Гермиона Грейнджер и Сон Кассандры (гет)

Ушёл он молча. И вернулся с Веритасерумом, нависая грозной нетерпеливой тенью над расстроенно барабанившей по столешнице ноготками девушкой.

Гермиона задрала голову. Но осталась сидеть, где была, даже не потрудившись достать палочку. Ее внутренний ребенок бунтовал и требовал, чтобы над ним сжалились. И уж воевать-то он точно не хотел.

— Пей.

— А если — нет?

— Я теряю терпение, мисс. Уверяю, я смогу тебя заставить. Пей. Или — волью силой.

— И вот сразу так грубо?

— Я почти уверен, что ты можешь себе навредить. И хочу знать, что к этому привело.

Вот даже как. Такой честный ответ превосходил все ожидания. Даже глазом не моргнул. Она-то просто тянула время, оттягивая неизбежное, а взяла — и разом выяснила, как выглядит для стороннего наблюдателя.

Как псих.

С другой стороны, для Декана Слизерина любой гриффиндорец — псих по определению.

В целом, Гермиона ставила на то, что сумела бы удивить этого самоуверенного диктатора, если бы задумала сопротивляться.

Но… ей вдруг стало все равно. Вдруг стало очевидно, что она недалеко ушла от той девочки, несмотря на весь прожитый опыт. Эмоции каким-то непостижимым образом обнуляли все, чего она смогла достичь. Все наносное испарялось, обнажая изначальное нутро.

Она не смогла бы жить во лжи. И никогда не могла. Даже там, в своем прошлом, с Роном Гермиона всегда была предельно честна. Оттуда, из этой честности, порой произрастала непрошенная жестокость. Благо, Рональд привык, и обидеть его фразой «ты — мой друг» было попросту невозможно.

Но… Северус другой. Он — одиночка, битый судьбой. Невезучий ровно настолько, насколько удачлив Гарри. И тот, и другой — в своих крайностях, на грани фола.

Северус попросту может не выдержать правды, интерпретировав факты по-своему. Его бы стоило пощадить.

Гермиона путалась в понимании и стремлении и не находила в себе никаких моральных сил исполнить необходимые действия.

Результат будет один, как ни крути. Что правду она скажет, что устроит сцену и сбежит, ничего не объяснив…

Девушка невесело, нехарактерно для Гермионы Грейнджер, усмехнулась и склонила голову.

Арабы в такие моменты складывают руки на груди и фаталистически произносят: «так предначертано».

— Мы срежемся уже на первых контрольных вопросах.

Опрокинула девушка в себя флакончик с бесцветной жидкостью одним глотком, мимоходом отмечая кончик черной палочки, показавшийся из рукава сюртука. Кажется, она на волоске от Авады. Кажется, её принимают за другую. Кажется, что безвкусная Сыворотка Правды вдруг стала горчить обидой.

— Имя и возраст.

Отрывисто. Глухо.

— Гермиона Джин... — Палочка исчезает, а разум — туманится. — Грейнджер-Уизли. Тридцать восемь. Или — двадцать три. Или — тридцать восемь плюс четыре. Тут спорно. И на данный момент — все таки Грейнджер.

Молчал Северус долго. Вопрос был бесцветен, тих и лаконичен.

— Как?

Ей оставалось только четко рапортовать и болезненно наблюдать, как с каждым словом взор близкого ей человека мертвеет.

— Гермиона Джин Грейнджер-Уизли, умерла в возрасте тридцати восьми от «Поцелуя Персефоны», прервав болезнь незадолго до критического исхода принудительно. Гермиона Джин Грейнджер умерла несколько дней назад, ночью, здесь, во время рецидива, под Заглушающими. Применение «Сна Кассандры» предполагает беспробудный сон. И позвать на помощь не представлялось возможным. А теперь мне кажется, что «Сон Кассандры» показал «Поцелуй Персефоны». В контексте этого вопрос Петли Уробороса остается открытым.

Лгать Гермиона действительно не имела сил. Но в том же Отделе Тайн ее кое-чему научили.

Если сохранять хотя бы кусочек разума ясным, можно озвучивать только те факты, что удобны.

Так что сделать она могла немногое. Но — могла.

Поэтому о тех причинах, что послужили катализатором рецидива Проклятья, девушка умолчала, намеренно строя предложения так, будто вина в случившемся лежит только на ней.

Отходил мужчина от стола медленно, не оборачиваясь. Долго смотрел в отмытое ею же окно. И молчал.

Северус ждал. Ждал, пока Веритасерум закончит свое действие. Миа это осознала только тогда, когда в голове начало прояснятся.

— Что-то еще?

