный бок. Комната осветилась еще одной свечой, тут же больно заплакавшей парафином на руки. Девушка, не спеша перекрестившись, аккуратно воткнула ее в рюмку с рисом и посмотрела на картинку. Нутро тут же обмякло. Что-то неуловимое, до этого с силой стискивающее плечи, постепенно растаяло. Серая начинка черепной коробки превратилась в тяжелый тягучий кисель, пока не застыла совсем под мягким взглядом грустных нарисованных глаз. Они, казалось, все знают, все понимают и жалеют. Не как Лиза или мама с их неизменным “встала, умылась, улыбнулась и пошла”. Не заставляют силой говорить — слова мало значат. Они и без этого знают, как болит и где. Они-то жалеют по-настоящему.

— Только не надо злобы, пожалуйста… Только не злобы… Ни я, ни мне…

Иногда ей казалось, что мама все же была права и ее правда слышат. Не незнакомый мужской голос за правым плечом, отзывавшийся на “Деде, прадеде…”, а она. Та, у кого ее выпросили. Всегда именно когда это жизненно нужно. Но иногда и в такие минуты, когда руны молчат, книги не дают успокоения, работа приносит лишь временное забытье, а окружающим ты не важен и не нужен, и даже если тебя не станет, то никто не заметит. Когда нет смысла винить людей вокруг: у каждого своя жизнь, они ее жили до тебя, живут сейчас и будут после. А все, кто были дороги, теперь появляются лишь в строках редких писем, умещавшихся в одной жестяной коробочке. А если и она когда-нибудь исчезнет…

— Не бросай меня…

Натали закрыла лицо руками и заплакала.

* * *

Мимо просвистела еще одна синяя метла, окатив полные трибуны резким порывом еще влажного после вчерашнего дождя воздуха. Натали проследила за ее седоком — очевидно уже успевшим замерзнуть несмотря на теплую форму светловолосым парнишкой — и тихо вздохнула, пряча нос в шарфе.

Зима, холодная, темная и беспраздничная, промелькнула слишком быстро. Новый год застал Дерн в собственных апартаментах вместе с Шурой на полу у камина. Святки и Рождество — там же. Ее первое Рождество без кутьи. Разумеется, можно было бы спросить, где в школе находится кухня, и тихонько сделать хотя бы мед с рисом. Можно было бы. Но девушка, сидя на подушке перед огнем, поняла, что в этом не было смысла. Кутью надо было кому-то дарить: семье, крестным, друзьям. Но здесь, в Хогвартсе, некому. Хэйзел наверняка бы не поняла. Больше на ум никто не пришел.

Болезненно приближалось начало нового семестра. С каждым днем все сильнее ныло где-то под ребрами, скулило и давило. Когда это становилось совсем невыносимо, в два горла начинали кричать радио и патефон. Их звучащие вразнобой голоса кое-как заглушали внутренний вой и назойливые мысли, не отпускавшие до сих пор. Об Ырке, бутылочке, гибискусе, родителях, бабушке, странных письмах Лизы, учебниках, методичке, Люпине, Хэйзел, почтальонах, вещих снах. Они роились в голове как в огромном котле, варились, упаривались, концентрировались до тех пор, пока между абсолютно разными вещами вдруг не находись связи, со стороны абсолютно абсурдные. Каждый раз Натали останавливала себя, била по щекам, чтобы очнуться, грызла кожу с губ. И все же что-то не давало ей покоя. Раздраженный разум искал подвох во всем. Особенно в словах Лизы. Девушка бесконечно перечитывала ее предновогоднее письмо, подсознательно чувствуя, что с ним что-то не так. Его точно писала Пожарская: ее почерк, ее манера речи, ее духи на бумаге, сургучная бесформенная клякса вместо печати на конверте. И все же.

Солнце, а ты вообще не рассматривала вариант, что тебе действительно могло просто показаться?

С началом семестра все снова закрутилось. Натали, чувствуя, что пока еще может себя контролировать, поспешно убрала злосчастное письмо в жестяной ящик к другим, чтобы прекратить бесконечно думать о нем и раствориться в работе. Нет свободного времени — нет тревоги. А если оно появлялось, то девушка быстро находила, чем себя занять: чтением книг, газет, штудированием учебников, составлением заданий на уроки, ручной стиркой — чем угодно. Лишь бы постоянно пребывать в движении, лишь бы не останавливаться и не думать.

В этом суматошном состоянии ее после уроков нашел Миклош. Натали с судорожной скрупулезностью проверяла работы, под нос проговаривая написанный текст, когда мальчик постучал в дверь кабинета. Почему-то именно в тот день она не спряталась в своей раковине апартаментов, а решила остаться в классной комнате, необычно пестрой от света витражей. За Миклошем ожидаемо протиснулась Эва. Видеть воспрявшую девочку было даже отчасти радостно, вспоминая, как в этом же кабинете ребенок давился слезами. Но близнецы в тот день пришли не просто так, а напомнить об одном обещании.

