Jована (джен)

9 июня 1945

Теперь землянка Наски — настоящий муравейник. Андрея уговорили остаться на постой. С Миланом они быстро сдружились — вместе травили байки о войне. Они служили в разных бригадах, но закончили войну оба в Триесте. Андрей рассказал, что его комбриг собирается увольняться в запас. Решил заняться, наконец, тем, чему учился. Сам Андрей пока не знает, что будет делать дальше. Думал пойти в народную милицию, или попытаться вернуться в Крагуевац и как-то начать жизнь заново. Я вижу в нём человека потерянного. Такого же, как я сама…

Наска в предчувствии моего отъезда решила откопать все оставшиеся вещи, что успела стащить из нашего дома. Где-то на окраине ещё у неё был схрон. Нашла безошибочно. Когда ты копать-то успевала, дорогуша?

11 июня 1945

Сегодня мы с Андреем строили планы поиска Синиши. Он не стал меня обнадёживать и говорить, что мы в любом случае его отыщем. Он верит в удачу, но явно боится подвести меня. Я ведь ему доверилась…

Наска сегодня неожиданно разговорилась. Оказывается, её чуть не убили тогда же! В город нагрянули шиптары, стали жечь, убивать… Наска бежать не успела. Схватила мотыгу и приготовилась… С мотыгой. На пулемёт. Страшно и представить. Одному, — говорит, — хорошо врезала, а вот второй её успел пырнуть ножом. Да так ударил, что ребро сломал. Не добили. Видимо, посчитали мёртвой. Наска потом вспоминала, как еле выбралась из-под завалов и пыталась звать на помощь. К её счастью, здесь были четники. Они увезли её и тех немногих уцелевших в госпиталь. Спасли ей жизнь. А потом Наска случайно услышала их разговоры. Оказывается, её хотят убить! Убить за то, что она жена партизана!

Андрей давай её трясти, умоляя вспомнить номер или название полка. И она вспомнила. Полковое знамя — первое, что она увидела перед тем, как снова отключиться!

Я была готова расцеловать её! Боже мой, ты не представляешь, как ты нам помогла! Нам хотя бы не вслепую придётся искать! Теперь мы вычислим полк и весь его боевой путь! Только так мы поймём, куда они уводили беженцев. Наска, прости, что считала тебя клушей. Я и подумать не могла, что ты способна на такое.

— И почему ты сама не ушла в лес? — спросила я её тогда.

— Глупой была, — развела она руками. — Боялась невесть чего. Так бы может и отбилась от этих собак.

Я не сомневаюсь. Сколько таких было, что боялись даже помыслить стрельнуть в человека, а перед лицом смерти теряли всякий страх и били врага, словно обезумевшие! Андрей напоследок сказал, что надо бы Наску тоже к медали представить, он бы так и сделал, будь он генералом.

Мы сегодня уезжаем. Странно, но я плачу, расставаясь с подругой в очередной раз. Я надеюсь, увижу её снова. Будь счастлива! И пусть твои дети никогда больше не узнают, что такое война, голод и смерть. А нам с Андреем придётся учиться жить дальше.

1 июля 1945

Через неделю мы едем в Белград на свадьбу Сретена и Марии. Андрей буквально роет носом землю, пытаясь найти хоть что-то, что нам бы помогло. Каждый вечер он возвращается всё таким же хмурым и озадаченным. Никаких подвижек.

Зато кого мы нашли, это Божену. Как она постарела, Господи! Сухая стала, бледная. Но всё такая же волевая и решительная. Когда мы к ней пришли, она с порога меня ошарашила вопросом:

— За благословением моим пришла?

От такого вопроса я потеряла дар речи. А Божена смотрит на нас с беззлобной усмешкой, словно бы раскусила нас. Если подумать, то… Да, Андрей надёжный человек. ему можно доверять, он не бросает слов на ветер и не кормит пустыми обещаниями. Разве это не тот, кого каждая хотела бы видеть своим мужем?

3 июля 1945

Сегодня снова увиделись с Любиянкичем. Он, наконец, получил увольнительную. Теперь он генерал запаса. Говорит, всё же прошёл путь своего отца. Тому ещё сорока не было, как в генералы произвели. В пятнадцатом он спас остатки дивизии от верной смерти — принял на себя обязанность командующего. Отбивался от болгар, пока патроны не кончились. А потом в штыковой скольких перебил! Вырвались еле-еле, петляли долго, пока не нашли путь. Албанская голгофа… Как знакомо… Вспомнила про того офицера, который меня оберегал. Всё никак не могла узнать его фамилию, а теперь вспомнила — Тошич! Увы, он погиб. Почему его на самом взлёте карьеры вдруг в отставку «попросили»? Да, оказалось, он замешан был в том же скандале, что и генерал Любиянкич. Ходили слухи, что их завербовала советская разведка, и они готовили покушение на Врангеля, как появится здесь. Так было, или нет, но дыма без огня не бывает — Матье Любиянкич успел в Венгрии повоевать за Белу Куна. А когда пришли в штаб командования, стали допрашивать и самого генерала, и подчинённых, и офицеры все, как один, признались в подготовке мятежа. Это что же, целый корпус теперь под суд? Это был бы скандал, и ничем его не скрыть! А ещё коммунистическая литература в кабинете… Да, наверное, не сносить Любиянкичу головы, но его решили просто по-тихому отправить на пенсию. И его, и Тошича, и других офицеров.

