Хорошая мать: 1988 год (джен)

Марк шёл по вымощенной булыжником улице Кембриджа. Его ботинки слегка глухо цокали по камням, а в ушах продолжал звучать звонкий смех детей, ещё недавно заполнявший воздух ярмарки. Этот смех был, словно искра в кромешной темноте, но Марк понимал, что она не могла озарить всё вокруг. Это был всего лишь небольшой луч света в глубинах безысходности, в которой утопало общество.

Он чуть нахмурился, поднимая взгляд к небу, которое начало затягивать серыми облаками. За каждым поворотом улицы Марк видел привычные фасады домов — изящные колонны, строгие окна с цветами на подоконниках. На фоне этого он думал о том, что эти фасады были словно ширма для глубоких трещин, раздиравших общество изнутри.

«Слишком мало времени, слишком много тьмы», — думал он, вспоминая лица людей на ярмарке: улыбающиеся дети, молодые рабочие, пожилые ветераны, мечтавшие о лучшей жизни. Их глаза были полны надежды, но и страха. Марк не мог не замечать этого страха, скрытого за улыбками.

Проходя мимо витрины книжного магазина, он на мгновение замер. В окне выставили тома философских трудов, романтические романы и биографии известных политиков. На одном из них, украшенном золотым тиснением, красовалось имя человека, чьё присутствие Марк едва мог терпеть. Это был трактат за авторством некоей Джоан Харт, озаглавленный «О чистоте демократии и грязи коммунизма». Марк невольно сжал кулаки при виде этого названия, но быстро овладел собой. «Не сейчас,» — подумал он, отворачиваясь от витрины и продолжая свой путь.

Марк замедлил шаг, его внимание привлекла необычная сцена: на крыльце одного из старых магазинов стоял раритетный граммофон, из которого льётся музыка. Мелодия была едва уловима на фоне городского шума — как лёгкая дымка среди суеты. Он остановился, прислушался, и вскоре узнал её: это был фрагмент из третьей симфонии Густава Малера, «Lustig im Tempo und keck im Ausdruck» в исполнении оркестра BBC под управлением сэра Адриана Боулта, который, казалось, пронизывал воздух своим особым, неповторимым звучанием.

Весёлые, игривые ноты женского хора, полные жизни и задора, переплетались с нежным шорохом ветра, а звуки проезжающих автомобилей, в свою очередь, словно растворялись в этой гармонии, создавая уникальный музыкальный ландшафт, который не мог оставить равнодушным. В этот момент Марк ощутил, как его сердце наполнилось тёплым, почти забытым ощущением — будто музыка, вырвавшаяся из этой старинной машины времени, открыла в нём какую-то давно забытую дверь.

Эта мелодия, лёгкая и радостная, как детский смех на ярмарке, играла на грани воспоминаний, словно приглашая его в страну светлых мгновений, где всё возможно, где царит надежда. Она несла в себе особое послание — напоминание о том, что даже в самых трудных, даже в самых суровых обстоятельствах, музыка может быть тем огоньком, который согревает душу. Вне зависимости от того, насколько тяжело и тяжко порой бывает, именно такие моменты, наполненные светом и радостью, способны вернуть силы и напомнить, что жизнь, несмотря на все её сложности, всё ещё прекрасна.

— Прекрасная вещь, не так ли? — прервал его размышления продавец, стоявший у двери магазина и раскладывавший на прилавке старые пластинки.

Марк вздрогнул, словно от резкого света, и, немного растерявшись, перевёл взгляд на человека. Он стоял снаружи, на жаркой солнечной улице, и, несмотря на полдень, в воздухе всё ещё витала лёгкая весёлая суета. Продавец выглядел вполне спокойным, погружённым в своё дело.

— Да, действительно, — сказал Марк, отвлекаясь от музыки и немного замедляя шаг. — Очень красивая вещь.

Он вновь взглянул на старинный граммофон, который стоял на крыльце магазина, но это была всего лишь мимолётная реакция. На самом деле его внимание уже вернулось к тем мыслям, которые охватывали его в последние несколько минут. Музыка, звучащая из граммофона, была знакомой и тёплой, но в тот момент она казалась частью чего-то прошедшего, чего-то, что уже не имеет значения.

— Мы тут недавно наткнулись на несколько действительно редких пластинок, — продолжил продавец, едва ли не с гордостью, — в том числе с записями Малера. Это настоящее сокровище для настоящих ценителей, ведь такие раритеты больше нигде не встретишь. Если хотите, могу показать вам — не проблема! И, конечно, если что-то приглянется, я вам даже скидочку сделаю, чтобы было приятнее.

Марк на мгновение остановился, погрузившись в свои мысли. Он мог почти физически ощутить, как старые виниловые пластинки, аккуратно разложенные перед ним, будут выглядеть в его квартире — маленькой, но уютной, которую он снял в шаговой доступности от железнодорожного депо. Жизнь в этом месте имела свой особенный, шумный ритм: каждый день из окна доносился гул поездов, их низкий, металлический скрежет, не самый мелодичный, но всё равно заставляющий думать о прошлом, о времени, когда мир казался медленнее и проще. В этой атмосфере казалось, что здесь ещё что-то живое, как будто сама железная дорога несла в себе воспоминания и истории.

Но эти размышления были всего лишь мимолётными, случайными — словно одна из тех мыслей, которые мелькают, не успевая глубоко проникнуть в сознание. Он уже давно не позволял себе слишком зацикливаться на прошлом, не позволял себе ностальгировать. Сколько раз в жизни он откладывал покупки, связанные с воспоминаниями, с вещами, которые лишь напоминали о тех днях, когда всё было по-другому? Пластинки, старые книги, неиспользуемые коллекционные предметы — всё это казалось сейчас чем-то лишним, чем-то, что не вписывалось в его текущую реальность.

Марк понимал, что его жизнь изменилась, стала более практичной, сосредоточенной на настоящем. У него были дела, важные вопросы, которые требовали решения здесь и сейчас. Он уже не ощущал потребности в коллекционировании, как раньше — в эти вещи, казавшиеся такими значимыми в молодости, он уже не вкладывал того же смысла. Он оставил их в прошлом, как нечто, что больше не имеет отношения к его текущей жизни.

— Спасибо, но, пожалуй, я не собираюсь добавлять эту пластинку в свою коллекцию, — промолвил он наконец с лёгкой улыбкой. — Мне вполне достаточно было просто немного послушать её прямо здесь, у витрины вашего магазина.

Продавец, не удивившись, кивнул и продолжил раскладывать пластинки, как если бы такие разговоры были частью его повседневной рутины. Марк прищурился от яркого солнечного света, немного помедлил, махнул рукой на прощание и развернулся, направляясь в сторону суеты улицы.

В ушах ещё звучала музыка, но теперь она сливалась с шумом города, становясь чем-то далеким и несущественным. Ветер играл с его волосами, принося с собой свежесть полуденного воздуха, а шаги стали лёгкими и быстрыми. В этот момент ему стало ясно — нужно двигаться дальше, не задерживаясь в том месте, где всё уже было сказано.

Когда он подошёл к перекрёстку, его взгляд сразу упал на величественные колонны здания городского совета, стоящие перед ним как молчаливые свидетели множества судеб. Эти стены, строгие и монументальные, были тем местом, где рождались решения, меняющие жизни людей, где законы принимались и ломались, обещая одно, но принося другое.

«Для чьего блага эти решения?» — подумал он, зная горький ответ на этот вопрос.

Эти размышления не угнетали его, а, напротив, наполняли грудь упрямой решимостью. Он поправил галстук, мельком взглянул на часы. Время неумолимо шло, но его собственная миссия только начиналась. С уверенным шагом Марк двинулся вперёд, как человек, готовый вступить в новую битву, полный решимости и понимания, что всё, что было до этого, — лишь подготовка к главному.

Дойдя до здания железнодорожного депо, Марк задержался на мгновение у парадного входа. Его рука невольно коснулась груди, где под тканью пиджака ощутимо билось сердце. Вздохнув, он решительно толкнул тяжёлую дубовую дверь и оказался в просторном вестибюле, освещённом тусклым светом ламп.

Его шаг был быстрым, нервным. Каждый звук, от скрипа его ботинок до шелеста бумаг за стойкой администратора, казался излишне громким. Направившись к широкой лестнице, он услышал тихий стук шагов, приближающихся сверху. На середине лестницы он заметил фигуру. Мужчина в сером пальто и шляпе, спускавшийся с верхнего пролёта, был одним из тех двух полицейских ищеек, которые тогда, в пассаже, провели у него обыск. Тот самый обыск, который мог бы привести к катастрофе, если бы не ловкий трюк Марка с бабочкой, неожиданно ставшей его спасением.