Прямо над трибуной с подозрительной самостоятельностью заметался небольшой мячик, вернув Натали в реальность, пока один из игроков битой не отправил его в противоположный конец поля. Дерн снова сощурилась в попытке разглядеть среди синей команды Миклоша. Возможно, если бы рядом сидела Эва, она бы точно указала на брата. Однако девочка устроилась на нижней трибуне, а Натали — на преподавательской вышке, куда учащимся подниматься не разрешалось. Она уже почти расстроилась, что послушала Эву и поднялась на этот насест, когда вокруг задвигались люди.

— Ох, простите, извините… Угораздило же меня…

На свободное место рядом опустилось штопаное пальто.

— Доброго дня, профессор! Можно составить вам компанию? — излишне вежливо спросил Люпин, хотя в этом нужды не было. Других свободных мест не было.

Дерн кивнула в знак приветствия и украдкой сквозь челку посмотрела на коллегу. Тот был таким же полосатым от шрамов, как прежде. Та же одежда, те же ботинки, которые Натали однажды оттоптала в проходе у Большого зала. Разве что лицо немного посветлело и не казалось больнично-бледным. Каникулы, как ни крути, всем идут на пользу.

Комментатор во всю драл глотку в осипший микрофон, и тот отражал голос с многократным эхом, отчего невозможно было разобрать ни слова. Но ученик явно любил свое дело и проявлял недюжинное старание, с каким вокзальный диктор объявлял о приближении поезда: громко, длинно и совершенно непонятно. Дедушка, полжизни проработавший на поездах, наверняка бы все понял. В детстве он всегда расшифровывал эти невнятные послания, когда они ждали электричку в город на их полузабытой станции.

— Профессор Дерн, подскажите, какой сейчас счет? Я пропустил что-то интересное?

Чуть вздрогнув от неожиданного вопроса Люпина, Натали растерянно покачала головой.

— Извините, я не знаю.

— А, вот как. Неожиданно видеть вас на игре. Мне казалось, квиддич вас не интересует.

Обещания нужно выполнять, особенно данные детям. Тем более, что никто не заставлял непосредственно играть — только посмотреть.

— Меня пригласили, — Дерн тихо вздохнула, отчаявшись разглядеть на поле знакомое лицо.

Люпин хмыкнул.

— Ковачи, да? — поймав ее взгляд, мужчина едва заметно улыбнулся. — Странно, что Миклоша нет на поле… Может, он остался на скамье запасных?

Поняв причину, почему она не может найти мальчика в пролетающих мимо игроках, девушка грустно уставилась куда-то вперед, где маячил, переходя из рук в руки, большой красный мяч. Гул трибун, захлебывающийся в собственном эхе голос комментатора, свист уже не по-зимнему теплого, но пронизывающего ветра — все постепенно смешалось в один сплошной равномерный шум. Он опасно закладывал уши и уходил на задний план, предательски уступая место мыслям. Но в этот раз совсем другим.

Ты даже не стараешься.

Не надо злобы.

— А вам… Вам нравится квиддич?

Вопрос вырвался неожиданно даже для самой Дерн. Тем не менее Люпин остался спокоен, будто ожидал продолжения разговора.

— Что-то в этом роде. Хотя на матчах я был разве что когда сам учился здесь. Мой лучший друг играл в команде Гриффиндора, так что и на тренировки мне иногда доводилось смотреть, — мужчина грустно усмехнулся, видимо, вспомнив о чем-то. Однако на его лицо быстро вернулось привычное выражение. — Вы ведь знакомы с правилами?

— Немного, в Колдовстворце есть свои команды. Но на играх я тоже бывала разве что во время учебы. — Девушка опустила глаза и зарылась пальцами в шерстяную оборку шарфа, старательно ее расчесывая, будто от этого внезапно стала зависеть ее карьера или даже жизнь. — Правда, я не совсем понимаю, почему они сидят на древке. Оно же тонкое, не удобнее ли сидеть на пр-рутьях? — девушка поджала губы, поняв, что опять позорно скатилась на акцент впервые за долгое время. И тут же мысленно отвесила себе пощечину, продолжая рвать запутавшиеся нитки.

— На метлы наложены амортизирующие чары, так что…

Люпин, казалось, или не услышал внезапно прорезавшийся акцент, или в очередной раз спустил на тормозах. Еще одна стыдная поблажка, коих за полгода набралось слишком много. Как назло темы для разговора кончились, а матч — даже не думал. Сосед с другой стороны обратился к Люпину и завязал не слышную из-за свиста ветра беседу, судя по продолжительности — куда более удачную.

Дерн коротко мотнула головой, чувствуя, как в мыслях опять плодится, копошится и множится привычная дрянь, и попыталась отвлечься на речь комментатора. Только сосредоточившись на этом гуле, она наконец смогла разобрать отдельные слова:

— …Молния имеет встроенный автоматический тормоз… — комментатор не успел закончить предложение, поскольку его перебил недовольный голос Макгонагалл.

Натали, проморгавшись, нахмурилась и задумчиво посмотрела на относительно ясное небо. Возможно, если бы беднягу не перебивали, она бы наверняка поняла, откуда тормоза у молний и зачем они вообще, если на матче хорошая погода и грозой даже не пахнет.

