Гибель отложим на завтра (джен)

— Нужно, чтобы ты, мой хороший, кое о чем мне рассказал, — промурлыкала царица, потягиваясь на кровати.

Вильдэрин полулежал рядом, опираясь на согнутую в локте руку и с улыбкой глядя на Лиммену. С растрепанными после сна волосами, без украшений, обнаженный и едва прикрытый легким покрывалом, он казался еще более юным, чем обычно.

Они проснулись почти час назад, но все еще нежились в постели. Рэме принесла напитки: ей — освежающий белый чай, ему — его любимый кофе. Поднос с уже опустевшими чашками стоял на полу возле кровати. И хотя пить, не вставая с ложа, было не слишком-то удобно, зато крайне приятно и уютно. Тем более что Лиммена нечасто просыпалась в таком светлом, безмятежном, умиротворенном настроении, как сегодня. Ей даже не хотелось заводить этот неудобный разговор, нарушать спокойствие этого утра и огорчать любовника, но она и так откладывала его уже третий день.

— Обо всем, о чем захочешь, — мягко ответил он, накрутив на палец прядь ее волос.

— О твоем слуге.

— А что с ним? — нахмурился юноша, и его рука, играющая с прядью ее волос, замерла, на лице застыла неуверенность, она же прозвучала в голосе. — Почему ты вдруг снова им интересуешься?

Лиммена так и знала, что Вильдэрин отзовется на ее вопрос беспокойством и ревностью. С неудовольствием отметив, что оказалась права, она поморщилась, чем только усугубила смятение любовника. Он всегда чутко улавливал даже тень раздражения на ее лице и, если это раздражение хотя бы косвенно относилось к нему, сразу же делался мнительным и тревожным. Лиммена поспешила его успокоить:

— Интересуюсь, потому что не доверяю ему. Кое-что в его словах не сходится, и это меня смущает, ведь он довольно близко подобрался к тебе, а значит, и ко мне. Поэтому расскажи мне все, что о нем знаешь, все, что он тебе когда-либо рассказывал.

Растерявшийся юноша сел на кровати.

— Я знаю немногим больше, чем ты… — проговорил он и ровным голосом перечислил: — Он был рабом в Отерхейне с детства. Иногда он скучает по этой стране. Он выучил наш язык, когда прислуживал детям какого-то вельможи и присутствовал при их занятиях. Шрамы у него оттого, что его множество раз били хлыстом. И много раз перепродавали разным господам, однажды даже отправили… — Вильдэрин запнулся и помедлил, будто прикидывая, стоит ли заканчивать фразу. Под требовательным взглядом Лиммены все-таки решился: — Однажды отправили в публичный дом. Несколько раз перепродавали в Эшмире, а оттуда он уже попал сюда. В детстве у него был брат, который погиб.

— Каким образом погиб?

— Не знаю… он не говорил.

— Тебе не кажется это странным, мой милый? Он довольно долго находится подле тебя, а знаешь ты о нем так мало… Одни только общие сведения и никаких подробностей. Разве так рассказывают о себе?

— Айн не слишком-то болтлив, — пожал плечами юноша. — Он больше слушает, чем рассказывает.

— Вот именно! — воскликнула Лиммена и, поднявшись с кровати, обошла ее.

Любовник повернулся вслед за ней, опустил ноги на пол и тоже встал. Покрывало соскользнуло с его бедер, и она невольно залюбовалась его поджарым гибким телом. Но нет, сказала себе царица, сейчас не время для любовных утех. Она мотнула головой и повторила:

— Вот именно. Как знать, отчего он так внимательно тебя слушает. Кто он вообще? Может, и вовсе лазутчик?

— Почему ты так считаешь, моя прекрасная госпожа? — в недоумении вопросил Вильдэрин.

— Да потому что он солгал! И тебе, и нам всем. Никакой он не раб с детства. Он родился и вырос свободным. Возможно, и сам был господином. Не знаю как насчет остального: избиений, перепродаж, публичного дома — может, это и правда. Да только не с детства.

И Лиммена поделилась с Вильдэрином своими догадками и теми наблюдениями, из которых они родились.

Юноша в задумчивости прикусил губу и опустил взгляд в пол, будто что-то вспоминая. Наконец снова взглянул на Лиммену и осторожно, медленно произнес:

— Если это так, то кое-что мне стало понятнее… Не знаю, как объяснить, но иногда я чувствовал что-то такое в его взгляде или жестах, что-то едва заметное, настолько слабо уловимое, что мне казалось, будто я все придумываю… и мне только мерещится, что его якобы задевает обязанность прислуживать мне. Тем более что он всегда выполнял мои поручения без нареканий. И я уверен, что никогда не желал мне зла. Ведь тогда, на празднике, пусть по ошибке, но он и правда хотел меня спасти!

— Или себя? — усомнилась Лиммена. — Где бы он оказался, если бы ты погиб? Снова в невольничьих залах, став одним из многих?

— Нет, я в это не верю, — с убежденностью сказал юноша, покачав головой. — Я думаю, он был искренен в своем порыве.

— Радость моя, ты слишком хороший, — она погладила его по щеке, — и поэтому не можешь заподозрить у других злого умысла. Как он попал сюда, к нам, ты знаешь?

— Да, любимая моя, знаю, — обрадовался Вильдэрин, что наконец-то может ответить точно. — Его купил советник Ниррас у кого-то из своих знакомых купцов и преподнес тебе в дар.

Как только он это сказал, Лиммена вспомнила: и верно, среди даров Нирраса был красивый светловолосый раб, но тогда она едва обратила на него внимание. Значит, вот кого надо поспрашивать об Айне — своего военного советника.

— Что ж, я спрошу и его тоже, — пробормотала она и громче добавила: — А потом отправлю тебя к нему или его к тебе, чтобы вы вдвоем тоже пообщались насчет всего этого.

Она приблизилась к Вильдэрину, огладила его плечи, но отстранилась, как только он захотел обнять ее в ответ.

— Тебе пора идти, — сказала она, коротко коснувшись его губ поцелуем. — И пока что не говори Айну о нашем разговоре.

— Разумеется. Я не скажу, — пообещал Вильдэрин и огляделся в поисках одежды.

— Там! — засмеялась Лиммена и кивнула в противоположную от кровати сторону, где частью на полу, частью на тахте лежали их шелковые одеяния.

Юноша улыбнулся в ответ и, воскликнув «точно!», пошел одеваться.

* * *

День подкрадывался к полудню, осенние дожди еще не зачастили, и солнечные лучи проникали в комнату, подсвечивая висящую в воздухе пыль. Ниррас сидел за столом и в нетерпении постукивал пальцами по дубовой столешнице, ожидая, когда придет царский наложник. Хотя до назначенного времени оставалась еще четверть часа, советник считал, что мальчишка непозволительно опаздывает. По его разумению, раб уже должен был стоять под дверью и смиренно ждать, пока его пригласят войти. Но вместо этого получилось так, что это Ниррас ждал балованного невольника, а не наоборот.

«Наряжается он там, что ли», — с брезгливостью подумал мужчина.

Накануне царица расспрашивала об Айне и своего любовника, и своего советника. Благо, что Ниррас давно подготовился к такому варианту и знал, что ответить. Более того, если бы Лиммена не догадалась сейчас, он бы сам в ближайшие месяцы намекнул ей на благородное происхождение ее раба. Это отвечало их с Гилларой замыслу.

Вчера, выслушав царицу, Ниррас «признался» ей, что просто не придавал значения прошлому Айна, не спрашивал о нем и вообще купил чуть ли не в довесок к двум сестрам-танцовщицам и редким драгоценностям. Но обязательно все выяснит, расспросит своего друга-купца и допросит самого Айна, если понадобится. И как же Великая наблюдательна и умна, что из-за парочки просчетов этого лгуна заметила неладное. И конечно же, она права: если невольник и впрямь был знатным отерхейнцем, то, с одной стороны, он может представлять угрозу. Но с другой, может быть и полезен, и надо бы выяснить, как он вообще оказался в рабстве. Если этот человек впал в немилость к Элимеру, то можно использовать его на благо Иллирина, выяснить что-то нужное относительно кхана и его приближенных.

Заронив эту мысль в голове правительницы, Ниррас предложил завтра же поговорить со своим другом-купцом — на его роль мужчина давно уже подобрал верного ему человека. Также он с готовностью согласился побеседовать с ее наложником в ответ на ее же замечание, что сама она могла что-то упустить из его рассказа.