— И что же, отец был неправ? — с жаром спрашивал меня Сретен. — Эти собаки потом нас так отблагодарили… Вот и привечай потом их! Это же они нас кровью умыли… Я таких на месте добивал.

А я далека была от всех этих политических страстей. Я как была, так и осталась политически безграмотной. Цыган, оказывается, тоже таким был — далёкий от всех идеологий и интриг… И он же заместитель командира! Это что же, его прямо на ходу всему учили? Андрей рассказывал, что Цыган зубрил речи и обращения, и у него отлично получались выступления. Громовой голос, актёрские задатки, — ну что ещё нужно хорошему оратору?

Андрей как-то заболтал совсем Сретена. Я не знала, что спросить, и вот закашлялась, и тут-то они обо мне вспомнили. Сретен в курсе. Обещал помочь. У него в военной полиции есть кое-какие связи. Что ж, будем ждать… Будем… А я что-то плохо себя чувствую. Может, это удушье? Или я от нервов такая? Кашель ещё этот, чтоб его…

4 июля 1945

Этой ночью я проснулась вся в испарине. Может, из-за духоты, а может, из-за чадящей лампы. Андрей клевал носом над кипой бумаг. Сретен помог раздобыть довольно много материала. Надо изучить его и вернуть в целости, нам ведь его под честное слово дали. Будет обидно, если очередной выстрел будет в молоко.

Я не решилась потревожить Андрея. Опять я ощущаю слабость. Не к добру это.

7 июля 1945

Мы в Белграде. Завтра надеюсь погулять на свадьбе Сретена и Мары. Хоть отвлекусь. В последнее время я чувстсвю, будто между мной и Андреем выросла стена. Он почти ничего не говорит, я чувствую напряжение какое-то. И по дороге в Белград ни слова не проронил. Только уже когда мы добрались, сказал сухое «идём». Честно, лучше бы нас кто-то встретил — я теряюсь в таком огромном городе. Сам Андрей там был лишь несколько раз. Сказать, что меня это пугает — ничего не сказать. Дожили.

8 июля 1945

В это утро Андрей был на удивление бодр и весел. Как и не было тех нескольких дней молчания. Он меня с утра разбудил и велел собираться как можно скорее. Надо успеть. Куда он так торопится? Времени-то ещё…

* * *

В этот раз нас встретили. Этого парня я раньше не видела. Роста небольшого, говорит с очень заметным акцентом. Как оказалось, мадьяр. Прозвище у него было Маленький Феликс. Он из Воеводины. Мадьяр. У него война отняла старших брата и сестру. Они молчали под пытками, но не выдали его. Когда-то он воевал в отряде Ражнатовича. Но почти всех бойцов перебили, и вот, уцелевшие влились в отряд Любиянкича. Он выглядит, как рано постаревший мальчик. И не скажешь, что ему двадцать три.

Мы шли по Белграду, а я не теряла ощущения, что мы попали в какой-то иной мир. Улицы полны спешащих людей, руины расчищают, даже клумбы цветут местами. Удивительное дело! Город оживает, я чувствую это.

* * *

Феликс много рассказывал о своём боевом пути. Когда-то он подобрал щенка, надрессировал его, а на войне он стал ему надёжным боевым товарищем. И погиб, как герой, спасая хозяина. Гектора хоронили под холостые залпы, как солдата. Трудно представить, что испытал этот юнец. Вот так, через кровь и слёзы, через смерть и рождаются настоящие герои.

* * *

Мы ждём самих виновников торжества. Здесь собралась целая толпа. Вон женщины кучкой сбились и о чём-то своём болтают. Татьяна выглядит, как настояящая франтиха. Всё в зеркальце смотрится, прихорашивается… Да, и не скажешь, что это — партизанка! Ну не место ей на войне, не место! Встреть я её, не сказала бы, что это стрелок противотанкового расчёта.

А вот походка её выдаёт. Ну ещё бы — столько лет носить сапожищи! Это всё равно, что утюги на ноги нацепить.

Татьяна оказалась удивительно словоохотливой. Рассказала всё о своей дочери, о муже, как решила уйти в лес.

— Я ведь не говорила родителям, что беременна — боялась их реакции. А сестра заметила всё — живот-то, живот… Ой, вы не представляете, что потом было: мама в слёзы, всё о позоре причитала, а Христина как-то так спокойно и говорит: «Мыма, ну будет тебе трагедию делать! На похоронах так не плачут!» Потом Миле убиои на войне. И сестру мою тоже… Не уберегла себя… Я тогда встретилась со связным и попросила проводить меня в отряд. Оставила родителям дочку, и всё. Только потом написала, что ушла в лес. Четники время от времени приходили по их душу, расспрашивали обо мне. А мама и папа просто смеялись им в лицо. Думали, собаки, мы боимся их! Я от танков не бегала, что теперь бы, от этого шакалья побежала?

