На озере (гет)

— ...Ты что, подрался? — донеслось до Штольмана из прихожей.

— Мам, это же только царапина.

Ася принялась ждать сына уже часа два назад, после ужина. Делала она это молча, сознавая, что особого понимания у мужа не встретит: сын был взрослый, а оснований для беспокойства не имелось никаких. Однако сейчас Платон ответил на вопрос умиротворяюще, но уклончиво, и это Штольмана насторожило. Яков Платонович отложил газету, поднялся и вышел в прихожую. Сын как раз наклонился погладить приветствовавшего его Цезаря, и по тому, как он выпрямился, стало ясно, что там не "только царапина".

— Что случилось? — спросил Штольман.

— Привет, пап, — Платон покосился на мать, едва заметно вздохнул и ответил: — Где-то в начале пятого на нашу поляну вышли четыре пьяных придурка, пришлось... вразумлять.

— Кричали: "Жизнь или кошелёк!"? — поинтересовался Яков Платонович.

— Я не буду сейчас повторять, что они кричали, — дёрнул подбородком Платон.

Голос сына прозвучал глухо, в глазах мелькнула ярость. Вывод, что сказанное касалось Марты, напрашивался сам собой.

— Володья-то куда смотрел? — возмутилась Августа.

Вопрос на самом деле был вполне обоснованным, потому что большинство "пьяных придурков" на большинстве полян легко вразумлялись либо обращались в бегство при помощи милицейского удостоверения.

— Дядя Володя разоружил главаря, я уложил ещё двоих, четвёртый сдался, — ответил Платон угрюмо. Ему, конечно, не понравилось, что Ася тут же переложила ответственность за ситуацию на другого.

— Разоружил? — уточнил Штольман.

— У него была заточка.

Картина прояснялась. Наличия главаря и холодное оружие делали из пьяной компании преступную группу, а их действия теперь классифицировались как злостное хулиганство.

— Штольманы-ы... — почти простонала Ася. — Почему вы не можете просто поехать на пикник?! Без приключений с поножовщиной?

— Почему не можем? — усмехнулся Яков Платонович. — Иногда можем. На майские, к примеру, удалось... — Жена очень выразительно закатила глаза. — Володя цел?

Ответ на этот вопрос, на самом деле, был ясен. Пострадай в сегодняшней стычке кто-нибудь из близких, Платон сообщил бы об этом с порога. Сын, отчего-то развеселившись, кивнул:

— Конечно. Дядя Володя в райотделе в Сестрорецке... — Платон взглянул на часы и добавил: — Был, сейчас-то наверняка дома уже.

Ася вдруг шагнула к сыну и принялась расстёгивать на нём куртку:

— Вот что ты улыбаешься? Я же вижу, что у тебя рука болит... или плечо? Что?

Платон очень деликатно отстранил её, сам благополучно расстегнул и снял штормовку, но некая скованность в движениях всё равно присутствовала. Ася нахмурилась, скрестив на груди руки.

— Всё нормально, мам, честное слово, — сказал сын. — А улыбаюсь я, потому что Марта тоже меня сегодня про пикники и приключения спросила. Только с другим выражением. Более... мечтательным. И ответил я ей почти то же самое, что только что отец.

— Я же говорила, что твоя Марта ещё маленькая, — проворчала Ася, — и ничего не понимает.

— Всё она понимает, мама, — возразил Платон, — и испугалась за меня сегодня куда больше, чем за себя.

Разговоры о Марте в их семье в последнее время несколько утратили остроту, но до согласия по этому вопросу было по-прежнему далеко.

— Вот что, дорогие мои, — сказал Штольман, прекращая совершенно не нужную пикировку, — я сам сейчас посмотрю, что у Платона с плечом, а ты, душа моя, будь добра, приготовь ему что-нибудь поесть, потому что пикник закончился, как я понимаю, в начале пятого, а сейчас уже пол-одиннадцатого.

На плече у Платона красовался кровоподтёк размером с мужскую ладонь.

— Один из тех, кого ты уложил, лёг не сразу? — спросил Яков Платонович.

— Нет, пап, — покачал головой Платон. — Это Марта, наверное. Нечаянно, конечно, когда я её с дерева снимал. Она очень хорошо залезла, высоко, а вот спускаться сложнее было, так что она в конце концов на меня просто спрыгнула.

— Понятно, — кивнул Штольман. — Теперь давай о том, что при матери рассказывать не захотел. Я правильно понял, что когда всё началось, Володи с тобой просто не было?

— Да. Они с Риммой Михайловной прогуляться пошли, отсутствовали полчаса где-то, может, сорок минут. Когда эти четверо появились и стало понятно, что слов они не понимают, Марта испугалась и позвала тётю. Не вслух, а... как-то по-своему. Только я же не мог рассчитывать на это, там ситуация очень нехорошая была. Пришлось уродов этих отвлечь, чтобы Марта хотя бы на дерево залезла. Одного, который на меня кинулся, я просто уложил и оглушил, а того, что за Мартой погнался, достал... шампуром.

— Шампуром?

— Да. Уколол в плечо, потом ещё плашмя ударил. Но рана там несерьёзная совсем, мне просто надо было его остановить. Сразу после этого их главарь вынул заточку, но и дядя Володя на поляну вышел. Очень вовремя.

Штольман задумчиво кивнул. Кроме способности везде и всюду находить на свою голову опасные приключения, у мужчин в их семье — а Володя давным давно стал её частью, так ещё мама решила — был талант успевать вовремя. Который сработал и на этот раз. И дар Риммы Михайловны сработал тоже.