«Еще бы ты не упустила, — с презрением думал Ниррас. — Когда ты с этим своим щенком, похоть не дает тебе мыслить здраво».

Что она нашла в никчемном рабе, советник не очень-то понимал. Предыдущий ее любовник, Краммис, казался ему куда более достойным. По крайней мере, он был свободным зрелым мужем и умел управляться с оружием, а не только со своим фаллосом. Даже Айн-Аданэй хоть и раздражал Нирраса еще с первого дня знакомства, но все-таки вызывал больше уважения. Пусть он тоже выглядел слишком смазливым и порою почти таким же изнеженным, как Вильдэрин, но все-таки еще он был кханади Отерхейна, а значит, наверняка неплохим воином и наездником, понимающим в политике и войне. А то, что этот кханади сумел довольно долго и успешно притворяться рабом по рождению, говорило также о его гибкости, способности унять спесь и поступиться сиюминутным ради будущего.

Айна советник тоже пообещал допросить и дал царице слово, что допытает его со всем пристрастием.

В дверь постучали, и Ниррас отвлекся от мыслей.

— Войди! — крикнул он.

Как он и думал, то царский любовник наконец-то соизволил явиться. Закрыв за собой дверь, шагнул вперед и поклонился.

— Да будут благосклонны к тебе боги, господин советник. Мне сказали, что ты желал меня видеть. Чем я могу тебе услужить? — мелодичным, приятным голосом произнес он.

Разодетый юнец, что ни говори, все-таки безукоризненно умел вести себя с высокородными вельможами. Впрочем, все царские невольники, взращенные во дворце, умели и это, и многое другое, отчего и стоили целое состояние. Иначе было не окупить затрат на их обучение и воспитание. Хотя Ниррас никогда этого не понимал, чем и отличался от большинства своих соотечественников.

— Здравствуй, Вильдэрин. Присаживайся, — сказал он, указывая на скамью у стола.

Невольник занял предложенное место с легкой улыбкой, чуть склонив голову и опустив глаза. В том, что юнец уже знал, что ему станут задавать вопросы, и имел представление, о чем они, мужчина не сомневался. Но, безупречно выдрессированный, раб не подал виду, что знает, и терпеливо ждал, пока Ниррас сам заведет беседу.

— Расскажи мне, пожалуйста, все, что тебе известно о твоем прислужнике Айне, — начал мужчина, стараясь быть вежливым и благожелательным: все-таки мальчишка любимец царицы и потому надо с ним аккуратнее. — Что он тебе рассказывал, на что ты сам обратил внимание? Может, какие-то странности, обмолвки, что-то еще?

— Великая уже спрашивала меня об этом, — все тем же певучим голосом и с той же любезной улыбкой сказал Вильдэрин, — и вряд ли я смогу добавить что-то новое. Но я постараюсь.

Ничего нового, чего советник не слышал бы от царицы, юнец и впрямь не добавил, но Ниррасу это было и не нужно. В конце концов, он и так знал об Айне больше, чем все обитатели дворца вместе взятые. Однако старательно изображал заинтересованность, задавал уточняющие вопросы и делал вид, будто обдумывает ответы.

Когда беседа подошла к концу, Вильдэрин спросил:

— Я верно понимаю, что должен скрывать наш разговор от Айна и вести себя с ним как обычно?

— Уже нет, — махнул рукой Ниррас. — Как сам пожелаешь, можешь и не скрывать. Все равно на днях мы с Великой будем говорить с ним лично, поэтому неважно.

На самом деле советник хотел бы, чтобы Вильдэрин поведал Айну об их беседе, и тот успел бы подготовиться к расспросам царицы. Потому что, Ниррас не сомневался, правительница пожелает первая говорить с отерхейнским невольником.

* * *

К послеполуденному часу Аданэй уже застелил кровать Вильдэрина и свою, разложил по местам его вещи и украшения, протер пыль с полок и статуэток, соскоблил налипший на подсвечники и канделябры воск. Теперь он собирался перекусить, побродить по саду и отдохнуть, пребывая в твердой уверенности, что раньше вечера юноша не вернется. В последнее время тому взбрело в голову учить сайхратское наречие, и он чуть ли не каждый день посещал учителя — какого-то писаря из Сайхратхи. Аданэй слабо понимал, зачем парню это нужно, учитывая, что вряд ли он когда-нибудь окажется в другой стране. Он и дальше Эртины и царского дворца вряд ли когда-нибудь окажется.

Аданэй уже хотел выйти из покоев, как вдруг дверь отворилась ему навстречу, и на пороге возник Вильдэрин. Не говоря ни слова, прошел вглубь комнаты и не опустился — рухнул на стул у зеркала, порывистым движением вынул из тяжелого узла волос на затылке янтарные шпильки и спицы и отбросил их в сторону. Встряхнул головой, и волосы рассыпались по плечам.

Что-то случилось, понял Аданэй: юноша со вчерашнего дня вел себя странно и был молчаливее обычного. Но допытываться он сейчас не стал, вместо этого приблизился к нему со спины, сгреб со стола шпильки и, убрав в ларец, спросил:

— Ты сегодня собираешься еще куда-нибудь?

Тот покачал головой, и Аданэй по привычке, уже почти безотчетной, наскоро расчесал его волосы и собрал в простой, ничем не украшенный хвост.

Вильдэрин смотрел на него через зеркало не так, как обычно. Слишком внимательно и пристально, будто следя, наблюдая. И вдруг спросил:

— Скажи, Айн, тебе сложно прислуживать мне? Прислуживать рабу? — Он провернул кольцо на пальце, дотронулся до тонкого ошейника и уточнил вопрос: — Это сильно тебя унижает? — тут же сам на него ответил: — Наверняка унижает.

— О чем ты? — спросил Аданэй, плотнее обвязав кожаный шнурок у основания его волос. — Ты ведь уже задавал этот вопрос, еще в первый день знакомства. И я сразу ответил, что ничуть. Почему ты снова спрашиваешь?

Вильдэрин вдруг обернулся так резко, что Аданэй отпрянул. Прищурившись и поджав губы, юноша прошипел:

— Потому что ты мне солгал. О своем прошлом. И боги знают, о чем еще. — Разозленный, он встал и надвинулся на слугу, сверкая глазами. — Кем же ты был, что теперь из-за тебя меня допрашивает советник Ниррас?

Аданэй растерянно сморгнул. Еще ни разу он не видел юношу таким. Случалось, что тот раздражался, возмущался чем-то или вел себя отстраненно. Но чтобы так гневался — ни разу.

Сейчас было неважно, что именно узнал Вильдэрин и каким образом — главное, что ему стало известно: слуга соврал о своем происхождении. Отпираться теперь было бессмысленно, как и оправдываться. Лучше было выдать ему ту полуправду, которую они с Ниррасом и Гилларой придумали еще тогда, в провинции Якидис, и постараться при этом быть убедительным.

Пока Аданэй судорожно соображал, что и как ответить, Вильдэрин смерил его уничижительным взглядом.

— И много у тебя самого было рабов, Айн?

— Достаточно! — отрезал Аданэй, с вызовом посмотрев ему в глаза. — Я не считал.

Юноша не ожидал такого ответа и немного опешил, но быстро пришел в себя.

— И чего же еще я о тебе не знаю? Тебя хотя бы правда зовут Айн?

— Правда. Почти все, что я рассказывал — это правда.

Вильдэрин иронично вскинул брови.

— Предлагаешь поверить тебе еще раз? После того как ты соврал мне в первый же день?

— А что еще, по-твоему, я мог тогда сделать?! — воскликнул Аданэй, негодующе воздевая руки: он решил, что так лучше, чем лепетать оправдания. — Я тогда даже знать не знал, кто ты вообще такой, что ты за человек! Думаешь, я мог открыть незнакомцу, что был отерхейнским вельможей? Да за мою голову там, в Отерхейне, назначена награда! Откуда мне было знать, что ты не доложишь об этом царице, а она не решит выдать меня кхану в обмен на… да на что угодно!

— Ладно. Это разумно, — согласился Вильдэрин, но тут же добавил: — Однако тебе ничто не мешало признаться мне позже. Но ты этого не сделал.

«А вот теперь время оправдываться», — подумал Аданэй.