Шпик, увидев Марка, приподнял шляпу в жесте, который мог быть как приветствием, так и молчаливым предупреждением. Его лицо не выдавало эмоций, но Марка тут же охватило чувство тревоги. Пытаясь сохранить спокойствие, он сделал шаг вперёд, продолжая подниматься, но, оказавшись выше, не удержался и бросил взгляд назад. Полицейская ищейка, уже достигнув низа лестницы, задержался на секунду, словно что-то обдумывая, а затем исчез за дверью, ведущей в сторону улицы.

Марк почувствовал, как холодный пот выступает у него на лбу. Он инстинктивно ускорил шаг, почти бегом преодолевая последние ступени. Оказавшись на нужном этаже, он, не задерживаясь, нырнул в коридор. Стены казались слишком близкими, воздух — спертым, а каждый его шаг отдавался гулким эхом, усиливая ощущение, что за ним наблюдают.

Добежав до двери своего кабинета, Марк замедлил шаг, глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и поправил галстук-бабочку, словно стирая с себя следы тревоги. Приведя себя в порядок, он открыл дверь уверенным движением и вошёл внутрь.

Его кабинет встречал привычным беспорядком: стол был завален бумагами, разложенными хаотично, как будто каждая из них требовала срочного внимания. Марк степенно направился к столу, его шаги теперь звучали размеренно, почти торжественно.

Он не стал садиться. Внимательно посмотрев на одну из бумаг, выдвинутую ближе остальных, Марк взял со стола шариковую ручку и аккуратно вывел несколько строк. Его рука двигалась быстро, но уверенно, как будто каждое слово уже давно созрело в его голове.

Закончив, он положил ручку и взял в руки другой лист бумаги, на котором был напечатан текст крохотным шрифтом. Поднеся его к свету, Марк пробежал глазами по строкам, нахмурился, а затем, не раздумывая, сложил бумагу пополам и уже собирался спрятать её в карман, когда дверь кабинета вдруг открылась, и в проём вошёл Пол Бухер. Он был в том самом коричневом костюме, что и на ярмарке, но теперь он казался ещё более неуместным в строгой атмосфере этого помещения.

— А конспиратор из вас, признаться, отменный, господин Парвис, — произнёс он с мерзкой улыбкой, склонив голову набок.

Марк застыл. Его глаза, как два остриё, метнулись к двери, и выражение лица мгновенно сменилось: теперь он был похож на загнанное в угол животное, которое отчаянно пытается вычленить источник угрозы. Бухер, не дав ему времени собраться, без всякого намёка на вежливость шагнул внутрь, втираясь в пространство кабинета, не дожидаясь приглашения хозяина.

— Такая уж у меня, старика, отвратительная черта — осушать бокал до дна, даже тогда, когда вино не стоит того, — с издёвкой произнёс он. — Как в вашем, господин Парвис, прискорбном случае!

Словно нож, эти фразы прорезали тишину, и Марк почувствовал, как по его позвоночнику пробежал ледяной холод. Он медленно опустился в кресло, как человек, теряющий последние силы и опору. Его взгляд упал на документы перед ним, но их текст был уже неразборчив, и как будто не имел никакого значения. Земля под ногами исчезала, а пространство становилось пустым, будто бы всё происходящее — это лишь кошмар, от которого нельзя пробудиться.

Марк, ощущая, как с каждым словом его мир всё больше сужается, наконец нашёл в себе силы заговорить. Его голос был низким и немного дрожащим, как будто он пытался удержать контроль над ситуацией, но всё же не мог избежать чувства безысходности. Его взгляд метался по углам комнаты, в поисках хоть какого-то укрытия, и весь его вид имел налёт подчеркнутой невинностью, почти робости.

— Не понимаю, о чём вы? — задал Марк вопрос, адресованный не столько его неприятному собеседнику, сколько самому себе, словно он всё ещё надеялся, что ответ сможет вернуть хоть какое-то чувство уверенности.

В ответ на это Бухер издал мерзкий, почти животный смех, который наполнил пространство, отрезая воздух. Смех был громким и зловещим, как если бы он сам был источником всего неприятного в этом кабинете. Бухер схватился за воздух, его движения были нарочито театральными, он как бы намечал себе цель — парализовать Марка своим презрением.

— Да никто из смертных понять того не смеет! — с насмешкой и мрачным удовлетворением произнёс он, словно наслаждаясь моментом, позволяя своим словам повисать в воздухе, как густой, удушающий дым.

Старик сделал шаг вперёд, его улыбка становилась всё более зловещей, как будто он точно знал, что сейчас переживает Марк. В его глазах вспыхнула странная искорка удовольствия, а воздух вокруг словно сгущался, наполняясь тяжёлым, туманным давлением. Это ощущение, как невидимая рука, сжала грудь Марка. Бухер не сводил с него взгляда, как хищник, и продолжил, его голос становился всё более пропитанным ядовитым сарказмом:

— Не помните ли вы, господин Парвис, как я спрашивал вас про городок Торонто? — произнёс он с холодной, почти извращённой любезностью, как будто хотел, чтобы Марк почувствовал, как глубоко он вонзил свои когти в его душу.

Марк молчал, его горло сжалось от страха и замешательства. Слова словно застряли у него в глотке, и, несмотря на все усилия, не могли вырваться наружу. Бухер, не дождавшись ответа, продолжал с невозмутимой, почти развлекательной интонацией, как если бы всё происходящее было для него не более чем забавным моментом:

— Ну, ничего, я всё-таки осушил ваш бокал до дна, — произнёс он, словно выполнил какое-то крайне неприятное для себя действие. — Списался с вашим дедом, с родителями, и знаете, что? Оказалось, что мы с вами знакомы, сударь! — вдруг повысил он голос и взглянул на Марка так, будто раскрыл какую-то по-настоящему важную тайну, и это открытие принесло ему необыкновенное удовольствие.

В его глазах Марк прочёл нечто большее, чем просто удовлетворение. Это было не просто открытие, а невообразимое наслаждение от осознания, что всё это — его собственная, Поля Бухера, победа. Старик продолжал смотреть на Марка с отвратительной улыбкой, будто наслаждаясь моментом его недоумения. Его слова были как насмешка, провоцируя Марка на реакцию.

— Тот самый роковой день восемнадцатого мая восемьдесят второго... — произнёс он, медленно растягивая слова. — Не говорит ли вам сия дата чего-нибудь? — спросил он Марка, приподняв одну бровь.

Марк продолжал следить за ним глазами, но в его взгляде уже не было страха, только беспокойство и глубокое желание понять, что происходит. Слова Бухера эхом отдавались в его голове, но, видимо, это было всё частью какой-то игры, в которую он не знал, как играть.

Бухер, заметив, что Марк не отвечает, с довольной усмешкой продолжил:

— Усопли вы в тот самый день, господин Парвис. Такая у нас с вами незадача, что ваш покорный слуга присутствовал при вашем отпевании. И с тех пор комок в горле стоит...

В этих словах был такой сарказм, что они резали, как нож. Бухер снова изобразил лёгкое удивление, словно сейчас вот-вот расплачется, и даже приложив руку к горлу, как будто его собственная драматическая игра могла вызвать у Марка сожаление.

Но Марк, несмотря на всю нелепость ситуации, не поддавался и постепенно восстанавливал своё самообладание. Он уже не был тем растерянным человеком, который ужаснулся, увидев Бухера на пороге своего кабинете.

— И что вы намерены предложить, сударь? — спросил он старика сдержанным тоном.

Бухер, улыбнувшись с мерзким удовлетворением, медленно подошёл к столу. Он наклонил голову, словно изучая Марка.

— Укокошить не мешкая! — произнёс он с явным злорадством.

Он помедлил, затем добавил с некоторым преувеличением:

— Здесь неудобно, так другое местечко найдём, более укромное, чтобы комар носа не подточил!

Марк остался спокойным, но внутри его что-то шевельнулось. Бухер продолжал, будто оправдывая своё предложение:

— Это у нас в крови, решать проблемы такими методами.

Когда Марк опустил взгляд, стараясь не дать воли эмоциям, Бухер с мягким, почти успокаивающим тоном произнёс:

— Вы просто конфузитесь. Революционер не должен страшиться крови, ведь убийство ближнего — его удел и мечта!