Девушка окинула взглядом поле, больше не пытаясь сфокусироваться на игроках, и поискала глазами табло со счетом — еще со времен Колдовстворца она помнила, что оно должно было стоять где-то на виду. Игра медленно и степенно заволакивала дрянь в голове непрозрачной пленкой. Та рассасывалась, заменяя мыслительный кисель еще не водой, прозрачной и понятной, но уже жижей из-под чайного гриба: мутной, требовательной, сомнительной, но уже вполне удобоваримой, хотя и на большого любителя. Жижа думала с трудом и клянчила чего-то съедобного, желательно сахара. Но Натали перед матчем успела только глотнуть успокоительного и затолкать в рот подсохшую половинку последнего мандарина, поэтому сгрести мысли в кучу было труднее, чем обычно.

Спустя несколько бесплодных минут на глаза девушки наконец попались огромные цифры, отражающие текущий счет. Судя по ним, дела у синей команды шли неважно: разрыв в очках был слишком большим. Натали кое-как представила Миклоша, который наверняка был раздосадован и требовал, чтобы его выпустили на поле. И все же ни в одной из команд не было замен.

Мимо преподавательской трибуны пронесся метеор в красной форме, и комментатор снова не выдержал:

— Посмотрите, что вытворяет на «Молнии» Гарри Поттер! Он демонстрирует все ее возможности! Особенно видна сейчас точно выверенная балансировка…

— Джордан! Вас, что, наняли рекламировать “Молнии”?! Комментируйте матч! — взревела заместитель директора, и Натали почувствовала небольшое облегчение от того, что выбрала место повыше — голос Макгонагалл было слышно по всему стадиону даже без громкоговорителя.

Теперь стало понятно, что “Молния” — название какой-то метлы. В целом, если судить логически, на метлах играют в квиддич, и они являются частью матча, поэтому ученик, технически, исправно выполняет свою работу. Сделав вполне приемлемый для себя вывод, Натали опустила глаза на возню у стойки комментатора, но вмешиваться в нее желания не возникло. Напротив, от этого ей стало только спокойнее.

Нижние трибуны, а именно зеленая их часть, оказались удивительно единодушны с верхними и тоже подозрительно заколыхались, взметнув в воздух три темных силуэта прямо перед гриффиндорским игроком. Последний, едва не столкнувшись с ними, выпустил яркую вспышку, даже не замедлив своего стремительного полета. Белоснежный всполох обрел черты, отрастив большие ветвистые рога, и, выставив их вперед, бросился на противников. Последние, явно не ожидавшие такого поворота, испуганно повалились назад, зацепившись балахонами о край трибуны. Светлый полупрозрачный олень тут же исчез.

— Ничего себе… У него получилось…

Натали резко обернулась. Рядом сидел пораженный и расплывшийся в довольной улыбке Люпин. Он тут же подорвался со своего места и, не дожидаясь свистка арбитра, который прозвучал всего секундой позднее, спешно стал пробираться к лестнице. Девушка, смутно догадываясь, кто именно показал явно не слишком взрослому мальчику очень сложное и опасное, в первую очередь для самого исполнителя, волшебство, испуганно посмотрела на мужчину. Пока Люпин пытался спуститься, продираясь через толпу, до Дерн медленно доходило осознание увиденного. А потом пришла и уверенность. Уверенность в том, что раз этот человек без задней мысли показывает малолетним опасные чары, абсолютно не жалея ничьего здоровья и жизни, то по этому ненормальному плачет “Канатчикова дача”⁽¹⁾.

Когда гул внизу немного поутих, Гриффиндор, не снимая боевого обмундирования, большой красной лужей потек в сторону замка, Дерн наконец спустилась к поникшим головам синих Рейвенкло. У лестницы, как оказалось, ее уже ждали красноухие от досады Ковачи.

— Профессор, извините, мы вас пригласили, а мы мало того, что проиграли, я даже на поле не вышел…

— Мистер Ковач, не нужно переживать. Ваша команда сделала все, что могла, и вы хорошо потрудились…

— Да… Грел скамейку… — Миклош с мрачным видом отвернулся.

Натали тихо вздохнула и нырнула носом в шарф:

— Вы тоже болели за своих. Мистер Ковач, переодевайтесь. Мы с мисс Ковач вас подождем, а потом пойдем ко мне пить чай.

Работай голова в штатном режиме, наверняка нашлись бы слова ободрения куда как лучше и убедительнее. Но грибная жижа, все еще болтавшаяся вместо мыслей, выдала только это и нетактично напомнила девушке о запрятанной в самом дальнем уголке ящика баночке варенья, где в густом оранжевом сиропе нежились мягкие кусочки айвы — ныла о необходимости сладкого. Но теперь все это будет хоть немного к месту, нежели яблочный пирог, и хоть отчасти подсластит детскую обиду.

* * *

— Объясните мне одну вещь, почему вы выделяете отдельной главой такой огрызок?

Кончик изрядно уставшего пера, одним видом буквально умолявшего выбросить его и дать спокойно завершить свой земной путь, уткнулся в тетрадный лист с корявыми печатными буквами и тут же напрудил под собой красную лужицу. Текста под ним едва ли хватило бы на половину печатной страницы. Но это касалось только синих записей, красных — уже прописных, едва ли не каллиграфических, рядом с которыми почерк Дерн выглядел позорно, — было в разы больше.