И она, несмотря ни на что ощущая себя той самой, доверившей зельевару свою жизнь, девочкой, плюнула на осторожность окончательно. И, почти захлебываясь, бессильно жестикулируя, рассказывала. Чётко и связно — этого не отнять — но эмоционально.

Про «Поцелуй Персефоны» и что к нему привело. Про то, как шли годы после Войны, про свою дружбу с Роном и детей, про болезнь, которую не заметили, про то, как она убивала её медленно и безвозвратно, про то, как не дала себе рассказать о неизбежном друзьям, единственной ложью во благо решив сохранить их покой до последнего. Про то, как осталась с этим один на один.

Гермиона рассказала все. И про Дельфини — тоже. Тут же заметив мрачный, злой огонь в глазах Снейпа, зажегшийся аккурат на фразе «Дочь Лорда и Беллатрикс».

Первая яркая эмоция за последний, совершенно точно шокировавший волшебника, час. Отразившаяся и в голосе тоже.

— Почему ты не рассказала Поттеру?

— В последний раз, когда надо было кого-то убить, Петтигрю — сбежал. И возродил своего Хозяина.

Вот она и произнесла это вслух.

Убить.

Гермиона смотрела на слушателя со страхом, которого уже много лет не испытывала. Страхом перед чужим мнением о себе. Но он — и бровью не повёл.

Даже наоборот — хищное пламя вдруг озарило его лицо, ставшее задумчивым и непривычно-живым для намертво впечатанной в черты безучастной маски.

— Общая с Беллой кровь по нисходящей линии может пригодится в формировании удачной формулы состава. Но нужен большой запас. Плачевно, конечно, но ничего не поделаешь. Это может быть вынужденной мерой. Или — несчастным случаем, если угодно.

Грейнджер в этот момент совершенно не понимала, выдыхать ей облегченно или начинать тревожиться тем, что человек перед нею так походя рассуждает о предполагаемом кровожадном убийстве.

С другой стороны, это всего-то показатель того, что в тесной комнате хороших людей — ни одного.

И… она говорила дальше, нервно сцепляя ладони в замок и настороженно наблюдая за его скрещенными на груди руками.

Говорила про двух своих детей.

Про эту Грейнджер, «Сон Кассандры» и рецидив. Более подробно про то, как «Сон» не позволил ей позвать на помощь. Вновь умалчивая о главных причинах случившегося.

Если Северус Снейп ей не поверит, она сама повторно выпьет Сыворотку. Потому что его вера и интерес к произнесенному были нужны девушке почище воздуха. И именно поэтому речь ее была тороплива. Если кухню затопит равнодушием, она форменно сойдет с ума.

Гермиона била самым громким из имеющихся в рукаве озарений.

И ради Мерлина, пусть уже будет хоть какая-то реакция, кроме мстительной злости в адрес старых врагов.

И она рассказывала про то, как они обе бесповоротно сплелись на уровне ощущений. И теперь она здесь, со сложными отношениями, разрешившая себе быть здешней Гермионой, вдруг с новой силой вспомнившая и сама свою школьную намеренную влюбленность.

Говорила про то, что ей не хватает её детей. И не важно, какими они будут, но они — должны быть. Говорила про то, что она боится. Боится его. И за него, в принципе, тоже. Потому что миссис Грейнджер-Уизли давно и старательно забыла, что такое любовь и как вообще ее надо демонстрировать.

Зельевар выглядел ошарашенным. И критично оглушенным ее откровенностью. И это его состояние было совершенно не тем, чего Грейнджер добивалась, поскольку было очень далеко от общепринятой нормы.

А волшебник все молчал, уже одним своим видом убеждая её в том, что Миа ошиблась, открыв рот.

Единственное, чего теперь Грейнджер желалось — это с размаху вломить себе подзатыльник. Неужели сложно соорудить приличную, милую историю о путешествии во времени? Зачем эти подробности?..

— Зачем ты вернулась?

О, звуки. Звуки — это хорошо.

— Я хочу себе обратно своих детей.

— Полагаю... — Лицо, на котором отразилась было тень интереса, вновь помертвело, мало что выражая. Он мигом стал замкнут в себе настолько, что его было до скрежета в подреберье жаль. И волшебница была уверена, что он — не понимает.

— Вам... — Паузы. Слишком долгие, чтобы верить в то, что каждое слово не выталкивают из горла силой.

— С этим вопросом — к их отцу.

Нужно срочно что-то сказать. Иначе этот дурной так и не поймет, зачем она это озвучила именно ему.

Но какой, все таки, неловкий момент. Хоть сиди и красней молча.