Произнеся последние слова, он сделал вид, будто целует воздух, и в этот момент Марк ощутил, как его раздражение нарастает, словно волна. Бухер явно наслаждался своим театральным жестом, а Марк, чувствуя, что этот разговор может привести его в опасную игру, взглянул на него с явным неодобрением и, усмехнувшись, произнёс с холодным презрением:

— Не доставлю вам такого удовольствия, сударь.

Затем он повернул голову, бросив быстрый взгляд в сторону окна, после чего снова обратил своё внимание на Бухера. Его голос стал ровным, но наполненным скрытой угрозой:

— Убийство немощного старика — это признак слабости духа, а не силы воли.

Бухер, почувствовав, что разговор начал выходить из-под его контроля, тут же перебил Марка с необычным самодовольством:

— Это признак запредельного великодушия, и вы, как истинный католик...

Но Марк не собирался больше слушать его. Он встал со стула, сдерживая внутреннее напряжение, и направился к выходу, говоря безо всякой эмоции, не оборачиваясь:

— Сейчас нет времени касаться моих отношений с верой.

Он подошёл к двери, но, неожиданно для самого себя, остановился и повернулся. Впервые за весь этот разговор его взгляд был полон уверенности. С грацией победителя он положил одну руку на бок, глядя на Бухера так, как если бы тот уже проиграл. Бухер стоял, покачиваясь, с глазами, полными какой-то ненависти и раздражения. Его губы начали трястись, а из его уст вырывались слова с трудом, как будто он сам не мог поверить в то, что говорит:

— Но вы разве Антихрист, господин Парвис?

Марк, чувствуя в себе полное превосходство, спокойно убрал руку с бока и, слегка наклонив голову, произнёс с лёгким полупоклоном:

— Это, сударь, предмет особой дискуссии.

Сказав это, он улыбнулся, и эта улыбка не была дружеской, скорее, насмешливой. Марк снова выпрямился и добавил:

— Но у меня нет на неё сейчас времени.

Затем он снял пенсне и, протирая его с небрежным видом, добавил:

— Давайте оставим в покое веру и перейдём к вопросам чести.

Бухер, как если бы слово «честь» вызвало у него приступ ярости, посмотрел на Марка, и его голос стал хриплым от злости.

— Кодекс чести не может быть употреблён в отношении американской революции, — проговорил он, кидая взгляд в сторону, как будто старался скрыть свою растерянность. — Наши молодцы, под моим наблюдением, занимались...

Марк, не давая Бухеру закончить, с лёгким усмешкой продолжил его мысль, снова надевая пенсне:

— Злодеяниями, порочащими имя так уважаемого вами Гавриила Архангела.

После этих слов своего собеседника Бухер словно потерял дар речи. Его лицо побледнело, а рот открылся, как у человека, которого только что ошарашили. Он застыл на месте, а затем, с трудом подбирая слова, произнёс едва слышным голосом:

— Ведь все простые американские люди — католики!

Марк, усмехнувшись, пожал плечами, и в его взгляде появилась лёгкая насмешка. Он хмыкнул, словно старик только что сказал нечто совершенно абсурдное.

— Прям все до единого? — с ехидством спросил Марк старика. — Неужели вы не делаете никаких исключений?

Бухер, по-прежнему потрясённый, с ещё большей настойчивостью произнёс:

— У вас нет выхода, господин революционер, придётся убить.

Марк взглянул на него холодным, неподвижным взглядом и просто ответил:

— Не смогу.

Бухер, стараясь оправдаться, на мгновение замешкался, а затем добавил с какой-то нервозной решимостью:

— Убить с милосердием...

Марк снова хмыкнул, и его лицо стало ещё более безразличным.

— Тем более не смогу, — ответил он с ледяной уверенностью.

Его слова звучали как окончательный приговор, будто он сам не сомневался в своём решении, а Бухер, похоже, не знал, что ему дальше сказать.

— Вы пугливы, сударь, — прошептал Бухер с едва сдерживаемой злобой.

Марк, услышав эти слова, рассмеялся, и в его смехе не было ни тени страха. Он встретился взглядом с Бухером и, будто иронично размышляя, произнёс:

— Да, в известной степени. — Он сделал паузу, затем добавил, с лёгкой насмешкой: — Рискую потерять уважение к себе, а оно... — Он поднял палец к потолку, словно подчеркивая важность своей мысли, — объективно, дороже вашей жизни.

Марк с ласковым укором взглянул на Бухера, словно прощаясь с ним, и произнёс с легким движением головы:

— Честь имею.

С этими словами Марк неспешно покинул свой кабинет, оставив Бухера стоять в центре комнаты, словно изваяние, замершим в полном одиночестве. Старик не двигался, его тело едва заметно покачивалось, словно он был человеком, только что осушившим целую бутылку вина, но этот эффект был скорее внутренним, чем внешним. Его взгляд оставался прикованным к дверному проёму, как будто он не мог осознать, что произошло, и был уверен, что Марк вернётся, скажет, что это была всего лишь шутка, и продолжит разговор как ни в чём не бывало.

Но тишина, наступившая после ухода Марка, лишь усиливала растерянность Бухера. В его глазах читалась невыразимая тоска, смешанная с отчаянием, и всё его существо отчаянно ждало какого-то знака, какого-то разворота событий. Но не было ничего. Молчание, которое врывалось в его сознание, становилось всё более давящим, и Бухер всё глубже погружался в осознание того, что его мир рушится.

Минуту спустя, которая казалась вечностью, он не выдержал. С тяжёлым, почти мучительным вздохом, Бухер сделал шаг назад, словно потеряв контроль над своим телом. Его ноги подогнулись, и он рухнул на скамью, не садясь, а как будто просто обрушился на неё, не в силах удержать себя на ногах. Он продолжал смотреть в пустое пространство перед собой, его глаза не фиксировали ничего в комнате, словно его восприятие было вырвано из реальности.

В его взгляде было нечто ужасающее — невообразимый страх, который как будто пронзал его до глубины души. Он не мог поверить, что Марк не поддался ни угрозам, ни провокациям, не отступил перед ним. Марк не дрогнул, не проявил ни малейшего сомнения, а просто, спокойно, оставил его с этим унижением. Бухер, оказавшись в таком положении, словно потерял всё, что удерживало его на ногах, и теперь стоял перед реальностью, с которой не знал, как справиться.

В это время по спокойным водам реки Шарльз скользила баржа с преступниками. Её массивный корпус, покосившийся под тяжестью людей и груза, казался частью самого пейзажа, сливаясь с рекой и небом. Яркие лучи полуденного солнца, отражаясь от воды, окрашивали её в слепящий белый свет, контрастируя с тенью, что падала от ржавых металлических конструкций, переплетённых с сухими верёвками и тросами. В воздухе висела тишина, нарушаемая лишь скрипом баржи и редкими разговорами заключённых.

Река текла медленно, как и сама баржа, на которой трудились её пассажиры. Загорелые и измученные жарким солнцем, они стояли с руками, скрещёнными за спиной или опираясь на свои цепи, глядя на равнинные берега. Вдали просматривались зелёные поля и густые леса, но все эти виды были им безразличны — их мысли, казалось, унеслись далеко за пределы этой тихой части мира. Можно было сказать, что баржа была почти пустой, и за исключением заключённых и нескольких надзирателей, которые внимательно следили за их работой, на ней больше никого не было. Среди заключённых на этой барже были как политические преступники, так и обычные граждане, осуждённые за разные прегрешения. Все они были привезены сюда для каторжных работ, требующих невероятной физической силы и выносливости, которые с каждым днём всё больше выматывали их.

Задание, которое ожидало этих несчастных на барже, было поистине ужасным и безжалостным. Воды реки Шарльз, с её кажущимся спокойствием, скрывали смертельные угрозы — загрязнения и ядовитые химикаты, которые требовали от людей невероятных усилий и использования опасных, порой токсичных веществ для очистки. Рабочие, собравшиеся в тесных, удушающих группах, с кожей, покрытой слоем пота и грязи, были вынуждены очищать затопленные доки и готовить площадки для новых причалов.

Работа двигалась медленно, с ужасной тяжестью, и каждый день приносил болезненные химические ожоги и травмы — неизбежный результат недостаточной защиты и постоянного контакта с токсичными веществами. Баржа, являвшаяся одновременно рабочим местом и мучительным заключением на воде, превращалась в арену, где за каждым поворотом поджидали новые страдания и отчаяние.