— Тут ты прав, — вздохнул он, опуская глаза. — Даже не знаю, почему я этого не сделал… Наверное, просто струсил. Всегда сложно признаваться в собственной лжи, и я опасался, что ты станешь винить меня, вот и… Если сможешь, прости меня за эти опасения, ведь ты никогда не давал мне повода так думать, никогда не обвинял меня. И прости, что скрыл от тебя правду о своем прошлом. Но в основном я тебе не врал. С тех пор как я стал рабом, меня и правда много раз перепродавали и наказывали, ведь я, по их мнению, вел себя слишком нахально. — Аданэй снова поднял взгляд. Юноша стоял, нахмурившись, но слушал внимательно и выглядел куда спокойнее, чем несколько минут назад. — Ты спрашивал, было ли для меня унизительным служить тебе? Да. Поначалу — да. Я постоянно испытывал это чувство. Ровно до того дня, когда меня отравили. Тогда мне показалось, что ты видишь во мне не только бесправного прислужника. Понимаю, что теперь ты можешь мне не поверить, но все-таки знай: с тех пор как я угодил в рабство, знакомство с тобой и это услужение — лучшее, что со мной случилось.

— Ох, Айн, — выдохнул Вильдэрин и отошел от него, отвернулся к окну, тревожным движением теребя серьгу в ухе. — Ты прав, теперь я уже не знаю, могу ли тебе верить. Помнишь, я предупреждал, что если ты обманешь меня или предашь, то я отошлю тебя прочь?

— И ты это сделаешь? Прогонишь? — поспешно спросил Аданэй, обеспокоенный его словами. Он очень не хотел терять его расположение. По многим причинам. Потому что это было попросту невыгодно, потому что окончательно отрезало путь к Лиммене, и потому что он успел по-своему привязаться к Вильдэрину.

— Не знаю пока, — снова вздохнул юноша, поворачиваясь к нему. — Сначала с тобой поговорят царица и советник. А потом… потом видно будет. Но в любом случае, если ты действительно хочешь остаться, то должен все мне рассказать. Сейчас.

Он опустился на скамью и выжидательно, требовательно на него уставился. Аданэй, памятуя слова Вильдэрина, что он не любит, когда над ним нависают, подтянул к себе одну из подушек и уселся на полу напротив него.

Тщательно выверяя сказанное, стараясь казаться искренним, он поведал юноше всю ту историю, которую они придумали с Ниррасом и Гилларой. Вильдэрин слушал молча, когда же Аданэй закончил, сказал только:

— Понятно, — и снова замолчал.

— Как ты вообще узнал? — спросил Аданэй, чтобы возобновить разговор.

— Великая заметила, что твое поведение не соответствует твоим словам.

— А что не так с моим поведением?

Вильдерин глянул на него в насмешливом недоумении. Но хотя бы улыбка на губах появилась, пусть ее и сложно было назвать доброй.

— Ты что, правда не понимаешь? Вообще-то я в тот вечер сам должен был что-то заподозрить, но был настолько счастлив видеть Великую, что, кажется, никого, кроме нее, не замечал. Иначе, наверное, сделал бы выводы… Когда ты отказался подчиниться, то повел себя так вызывающе, как никогда не пришло бы в голову ни одному из тех, кто в рабстве с детства. Такие, как мы — как я, даже если и попытались бы возразить, то совсем по-другому, другими словами, с другой интонацией.

— И как бы ты это сказал на моем месте? — полюбопытствовал Аданэй.

— Не знаю наверняка, — пожал плечами юноша, — ведь я, к счастью, не был на твоем месте, меня не пытались кому-то передать или подарить… Но я точно выразился бы как-то иначе. Осторожнее. Чтобы мои слова походили на просьбу, а не на прекословие. Но я-то всегда был рабом и знаю, что таким, как мы, дозволено только просить. Не требовать. — Он криво усмехнулся. — Но ты другое дело, да? Тебе сложно смириться, что кто-то может распоряжаться тобой, не спрашивая твоего согласия.

— Сложно, — не стал спорить Аданэй, — но все-таки за несколько лет я немного привык. И дело не только в этом. Еще и в том, что тот разговор, когда Рэме, Уссанга и царица обсуждали, когда и кому меня передать… Это все очень напомнило мне время, проведенное в публичном доме. Мне до сих пор больно от тех воспоминаний, они меня преследуют, я мечтаю от них избавиться, но они все равно снятся мне в кошмарах! И тогда я просыпаюсь и долго не могу снова заснуть. А тут вдруг этот разговор… и я как будто снова вернулся туда.

— О, Айн, что же там с тобой творили?! — сочувственно воскликнул Вильдэрин. — Даже не представляю!

— Всё ты представляешь! — огрызнулся Аданэй, посмотрев на него в упор, но тут же отвел взгляд и смягчил свой ответ горькой усмешкой. — Что, по-твоему, творят в публичных домах? То и творили. Или ты жаждешь покопаться в подробностях?

— Нет, нет конечно! — замотал головой смутившийся юноша. — Я даже и не думал.

Аданэй вздохнул с облегчением: кажется, ему удалось сыграть на сострадательности Вильдэрина, а потом заставить его испытать неловкость за собственные слова. Теперь он вряд ли прогонит своего слугу Айна и, вероятно, скоро перестанет злиться, если уже не перестал. Гадко, конечно, и скверно пользоваться его отзывчивостью, но ведь Аданэй заранее знал, что на этом пути придется лицемерить, лгать и даже предавать. Так что поздно раскаиваться.

Несколько минут они оба молчали, смотря в разные стороны. Наконец Вильдэрин сказал:

— Айн, если тебе не сложно, то спустись в купальни и распорядись, чтобы к вечеру их для меня приготовили.

— Конечно, с радостью.

«Я прощаю тебя» и «Спасибо» — означали это поручение и этот ответ, и Вильдэрин с Аданэем оба это понимали.

* * *

Айн стоял во внешних — приемных — покоях с видом настороженным и заинтересованным. Хотя смотрел он, как и положено, в пол, страха, который Лиммена думала увидеть, на его лице не было.

Она молчала, выжидая. От стены к столу прожужжала быстрая муха, уселась на заляпанный воском канделябр. Проследив за ее полетом, царица перевела взгляд на огромное витражное окно, откуда, преломляясь, падали утренние лучи, играя золотом в длинных волосах невольника и рассекая пополам темную скамейку, где обычно сидели посетители и просители.

— Подойди ближе.

Раб приблизился к резному креслу на возвышении, где она сидела, но сделал это слишком расслабленно, недостаточно робко и смиренно. Это вызвало у Лиммены неясное поначалу раздражение, хотя стоило ей задать себе вопрос о его причине, и тут же все стало ясно. Ведь если она не ошиблась, то перед ней стоял не просто раб, а вельможа из Отерхейна, а значит, ее враг. Это сейчас степняк утратил силу и власть, а прежде наверняка, как и прочая тамошняя знать, с алчностью хищника зарился на иллиринские земли и богатства, жаждая их заполучить.

— На колени! — велела царица.

Раб послушался, но снова не так, как ей бы хотелось. Вместо того чтобы пасть на колени, он преклонил колено. Одно. Как делают и благородные иллиринцы. Но если она вздумает его сейчас отчитывать и поправлять, то сама будет выглядеть глупо: правительница, укрощающая невольника — какая пошлость!

— Теперь отвечай: кто ты? — спросила Лиммена.

— Мое имя Айн, и ныне я твой раб, владычица, — ответил он, чуть склонив голову. Светлые пряди упали на лицо, скрыв его на несколько мгновений: ей отчего-то подумалось, что таким образом он спрятал насмешку во взгляде. Но вот отерхейнец снова поднял голову, посмотрев ей прямо в глаза. — Но Великая ведь спрашивала не об этом? Тогда о чем?

— В тебе слишком много спеси, — процедила Лиммена. — И как только Вильдэрин тебя терпит?

— Наверное, с трудом. И я очень благодарен ему за это.

— Еще бы ты не был благодарен, — фыркнула она и вновь приняла суровый вид. — Рассказывай, кем ты был там, в Отерхейне. И да, можешь подняться, — смилостивилась она, сопроводив свои слова легким движением пальцев, лежащих на подлокотнике кресла. — Довольно пресмыкаться.

Айн не только встал, но еще и шагнул вперед, так что ей пришлось вытянуть руку в запрещающем жесте. Видит великий Суурриз, повелевающий солнцем и небесами, этот дикарь испытывал ее терпение!

