В ноябре (гет)

Dave Gahan, Soulsavers — Metal Heart

Florence + The Machine — No Light, No Light

…разгоряченная кожа под его руками. Она одновременно плотная и нежная, покрытая невесомой вуалью испарины, и если попробовать ее на вкус — солоноватая, как море. Ее родной запах не перебивало сейчас ничего постороннего — намек на отдушку от стирального порошка исчез вместе со сброшенной одеждой, когда Джеймс, набравшись решимости, своими ставшими вдруг ужасно неловкими руками медленно, очень медленно стянул со стройных девичьих бедер джинсы. И теперь ощущал в полной мере ее — ни на что не похожую, шероховато-телесную, глубокую ноту, поверх которой угадывались едва различимые запахи сухих листьев и ветра. Теплую. С каждым новым вдохом она запоминалась все отчетливее, настолько, что даже годы спустя легко сможет всплыть в памяти…

Нежные ладони давно уже забрались к нему под свитер, гладили, очерчивали бугры напряженных мышц, пробегали то едва заметно, подобно пуховому перышку, то требовательно и настойчиво. По телу от этого расходились горячие волны — словно запертые в бассейне, они сначала ударяли в голову, за доли секунды прокатывались дальше — до самых пальцев ног, — и отступали обратно, ослабевшие, чтобы под конец улечься тугим узлом внизу живота.

То, что происходило между ними сейчас, напоминало Джеймсу тягучий и необыкновенно приятный сон: собственное тело кажется будто бы немного чужим, но при этом все ощущения выкручены на максимум. Словно по венам бежит ток и ты не можешь, просто не можешь контролировать себя до конца… Его, привыкшего за долгие годы к четко ограниченному спектру ощущений, оглушило. Как слепой, он губами, руками, всем телом с отчаянной жадностью собирал все, что мог заполучить, и каждая пойманная искорка еще больше распаляла огонь, который уже горел внутри него. И все равно ему было мало, так чертовски мало! Джеймс даже не сообразил, в чем же причина — настолько сосредоточился на ощущениях.

— Давай-ка мы это с тебя снимем, — выдохнула Майя ему в губы. Он почувствовал, как оголилась спина и покорно свел руки над головой, помогая избавить себя от того, что сейчас было лишним. Джеймс резким движением откинул назад волосы и, не глядя, зашвырнул куда-то в сторону свой свитер. Ком темно-синего трикотажа стремительно перелетел через всю комнату, шлепнулся на перила и драматично соскользнул с них на пол. Обнаженную кожу резко обволокло прохладным воздухом, и это ощущение отрезвило. Джеймс застыл. Что они делают? Что он делает? У него в башке все только-только начало приходить в порядок, и он себя контролирует…старается. Но… он все равно очень опасен и вряд ли стабилен на все сто… И еще эта рука…

У него никогда не было сожалений по поводу обретения бионики. Насчет обстоятельств ее получения — да, сколько угодно, но сама рука даже после побега никогда не воспринималась им как нечто постороннее, наоборот, она была важной и «своей». Но в этот миг, в полутьме, ощущая на своем теле взгляд другого человека, он вдруг оробел. Сейчас на него смотрят не как на живое оружие — просто как на мужчину. Впервые за много-много лет. А у него вместо левой руки пусть и супертехнологичная, но по сути все равно — металлическая хваталка, и от места ее стыка с живой плотью во все стороны расходятся беспорядочные грубые тяжи шрамов, как страшное напоминание о том, какой ценой ему досталось это усовершенствование.

Майя осторожно прикоснулась к нему, накрыв ладонью стык ключицы и бионического плеча и спросила еле слышно:

— Теплое. Так странно. Не болит?

— Иногда бывает, — он не видел смысла скрывать. — От больших нагрузок. На погоду тоже…изредка.

Джеймс пытался уловить ее реакцию, и потому смотрел пристально: на перепутанные волосы, влажно блестящие глаза, нежнейший румянец, растекшийся по лицу, шее и даже плечам. Но ничто ни во взгляде, ни в жестах не выдавало того, чего он подсознательно опасался. Майя лишь шумно вдохнула и как-то очень серьезно, долго на него посмотрела. Когда она притянула его к себе, Джеймс понял — все хорошо. Его страхи не сбудутся.

Он выдохнул и отпустил себя. До чего было сладко сейчас, вот так — прижиматься голой кожей к стройному телу, гладить его, покрывать поцелуями сантиметр за сантиметром. То медленно, словно бы имея в запасе вечность, то наоборот как в лихорадке — остро, торопливо. Задыхаться. Гореть. Плавиться под чужими губами и руками, что оставляют на нем невидимые, но ярко ощутимые изнутри узоры…

Все, что было с ним раньше — все воспоминания, тяжелые мысли, страхи, все гнетущие размышления о будущем — испарились, как туман под лучами утреннего солнца. Здесь и сейчас Джеймс просто — был. Отчаянно живым, жадным, щедрым — таким, каким ему не случалось бывать уже очень давно.

Слабое оранжеватое свечение, долетавшее из другой комнаты, выхватывало из полумрака случайные детали, ложась на них легкими, едва различимыми отблесками, добавляло нереальности. Вот на короткий миг нежным сиянием окутало изящное плечо, ключицу, словно нарисованную резким росчерком… Это показалось ему настолько красивым, что Джеймс завороженно замер, а потом, медленно приподнявшись на вытянутых руках, чуть подался назад. Склонил голову к левому плечу и облизнул припухшие губы. Он любовался. Он хотел запомнить каждую секунду, каждый изгиб, каждый вздох, раздававшийся в ответ на его ласку. Старался сохранить в памяти образ стройного тела, раньше скрывавшегося под безразмерными вещами: в нем так гармонично сошлись плавность и угловатость.... Не спеша проведя живой ладонью по острой коленке, Джеймс ощутил под пальцами что-то плотное. Это оказался маленький едва заметный белесый шрам в форме буквы «L».