В это время Хари Данлоп, одна из этих бедолаг, стояла у края баржи, наблюдая за остальными, но её мысли были далеко. Бывшая жена Марка Темпе была одной из тех, кто был приговорён к этим каторжным работам, и хотя её глаза были усталые, в них всё ещё горела искорка внутренней силы, хотя её тело уже начинало сдавать. Она не обращала внимания на других заключённых, лица которых, будучи покрытые потом и грязью, потеряли человеческие черты. Среди них был один старик, который всю свою жизнь проводил на каторжных работах, но сегодня, стоя у края баржи и наблюдая за рекой, он выглядел как человек, чьи силы почти иссякли. Его лицо было покрыто сеткой мелких морщин, руки дрожали, а взгляд стал тусклым. Он был одним из тех, кто, несмотря на все испытания, не мог быть сломлен, но его тело было готово сдаться. В глазах его горела не сила, а усталость, от которой не было спасения.

Другой заключённый, молодой мужчина, с напряжённым лицом поднимал тяжёлую железную балку, проклиная свою судьбу. Он пытался сосредоточиться на работе, но мысли не отпускали его: об ужасах того, что ему предстоит, о том, что его жизнь теперь — это вечный цикл боли и отчаяния.

Надзиратели, одетые в тёмные униформы, сдержанно наблюдали за всем происходящим, их взгляды не выражали ни жалости, ни сочувствия. Они стояли на своём посту, строго контролируя процесс, их лица были холодными, как камень, а каждый жест — чётким и уверенным. Один из них, высокий и худой, с усмешкой на лице наблюдал за тем, как заключённые, с трудом поднимая тяжёлые предметы, трусятся под его взглядом, словно роботы, которых не жаль.

Повсюду на барже звучали шорохи, тихие разговоры и крики, отголоски людей, пытающихся хоть как-то облегчить своё существование среди этого безжалостного труда. Тем не менее, баржа продолжала плыть, покачиваясь, как неустойчивое судно, стремившееся к своей конечной точке, где судьба каждого заключённого уже была предрешена.

Вдруг один из надзирателей, с лицом, на котором проступали тонкие линии похоти, медленно подошёл к Хари. Его глаза, наполненные явным желанием женщины, скользили по фигуре бывшей жены Марка Темпе, и, казалось, он наслаждался каждым её движением, каждым её вздохом, будто смотрел кино тонкого характера. Он остановился рядом, не скрывая своей наглой улыбки, как хищник, наблюдающий за своей добычей. Его взгляд был настойчивым, как будто он предвкушал момент, когда всё окажется под его контролем.

— А ну садись! — вдруг выкрикнул он хрипло.

С этими словами он грубо толкнул Хари в сторону скамей, стоявших вдоль стены каюты. Она ощутила всю физическую доминацию надзирателя — его мощь и уверенность в себе. Её руки были скованы наручниками, и несмотря на всё её внутреннее сопротивление, она не могла противостоять его силе. Медленно опускаясь на скамью, Хари ощущала, как тяжесть её тела, обременённого цепями и усталостью, давит на позвоночник. Каждое движение было мучительно трудным, как если бы каждая клетка её тела требовала отдыха.

Надзиратель остался стоять рядом, наблюдая, как она медленно опускается на скамью. Убедившись, что Хари не решится на сопротивление, он удовлетворённо хмыкнул. Бросив один последний взгляд на остальных заключённых, он скользнул в толпу стражников, не сказав ни слова, и оставил её в полном одиночестве.

Мысли Хари были разбиты, как вихрь, а боль от унижения не отпускала, чувствуясь тяжестью в теле. Подчинение стало её единственным способом выжить, но в её глазах, скрытых от его взгляда, ещё оставалась искорка решимости, хоть и подавленной усталостью и страхом. Когда надзиратель исчез из виду, его присутствие всё равно висело над ней, как угроза, оставшаяся в её сознании.

Сквозь лёгкий шум воды, который доносился с рекой Шарльз, внезапно появилась лодка. Она медленно двигалась, отбрасывая лёгкие волны, которые мерно плещутся о борт. На борту сидели двое — мужчина, который греб веслом, и Марк, сидящий напротив него.

— Признаться честно, — задумчиво произнёс мужчина на вёслах, подняв взгляд на реку, — я больше мечтаю о будущем подъёме затонувших судов, чем о потоплении действующих. Реставрация, знаете ли, — это куда более полезное занятие, чем освобождение каких-то уголовных элементов.

Его слова были спокойными, и он говорил, как человек, давно уверенный в своём мнении. В его голосе не было страха, только интерес и увлечённость перспективой восстановить утраченные возможности. Он весело взглянул на Марка, который усмехнувшись, чуть наклонился вперёд и взглянул на мужчину с некоторым презрением к его философии.

— Ну что ж, чтобы нам с вами поднимать затонувшие суда на радость науки, нужно сначала потопить арестантскую баржу во имя справедливости! — сказал он с лёгкой иронией, подчеркивая, что то, о чём говорил мужчина, в данный момент выглядело совсем не актуальным.

Лодка медленно скользила по воде, весла с лёгким усилием рассекающие гладь реки Шарльз. Марк, одетый в простую белую рубашку с короткими рукавами, невольно напоминал самому себе свою дочь Молли, хотя и не мог понять, почему. Белая ткань с красными полосками, такие же короткие рукава — это был её стиль, её любимая одежда. Странным образом, Марк оказался одет в точно такую рубашку, не задумываясь о том, почему именно её выбрал. В этот момент ему показалось, что его выбор был не случаен. Словно эта рубашка была связана невидимой нитью с его отчаянными попытками спасти мать девочки, для которой он был отцом.

Марк задумчиво посмотрел на свою рубашку, как будто впервые осознав её цвет и форму. Она была простой, но её белые и красные полоски будто вызывали странное чувство неловкости. Почему именно эта рубашка, с её почти детским, наивным узором, пробуждала в нём такие ощущения? Раньше он никогда не обращал внимания на одежду, но сейчас, когда был в ней, как будто оказался в другом мире, в чужой реальности. Казалось, что эта рубашка не только напоминала ему Молли, но и указывала на что-то более глубокое, неосознанное, неведомую связь, которую он не мог понять.

Он ощущал, как тело и разум начинают играть роль кого-то другого, как если бы самого Марка Парвиса больше не существовало, а его место занял кто-то другой. Он пытался понять, почему этот образ — эта рубашка, её цвета, ассоциации с дочерью — проникли в его жизнь, как нечто совершенно незапрашиваемое. Он пытался избавиться от этих мыслей, но они возвращались, снова и снова. В какой-то момент Марк понял, что это не было случайным выбором. Возможно, рубашка была не просто вещью, а символом, скрывающим то, что он давно старался не замечать: его связь с Молли, её невинность, то, что он оставил позади, пытаясь стать тем, кем был теперь.

В это время Хари сидела на скамье, прислонившись к наружной стене каюты, её руки, скованные наручниками, безвольно лежали на коленях. Она не двигалась, но внутри неё происходила буря. Её взгляд был тусклым, но вот, что-то вдруг привлекло её внимание. Лодка, медленно скользившая по водной глади, возникла в её поле зрения. Она едва заметно повернула голову в её сторону, и в её взгляде мелькнуло что-то живое, будто долгожданный луч света, пробившийся сквозь толщу тяжёлых облаков. Это было не просто замечание — это было осознание. Это было что-то большее, чем случайность.

Сердце Хари забилось быстрее, и она едва заметно приоткрыла губы, пытаясь подавить порыв эмоций. Она не могла поверить своим глазам. Лодка, плывущая по реке, словно вырвала её из этого удушающего окружения. Она не видела мужчину на вёслах, не видела ничего, кроме того, кто сидел на другой стороне — Марка, одетого в белую рубашку с красными полосками, точно такую же, как носила её дочь Молли.

В её глазах было всё. В них была боль от утраты, бесконечное страдание, которое она несла, и немая надежда, что, возможно, всё ещё можно изменить. Она смотрела на него, и её взгляд, наполненный интенсивными эмоциями, словно не видел ничего другого, кроме него. Эта сцена была только для неё. В этом взгляде не было ни отчаяния, ни слабости — было только желание быть услышанной, быть замеченной.

Она не двигалась, не пыталась привлечь внимание, не пыталась кричать, как её душа этого требовала. Она просто сидела, тихо и терпеливо, наблюдая за лодкой, за Марком. Этот момент был её шансом, шансом на освобождение от того кошмара, который стал её реальностью. Она знала, что все остальные были поглощены своей работой, не замечая ничего вокруг. Но она чувствовала, что что-то изменилось. Это было что-то большее, чем просто появление лодки. Это было знаком, что, возможно, всё это близится к концу.