— Причем вы делаете это постоянно… Это не сделает ваше пособие больше, знаете ли. Если вас настолько волнует объем, то в таком случае попробуйте помещать по одному предложению на страницу. Три абзаца — это несерьезно. Можете попробовать ставить и по одному слову на лист, тогда получившимся фолиантом вы наверняка сможете кого-то отправить на тот свет, если уроните. Хотя в качестве подпорки под дверь он тоже неплохо подойдет.

Натали сжалась и поплотнее укуталась в свою шаль.

После того, как удалось законопатить одну створку окна, в ее апартаментах заметно потеплело, а подоконник стал свистеть ощутимо тише. Камин работал денно и нощно, и все же в замке, за пределами личной комнаты, было очень зябко. Везде гулял сквозняк, серый камень никогда не нагревался, а камины Большого Зала хоть и много коптили, но тепла давали мало. Все обитатели, давно привыкшие к здешней погоде, плотно упаковывались в несколько слоев одежды и спокойно переносили влажный холод.

Колдовстворец же внутри всегда был теплым и сухим, неважно, насколько промозгло было на окнами. Если нужно было утеплиться, женская половина педсостава доставала из закромов только одно — шаль. У каждой настоящей учительницы всегда было несколько вещей: ручка с красными чернилами, пара барбарисок для голоса, пузырек валерьянки, пузырек сердечных капель и шаль. Сменные туфли на низком каблуке, очки, командный голос, строгие юбки, запас чая на три года вперед, спрятанный где-то в лаборантской коньяк — далеко не все, что можно найти в учительских закромах, чего-то из списка могло не быть. Но шаль — исключение. Первые месяцы молодняк всегда брезгует. И только с наступлением настоящих холодов с неописуемым наслаждением ныряет в нее, потом еще долго сокрушаясь, каким же он был идиотом, раз сразу не оценил такую бесподобную вещь. Удобную, теплую, не занимающую много места.

Когда Натали впервые пришла в ней в учительскую, Руслан, до этого тянувший кипяток с лимоном в неизменной компании Чеканова-Анисова и любимых стекол со срезами клевера, выдал огромную саркастическую тираду, прерываемую собственным хохотом, о боевом крещении, о торжественном обряде возложении шали, об официальном принятии в стан светил советского образования и наверняка бы еще о чем-то, но звонок на урок вынужденно прекратил его речь. В тот момент его слова прозвучали обидно: он, как и Анисов, носил лабораторные халаты. И тем не менее он был прав. С шалью ты становился частью школы, частью коллектива, мимикрировал под всех. Это своего рода клеймо, лакмусовая бумажка, по которой можно с огромной долей вероятности в толпе обнаружить учителя.

Можно было. В Колдовстворце. Но его теперь нет в жизни Натали. А верная черная шаль осталась, все такая же теплая и длинная. Больше она не помогала чувствовать себя своим: в Хогвартсе никто шали не носил. Но в нее все еще можно было укутаться и согреться. Даже частично спрятать лицо. В новой холодной школе это было очень удобно. А стоило Дерн спуститься в подземелья, любовь к простой шали становилась в разы сильнее. Без нее мороз на нижних этажах был совершенно невыносимым.

— Это важный параграф, — тихо ответила Натали, контролируя речь. — В следующих разделах главы больше.

Снейп вернул перо в чернильницу.

— Я понимаю, что важный, — голос прозвучал на порядок тверже, — я спросил, зачем вы выводите его отдельно, в то время как было бы в разы логичнее, добавь вы его в конце предыдущего? Кроме того. К вашему сведению, ни одна приличная типография, не пытающаяся нажиться на своих клиентах, не будет так бездумно расходовать бумагу, разумеется, если вы не располагаете бездонным хранилищем в Гринготтс, в чем я лично сомневаюсь.

С каждым посещением Натали кабинета зельеварения он все больше напоминал ей бабушкин погреб. Сводчатые потолки, сырость, полумрак, гробовая тишина, в которой не слышно даже треска огня в камине, толпившиеся на длинных полках склянки. Только вот внутри них не было ничего похожего на красные мячики помидоров и тусклые помпоны вишен. Иногда, когда появлялась свободная от давящего присутствия хозяина минута, девушка смотрела поверх очков на полки, и в расплывавшихся очертаниях ей почти виделись знакомые банки с выпуклыми рисунками слив, огурцов и баклажанов, прямо как та, что стояла у нее на подоконнике и плешиво пушилась остатками высохшей хвои на почти облысевших палках. Можно было на долю секунды представить, что Натали дома. Что позади нее — косая старая лестница, что наверху перебирает картошку дед, что где-то в углу на полке под самым потолком прячется дутая перчатка с проколотым пальцем и едва слышно шипит, что ей всего-то и нужно собрать тряпкой плесень с дубовой кадки с капустой. Но стоило Снейпу вновь появиться в кабинете, вся магия тут же пропадала. Минутное наваждение рассеивалось, банки, перчатка, лестница исчезали, и девушка вновь оказывалась в кабинете Зелий уже не перед кадкой с квашеной капустой, а над многострадальной тетрадкой.