— Значит, тётя Марту услышала?

— Мы это особо не обсуждали, некогда было, но когда Римма Михайловна на поляну вернулась, она очень бледная была, серая почти, как обычно после обморока.

Да, видения давались Римме Михайловне тяжело, краски из лица уходили совершенно и выглядело это пугающе. У своей бабушки Штольман такого не помнил, может, просто сгладилось за давностью лет, тем более что Анна Викторовна всегда была склонна всячески преуменьшать свои связанные с даром недомогания. Оставалось надеяться, что Володя со временем разберётся, как помочь любимой женщине. Дед такие способы знал.

— Что-нибудь ещё?

— Две вещи. Во-первых, дядя Володя просил передать, что среди хулиганов был сын Вячеслава Михайловича Шурыгина. Это он сдался в конце, когда милицейское удостоверение увидел.

Это была очень неприятное известие. Своего бывшего начальника Штольман очень уважал и ценил, а происшествие с сыном не только могло стать ударом для этого гордого и щепетильного человека, но и поставить крест на его дальнейшей карьере. Шурыгин и так был начальству не слишком удобен, поскольку характер имел ершистый и отличался преданностью именно делу, а не этому самому начальству.

— Что сдался, это хорошо, — протянул Яков Платонович, — а то ведь он кандидат в мастера спорта по боксу, если я не ошибаюсь... А до того, как сдаться, много натворил?

— Во всяком случае, не в моём присутствии, — покачал головой Платон. — При мне он, наоборот, пытался других как-то урезонить, нервировал их своим благоразумием, хотя и сам сильно нетрезвый был.

— Понял тебя. Сам потом позвоню и Володе, и Шурыгину — уточню, как допросы прошли.

— Только дяде Володе лучше не сегодня звонить, — Платон улыбнулся тепло и несколько смущённо. — А то Римма Михайловна его одного в Сестрорецк не отпустила.

Хм. Штольман понял, что и сам улыбается. Новость была хорошей и ожидаемой. Для всех хорошей. Побольше бы таких. Женщины сегодня явно переволновались за своих мужчин, так что всё логично. Штольман покосился на сына:

— А ты так поздно потому, что тебя Марта тоже отпускать не хотела?

— И не отпустила, пока литр чая не выпил и все пирожки не съел, а она соседке про наши приключения во всех подробностях не рассказала. Честно говоря, не знаю, как я сейчас мамин ужин осилю, — вздохнул Платон.

— Про Володю с Риммой Михайловной — это было во-вторых? — уточнил Штольман.

— Нет, совсем не это... — Тут Платон достал из нагрудного кармана рубашки плотный конверт, а из конверта — фотографию, и протянул ему: — Взгляни, пожалуйста. Ты их помнишь?

На чёрно-белом любительском снимке были запечатлены мужчина и женщина, которые, совершенно очевидно, представляли собой единое целое. Мужчина лукаво и по-доброму щурил умные тёмные глаза, женщина, которую он обнимал за плечи, улыбалась гораздо шире, счастливо и раскрепощённо.

— У мужчины явное фамильное сходство с Риммой Михайловной, у женщины — с Мартой. Это Евгений и Светлана Гольдфарб, Мартусины родители. Почему ты решил, что я должен их помнить?

— Ну, не то чтобы должен, но... — Сын был явно взволнован. — Пап, эта фотография сделана в конце сентябя 1970 года в Новгороде.

Штольмана как ударило. "Гольдфарб, Евгений Михайлович, 1941 года рождения, талантливый врач-хирург". Это он сам говорит Асе. А это слова пожилого завотделением в семидесятом году в новгородской больнице: "Вы, Яков Платонович, человек неимоверно везучий. Тот, кто сделал вам перевязку в автобусе, спас вам жизнь, дал тот самый один шанс из тысячи, которым вы и воспользовались. Этот человек — не просто врач, а хирург высокой квалификации. Я сам, к примеру, совсем не уверен, что так смог бы при помощи одних только подручных средств. Какова вероятность того, что в момент вашего ранения рядом с вами в автобусе оказался именно такой человек? Можете прикинуть, вы ведь наверняка в математике сведущи. Но лучше, если найдёте его, узнаете как зовут, ставьте ему каждый год во здравие свечку в храме в предпоследний день сентября. Понятно, что при вашем звании и должности вы человек неверующий. Только я бы всё равно ставил..." Володя тогда же, в семидесятом: "Фоторобот, конечно, так себе: вроде бы и прищур у него характерный, и нос, и родинка, а всё равно не получается как следует ухватить. Но сам я его точно узнал бы — и вживую, и по фотографии. Вот только я уже все больницы объехал и в городе, и в окрестностях — и врачам фоторобот показывал, и личные дела хирургов смотрел. Можно сказать, полноценное расследование провёл. Бандитов находим всяких, которые несколько лет в розыске, а тут ищешь по горячим следам человека, чтобы его обнять и за его здоровье выпить, и всё без толку". М-да, вот и ещё одно следствие успешно закончено. Только, к огромному сожалению, обнять своего спасителя и выпить за его здоровье уже не получится, а свечку теперь можно поставить разве что за упокой... Нет, неправда, ещё можно попросить Римму Михайловну передать брату благодарность. За то, что сам жив, и Ася. Асенька...

— Пап, всё в порядке? — спросил Платон встревоженно, и Штольман только тут понял, что молчит наверняка уже несколько минут.

— Конечно, — ответил Штольман. — Мартиного отца Володя опознал по фотографии?

— Да. Сегодня утром.

— Платон, я возьму снимок и сам объясню всё маме.