В её голове, как заезженная пластинка, вертелась одна мысль: «Может быть, вот он, конец всем моим страданиям?» Но её надежда была осторожной, словно она боялась поверить в неё всерьёз. Она сидела, не двигаясь, но её сердце уже било в такт тому, что могло стать её последним шансом.

В это время мужчина, который сидел на вёслах, остановил лодку и взглянул на Марка с тяжёлым выражением на лице.

— Ты же понимаешь, что это безумие, да? — сказал он полным укоризны голосом. — Зачем рисковать? Ты ведь знаешь, что будет, если нас поймают. Нас обоих... и всех, кто здесь.

Марк молчал, его взгляд был сосредоточен на темной водной глади, а мысли — далеко. Он знал, что мужчина, хоть и помогал ему, всё равно считал его действия самоубийством.

— Ну, ладно, — продолжил мужчина, не скрывая недовольства, — раз уж ты настоял. Это твой выбор, не мой.

С этими словами он достал из-под сиденья лодки костюм аквалангиста, но вовсе не такой, какой можно было ожидать, услышав это слово. Вместо привычного полного обмундирования, закрывающего всё тело, этот состоял лишь из двух самых нужных элементов — шлема и шланга для подачи воздуха. Подобный минимализм обеспечивал Марку возможность дышать под водой и в то же время оставлял ему свободу движений, избавляя от ощущения сжатия, которое приносит стандартный полный комплект.

— Ты что, издеваешься? — мужчина смотрел на костюм, потом на Марка с укоризненным выражением. — Ты хочешь вот так заплыть под воду? Только шлем? Не боишься, что из-за этого ты погрязнешь в этой истории по уши?

Марк, не ответив, взял шлем и натянул его на голову. В его глазах была решимость, но и беспокойство, которое скрывал под внешней невозмутимостью. Мужчина заметил это.

— Ну, что ж, — сказал он со вздохом, — надевай тогда. Это твоя жизнь, не мне решать, как ты её проживёшь!

С этими словами он протянул Марку шлем, который тот одел, и с явно видимым неудовольствием продолжил:

— Не думал, что тебе с этим придётся плыть. Боже, я даже не хочу думать, что из этого получится.

Марк проверил воздухопровод, который тянулся от шлема. Всё было в порядке.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я за тобой не полезу, — сказал мужчина, скрестив руки на груди и бросив на Марка взгляд, полный укоризны и разочарования. — Это безумие, даже если ты рассчитываешь на чудо. Но ты всё равно сунешь голову в пекло, я знаю. Ты всегда так. Ты не можешь остановиться. Так что давай, иди, — произнёс он, поднимая брови и отводя взгляд, словно хотел не замечать того, что происходило прямо под его носом.

Марк молчал, его глаза были твёрдыми и непоколебимыми, но даже ему было трудно игнорировать ту тягучую тревогу, что сжимала его сердце. Он чувствовал, как в груди что-то сдавливает, но был решителен — сдерживать сомнения было не в его правилах. Он не стал отвечать, лишь слегка наклонился вперёд, вглядываясь в темную воду, как будто хотел убедиться в своей решимости.

Покачав головой, мужчина ещё раз бросил взгляд на Марка, но в его глазах уже читалось какое-то подавленное беспокойство. Он знал, что друг не остановится, даже если всё вокруг кричит о неминуемой катастрофе. Но в итоге его разочарование перешло в молчаливое принятие. Он отступил к корме лодки, не пытаясь удержать Марка.

Марк подошёл к краю, ещё раз глубоко вдохнул, чувствуя, как холодная влага коснулась его кожи. Пальцы его затрепетали на рукояти шлема, и он, не оглядываясь, шагнул в темные воды, поглощая в себя это ощущение, как последнее утешение перед неопределённостью. Мужчина, взявшись за верёвку, которая была привязана к шлему Марка, неохотно начал её спускать в воду. Он натянул её руками, но каждое его движение было полно нерешительности, как будто он осознавал, что каждое действие приближает его друга к неизбежному риску. На его лице застыло выражение недоумения и раздражённой жалости, как если бы он смотрел на человека, который добровольно шагает в пропасть.

Его пальцы сжались вокруг верёвки, и он постепенно отпускал её, следя за тем, как шлем Марка опускается всё глубже в воду. В его глазах читалась странная смесь беспокойства и осуждения. Он не мог понять, как Марк мог быть настолько решительным, чтобы отправиться в это безумие. Мужчина только покачал головой, сжимая челюсти и на мгновение закрыл глаза, словно пытаясь избавиться от мысли о том, что его друг сейчас окажется в опасности.

— Он с ума сошёл, — прошептал мужчина хриплым от волнения голосом и с тревогой оглянулся по сторонам, как будто пытаясь избежать того, что должен был видеть.

Он медленно спускал верёвку, не сводя взгляда с места, где Марк исчез под водой. В его выражении лица читалась не только печаль, но и отчаяние, словно он переживал за друга больше, чем тот мог себе представить. С каждым метром верёвки, который он отпускал, его лицо становилось всё более смущённым, и он не мог скрыть, насколько ему была тяжела эта ситуация.

— Самоубийца, — тихо бросил он, под конец, когда Марк окончательно погрузился в темные глубины Шарльза.

Мужчина продолжал держать в руках верёвку, с которой был соединён шлем Марка, и настороженно следил за каждым движением воды. Его взгляд метался от поверхности к верёвке, потом снова к тёмной, бескрайне спокойной реке. Сердце сжималось от напряжения. Он считал время, ощущая, как каждое мгновение увеличивает его беспокойство. Минуты тянулись, как вечность. Вода оставалась неподвижной. Всё вокруг было так тихо, что казалось, даже звуки природы были поглощены этим тягучим ожиданием.

Когда его терпение уже почти иссякло, мужчина наконец увидел движение. Тень, смутно очерченная в мутной воде, начала проявляться. Он напряжённо вглядывался, и вот из воды вдруг показалась фигура Марка, который, казалось, был совсем близко, но не доплыл до баржи. Мужчина почувствовал, как его сердце резко подскочило, он мгновенно бросил верёвку и вскочил на ноги. В его глазах сверкнул ужас, он кинулся вперёд, не в силах оторвать взгляда от фигуры друга.

Марк, словно ничего не случилось, стоял по пояс в воде, и спокойно снял с головы шлем. Он обтёр волосы руками, несколько раз качнув головой, чтобы сбросить капли воды, и с явным облегчением вдохнул воздух, как если бы только что выбрался на свет из тёмного лабиринта. Его лицо было безмятежным, будто всё это было частью плана, а не смертельного риска.

Мужчина застыл в ужасе, не зная, что делать. Он был готов закричать, но не мог произнести ни слова. Его взгляд не отрывался от Марка, который, тем временем, обтряхивался, как собака, выбравшаяся из реки. Мужчина стиснул зубы, понимая, что всё могло бы быть иначе, если бы не эта головокружительная глупость. Он открыл рот, но прежде чем успел произнести что-то, раздался оглушительный взрыв.

Необычайная мощь удара потрясла воздух. Вода взвилась в высокую колонну, словно сама река раскололась, и стремительно начала опускаться, оставляя за собой лишь кучу разбивающихся волн. Мужчина инстинктивно сделал шаг назад, не в силах оторвать взгляд от столба воды, что сжимался в небо, словно гигантский монстр, вырывающийся из под земли.

Всё, что происходило вокруг, вызывало у него сильное чувство беспомощности. Он смотрел, как сила взрыва разносит всё вокруг. Вода бурлила и клокотала, становясь всё более взволнованной.

Тем временем Марк, как будто не заметив всего этого, медленно повернул голову с глубоко разочарованным выражением лица. Он посмотрел на шлем, который уже стал лишним, не имеющим никакого значения после того, как всё пошло не так, как планировалось. Вздохнув, он сдержанно замахнулся и швырнул его в сторону лодки, как будто специально целясь, чтобы попасть в мужчину. Шлем пролетел через воздух с характерным свистом и, упав с небольшим плеском в лодку, врезался в её борт, едва не перевернув её от неожиданности.

Мужчина замер, его глаза широко раскрылись, и он смотрел на Марка с явным недоумением и растерянностью. Он был потрясён этим действием, будто сам Марк только что совершил что-то совершенно непредсказуемое и абсолютно неуместное. Всё, что он видел, это фигура друга, которая двигалась по реке с видом человека, который даже не заметил самого взрыва, не почувствовал, как мир вокруг рушится.