Иногда в голову пробиралась совсем нелепая для взрослого человека мысль. Даже скорее надежда. Надежда, что о ней случайно забудут. И тогда приятную минуту уединения можно было бы со смаком растянуть, да и само помещение уже бы не казалось таким мрачным. Снейп в конце-концов тоже человек и ничто человеческое ему не должно было быть чуждо: каждый может случайно закрутиться и что-то упустить. Однако если и было, то явно не рассеянность или забывчивость. Он практически никогда не отлучался, даже в личные апартаменты за материалами, и был настолько отвратительно пунктуален, что иногда казалось — он знает, что Натали только этого и ждет, и нарочно лишает ее даже такой маленькой радости. Но тогда, наверное, мужчина и не догадывался, что был на самом деле куда более жесток, чем планировал.

Очки под весом цепочки сползли на кончик носа, но чужое присутствие не давало снова представить дом. Даже если очень хотелось. Девушка вернула очки на место.

— Я стараюсь придерживаться первоначального плана. На курс одна-две культуры, которые я разбиваю на местные и рассматриваю по отдельности в хронологическом порядке: от древности до наших дней. Стараюсь брать общепринятые периодизации…

— Профессор, — раздраженно перебил ее Снейп, — не нужно мне снова это объяснять, память меня еще не подводила. Я задал вам конкретный вопрос, будьте любезны на него ответить.

Под партой дрожащие пальцы сковырнули только заживший заусенец. Свежая розовая кожа сразу же покраснела. Шаль отчего-то увеличилась и стала напоминать подобранный не по размеру доспех.

— У меня мало информации об истории древнего Уэльса… — девушка покрылась нервными пятнами, не переставая терзать под столешницей свои пальцы.

Мужчина презрительно поднял бровь.

— Иначе говоря, это все ваши знания? Вы мните себя специалистом, устраиваетесь работать в стране учителем дисциплины, которая подразумевает знание местной истории, но по базовой теме выдаете всего три жалких абзаца? Вы располагаете достаточным количеством времени, чтобы сходить в библиотеку и расширить свой кругозор. И тем не менее вы не удосужились этого сделать. Неужели вы самонадеянно полагаете, что раз работали в школе на другом конце Европы, то уже все знаете и ваших умений достаточно? — Снейп небрежно перевернул пару страниц записей и продолжил. — Судя по вашему предварительному учебному плану, по ритуалистике Соединенного Королевства у вас получается лишь жалкий десяток страниц, но при этом курс по славянской ритуалистике тянет едва ли не на две книги. Если вы собрались оставить все в таком виде, ни одна даже самая захудалая типография, не согласится издать ваше пособие, если вообще будет снисходительна и не подаст на вас в суд. Благо поводов предостаточно: взять хотя бы этот оскорбительно маленький кусок о древней Шотландии. — Мужчина захлопнул исписанную разноцветными чернилами тетрадь. — Я вам говорил об этом раньше и повторю снова: вы не стараетесь. Наоборот, вы делаете вид, будто вас, несчастного выходца из Колдовстворца, притащили через всю Европу волоком, насильно удерживают в Хогвартсе, и вас ничего не касается, но при этом, какой кошмар, заставляют работать по, о ужас, вашей же специальности.

Повисло долгое молчание. Дерн вжалась в стул, стиснув зубы и повержено втянув голову в поднятый панцирь шали в попытке сглотнуть прилипший к горлу ком. Снейп не шевелился, застыв со снисходительным выражением на лице, лишь изредка моргал. Когда ему надоело играть в молчанку, он спросил:

— Вы меня понимаете, или мне стоит изъясниться попроще?

— П-понимаю. Извините.

— Неужели, — тетрадь с записями, пошелестев, вернулась к хозяйке. — В таком случае, мне больше добавить нечего. — С этими словами профессор зелий подвинул к себе стопку с пергаментами и взял верхний, второй рукой не глядя потянувшись к чернильнице.

Что-то гудело. Не в кабинете — в нем был только тихий скрип пера. Гудело где-то в голове, неприятно, монотонно. Ноготь, впившийся в еще целый заусенец, замер, так и не окончив дело. Все остальное тело, казалось, начало неметь, в то время как глаза опустошенно застыли на закрытой тетради. Время утекало.

— Тогда, помогите, пожалуйста, — тихо промямлила Натали.

Можно подумать, я тебя сожру на ужин, если ты у меня спросишь. За спрос денег не берут.

Терять уже нечего, раз ее уже растоптали. А потоптанное не едят. Наверное.

Мужчина даже не оторвался от проверки: отложил в сторону еще один пергамент и взял новый.

— Чем?

— Хотя бы списком литературы…

Взгляд с тетради опустился под стол, где руки, ненадолго оторвавшиеся от яростного соскабливания подсохших корочек у ногтей, снова принялись за старое с удвоенным усердием.