— Великая, вероятно, поняла, что прежде я слукавил, говоря о своем прошлом?

— Слукавил? Да нет, ты попросту солгал.

— Прости, моя владычица. Конечно, так и есть, — с виноватым видом вздохнул Айн.

С притворно виноватым, мысленно отметила Лиммена. Она не сомневалась, что если степняк из-за чего-то и раскаивался, то лишь из-за того, что его ложь вскрылась.

— В этот раз я желаю услышать правду, и моли всех богов, чтобы я тебе поверила.

— Я больше не солгу тебе ни единым словом, Великая, — с убежденностью сказал он и, немного помедлив, заговорил снова: — Когда-то меня звали Айн из рода Улгру, моя владычица. Мой отец был одним из младших советников кхана Сеудира по торговым делам. Мой старший брат — его наследник — служил в казначействе. Мне как младшему в семье полагалось посвятить себя воинскому делу, и несколько лет я водил конную сотню.

— И как же ты из отерхейнского сотника превратился в раба?

— После смерти нашего повелителя, кхана Сеудира, власть захватил его сын Элимер. Я и моя семья, как и многие другие благородные вельможи, воспротивились этому. Мы поддерживали другого наследника, кханади Аданэя, но Элимер убил и своего брата, и почти всех его сторонников. И всю мою семью тоже… даже мою безобидную маму. — Айн прикусил губу и на миг зажмурился, будто пытаясь совладать с чувствами. — Мне удалось скрыться и бежать. Я бежал на юго-восток, в Эхаскию, но в Ничейных землях нарвался на разбойников. Насмешка Ханке-плута, не иначе, что они продали меня в ту самую Эхаскию, куда я так стремился, — он усмехнулся. — Но там я не задержался. Очень скоро человек, который меня купил, решил, что с таким брыкливым рабом слишком уж много возни и никакого проку, поэтому продал меня перекупщикам.

— Прекрасно его понимаю! — ухмыльнулась Лиммена. — Однако продолжай.

— Да на этом, в общем-то, история почти заканчивается. Меня отправили в Эшмир, и там тоже несколько раз перепродавали. В разные места, разным людям. Предпоследним из покупателей стал иллиринский купец, господин Гуизар, он и привез меня сюда. А потом господин Ниррас выкупил. Так я и очутился в твоем дворце, Великая.

— И оказался настолько везучим, что сразу же попал в услужение к снисходительному и великодушному Вильдэрину, — протянула царица, глядя на него с хладнокровной усмешкой. — Хочешь сказать, то была случайность?

— Так и есть, Великая! — пылко воскликнул Айн. — И я каждый день благодарю за нее богов! Вильдэрин по случайности на меня наткнулся, и я тогда понятия не имел, кто он такой.

— И как же так вышло, что ты, бывший отерхейнский сотник и настолько брыкливый раб, что от тебя постоянно избавлялись господа, вдруг с такой легкостью начал прислуживать другому рабу?

Айн нахмурился, потер бронзовый ошейник, затем ответил:

— Я начинал служить с тяжелым сердцем, не с легкостью. Но Вильдэрин всегда был добр и терпелив со мной и относился с пониманием…

— О да, это он умеет, — обронила царица.

— Ну и к тому же, ко времени, когда я попал к нему, я уже… как бы это сказать… немного пообтесался.

— Недостаточно. Я бы на его месте точно отправила тебя с глаз долой, невзирая на все твои слезливые рассказы.

Айн ничего ей на это не ответил, но вообще-то нельзя было сказать, что Лиммену совсем уж не проняла его история. В конце концов, она представляла, что такое потерять сразу всех родных: ей было чуть больше двадцати, когда родителей и брата с сестрой унесла оспа. Но Лиммену хотя бы маленькая дочка утешала, а у этого Айна совсем никого не осталось. Однако все это не служило поводом проявлять к нему снисхождение и сочувствие. Он нужен был для другой задачи, но для этого прежде должен был всецело предаться ей, покориться по-настоящему, а не только на словах.

— Ну и почему ты всем солгал? Ниррасу, мне, Вильдэрину и всем остальным?

— Сначала боялся, что меня выдадут Элимеру, а лучше уж рабство на чужбине, чем попасть в руки узурпатора живым. А потом… Потом поздно стало признаваться…

— А сейчас почему не боишься, что мы тебя выдадим?

Айн пожал плечами.

— Не знаю… Не то чтобы совсем не боюсь. Просто думаю, что Великой не будет от этого никакой выгоды.

— Но послушай, ведь прошел уже не один год, — вкрадчиво заговорила царица, желая проверить, так ли сильно он настроен против кхана, как утверждает. — Элимер давно подавил мятежи и казнил заговорщиков. Если ты сейчас вернешься в Отерхейн и покаешься, присягнешь ему в верности, то, может, он тебя простит? Если хорошо попросишь, то при некоторых условиях я могу отпустить тебя на родину.

Во взгляде Айна, обращенном на нее, полыхнула такая злоба, что Лиммена внутренне поежилась, хотя злоба эта и не была направлена на нее.

— Я ненавижу Элимера. Он лишил меня семьи и дома, он превратил меня в раба. Я не нуждаюсь в его прощении. Я ненавижу его и сам никогда не прощу. Я убью его однажды. Пусть я отерхейнец, но желаю его смерти крепче любого иллиринца.

Выслушав эту тираду, Лиммена некоторое время молчала, затем поднялась с кресла, спустилась с возвышения и приблизилась к невольнику, остановившись всего в шаге от него.

— Тогда, может быть, мы поможем друг другу одолеть общего врага. Но прежде тебе придется доказать мне свою полную преданность.

Она строго посмотрела ему в глаза, и он ответил ей таким же прямым взглядом.

— Ради этого я готов на все, Великая.

Его фразу можно было расценить и как готовность доказать свою преданность, и как готовность ко всему ради мести Элимеру. Вероятно, степняк намеренно построил ее так, чтобы допустить двоякое толкование.

Все-таки, невзирая на покорные речи, чувствовались в светловолосом красавце некая самоуверенность, заносчивость, которая едва заметно, но проявлялась в жестах, интонации, взгляде. Вильдэрин тоже умел, если надо, принять высокомерный вид, но только не с ней.

Прежде у Лиммены не было невольника из Отерхейна. Неудивительно: в последние десятилетия все те, кто осмеливался напасть на воинственную страну, терпели поражение, возвращаясь изрядно потрепанными. Бывало, конечно, что некоторые степняки все-таки оказывались в плену или рабстве, но вельмож отерхейнцы быстро выкупали или обменивали, а простолюдины попадали куда угодно, но никак не в царский дворец Иллирина: неотесанным варварам с грубоватой внешностью здесь точно было не место.

Айн, однако, отличался от тех отерхейнцев, которых Лиммена видела прежде. Слишком уж странная для дикаря внешность: золотые волосы, утонченные черты и необычайные глаза: светло-серые, почти прозрачные у зрачка и темно-синие по ободку радужки. Слишком приятный голос и изысканные для степняка повадки. Все еще по-юношески стройный, он казался сильным и пластичным. Не Вильдэрин, конечно, но все-таки иметь такого невольника во дворце было не стыдно. Этим, вероятно, и объяснялось, что сейчас он находился здесь, а не трудился где-нибудь на злаковых полях.

Однако Айн должен был раз и навсегда уяснить свое место. Это было важно и потому, что он бывший свободный господин, и потому, что отерхейнец. Лиммена никогда не сможет доверять такому человеку, если прежде он не проявит безусловную покорность.

Она решила начать с малого.

— Не так давно, Айн, ты осмелился мне перечить. Но ты это исправишь, правда? — Окинув его насмешливым взглядом, она вернулась в кресло и велела: — Ты предупредишь Вильдэрина и тотчас же отправишься к Рэме. Скажешь ей, что я послала тебя для нее, и проведешь с ней остаток дня и ночь таким образом, каким она пожелает. И сейчас я хочу услышать от тебя «конечно, Великая».

— Прости, Великая. Я не смогу исполнить этот приказ.

Лиммена сжала подлокотники кресла и подалась вперед.

— Я могу заставить.

Степняк недоуменно нахмурился.

— Извини, моя госпожа, но… как? Велишь связать и доставить в ее комнату?

— Почему бы и нет. — Она снова откинулась на спинку кресла. — Но если Рэме тебя не захочет, то я просто выдам тебя Элимеру.