Марк, тем временем, не останавливаясь, продолжал двигаться в сторону лодки. Его шаги были уверенные, но не поспешные, как у того, кто знал, что его действия уже не имеют значения, и кто не ждал ничего от произошедшего. Его фигура, погружённая по пояс в воду, приближалась, несмотря на всю опасность, что поджидала их.

Мужчина, всё ещё ошарашенный, не мог отвести взгляд от Марка. Он чувствовал, как странное напряжение пробирает его до самых костей, как нечто невидимое и тяжёлое словно висит в воздухе между ними. В голове царил беспорядок, противоречия накручивались, а чувство отчаяния становилось всё более ощутимым. Но он не мог понять, как это всё произошло. Почему Марк так спокоен? Как он может идти в такую бурю, не чувствуя ни страха, ни усталости?

Когда взрыв оглушающе прорезал тишину, его волна дошла до баржи, и земля под ногами заключённых на мгновение пошатнулась, как если бы сама река отреагировала на происходящее. Вода в Шарльзе вспенилась, поднявшись в воздух столбом грязной воды и пара, который мгновенно растаял в дымке, оставляя за собой странное ощущение необратимости происходящего.

На барже царила почти мёртвая тишина, нарушаемая лишь звуками волн и резким дыханием надзирателей. Все глаза в этот момент были устремлены в сторону взрыва, и каждый человек, от заключённых до стражников, замер в ожидании. В тот же миг, когда ещё не успели затихнуть отголоски взрыва, надзиратели, мгновенно среагировав на происходящее, вытащили свои пистолеты. Их руки были напряжены, глаза широко раскрыты, и они начали быстро осматриваться, пытаясь понять, что произошло. Понимали ли они, что взрыв мог быть частью чего-то большего, или это был просто отчаянный порыв с чьей-то стороны? Вопросы оставались без ответа, но тревога уже проникла в атмосферу.

Работы на барже сразу же прекратились. Заключённые, бывшие только что поглощены трудом, теперь как по команде замерли на своих местах, не двигаясь, и лишь изредка обмениваясь напряжёнными взглядами. Казалось, каждый из них понял — теперь их судьба зависит от того, что произойдёт в следующую минуту. Баржа на мгновение стала неподвижным островом среди бушующей воды, словно все ждали ответа на этот неожиданный и тревожный сигнал, что пришёл с воды.

Хари, сидящая на скамье с поникшей головой, вдруг почувствовала, как её сердце резко застучало, а дыхание прервалось. Она мгновенно поднялась, её тело будто дрогнуло от порыва безумной надежды, и, не думая, она бросилась к борту баржи. Она знала, что если у неё будет шанс, она его не упустит. Каждое движение было продиктовано внутренней жаждой свободы, она ощущала, как её ноги бегут быстрее, чем когда-либо, как будто сама река Шарльз тянула её в свои объятия.

Когда Хари почти достигла края баржи, готовая броситься в реку, её стремление к спасению было прервано в самый последний момент. Два надзирателя, заметив её намерения, стремительно подскочили к ней и схватили её за руки с такой силой, что она едва сдержала болезненный вскрик. Её тело содрогнулось от резкой боли, и она, отчаянно пытаясь вырваться, почувствовала, как её попытки беспомощно наталкиваются на неизбежность. Руки, словно железные клещи, сжимали её запястья, не давая ей даже малейшего шанса на свободу.

— Куда ты, сука? — прорычал один из них, его голос был полон гнева и возмущения. Его дыхание было горячим, а лицо скривилось от ярости, как будто Хари совершила личное оскорбление.

Однако её попытки вырваться не приносили успеха. Она смотрела на них с отчаянием, её губы бессильно подрагивали, но ни одна слеза не сорвалась с глаз. Внутри неё бушевал шторм, но она знала, что её действия бесполезны.

В это время с берега вдруг пронзили тишину резкие звуки полицейских сирен, их вой эхом отозвался на реке, как предвестие приближающейся буре. Сигналы сигнализировали, что полиция, услышав взрыв, немедленно приняла решение отправить патрули к реке. На барже обстановка мгновенно накалилась. Удары сирен были словно выстрелы, разрывающие туман неопределённости. В этот момент заключённые на барже обменялись тревожными взглядами, словно инстинктивно понимая, что ситуация вышла за пределы того, что они могли бы контролировать. В их глазах мелькала неопределённость — что будет дальше? Что им теперь делать?

Надзиратели обменивались тревожными взглядами, не зная, как поступить в этой ситуации. Тем временем двое из них крепко держали Хари, не позволяя ей вырваться. Она продолжала кричать, с отчаянием в голосе, обращаясь к своему мужу, который был где-то там, всего в нескольких метрах от баржи:

— Марк! Марк! — её слова звучали, как рёв, как мольба, и каждый её рывок был полон ярости. Она вырывалась, несмотря на то, что её руки были сжаты в цепи. — Отпустите меня! Пустите меня, я должна к нему!

Один из надзирателей сжал её запястье ещё сильнее, а затем резко, с гневом в голосе, рявкнул:

— Заткнись! Ты ещё дашь нам повод, и я... — его голос дрогнул от ярости, но он не завершил угрозу, понимая, что сейчас ей просто не о чем было думать, кроме спасения.

— Нет! — Хари вырвалась, в её глазах было безумие, а тело напрягалось так, будто она была не женщиной, а зверем. Она изо всех сил рвалась вперёд, как будто не осознавала, что не в силах преодолеть этот барьер. — Я должна к нему! Я должна! Отпустите меня!

Второй надзиратель, понимая, что ситуация выходит из-под контроля, схватил её за плечи, пытаясь принудить её остановиться. Он с трудом перекричал её, его голос был низким и напряжённым:

— Ты что, с ума сошла?! Мы здесь, чтобы тебя контролировать, а не отпускать! Тебе никто не поможет!

— Он меня спасёт! — вскрикнула Хари, не замечая, что её истерика лишь усиливает её беспомощность. — Он... Он придёт за мной, я знаю! — её голос трясся, когда она снова попыталась вырваться.

Надзиратель, который держал её правую руку, наклонился к ней и прошипел, его слова были полны угрозы:

— Не стоит больше вырываться, женщина! Ты ничего не добьёшься! Хватит! Поняла?!

Но Хари не слышала ничего, кроме собственного голоса, кричащего имя Марка. Она была охвачена безумным отчаянием, её тело сотрясалось от напряжения, как струна, готовая порваться. В её грудь билось больное, затемнённое сознанием сердце, и в очередной раз она попыталась вырваться, стиснув зубы.

Её дыхание стало прерывистым, руки и ноги казались сжатыми в цепях, но всё равно она продолжала бороться, не обращая внимания на боли в теле. Когда она сделала ещё один отчаянный рывок, её крик эхом отозвался в воздухе, как резкий, болезненный всплеск:

— Марк, я люблю тебя!

Слёзы, которые катились по её щекам, лишь подчеркивали её решимость. Глаза, полные боли и страха, были прищурены, но она не сдавалась. Даже в этих условиях, с надзирателями, с цепями, она продолжала бороться, пытаясь достать его, достать себя, пытаясь вырваться из этой безысходности.

Несколько дней спустя Марк Темпе сидел на скамейке в тени старого клёна, раскинувшего свои густые ветви над одной из тихих аллей Dana Park. Парк жил своей жизнью: дети с громким смехом скатывались с горки, плескались в песочнице и взбирались на металлические конструкции, которые едва выдерживали их неугомонную энергию. Родители сидели неподалёку, разговаривая между собой или наблюдая за своими чадами с мягкими улыбками на лицах.

Но для Марка этот мир был словно за стеклом. Он смотрел на детей, но видел перед собой только один образ — свою дочь Молли. Её лицо, знакомое до мельчайших черт, будто возникло из воздуха, заполняя всё его сознание. Её глаза, всегда такие ясные и живые, смотрели на него с укором. Это был взгляд, полный детской обиды и разочарования.

Марк сжал руки на коленях, чувствуя, как под белой тканью его костюма напряглись мышцы. Он будто слышал её голос, тонкий, звенящий, полный печали: «Почему ты не спас её, папа? Почему ты подвёл нас обеих?»

Он закрыл глаза, пытаясь отогнать наваждение, но это только усилило картину. Он снова увидел Хари, её лицо искажённое отчаянием, её тело, рвущееся из цепких рук надзирателей. Её крик: «Марк!» — снова прозвучал в его голове, заставляя сердце болезненно сжаться.