* * *

— Какое стыдобище, господи…

Ключ в замочной скважине два раза провернулся и запер Натали наедине со своими мыслями. Голова ударилась о дверь, больно уколов сползшей заколкой ни в чем не повинный затылок. Почему-то физическое наказание девушке всегда казалось намного легче и лучше, нежели показательная словесная порка. Боль от удара немного попечет и пройдет, синяки сменят цвет с иссиня-черного на зеленый и тоже исчезнут, шрамы затянутся и побелеют. А вот слова будут еще долго гнездиться в голове, понемногу морально клевать обязательно в самый неподходящий момент и как назло никогда не оставят видимых следов, показывающих всем и вся, что ты отбыл наказание, что ты все осознал, возможно, стал лучше, что долг уплачен. Ни ушиба, ни царапин — ничего. Тогда ничего не остается, кроме как наказать физически себя самому и, наконец, задушить болью чужой голос в голове, повторявший как заведенный одни и те же слова.

Вы не стараетесь.

Давай честно, солнц. Ты даже не стараешься.

Заколка яростно впилась в затылок еще дважды.

Тетради глухо плюхнулись на стол. Из одной из них выглянул вчетверо сложенный обрывок пергамента, где столбиком каллиграфически выверенными печатными красными буквами тесно ютились незнакомые фамилии — пожалуй, единственное достижение за сегодняшний день. К тому же, Дерн не стала беднее ни на кнатт и оставила в целости и сохранности все конечности. Сугробова в очередной раз оказалась права.

Чуть дальше тетрадей кривыми горками разложились книги, издевательски высунувшие десятки ярких язычков закладок. Радио, до этого неразборчиво что-то бормотавшее про себя, обидно проворчало:

— Маловато, говорю! Маловато будет!*

Дальнейший театр одного актера оборвал резкий размашистый взмах серой палочки, моментально заткнувший противную коробку на полке. В попытке не разреветься от обиды, девушка обратилась к единственному, кто точно не станет ее ни в чем обвинять.

— Шур, ну неужели…

Наконец посмотрев на сидящего на спинке кресла сыча, Натали заметила, что его было чересчур уж много: пичуга сильно раздулась в перьевой крапчатый мячик и злобно смотрела куда-то в ее сторону. В эту же секунду гибискус дернулся и моргнул рыжими совиными глазами.

— А, понятно… Вот кто тебе нервы делает… — девушка отодвинула мешавшие листья и расстроенно посмотрела на Сена. — Ну привет… Ты есть, а почты нет. Куда дел?

Но гибискус снова моргнул самыми невинными и самыми голодными в мире глазами, абсолютно беззастенчиво давя на жалость. И даже печенье, безвозвратно исчезнувшее где-то в зеленых кущах и в совином желудке, к сожалению, дело не поправило. Пропажа же нашлась сама собой: влажный сквозняк принес скромный конверт от Хэйзел прямо к ногам Дерн.

Устало растекшись по столу, Натали достала короткое письмо. Хэйзел писала о том, как они с Питером встретили Новый год на почте в тесном кругу сов и пыльных каталогов — казалось, самой приятной для нее компании. Друг и ее ненаглядные книги — каталоги ведь тоже книги — большего и нельзя желать?

Жаль, что ты не смогла присоединиться. Надеюсь, на следующий год ты составишь нам компанию…

Оказывается, можно.

Хорошо, когда есть кто-то, с кем ты на короткой ноге. Хорошо греть чайник и наливать в него воды на две чашки, покупать заранее упаковку печенья побольше, хранить не одну кружку, а целый маленький набор, ждать, что нет-нет, но кто-то близкий заглянет в каморку на отшибе школы или пригласит в учительскую. Или того больше — позовет к себе. Хорошо, когда есть кто-то равный. У Натали была, пожалуй, только Регина Орестовна. Но Сугробова — не равная. Она — выше, она всегда впереди, всегда над. Она — своего рода крыша всего Колдовстворца. Мудрее, опытнее, авторитетнее иногда даже Платовой, жестче, чем любой шифер. Никто не пытался когда-либо занять ее место, потому что на крышу подниматься запрещено, а тем немногим, кто осмеливались, никогда ничего хорошего не удавалось: все ей сходило, как сходит вода по скатам. Только вот для слишком многих она была скорее крышкой. Той самой, в которую вбивают гвозди по периметру. И тем не менее только она и была — вечная, незыблемая и постоянная. Приведшая Лизу. Сделавшая столько, что если за каждое доброе дело ей ставить по свечке за здравие, во всем мире не хватит свечей.