— Великая! — выдохнул Айн. — Молю, выслушай меня!

Он снова рухнул на одно колено, и Лиммена милостиво кивнула: в конце концов, любопытно, что еще выдумал наглый дикарь.

— Моя владычица, я понимаю, что у тебя есть все основания не верить мне и требовать доказательств покорности! Но умоляю, не принуждай меня к этому! Я не смогу подчиниться, а ты не сумеешь мне этого простить! Ты можешь, конечно, выдать меня Элимеру, но что тебе это даст? Ведь это не заставит его покинуть захваченный Антурин или отступиться от желания овладеть Иллирином. Я же буду тебе куда полезнее здесь, я очень постараюсь быть настолько полезным, насколько возможно! — Он помедлил и неуверенно добавил: — Разве только у него в заложниках находится кто-то из иллиринской знати, тогда меня можно было бы обменять. Но я не слышал о таких людях.

Лиммена смотрела на него с видимым равнодушием, хотя в душе сплетались досада, раздражение, любопытство, азарт и здравый расчет.

— Какая длинная речь, — проронила она. — И все ради того, чтобы не достаться Рэме? Почему? Многие мечтали бы оказаться на твоем месте. Она молода, красива, умна, образованна, еще и близка ко мне, а значит, обладает некоторой властью. Вильдэрину же ты согласился служить.

— Да, но… не таким же образом, — пробормотал он и, кажется, изрядно смутился.

— Не таким, — согласилась Лиммена, не удержавшись от ехидной улыбки. — Ты не хочешь, чтобы я отдала тебя Рэме, потому что с тобой так поступали в публичном доме? И ты не хочешь повторения?

— Что? — он поднялся, растерянно воззрившись на Лиммену. — Это Вильдэрин сказал? Он не должен был…

— Конечно, должен, — отмахнулась царица, довольная, что попала в цель. Она наобум высказала предположение, что его непонятное сопротивление связано с воспоминаниями о доме развлечений, и угадала.

— Меня нельзя просто так… передавать… из рук в руки, — тихо, едва ли не шепотом произнес он, опустив глаза.

— Ну разумеется можно! — хохотнула Лиммена. — Ты же раб, а с рабами именно так и поступают. Но я позже решу, как с тобой быть. А пока… пока пусть остается как есть. В скором времени тебя допросит советник Ниррас, советую быть с ним предельно откровенным и рассказать все подробности об Отерхейне и не только, которые он только пожелает услышать.

— Конечно, Великая, — поклонился Айн, наконец-то произнеся те слова, которые она хотела услышать от него намного раньше.

— Все, ступай! — махнула Лиммена рукой, и степняк, снова поклонившись, попятился к выходу.

Аданэю казалось, что он идет по натянутому над пропастью канату.

С одной стороны, ни в коем случае нельзя было подчиняться унизительному приказу, иначе Лиммена никогда не посмотрит на него как на знатного, пусть и пленного вельможу — а это, как ни крути, едва ли не единственное его преимущество перед Вильдэрином. И если он его не использует, то царица вряд ли заинтересуется им как мужчиной.

С другой стороны, важно было не переусердствовать в неповиновении, чтобы не разгневать царицу по-настоящему. Иначе неизвестно, чем это обернется. Элимеру она, конечно, его не выдаст и не казнит — Ниррас не позволит, что-нибудь да придумает. Да и сама она достаточно умна, чтобы не отказываться от человека, способного поделиться сведениями об ее главном враге. Но вот сослать его вниз, подальше от своего любимца, к остальным рабам, она вполне может.

Один неверный шаг мог все испортить, но, похоже, Аданэю удалось удержаться на грани. Царица рассердилась, но не слишком: куда сильнее, как ему показалось, были ее любопытство и удивление. Она смотрела на него, как на гостя из иного мира, которым он отчасти и являлся.

Правители и знать Иллирина и Отерхейна почти не взаимодействовали друг с другом лично, а потому зачастую находились в плену собственных представлений и предубеждений, основанных на донесениях лазутчиков и чиновников. Так, иллиринцы считали отерхейнцев отсталыми дикарями, полукочевниками, только недавно освоившими письменность. Отерхейнцы же полагали, что иллиринцы народ изнеженный, слабый, разбалованный богатством и погрязший в разврате. И те, и другие в основном ошибались, хотя разница между двумя народами и впрямь была велика. Потому-то Лиммена и смотрела на Айна с тем любопытством, с каким смотрят на диковинное животное. По крайней мере, именно так Аданэй расценил ее взгляд.

Когда он вышел от царицы — не наказанный, отпущенный — то за спиной будто крылья выросли от радости. Казалось, что ему помогают сами боги. Губы расплывались в улыбке, на плечи навалилась приятная тяжесть облегчения.

Он отошел от покоев правительницы на несколько десятков шагов, все еще испытывая головокружительную радость, и как раз в эту минуту столкнулся с Рэме и услышал ее отвратительно-приторный голосок:

— Ты выглядишь таким счастливым, Айн. Что-то случилось? Неужели Великая была настолько милостива, что пощадила тебя?

— Прекрати! — отмахнулся он, норовя продолжить путь.

Но Рэме не была бы собой, если бы позволила ему это сделать.

— Или она просто отложила наказание? Я могу у нее поинтересоваться, хочешь?

— А за что ей меня наказывать? — буркнул Аданэй, прикидывая, знает ли Рэме о его лжи и если да, то кто ей сказал: Вильдэрин или сама царица.

— Дай подумать… Например, за твою дерзость на празднике. — Она приблизилась к нему почти вплотную и ткнула пальцем в грудь. — Или за твой обман. Не забывай, что я близка к Великой и многое узнаю одной из первых.

«Значит, царица сказала. Ну или эта мерзавка сама подслушала».

— Хорошо, Рэме, — вздохнул он, как бы признавая поражение. — Ты права. Великая действительно хотела меня наказать. Знаешь как? Тобой. Это ты должна была стать моим наказанием. Но, к счастью, повелительница решила, что такая кара чересчур жестока, по-настоящему ужасна. — Он наклонился к лицу служанки и доверительно понизил голос: — Тебя и врагу не пожелаешь, девочка. Владычица тоже это понимает, вот и проявила ко мне сострадание. Хотя, может, какому-нибудь уродливому старику ты и подошла бы…

Глаза Рэме сверкнули, как острые льдинки, но язык по-прежнему источал мед:

— Да ты любимец удачи, Айн, раз принимаешь меня за страшнейшую кару. Ведь это означает, что ты никогда не ведал кары настоящей. О, я буду молить всеблагую Мааллису, чтобы ты и впредь ее не изведал. Хотя как знать, как знать, что ждет тебя в будущем…

Она елейно улыбнулась и ушла по коридору к покоям повелительницы.

Аданэй не сомневался, что мерзавка задумала какую-то гадость, она уже пыталась вредить ему по мелочи: то передаст несуществующий приказ, то «случайно» запрет дверь купальни, когда он там. Правда, до сих пор серьезных неприятностей ее мстительные проделки не доставляли, хотя и причиняли некоторые неудобства и вызывали досаду. Судя по всему, у девушки просто не хватало власти и возможностей, чтобы отомстить по-крупному, иначе она несомненно уже сделала бы это.

Хмуро глянув вслед уходящей Рэме, Аданэй отправился к себе. Приподнятое настроение улетучилось.

* * *

Две верные молчаливые служанки, Зияна и Танис, помогли царице переодеться. Вместо утреннего платья, светлого и легкого, ее облачили в тяжелое одеяние из красно-золотой парчи, обнаженные руки увили спиральными браслетами с крошечной рубиновой змейкой у запястья. В ушах покачивались такие же, с рубинами, серьги, а на пальцах сверкали перстни.

Это перед рабом Лиммена могла предстать в незатейливой одежде, простых украшениях и с незамысловатой прической, сейчас же она собиралась в залу собраний. В полдень там должен был состояться военный совет во главе с Ниррасом.

Зияна и Танис быстро управились и вышли, и сразу после них на пороге спальни появилась Рэме. Она встала позади скамьи у зеркала, где сидела Лиммена, и быстрыми пальцами расплела две ее косы, чтобы сделать прическу, подходящую для встречи с высокородными подданными.