— А кто ночами метался, изводил себя? — вдруг спрашивает крепко сбитая рослая шатенка с довольно резкими чертами лица.

— Было дело, — не отрицает Татьяна.

И молчит. А Цеца (так звали женщину) потом нашептала мне, что однажды у Татьяны чуть не случился срыв, и её долго и методично обрабатывал Цыган. Долго объяснял, что надо заставить смолкнуть все семейные чувства, как это сделал он. Не хотела бы я это видеть. А Мара… Да разве ж от неё дождёшься поддержки? Она только обсмеёт и наряд влепит. Да, кого ни послушаешь — со всеми Мара была резкой и грубой. Придирается по мелочам… Но всё же никогда не подвергала своих подопечных испытаниям, которые не выдержала бы сама.

А вот Цеца мне показалась крепким орешком. Я чувствую в ней какую-то огромную силу, даже как-то оробела, когда она пожала мне руку и спросила, в какой я бригаде и кем служила. Чёрт, она уже третья, кто спрашивает меня об этом! Может, зря я свои медали нацепила? Неудобно как-то женщине, уничтожавшей танки, объяснять, что я всего лишь связная.

— Дай-ка я тебе порядок на голове наведу, — вдруг говорит она.

Оказывается, у неё здорово получалось делать причёски. Она и мне красиво так всё оформила! Я прямо сама себя не узнала! Золотые у тебя руки, Цеца!

А она оказалась тёртым калачом. Когда война пришла, её отец всю семью увёл в лес, а дом сжёг, чтобы его не разграбили. Цеца Ковачич была одной из немногих, кто решался спорить с Марой. Другие как-то боялись её и ненавидели. А вот с Цецой Мара вынуждена была считаться. Даже своим ординарцем назначила, а потом и замом.

Вот она заприметила Феликса. Они, оказывается, земляки! Цеца вспоминала со смехом его нелепые попытки ухаживаний, и как он краснел при её появлении. Хорошо хоть сам Феликс нас не слышит — он бы точно сквозь землю провалился.

Не знаю, сколько бы мы ещё проболтали, но тут, как гром среди ясного неба, раздалось:

— Ну-ка, девки, бегом марш!

От этого голоса все рефлекторно вскочили и отпрянули назад. Мне тоже как-то не по себе стало.

— Мара, чёрт тебя дери! — вдруг воскликнула Цеца. — Только подкрадись ко мне вот так ещё раз!

А она смеётся в ответ. Выглядит по-настоящему счастливой. Совсем не похожа на ту угрюмую женщину с карточки, что я видела в альбоме Андрея.

— Наряд за угрозы старшему по званию! — резко отчеканила Мара.

Тут-то она и приметила меня.

— А вы как здесь? Какая бригада? А звание?

— Я, простите, не воевала… Я только связная…

От тона Марии я растерялась. Даже сейчас она продолжала оставаться всё той же властной и энергичной, которой и была тогда. Ростом она меня повыше будет. На карточках она казалась какой-то мужиковатой. А сейчас совсем иная картина.

— Ну что же вы, связной — это тот же солдат, — заверила она, пожимая мне руку. — Мария Кра… Любиянкич.

— Йована Перкович, — смутилась я.

— А вас, наверное, Сретен пригласил?

— Ну… Я с Андреем приехала.

— Понимаю, — лукаво подмигнула Мара и удалилась куда-то.

Цеца за ней. Видимо, хочет последние штришки навести. Надо сказать, у неё здорово получается красоту наводить!

Я опять наедине с Татьяной. Всё-таки насколько же люди разные! Татьяна всё такая же мечтательная и восторженная… Нет, даже Наска такой никогда не была. А ведь не воевала. Заговорили про Машку.

Она пришла осенью сорок первого. Мара её приняла холодно, стала с порога высмеивать.

— Куда тебе такие лохмы? Гранаты в них вплетать будешь? Клоп какой-то… Ты снаряжение-то унести сможешь? А ручки-то… Рахитом переболела? Ну?

— Дайте мне ножницы, — неожиданно ответила Машка.

Без всякого сожаления обрезала себе волосы и потребовала дать оружие.

— Я бы тебе и рогатки не доверила, — усмехнулась в ответ Мара, но всё же дала винтовку. — Будем учить тебя, что делать.

Мара в принципе своих солдат не жаловала, но Машку как будто кто-то мёдом намазал. Дня не проходило без очередных щелчков. Сретен самой Маре влеплял наряды за внеуставные отношения, но куда там — её никакие наряды и взыскания не могли угомонить!

Истории, конечно, интересные. Можно хоть сейчас садиться за книгу. Сретен, вроде, собирался написать мемуары. Я думаю, Мара ему поможет. Я видела, как она любуется собой в карманном зеркальце, как с нетерпением и придыханием ждёт своего жениха. А я стояла и внутри меня кипел какой-то протест. «Здесь должна быть Машка», — так хотелось крикнуть.