Но даже так, что с Сугробовой, что с Пожарской нужно было держать язык за зубами, следить за собой, чтобы не сболтнуть лишнего. Даже с Лизой, которой, казалось, все нипочем, к которой можно было всегда кинуться на шею, уткнуться носом в пушистую шоколадную шубу и ожидать, что обнимут в ответ. Так оно и было. Иногда. И чем реже было это самое “иногда”, тем пушистее и теплее грезились шуба, крепче объятия и добрее Лиза. При встрече же покровы медленно и болезненно срывались: и рука, которая в мечтах гладила плешивого щенка, а потом забирала домой, наскоро обливала зеленкой, впихивала в пасть какую-то травяную горечь и выпускала восвояси. Кто бы что ни говорил, но ни Лиза, ни Регина Орестовна никогда, наверное, не были искренни. Конечно, у каждого были на это веские причины. Наверное. Не зря же и они, и мать так настоятельно вдалбливали следовать их примеру. Но ведь иногда так хочется…

* * *

Десять дворов — черта, которую ни в коем случае нельзя преступать. Не стоило надеяться, что подобная выходка останется в тайне на улице, где сарафанное радио работало как часы. Любой слух или сплетня добирался из одного до другого конца улицы за одни лавочные посиделки и полжмени тыквенных семечек. Даже одиннадцатый дом немедленно карался ремнем, шлангом, мухобойкой или свежей хворостиной. Но двор, огороженный панцирем из металлического ржавого забора, перед которым они остановились, был десятым по счету, сразу после водоразборной колонки.

Ана просунула руку в калиточную щель и, повозившись где-то внизу, отворила ее, впуская очкастую во двор.

— Не будут ругать?...

— Не будут, заходи.

Спустившись с асфальтового тротуара на кирпичную дорожку, девочка огляделась. На улице, за двором, все давно превратила в ленивый гербарий ежегодная июльская жара, освободив деревья от сушняка листвы и сморщенных темных шариков вишен, сотни раз обсосанных осами, мухами и шершнями, и сделав из живых травяных пеньков сухую жесткую щетку. За забором же раскидывался махровый темно-зеленый некошеный, а потому жирный спорышевый ковер, которому безумно нравилась тень высокого орешника, раз травка густо цвела даже в такой жаре. По левую сторону дорожки лежала примыкающая другим боком клумбы к дому копна полудиких белых ярких петуний. За ними никто не ухаживал, и они разрослись по всему незатейливому палисаднику, затянув его целиком и погребя под собой даже скромные остатки плетущихся роз. Но раз цветы не трогали, значит, хозяев все устраивало. Живой двор будто существовал в каком-то отдельном мире, где не было ни изнуряющего июля, ни сорокаградусной жары — ничего. Если улица просто смиренно ждала, когда последнее живое досохнет и рассыплется от времени, то здесь все было зеленым, прохладным, отчаянно растущим. Даже двор самой девочки, укатанный в плотное асфальтовое одеяло, не был и примерно таким же. Даже бабушкин садик, ухоженный, но такой скупой на те же розы.

Блондинка скрипнула калиткой.

— Малую отправили к бабушке, так что мы сегодня одни.

Они прошли по дорожке к крыльцу и небольшому сараю, за открытой дверью которого ютилась незаметная будка. Цепь, уходившая в конуру, недвусмысленно говорила о том, что она обитаема. Тут же, лязгнув звеньями, из будки показался черный влажный нос.

— Нельзя, Богдан. Даже не думай, — рыкнула девочка и тут же подошла к псу, наступив шлепанцем на цепь. — Проходи, я держу.

Под возмущенное рычание черноносой конуры очкастая прошмыгнула вперед и налево, едва не налетев на проржавевший крольчатник на погнутых ножках.

— Сюда, — раздалось откуда-то сзади. Девочка обернулась. Позади хаты к стене прильнул еще один крошечный сарайчик. Блондинка в неизменных красных шортах отворила скрипучую дверь и поманила к себе. — Я тут неделю хлам выгребала. Зато теперь есть домик.

Их уличный домик, так удобно расположившийся в вишневой поросли, отобрали мальчишки. Обычные, безобидные, скучные мальчишки. Но когда их стало уже в три раза больше, чем их с Аной, они перестали быть безобидными. Новое место для игр было хоть и во дворе, зато запиралось на проверенный временем амбарный замок.

Внутри было сухо. Весь крупный хлам, который было не под силу выгрести одиннадцатилетней девочке, был отодвинут к левой стенке и огорожен. У дальней стены лежал знакомый толстый темно-бордовый палас, на котором создавал уют маленький столик с банкой, полной цветущего бурьяна. Сухой, теплый домик, который не боится даже дождя. Мечта.

— Ничего себе… Тебе правда разрешили?

— Да, я тут прибрала. Потом еще можно принести чего-нибудь, журналов, например.

Девочки, заперев дверь, прошли дальше, разулись и умостились на прохладном паласе. Над Натали нависли чьи-то жуткие крученые рога, прибитые к стене. Ана, заметив ее настороженный взгляд, только отмахнулась, потянувшись за чем-то в кучу оставленного хлама:

— Я их решила оставить, пускай висят. Мама сказала, это прошлые хозяева баранов держали.

Очкастая поправила сбившуюся мальчишескую футболку, больше походившую не то на чересчур новомодное платье, не то на дырчатые отцовские обноски, прислонилась к прохладной кирпичной кладке дома и выдохнула:

— Так… Во что поиграем?

Блондинка вместо ответа достала большую закопченную металлическую крышку и перевернула, поставив на землю рядом с ковриком.

— Мы не будем играть, — ее обычно серые глаза стали голубыми, как было всегда, когда она что-то затевала, — мы с тобой погадаем.

Девочка невольно вздрогнула, отчего очки сползли на кончик носа. Блондинка только ухмыльнулась и начала складывать в крышку щепки, видимо, подготовленные заранее.