Марк медленно открыл глаза и перевёл взгляд на землю под ногами. Трава под скамейкой была аккуратно подстрижена, а тонкие корни клёна, выглядывающие из земли, напомнили ему о том, как хрупка может быть основа, на которой держится всё.

Рядом с ним неподвижно сидел Бэйзлард. Его трость, украшенная серебряным набалдашником, покоилась между ног, пальцы мягко, но уверенно обхватывали её. Старик казался воплощением спокойствия, но Марк знал, что за этой сдержанностью скрывается нечто большее. Он чувствовал взгляд Бэйзларда, направленный на него сбоку, — не осуждающий, а скорее оценивающий, как будто тот пытался прочитать каждую эмоцию на его лице.

Бэйзлард был человеком, который считал, что каждая ошибка требует исправления, а каждый провал — осмысления. Услышав в Бостоне о том, как его бывший ученик Марк Темпе предпринял отчаянную попытку потопить арестантскую баржу на реке Шарльз, он не смог остаться равнодушным. История дошла до него в искажённой форме, обросшая слухами и домыслами: кто-то говорил о героизме, кто-то о безрассудстве, а кто-то — об абсолютной глупости. Но Бэйзлард знал Марка достаточно хорошо, чтобы понять: за этим поступком скрывалось нечто большее, чем просто порыв или гнев.

Едва узнав об инциденте, старик не раздумывая отправился в Кембридж. Ему не требовалось много времени, чтобы разыскать Марка; тот никогда не скрывался от своих ошибок, и Бэйзлард это ценил. Но, добравшись до города, он не стал сразу выговаривать ученику всё, что думал о его безрассудной выходке. Вместо этого он предложил встретиться в Dana Park, на нейтральной территории, где можно было бы спокойно обсудить произошедшее.

И вот теперь они сидели на скамейке, молча глядя на оживлённый парк. Бэйзлард чувствовал, как напряжение окутывало Марка. Он знал, что слова, которые нужно сказать, будут нелёгкими для обоих. Для Бэйзларда это был момент наставнической строгости: он приехал не для того, чтобы утешать, а чтобы указать на ошибки, разобрать их и, возможно, предостеречь Марка от дальнейших опрометчивых поступков.

Но пока что слова не были нужны. Бэйзлард, как мудрый старик, знал, что молчание иногда говорит больше, чем любые лекции. Он ждал момента, когда Марк сам начнёт говорить или хотя бы подаст знак, что готов слушать. Но пока Марк лишь молча смотрел на игравших перед ними детей. Ветер еле заметно шевелил верхушки деревьев, и звуки смеха малышей смешивались с негромким рокотом проезжавших мимо машин. Марк казался отстранённым, почти неподвижным, но внутри него бушевал ураган эмоций. Его взгляд был прикован к маленькой девочке, которая с радостным визгом бросилась к своему отцу, стоявшему неподалёку. Мужчина поднял её на руки, и та звонко рассмеялась. Картина, столь простая и обычная, вызвала у Марка болезненный ком в горле.

В его голове всплыли слова, которые он однажды сказал Молли, своей дочери, с таким уверенностью и любовью: «Ты всегда можешь рассчитывать на меня. Я твой папа, и я никогда не подведу тебя.» Тогда это были слова утешения, обещания, данное в тот момент, когда она особенно нуждалась в поддержке. А теперь эти же слова звучали как издёвка, словно кто-то невидимый повторял их, но с насмешкой.

Его попытка спасти Хари, её мать, обернулась полным провалом. Баржа уцелела, Хари осталась на её борту, а он сам вернулся к берегу не просто с пустыми руками, а с грузом осознания, что его действия могли обернуться трагедией. Он поставил под угрозу не только свою жизнь, но, возможно, и безопасность тех, кто был ему дорог.

Марк тяжело вздохнул и провёл рукой по лицу, словно пытаясь стереть эти мучительные мысли. Но они возвращались, снова и снова. Теперешнее молчание Бэйзларда, этого седовласого наставника, казалось ему почти непереносимым. Марк знал, что разговор неизбежен, и знал, что услышит нелицеприятную правду. Но больше всего он боялся не слов старика, а того, что в них будет слишком много правоты.

Бэйзлард наконец нарушил молчание, и его голос прозвучал резким, как удар:

— Мальчишка, щенок! — начал он, срываясь на грубость, будто копившаяся внутри него ярость прорвалась наружу. — Я за тебя тут головой ручался перед Кембриджским комитетом рабочей партии, а ты в казаки-разбойники играть вздумал!

Марк бросил на него короткий взгляд, полный вины, но тут же отвёл глаза, опуская голову. Боль, вызванная словами старика, была почти физической, но он не мог возразить. Каждое слово было правдой, колкой, обжигающей, но неизбежной.

— Ты зачем сюда приехал? — голос Бэйзларда сорвался на гневный окрик, и он резко поднялся со скамьи. Его старческие ноги, несмотря на возраст, двигались твёрдо, когда он начал нервно вышагивать перед Марком. — На дрезине кататься, да? Геройство своё перед врагами показывать?

Его шаги становились всё более размашистыми, а слова — язвительными, словно старик не мог сдержать поток накопившихся эмоций.

— И ещё с аквалангами какими-то балуешься! — продолжал он, резко обернувшись к Марку, чтобы бросить на него взгляд, полный укоризны. — Авантюрист!

Он приостановился, упёршись руками в бока, его седые усы заметно подрагивали, выдавая бурлящий внутри гнев. Лицо Бэйзларда перекосило от разочарования, и он в упор посмотрел на Марка, который продолжал сидеть неподвижно.

— Свою же жену подвёл, — сказал он тише, но в его голосе появилась ещё большая тяжесть, словно каждое слово прибивало Марка к скамье. — А ведь такая была возможность спасти!

Эти слова, словно раскалённый нож, вонзились в сердце Марка. Он чуть вздрогнул, но остался на месте, его взгляд по-прежнему был устремлён куда-то вдаль, на оживлённый парк. Дети смеялись, птицы щебетали, но всё это казалось далёким и недосягаемым.

Марк стиснул зубы, чувствуя, как внутри всё сжимается от боли и стыда. Его руки непроизвольно сжались в кулаки, ногти впились в ладони, но он не произнёс ни слова. Бэйзлард снова зашагал туда-сюда, словно пытаясь разогнать свою ярость шагами, но его движения были нервными, рваными.

— Ты хоть понимаешь, что ты натворил? — бросил он через плечо, не останавливаясь.

Марк молчал. Он кусал губы до боли, чувствуя металлический привкус крови, но даже это не могло заглушить чувства вины. Любое оправдание, он знал, только сделает ситуацию хуже.

Внезапно воздух разорвал резкий звук выстрела, эхом отдавшийся среди зелёных лужаек парка. Марк вздрогнул, а Бэйзлард мгновенно прекратил свои хождения. Он настороженно вскинул голову и обернулся в сторону железнодорожного депо, откуда донёсся шум.

— Это что ещё? — пробормотал старик, но почти сразу его лицо смягчилось, и он чуть прищурил глаза, как будто вспомнил что-то важное.

Затем прогремел второй выстрел, за ним — третий. Бэйзлард тихо фыркнул и покачал головой.

— А, ну да, — пробормотал он, теперь уже спокойно. — Это твои новоиспечённые бойцы. Тренируются, значит, в стрельбе по врагам коммунизма.

Его голос потерял прежнюю резкость. Он повернулся к Марку, его выражение лица стало задумчивым, а затем — удивительно мягким, почти отеческим.

— Знаешь, мальчишка, — начал он, глядя на горизонты, где за деревьями виднелись крыши депо. — Работа-то проделана большая.

Он на мгновение замолчал, будто смакуя свои мысли, а затем снова посмотрел на Марка.

— Бостонская ячейка одобряет создание Кембриджской дружины. И, как ни крути, ты молодец. Первая победа над лоялистами — дело серьёзное.

В его голосе появились нотки уважения, которые редко удавалось услышать из уст Бэйзларда. Он чуть склонил голову в знак признания и шагнул ближе к Марку.

— За это тебе — революционная благодарность, — сказал он твёрдо и протянул руку.