Заниматься своими волосами царица доверяла только ей, любимой служанке, и обычно расслаблялась и закрывала глаза под ее сноровистыми руками и приятными прикосновениями. Но не сегодня. Из головы все еще не уходил разговор с Айном, царица все еще размышляла, как бы ловчее использовать его былое положение в отерхейнском высоком обществе. Словно отвечая ее мыслям, Рэме осторожно спросила:

— Моя владычица, тебя кто-то расстроил? Ты как будто чем-то обеспокоена.

— Немного… Хотя скорее озадачена. Что, так заметно?

— Нет. Просто я вижу тебя каждый день, Великая, и очень люблю тебя, поэтому подмечаю всякие мелочи.

— Я тоже люблю тебя, милая, — улыбнулась Лиммена.

— Я встретила Айна, когда он выходил из твоих покоев. Надеюсь, это не он тебя огорчил? Иногда этот парень бывает несносным.

— Не настолько, чтобы я огорчилась. Всего лишь немного озаботилась.

— Даже если он доставил тебе всего пару неприятных минут, это уже слишком много, Великая, — вздохнула служанка.

— Если при этом он все-таки окажется полезен, то как-нибудь я эти две минуты перетерплю.

— А, так вот что он имел в виду! — воскликнула Рэме, округлив глаза, и даже руки ее замерли.

— А что он имел в виду? — спросила царица, одновременно жестом давая понять, чтобы девушка пришла в себя и не медлила с прической.

— Он сказал, что ты ни за что его не накажешь, потому что он тебе очень важен и нужен, он для тебя очень полезен, и ты прекрасно об этом знаешь.

— Вот как? А с чего это у вас вообще зашел такой разговор?

— Ох, Великая, да это все мой проклятый язык, — покаялась девушка. — Надеюсь, ты меня за это извинишь. Айн шел по коридору уж больно счастливый, вот я и спросила, чему это он так радуется… Ну да, признаю, с издевкой спросила, ты же меня знаешь… Он огрызнулся, а я сказала, что таких грубых и дерзких неплохо бы отхлестать хворостиной. Он ответил, что это не мне решать, а я ему напомнила, что он и господам дерзил, еще тогда. Ну и вот, слово за слово… и потом он и выдал ту фразу.

Лиммена промолчала, наблюдая в зеркало, как Рэме обвивает множество тонких кос вокруг ее головы, а остальные волосы собирает в пышный узел высоко на затылке, украшает его спицами, шпильками и заколками.

Если что и осталось у Лиммены на память из юности, так это густые блестящие волосы, в которых было еще не так много седины. А вот свет глаз, гладкость кожи и привлекательные округлости тела похитила болезнь, унесли прожитые года. Особенно заметным это становилось рядом с юной служанкой, чья белая кожа сияла, глаза лучились, а движения казались легкими и будто невесомыми. Впрочем, царица знала, что за этой нежной хрупкой красотой скрывался расчетливый мстительный ум, и когда-то именно он стал одной из причин, по которой она приблизила девушку к себе.

Сейчас Рэме явно не просто так завела с ней этот разговор об Айне. Она чего-то хотела, о чем нельзя — не принято — просить господ напрямую. Самое забавное, что девушка отлично сознавала, что Лиммена об этом догадается. За столько лет — с самого детства Рэме — они вообще неплохо научились понимать друг друга, но ритуал общения между госпожой и служанкой оставался прежним. Оттого-то девушка и начала беседу издалека.

— Может, и не стоило проявлять к нему снисхождение, — сказала Лиммена. — Полагаешь, надо было приказать его высечь?

— О, Великая, лишь ты одна можешь это знать, — покачала головой девушка, но царица заметила промелькнувшую на ее лице злобную радость. — Я просто отметила, что он часто ведет себя неподобающе, однако не мне решать, что с этим делать… А ты сама как считаешь?

«Что ж, Рэме, — подумала царица, — пожалуй, я сделаю тебе этот подарок».

— Я думаю, что какое-нибудь наказание он точно заслужил. Так почему бы и не хлыстом?

Эта мысль действительно показалась Лиммене удачной. Мало того, что ей было приятно побаловать свою служанку, так еще и у Айна, глядишь, поубавится спеси. А то он слишком привык к безопасности, прислуживая Вильдэрину, и слишком смело себя держал.

Сегодня Лиммена отпустила его, потому что не смогла вот так сходу придумать подходящее наказание: выдавать его Элимеру или связанным доставлять в комнату Рэме было бы глупо, а нехитрая мысль о том, чтобы его высечь, просто не пришла ей в голову. Царица уже и не помнила, когда в последний раз отдавала подобный приказ. Безусловно, рабов карали и таким образом, но для этого не требовалось личного распоряжения правительницы, и обычно она знать не знала, кого, за что и каким образом наказывают. Сейчас же, в отличие от обыкновения, она сама должна была дать указание.

— Как только закончишь с прической, милая, — произнесла Лиммена, глянув на Рэме с улыбкой, — то будь добра, сходи к Уиргену и передай мое распоряжение насчет Айна. Пусть его запрут в подвале, чтобы поразмыслил над своим поведением, а на закате высекут. Число ударов пусть Уирген определит сам, но я думаю, что двадцати хворостин ему хватит.

— Разумеется, моя владычица, я все передам, — милым голосом сказала довольная Рэме.

Царица и не сомневалась, что девушку порадует такой подарок.

* * *

Незнакомый стражник втолкнул Аданэя в сырую холодную каморку в подвале дворца. Заставив его опуститься на колени, просунул через ошейник длинную цепь и соединил ее концы на торчащей из стены скобе, скрепив их замком. Затем вышел, и снаружи тоже щелкнул навесной замок.

Теперь-то Аданэй понял, почему эти тонкие рабские ошейники еще и такие свободные — вовсе не для того, чтобы не натирали шею, как он прежде думал, а для того, чтобы цепь свободно проходила. Ну или веревка.

В сердцах он потянул и дернул за цепь, и металлические звенья противно лязгнули.

«Сожри Ханке эту иллиринскую шлюху! — мысленно обругал Аданэй царицу. — Посадила на привязь, как паршивого пса!»

Зная, что его должны высечь, но не зная когда, он с ужасом прислушивался к доносящимся из-за двери звукам: палач мог прийти в любую минуту.

Главное, чего Аданэй не понимал, так это зачем царица сначала его отпустила, а потом, когда он успокоился и уже решил, что спасен, велела подвергнуть мучительному и унизительному наказанию. Чтобы поиздеваться? Или это Рэме что-то ей наплела? С нее станется. Мерзавка как раз угрожала ему карой, когда он встретил ее в коридоре. Ему стоило отнестись к этому серьезнее. Хотя, с другой стороны, это ничего бы не изменило, ведь в тот момент он уже вряд ли мог на что-то повлиять.

Аданэю захотелось встать и пройтись по каморке, чтобы хоть немного сбросить напряжение и согреться, но даже чтобы просто подняться на ноги, ему пришлось сильно приблизиться к стене, иначе цепь не давала распрямиться. Тут не походишь…

Он сознавал, что это не худшее положение из тех, в которых он оказывался со времени поединка с Элимером, но легче от этого не становилось. К этому, наверное, невозможно привыкнуть, и он и сейчас, как раньше, испытывал все тот же страх, те же злость и уныние, смешанные с надеждой.

Аданэй опустился на соломенную подстилку, которая хоть как-то защищала от исходящего от пола холода, и постарался уснуть. Естественно, ему это не удалось. Оставалось сидеть здесь в тягучем ожидании, и хорошо бы палач пришел побыстрее, думал он: раз эта оскорбительная порка неминуема, то пусть уже случится.

Тем не менее, когда спустя несколько часов палач — высокий мощный парень с кнутом в руках — и впрямь явился, Аданэй вздрогнул и отполз к стене. Не говоря ни слова, здоровяк отсоединил цепь от скобы и, накрутив ее на руку, потащил его за собой и вывел через один из черных ходов на небольшую огороженную площадку до боли знакомого вида. Посреди нее торчали несколько столбов со скобами, крюками и обрывками веревок. Гадать об их предназначении не приходилось, хотя сейчас никто не был здесь привязан.

Тонкая, седая в сумерках пыль, густым слоем покрывавшая площадку, вздымалась вверх и медленно оседала под ногами палача и самого Аданэя.

«Наверное, не очень хорошо впитывает кровь», — невольно подумал он.