— Что? Боишься? Ну тогда я сама, раз ты боишься. Или можем погадать на Домового. Но если ты за год сделала хоть что-то плохое, он тебя задушит. Дерзай, если хочешь, конечно.

— Нет, я с тобой! — девочка встрепенулась, к явному удовольствию блондинки. — А как?

В крышку полетели газетные обрывки.

— Мне рассказали, как можно погадать на Черную курицу. Я раньше и сама пробовала. А ты ведь ни разу? Вот вместе и погадаем. Сейчас… — она вытащила из кармана коробок спичек.

Огонь опасно затрещал и медленно потянулся по газетным обрезкам, не спеша, всем видом показывая, как они ему не нравятся из-за обилия краски, но стоило пламени перейти на сухие щепки, и весь сарай залило теплым оранжевым светом, удивительно не дающим дыма.

Блондинка придвинулась к крышке:

— У Черной Курицы можно спросить что угодно. Она обо всем знает и будет обязана тебе честно ответить. Но сразу тебя к ней не пустят, нужно пройти ворота.

— А что нужно делать? Как их проходить?

— Ты сейчас загадываешь что-то, потом закрываешь глаза и смотришь на огонь, думая об этом. Тебе должна привидеться картинка. Поняла? Только это все взаправду.

Девочка, поправив очки, кивнула и подвинулась ближе к огню. Тот понемногу жевал палочки, хрустя от удовольствия. Она невольно засмотрелась на него и задумалась, но ничего такого, о чем бы девочка хотела знать, не находилось. Подняв глаза на подругу, Натали увидела ее спокойное сосредоточенное лицо с уже закрытыми глазами, мерцающее от пламени. Наверняка у нее был какой-то очень важный вопрос, раз та так хотела узнать ответ, даже если придется спрашивать всезнающую и наверняка опасную, раз о ней знают только немногие, Курицу.

Она задумчиво посмотрела на огонь и опустила веки. Темнота под ними из-за огня была живой и теплой. Она двигалась из стороны в сторону, меняла цвет, негромко потрескивала и пахла жженным деревом. В ней было уютно, приятно. Девочке показалось, что впереди что-то замерцало, хотя она была уверена, что не открывала глаз. Мерцание росло, оживало и приближалось. Девочка представила, как и сама стремится к яркому свечению, все больше расползавшемуся в высоту и принимавшему форму больших кованых витиеватых ворот, какие обычно рисуют в книжках со сказками про королевен и принцесс. За ними должно было быть что-то очень важное и интересное. Иначе незачем делать волшебные ворота посреди ничего.

— Ты не станешь… Я тебе не позволю…

Над самым ухом прозвучал чей-то незнакомый голос. Витиеватые золотые ворота пропали.

Девочка в ужасе остолбенела.

В нескольких сантиметрах от ее спины — каменная кладка дома. Сбоку, у того уха, где она слышала голос, — непроходимая гора хлама. Когда они заходили, то точно заперли дверь изнутри. Кроме них никого во дворе больше не было. Это не могла быть Ана — ее голос девочка узнала бы даже посреди ночи, — этот же был вовсе ей не знаком. Она с силой сжала веки, боясь открывать глаза. Внутри все похолодело.

— Эй, все нормально?

Голос подруги немного успокоил, и девочка отважилась открыть глаза. Они вдвоем все так же сидели перед их нехитрым костром, обитавшем в обычной закопченной старой крышке из-под кастрюли и доедавшим последние темнеющие щепки. Кроме них в “домике” все так же никого не было. Дверь тоже была заперта.

— У-угу, — соврала очкастая, надеясь, что подруга не обратит внимания на мурашки на руках. — У тебя получилось?

Блондинка только хмыкнула.

— Слушай, по-моему, это ерунда какая-то, — сказала она с наигранной досадой и гневно залила огонь выуженной откуда-то водой в бутылке. — Одно и то же и только. В следующий раз надо попробовать что-то поинтереснее. Может, ты что-то увидела? — она подняла похолодевшие и посеревшие от непонятного расстройства глаза.

Девочка соврала снова.

* * *

— Профессор! Профессор Дерн, вы здесь? Срочно!

— А-а… Д-да, я здесь… Пр-ростите…

Затекшая спина отозвалась резкой болью между лопатками на дерзкую попытку Натали встать. Кое-как собрав себя в кучу со стола и похлопав по опухшим щекам, чтобы немного проснуться, девушка полусонно подняла себя со стула. Зеленую комнату освещало только неестественного цвета каминное пламя. Судя по черноте за окном, солнце успело не только сесть, но и увидеть десятый сон.

— Профессор Дерн, срочно спуститесь в учительскую, в школе чрезвычайное происшествие, — быстро продекларировал голос Макгонагалл откуда-то из зеленых языков каминного пламени. — Сириус Блэк проник в школу и напал на ученика!

Примечания:

* — "Падал прошлогодний снег" (1983 г.)

1) «Канатчикова дача» — народное название Психиатрической клинической больницы №1 им. Алексеева в Москве.

Вернуться к тексту