— А я ещё не определилась с кандидатурой. Принимаю предложения.

Ужас. Какой ужас. Ну, кто так с мужчинами разговаривает? Шлюхи с Лютного?..

— А ещё — я официально ставлю на себе могильный крест, как на расхитительнице сердец. Я не умею заигрывать от слова совершенно. В свое оправдание скажу, что обычно все происходит наоборот.

Как ни странно, неловкое оправдание с не менее неловкой, усталой улыбкой оказалось засчитано.

Тугая, натянутая струна беззвучно лопнула, и напряжение покинуло комнату. Хотя, казалось, внешне ничего не изменилось.

Но Грейнджер слишком часто заседала в Визенгамоте, чтобы не различать оттенки молчания.

— Пожалуй... — Он прикрыл глаза. И снова эти гребаные паузы. Что ей с ними делать?.. — Усталость — заразна. А больным надо отдыхать.

Осторожно, выверено, нейтрально. С тщательно отрежиссированным выражением каменного лица и пустых глаз за стенами окклюментивных Щитов. Так, будто перед ним — Тот-Кого-Нельзя-Называть.

Не человек, статуя.

Она могла лишь предполагать, почему. Но всегда предпочитала уточнять, чем догадываться. Без доказательств можно надумать непоправимое.

Так её учила жизнь.

Но спрашивать стоит осторожно.

— Ты делаешь слишком большие паузы между словами. У нас происходит очень медленный разговор.

— Когда… Когда я в последний раз говорил быстро… Говорил так, как хотел. Не думая… мне было шестнадцать. Это закончилось плачевно. Я не повторяю ошибок.

Все, что могла предположить Гермиона, это что Северус вспоминает сейчас про свою ссору с Эванс.

Метка появилась в его жизни позже. И это, вроде бы, было идиотским, но — продуманным решением.

Уточнять она, конечно, не будет. Просто кивнет.

— Мне — не шестнадцать. И даже не двадцать три. Ты ведь это знаешь.

— Я ни в чем на данный момент не уверен. Кроме двух вещей. Все, что я знаю доподлинно… Ты — Гермиона Грейнджер, вечная жертва в Золотом Трио Минервы. И ты продолжаешь находить на свою голову неприятности.

Миа оглушительно вздохнула. Это даже мило. Наверное.

И, наверное, надо куда-нибудь деться и дать ему уже пошвыряться мебелью и поматериться.

Он не хотел сорваться. А поводы ведь были. Обрывать эти нити самообладания дальнейшими разговорами не стоило. Пусть выдохнет.

Посуду побьёт. Выпьет. А она — самоустранится из под горячей руки.

На время.

Во имя лохматой гриффиндорки самый легковоспламенимый в Британии маг совершает сейчас безмолвный подвиг.

Её пытаются не просто не убить, а даже — ни в чем не обвинить.

А все, что он там себе надумает, нафантазирует и наобижает, если оно будет, Миа насильно извлечет на свет божий позже. Когда поджигать этот хворост болезненного характера будет безопасно.

Когда шок — пройдёт.

Она так три законопроекта протолкнула и младшего родила. Всегда нужно давать мужчине взорваться поодаль от себя, а потом — отсеять компромисс из сухого остатка его недовольства.

Все равно девушка уже сказала все, что могла. Все, что могло считаться важным. И пока что — еще жива и даже не нарвалась на грубость.

Это победа. Несомненно.

Гермиона всю жизнь строила Рона, это да. Скорее, даже воспитывала понемногу вместе с детьми, бдительно следя, чтобы у него все было хорошо. Но, тем не менее, уже в первые годы совместной жизни поняла, что возлагать непомерных ожиданий на любого человека и ждать от него невероятных свершений — себе же делать нервы.

Секрет их счастливой жизни был не только в его покорности, а еще и в её лояльности.

На работе эта привычка мешалась пополам с требовательностью к подчинённым и представляла собою гремучую и порой пугающую их, непредсказуемую смесь.

В последние пять лет, впрочем, ЗамМинистра вместе с новой должностью научилась находить баланс.

Но, так или иначе, Гермиона знала одно.

Не жди. Бери только то, что человек готов дать и сделать. Благодари за то, на что он способен, если видишь, что он старается в меру сил. Не требуй. И все будет хорошо.

И если сейчас она не сидит, с ног до головы оплеванная ядом чужого разочарования, если ей, не разобравшись толком, не бросают в лицо обвинений и горестно не хоронят ее же, неумолимо разделив две ее сущности, это показатель очень сильной привязанности.

За эти старания стоит воевать.

Зачем?

А вот.

А надо.

Потому что она его любит.

И оно совершенно точно того стоит.