Марк, сидящий на скамье, поднял голову. Его взгляд оставался затуманенным, и, кажется, он не до конца понял, что сейчас происходит. Но, повинуясь инстинкту, он машинально пожал руку старика. Его рукопожатие было слабым, почти механическим, но этого было достаточно, чтобы на миг ощутить тепло и признание, исходящие от старшего товарища. Бэйзлард, обычно сдержанный и строгий, смягчился. Он похлопал Марка по плечу, словно хотел сбросить с него часть этой невидимой тяжести.

— Не надо этой ложной скромности, — сказал он с лёгкой улыбкой, но голос его был твёрдым.

Он выпрямился, убрав руки на бока, и посмотрел на Марка уже более серьёзно.

— Отчаиваться не стоит. Ещё не всё потеряно, — продолжил Бэйзлард, его голос звучал спокойно, но решительно. — Но сейчас тебе нужно на время выйти со сцены.

Марк напрягся, услышав эти слова. Он медленно поднялся со скамьи, его руки дрожали, а голос был полон боли, словно каждое слово давалось ему с трудом.

— Ну дед... — пробормотал он, едва сдерживая слёзы.

Бэйзлард не дал ему продолжить, мягким, но твёрдым жестом подняв руку.

— Слушай, — сказал он успокаивающим тоном, — я приехал сюда из Бостона, чтобы забрать тебя обратно. Тебе нужно уехать, мальчишка. Временно выйти из игры.

Марк, как будто услышав приговор, опустил голову.

— Надо подчиниться, — продолжил старик. — Твоя жизнь принадлежит не только тебе.

Эти слова, хотя и звучали строго, несли в себе заботу и напоминание о большем деле, которому Марк посвятил себя. Они медленно двинулись вперёд, пересекаем зелёные лужайки парка, направляясь в сторону железнодорожного депо. Теплый свет заходящего солнца играл на листьях деревьев, и вокруг слышался шум детского смеха и отдалённые звуки городской жизни. Марк шёл с опущенной головой, глядя себе под ноги, словно искал там ответы на свои мучительные вопросы.

Подняв руку к груди, он вдруг произнёс, голос его звучал приглушённо, но решительно:

— Знаешь, Бэйзлард, я не согласен. Моя жизнь принадлежит только мне, даже если одному жить во сто крат труднее, чем в коллективе.

Он сунул руки в карманы своего белого костюма, его шаг стал чуть более уверенным, но взгляд по-прежнему оставался задумчивым.

— Решать за меня, где мне быть смелым, а где расчётливым, — продолжил он, повернув голову к идущему рядом старику, — дело гибельное.

Бэйзлард, слушая его слова, нахмурился, но ничего не ответил. Его проницательный взгляд внимательно изучал лицо Марка, словно старик искал в его словах нечто большее, чем бунтарство.

Неожиданно Марк остановился, так резко, что Бэйзлард едва не шагнул вперёд. Молодой человек обернулся к своему наставнику, и, глядя прямо в его глаза, принялся говорить с наигранным пафосом, что даже казалось слегка комичным.

— Революцию делают... — Он сделал эффектную паузу, как актёр перед кульминацией монолога, — отчаянные, храбрые, молодые, умные и весёлые люди.

Он нарочито глубоко вздохнул, поставив руки на бока, как будто в этот момент вершилась история. Бэйзлард, не выражая удивления, с лёгким прищуром взглянул на Марка, будто ожидая, что он скажет следующее. Через мгновение его лицо приняло характерную ироничную ухмылку, и он тихо спросил:

— Это ты кого цитируешь, Плеханова?

Марк, усмехнувшись, взглянул на старика и, не скрывая веселья, ответил, словно он только что услышал самую смешную шутку:

— Нет!

Бэйзлард, не теряя времени, попытался ещё раз, вспомнив имена величайших революционеров:

— Ульянова? Или, может, Бухарина? Или того же Троцкого?

Но Марк перебил его с таким удовлетворением, как если бы только что раскрыл старую тайну.

— Тебя, дед!

Старик замер на мгновение, как будто его поймали на каком-то нечаянном акте. Он опустил взгляд и скептически покачал головой, прежде чем снова взглянуть на Марка. Тот стоял перед ним с самой искренней улыбкой, как будто только что вспомнил что-то важное.

— Это правильное суждение, — наконец сказал Бэйзлард, сдерживая лёгкую усмешку.

Марк, подавив смех, вновь рванулся вперёд, а старик пошёл за ним. Тихий смех Марка ещё долго звучал в воздухе, пока они двигались дальше по парку, и оба ощущали, что между ними установилось особое взаимопонимание, несмотря на все различия и разногласия.

Шагая рядом с Марком по парку, Бэйзлард сдержанно слушал доносящиеся откуда-то вдали выстрелы. Звуки их напоминали непрерывную стрельбу — скорее всего, тренировка дружины. Это привлекло его внимание, но он быстро вернулся к делу, всецело сосредоточившись на том, что нужно сделать дальше.

— Главное сейчас из Кембриджа выбраться, — произнёс он, и взгляд его стал более решительным. — Сначала едем к тебе на квартиру, заберешь из неё все свои вещички, а оттуда прямым ходом на пароход «Александр Йорк»...

Но не успел он договорить, как Марк, слегка ускорив шаг, перебил его:

— Ну что ж, если у меня так мало времени, то, может, разрешишь мне ещё на один часик тут остаться?

Бэйзлард остановился на мгновение и уставился на Марка, совершенно ошарашенный его просьбой. В его глазах отразилась настоящая удивлённость. Он покачал головой и, поднимая брови, спросил, как будто не веря своим ушам:

— Опять? Ещё что-нибудь выдумал?

Марк, увидев, что старик действительно не понимает его намерений, начал оправдываться с таким выражением лица, будто его абсолютно точно должны были понять:

— Да нет, будьте спокойны, вы мне очень нужны, правда. И вообще, я собираюсь сразу за вами, так что ждите меня на моей квартире.

С этими словами Марк вынул из кармана ключи и протянул их Бэйзларду. Тот с сомнением взглянул на них, как будто они были для него какой-то загадкой, и задержал руку в воздухе, не сразу беря их. Его взгляд был настороженным, с лёгким раздражением, как если бы он вдруг усомнился в рассудительности Марка, думая, что тот окончательно сошёл с ума.

— Ты точно в своём уме? — наконец произнёс он, всё ещё не беря ключи.

Марк не ответил на вопрос Бэйзларда. Он лишь молча посмотрел на старика, в его взгляде смешались грусть и какое-то странное воодушевление, как будто он понимал, что наступает новый этап, но и не мог отделаться от чувства внутреннего разочарования. Он чувствовал, что в какой-то момент его жизнь словно разорвалась на два мира — один, в котором он был, и другой, к которому теперь нельзя было вернуться.

Бэйзлард, всё ещё недоумевая, что с ним делать, взял ключи из рук Марка. Его лицо исказилось, и он, явно сдерживая раздражение, произнёс:

— Ну что с тобой делать...

С видом, будто его лучшие чувства были глубоко оскорблены, Бэйзлард, сжав губы, быстрым шагом направился к выходу из парка. Каждое его движение было наполнено каким-то особенным напряжением, словно он стремился избежать не только дальнейших слов, но и всяческих взглядов. Его спина была прямой, напряжённой, а шаги — быстрыми и чёткими, как будто он торопился уйти от чего-то, что могло бы поставить под вопрос его собственное чувство достоинства. Он не обернулся, не сказал больше ни слова, и вскоре исчез за поворотом, оставив Марка стоять на том же месте.

Парк, который ещё недавно был живым и наполненным звуками, теперь поглотил тишина. Только отдалённые выстрелы, доносящиеся с железнодорожных путей Кембриджа, нарушали спокойствие. Это были звуки, которые одновременно казались реальностью и её разрушением.

Марк остался стоять, будто его ноги не могли оторваться от земли. Он ощущал, как внутри него срастаются противоречия, с которыми он никак не мог справиться. Его сознание было перегружено мыслями, эмоциями, решениями, но он не знал, какое из них станет верным. Он понимал, что всё, что произошло, не имеет значения, если он не сделает свой выбор. Но этот выбор оставался для него таким же туманным и неопределённым, как когда-то.

Наконец, с тяжёлым вздохом, он двинулся вперёд, но его шаги были уже другими. Они были размеренными, будто он пытался вернуть себя в привычное русло, но внутри него пустота, как будто он только что сделал последний шаг по пути, который не ведёт никуда. Он посмотрел на парк в последний раз, на детей, которые играли, не ведая о реальных проблемах мира, и вдруг осознал, как эта сцена, полная невинности и простоты, кажется ему чуждой, как мир, в котором он жил, стал уже не его.