Палач заставил его снять тунику — конечно, зачем портить дорогую ткань, — затем привязал его руки к столбу веревками, будто одной цепи было недостаточно: ее он тоже обмотал вокруг столба.

— Двадцать ударов, — озвучил детина.

Аданэй содрогнулся: кнут — это не хлыст и не розги, столько ударов могут и убить. Неужели Ниррас это допустит? Или он даже не знает ничего об этом наказании?

Палач размахнулся — широко, с оттягом — и кнут свистнул, обрушившись на спину, сдирая с нее лоскут кожи. В момент первого удара Аданэя придавило к столбу с такой силой, что, казалось, ребра затрещали. Из груди вырвался хриплый вопль, ноги подкосились, он повис на веревках и цепи и упал бы, не будь привязан. Если и следующие удары будут такие же, то двадцати ему точно не пережить.

Палач размахнулся снова, и снова ударил. Рвущая, рассекающая, пронзающая боль разливалась по всему телу, перед помутневшим взглядом кружились темные пятна.

На третьем ударе Аданэй едва не потерял сознание — и пожалел, что не потерял. Он видел краем глаза, как его кровь разлетается брызгами, окрашивая серую пыль в алый. Если его спина еще не превратилась в сплошное месиво, если там остался хоть один целый клочок, если ребра еще не переломаны, то на четвертом ударе все это неминуемо случится. Аданэй то ли почувствовал, то ли услышал, как палач позади него опять размахнулся. Еще миг — и кнут снова взвизгнет, рассекая воздух и ломая тело.

— Довольно! Остановись! — прозвучало вдруг откуда-то слева, и он узнал голос Вильдэрина. — Немедленно отвяжи его! Это приказ царицы.

* * *

Пять советников смотрели на Лиммену так, словно ждали от нее ответа. Царица поняла, что отвлеклась на Латтору и прослушала последнюю фразу Нирраса, хотя он сидел за столом по левую руку от нее, совсем близко, и говорил довольно громко.

Неудивительно: совет длился уже два с лишним часа, а она в последнее время утомлялась все быстрее, и ей становилось все сложнее сосредотачиваться. Вот и сейчас хотелось встать, уйти в свои покои и там или уснуть, или в безмятежности и уюте провести немного времени с дочерью. Радовало, что на протяжении совета Латтора пока что вела себя на удивление здраво — насколько это вообще возможно для ее несмышленой, но любимой девочки. По крайней мере, сидела спокойно, с серьезным лицом, не пыталась вставить какую-нибудь ерунду или улизнуть из залы собраний. Правда, такая видимая сдержанность значила только то, что Латтора чем-то опечалена и страдает от дурного настроения. В любое иное время с губ дочери не сходила улыбка, а с языка срывались веселые глупости. Останься сейчас Лиммена с ней наедине, то попыталась бы выяснить, что так огорчило ее девочку, и, несомненно, тотчас развеяла бы ее печали. Но сейчас царица не могла себе этого позволить.

— Прости, — сказала Лиммена, — я кое-что обдумывала. Так о чем ты говорил?

— Об Эхаскии. Надо бы восстановить с ними добрососедские отношения, — повторил военный советник, сложив перед собой пальцы домиком.

— Добрососедство с ними слишком разорительно, — возразил Кхарра, советник мирного времени, сидящий напротив Нирраса. — Взамен регис захочет, чтобы мы везли ему наши шелка по сниженным ценам, а сам будет поставлять нам специи едва ли не дороже, чем это делают ютранийцы. Да еще потребует выход к морю.

— Верно, — подтвердил Ниррас. — Но сейчас такие дни, что приходится чем-то жертвовать. Торговые дела можем выправить потом, а вот к грядущей войне следовало начинать готовиться еще несколько лет назад. Но и сейчас еще не поздно. Если Эхаския станет нашим союзникам или хотя бы сможет поставлять наемников, это нам сильно поможет, если — а скорее когда — Отерхейн объявит нам войну. И лучше договориться с регисом раньше, чем это догадается сделать Элимер.

— Ты прав, Ниррас, — согласилась Лиммена. — Сейчас лучше вызвать временное недовольство наших купцов, но получить поддержку региса Гнедера.

— Я постараюсь сгладить их недовольство, — вставил Оннар, взмахнув пухлой холеной рукой, унизанной кольцами. — Если пообещать купеческим гильдиям кое-какие послабления в будущем, то я найду способ убедить их.

Царица кивнула. В таких вопросах она всецело полагалась на Оннара: прежде чем стать советником по торговым делам, он возглавлял одну из купеческих гильдий.

— Значит, надо направить в Эхаскию посланников, верно? — сказала Лиммена, посмотрев на Нирраса, а затем на Кхарру. — Займись этим.

— Выберу лучших, Великая, — склонил Кхарра кучерявую голову.

— Отлично, — улыбнулась Лиммена. — Есть еще какие-то важные вопросы, которые мы не обсудили?

— На сегодня это, вероятно, все, — сказал Ниррас. — Думаю, можно заканчивать.

— Хорошо. Но перед этим я бы все-таки затронула еще кое-что. Я имею в виду того невольника. — Царица посмотрела на Нирраса многозначительным взглядом. — Может, это и ерунда, но она может сыграть свою роль.

— Нет-нет, Великая, это вовсе не ерунда! — воскликнул советник. — Честно говоря, у меня тоже были насчет него кое-какие мысли, я думал поделиться ими с тобой позже, но раз ты сама затронула эту тему… — Он обвел взглядом остальных собравшихся и пояснил: — Не так давно мы узнали, что к нам во дворец угодил раб, который прежде входил в высокородное общество Отерхейна, но когда Элимер занял престол, впал в немилость. Думаем, это стоит использовать в наших интересах. По крайней мере, он, возможно, поделится любопытными сведениями.

— Это неплохая новость, — сказал Оннар. — Когда-то мы уже пытались выйти на вельмож, недовольных вханом. Но тогда ничего не получилось, все изображали верных подданных. Опасались, что наши люди на самом деле им и подосланы.

— Да-да, я знаю, — закивал Ниррас. — Но тогда вы действовали вслепую. Если же мы узнаем имена недовольных наверняка, то будет проще с ними связаться. Не думаю, что все они казнены или изгнаны. Выясним, чего они хотели бы добиться…

Кхарра прервал его:

— Откуда нам знать, что этот раб не лжет? Или что вообще не подослан? Может, он здесь вынюхивает и передает весточки своему кхану?

— Это было бы слишком ненадежной затеей, — возразил Ниррас. — Не думаю, что он один из серых крыс, хотя ничего не исключаю.

— Для лазутчика он слишком неосторожен, — заметила Лиммена.

Кхарра покосился на военного советника, затем перевел взгляд на царицу.

— И все же, прежде чем доверять его словам, не мешает узнать о нем побольше.

— Разумеется. Ниррас лично его допросит. Ты ведь сделаешь это?

— Обязательно, Великая, — склонил голову военный советник. — Более того, для надежности я бы на пару дней увез его в свой особняк. Лучше допрашивать его там, а не во дворце. Если есть хоть малая вероятность, что он лазутчик, нельзя допустить, чтобы он успел предупредить кого-то из своих сообщников или что-то передать. Если, конечно, ты позволишь, ведь он все-таки слуга Вильдэрина.

— Пару дней Вильдэрин справится и без слуги или возьмет кого-то другого, — отмахнулась Лиммена. — Ты сможешь забрать отерхейнца в любой день, начиная с завтрашнего. Сегодня он наказан.

— О! Что же он натворил? — спросил Ниррас.

— Вел себя слишком нахально. Потому-то я и уверена, что никакой он не лазутчик: слишком опрометчив. Но ничего, отведает хлыста, глядишь, станет послушнее.

— Ты велела его высечь?

— Да, сегодня на закате.

— Что ж, если он и впрямь проявляет наглость, то хорошая порка ему не повредит. Заодно и на допросе, глядишь, будет посговорчивее. Он мне все выложит, Великая, можешь не сомневаться.

— Я и не сомневаюсь, — улыбнулась Лиммена.

На этом совет наконец закончился, и царица вернулась в свои покои вместе с чем-то расстроенной Латторой. Та плелась позади, понурившись, а когда вошла в комнату, то с размаху повалилась, раскинув руки, на подушки на ковре.

— Что-то случилось, моя девочка? — спросила Лиммена, опускаясь рядом с дочерью.

Латтора приподняла голову и расплакалась.