— Откуда? — голос отчего-то окончательно сел.

— Память из детства. Училась нырять, речка была мутная, на дне — острые камни, — прошептала Майя. — Видишь, у меня тоже есть свои шрамы, — она смущенно пожала плечом.

У каждого — свои. Такие разные.

В какой момент между ними не осталось не то что одежды, а вообще никаких преград, никто бы точно не вспомнил — просто было близко, а стало еще ближе. Сильнее, чем объятия, глубже, чем просто поцелуи. Будто бы электрические разряды, что бродили у каждого под кожей, слились в единый мощный поток, который теперь нес их вперед, одновременно ослепляя, оглушая и даря яркое до судорог удовольствие. Да, прежде чем отдаться на его волю, Джеймс без слов, одним лишь взглядом спросил разрешения, ведь все еще не мог поверить до конца в реальность последних часов. А Майя ответила — нетерпеливо кивая, шепча что-то бессвязное. Он не разобрал, лишь уловил суть, но этого было достаточно, чтобы перейти последнюю черту, — и тут же задохнулся, пережидая ее — самую первую, яркую волну удовольствия. Зажмурился, обнял еще крепче, чувствуя под собой мягкое тело и чужое сердцебиение, одурманенный общим уже на двоих шероховато-телесным запахом… Ему абсолютно, совершено точно не хватало опыта, но тело жило собственной жизнью и двигалось, подчиненное простому и древнему, как мир, ритму, а неопытность с лихвой покрывалась чуткостью и нежностью, переполнявшими Джеймса.

Они щедро дарили друг другу то немногое, что у них было: тепло, ласку, понимание. Принятие. Само осознание того, каким путем они пришли к этой ночи, какие тайны знают друг о друге — делало их еще ближе, а эмоции — острее. Это напоминало немой разговор: «Я здесь, я вижу и знаю, кто ты, но я все равно с тобой сейчас и я не боюсь…». Так чувствовалось сердцем, а не рассудком.

Джеймс сейчас вообще не думал, только ощущал. Губы-руки-кожа, жар и теснота, горячие прикосновения, мокрые дорожки поцелуев, удивительно крепкая хватка тонких пальцев на его плече, беспорядочно скользящие по телу ладони — по груди, бедрам, спине, по выемке вдоль всего позвоночника. Он слышит стоны и отрывистое дыхание. Его волосы взмокли от пота и прилипли к вискам, губы зацелованы и пульсируют. Зрение опять подводит, выдавая рваные картинки, и он закрывает глаза. Под веками пляшут огоньки. Жалобно поскрипывает узкий хлипенький диван, который никто даже не подумал разложить. Напряжение в теле нарастает, стягиваясь в одну точку. Джеймс уверен — он не выдержит долго, слишком уж ему до одури, до головокружения хорошо… Майя в кольце его рук точно так же, как и он — в ее, дополняет каждое его движение и, боги, пусть она не останавливается!

Его словно приподняло в шторм на гребень большой волны и выбросило на берег — ярко вспыхнуло удовольствие, понуждая непроизвольно дернуться, оглушило на долю секунды, и медленно-медленно схлынуло, оставив тяжело ловить ртом воздух, уткнувшись лбом куда-то между шеей и плечом Майи — Джеймс слышал, как она редко выдыхает, продолжая его обнимать. Ее мелко потряхивало.

Он прижался губами к дрожащей венке на ее шее.

— Джей…

Над головой раскинулось бездонное бархатно-черное небо, наискось перечерченное туманным свечением Млечного пути и усыпанное звездами. Поверх скрытых во тьме гребней гор сияла ясно различимая фигура, немного напоминавшая очертаниями воздушного змея. На ней — три яркие точки, выстроенные в линию. Астеризм. Пояс Ориона. Сейчас ноябрь, и его время только начинается…

Джеймс поглубже вдохнул густой холодный воздух. Сколько он уже стоит здесь, запрокинув голову к небу? Без верхней одежды, босиком, спрятав от посторонних глаз в рукаве свитера левую руку… Вокруг все пребывало в абсолютном спокойствии, таком же, как было до него и как будет после, если, конечно, в один прекрасный момент этот мир не слетит с катушек, решив уничтожить сам себя. Но даже тогда останутся эти мириады бесконечно далеких огней. Откуда-то он помнил, что некоторые из них мертвы уже давным-давно, и этот свет — все, что от них осталось.

Если воспринимать мир в таком масштабе, то его, Джеймса, жизнь — лишь пылинка. И что бы ни произошло с ним, для вселенной это не будет иметь никакого значения.

Только не для него самого.

Со стороны реки непрерывно тянулись щупальца зябкого сырого воздуха, обвивали босые ступни, старались пробраться под одежду, но он, привычный к холоду, их даже не замечал. Зимнего солдата меньше всего беспокоила возможность схлопотать воспаление легких, да и Джеймса тоже. И он не собирается торчать тут вечность — проснулся ни с того ни с сего с диким желанием поглазеть на звезды — ладно, бывает, но пора возвращаться.

Развернувшись, Барнс направился обратно — в тепло маленького деревянного домика, без единого звука примкнул за собой дверь и на ходу стянул свитер. Осторожно, стараясь не потревожить чужой сон, втиснулся боком на диван, накинул на обоих плед, прижал спиной к себе крепко спящую Майю, коснулся губами ее волос и закрыл глаза.

«Охренеть! Не знал, что ты у нас настолько разносторонний!» — вдруг насмешливо протянул в его голове Рамлоу. Объявился, мать его.

«Иди к черту» — беззлобно огрызнулся Джеймс.