— Наши с Марраном дурацкие слуги потеряли мою Ласточку!

Ласточкой дочь назвала жеребенка, полгода назад родившегося у ее любимой кобылы.

Лиммена отерла слезы с лица дочери и заодно сказала Рэме, чтобы та принесла им медово-мятный отвар.

— Солнце мое, а почему ты так решила?

— Ну я зашла с утра на конюшню, а Ласточки там не было, хотя она раньше всегда там была! И мальчик, который при конюшне, сказал, что не знает, где она.

— Я поняла. Но мальчик, наверное, всего лишь помощник конюха, так? Он мог и не знать всего. Ты у самого конюха спрашивала? Или у других слуг?

— Нет! — сердито воскликнула Латтора. — Я же не успела! Приехали же от тебя и забрали меня на этот совет!

— Ясно, — с облегчением вздохнула Лиммена. — В таком случае, моя милая, тебе наверняка не о чем беспокоиться. В определенном возрасте жеребят начинают потихоньку отлучать от матери. Так что Ласточку, скорее всего, просто вывели в другое место. Вот увидишь, как только вернешься домой и спросишь слуг, они тут же расскажут тебе, где ее искать.

— Правда? — просияла Латтора, тут же сменив слезы на улыбку. — Тогда я поехала домой!

И она действительно вскочила на ноги, собираясь метнуться к двери.

— Погоди-погоди, родная, — засмеялась Лиммена, вставая следом. — Давай хотя бы выпьем мятный напиток, Рэме сейчас принесет. Расскажешь мне, как поживаешь, а то мы давно как следует не разговаривали.

— Ну хорошо, — согласилась Латтора, усаживаясь в кресло и широко улыбаясь: от печали не осталось и следа.

Ее так легко было утешить! Взрослые люди не способны так запросто забывать свои печали и невзгоды, но Лиммена уже смирилась, что дочь, похоже, никогда не повзрослеет и никогда не поумнеет. Она навсегда останется милым, легковерным, веселым и, увы, глупым ребенком, так что больше нет смысла мучить ее науками и учителями. Все равно править сама по себе она никогда не сможет, как и ее муж, но царица рассчитывала, что влиятельные родичи Маррана, а также ее собственные советники после ее смерти возьмут над Латторой опеку. В конце концов, все они заинтересованы сохранить нынешнюю династию, иначе не миновать кровавых междоусобиц. А там, глядишь, Латтора сама родит наследника или наследницу и, может, они унаследуют ум Лиммены, а не своих родителей.

Скоро Латтора забыла, что собиралась домой, и задержалась у нее надолго. Выпила мяту, перекусила куропатками, поболтала с ней, потом поиграла с Рэме в кости (Лиммена в это время успела немного вздремнуть), снова поела, снова поболтала, потом спела песню, которую недавно разучила.

К вечеру царицу даже утомил ее задорный щебет, но она все равно ему радовалась: не так уж часто ей удавалось провести время с дочерью. Та половину года жила во дворце Маррана — тоже в столице и поблизости с царским дворцом, но все-таки не в двух шагах. Другую часть года дочь с мужем проводили здесь, им был выделен отдельный этаж в левом крыле, но и в этот период долгие встречи с ней были редкостью.

— Я недавно опять кормила белок! — рассказывала Латтора. — У нас в саду живут несколько. Такие забавные! Я придумала им имена. Вот: Грызуха, Хвостик, Милашка и…

Ее прервали громкие голоса за дверью и какой-то шум. Спустя несколько мгновений в комнату вдруг влетел чем-то взволнованный Вильдэрин, как-то умудрившись пробиться через привратника: тот, растерянный и виноватый, вошел следом за юношей, пытаясь удержать и развернуть его обратно.

— Оставь! — махнула рукой Лиммена, и привратник с поклоном ушел. Она же поднялась с дивана и с возмущением посмотрела на любовника. — Вильдэрин? Что такое, почему ты врываешься?

Он замер на пороге и, выдохнув «прости, Великая», преклонил колени, глядя на нее в смятении и надежде. То есть тем тревожным взглядом, каким смотрел всегда, стоило ей проявить по отношению к нему хотя бы легкое неудовольствие. Право, это изрядно утомляло, хотя и было по-своему мило.

— Ладно, раз уж ты все равно уже здесь, радость моя, — сказала царица, снова опускаясь на диван, — то подойди, присядь рядом со мной. Латтора как раз рассказывала нам о забавных белках в ее саду.

Вильдэрин поднялся и тут же поклонился ее дочери.

— Царевна, счастлив тебя видеть, — как всегда мягким и певучим голосом произнес он.

— И я очень-очень рада! — вскричала Латтора, захлопав в ладоши. — Ты всегда такой милый, Вильдэрин, поэтому я тоже всегда рада тебя видеть! Но сейчас… — она покосилась на Лиммену, — сейчас мне уже пора идти, меня там моя Ласточка ждет! А про белочек я в другой раз дорасскажу!

И она, встав с кресла, помахала рукой и, не дожидаясь ответа ни от Лиммены, ни от Вильдэрина, вышла за дверь. Если ее дочь что-то и усвоила за свою жизнь, так это то, что нужно уходить, когда к матери приходит любовник. Сейчас, впрочем, был не тот случай, но Латтора никогда не могла отличить уместность от неуместности и поэтому на всякий случай уходила всегда.

— Рэме, милая, — обернулась царица к сидящей у стола служанке, — проводи ее и будь добра, проследи, чтобы она ни с кем по пути не задержалась. Ей и правда пора вернуться к себе.

Расторопная девушка сразу выбежала вслед за царевной, Лиммена же снова посмотрела на любовника и вытянула к нему руку.

— Что же ты до сих пор стоишь, мое сокровище? Иди ко мне.

Юноша улыбнулся, в его глазах засветилась нежность, и он опустился на диван рядом с Лимменой, любовно взял ее лицо в свои ладони и легко коснулся губами губ.

— Моя возлюбленная госпожа, — прошептал он, — будь моя воля, я бы век просидел подле тебя. Мне никогда не насмотреться на тебя, не налюбоваться тобой!

— Но ведь сейчас ты пришел не для этого, так? — мягко отстранилась она.

— Сейчас я пришел молить о милосердии, — со смущенной улыбкой признался юноша. Лиммена приподняла брови, и он пояснил: — К Айну, моему слуге. Я только что узнал, что ты велела его наказать.

«Молить должен был твой Айн, а не ты», — с раздражением подумала царица, но вслух сказала:

— Он заслужил свое наказание.Дикарь и безумец.

— Да, Великая. Дикарь и безумец, и я сам на него рассержен. Но… — он помедлил, — красивый дикарь и безумец. Зачем портить его шрамами?

— У него уже есть шрамы. Одним больше, одним меньше. Почему ты вообще так о нем печешься, мой хороший? Подумаешь, отведает хворостины. Не умрет же, в конце концов.

— Потому что я ему обещал… — вздохнул Вильдэрин. — Я понимаю, что не должен был давать ему такое обещание, что это было не в моей власти, что я поступил опрометчиво. Но пожалуйста, позволь мне его сдержать!

— Да что за обещание-то?

— Я дал ему слово, что здесь с ним не поступят так, как поступали раньше. Что здесь никто и никогда не станет его бить.

— Ты и правда не мог ему такое обещать.

— Я знаю! — воскликнул юноша, сжав ее руку и поднеся к своим губам. — Это было непростительно с моей стороны. Поэтому если надо кого-то наказать, то лучше накажи меня!

— Ну нет, так нечестно! — рассмеялась Лиммена, качая головой. — Мой сладкий, ты знаешь, что я никогда не сделаю тебе ничего дурного, и пользуешься этим. — Она пробежалась пальцами по нежным очертаниям его лица и, приблизившись, выдохнула ему в губы: — Разве способна я причинить тебе хоть какой-то вред?

Вильдэрин блаженно закрыл глаза и прошептал:

— Как же я люблю тебя…

— Я знаю, мой ненаглядный, я знаю, — сказала Лиммена, погладив его по волосам. — И мне совсем не нравится тебя огорчать, поэтому ладно уж, я помилую твоего Айна. Но почему ты вообще считаешь себя должным держать это свое обещание? Ведь твой слуга, надо полагать, тоже много чего тебе обещал. Не лгать, например. Однако солгал.

Вильдэрин нахмурился.

— Его слова и его ложь на его совести. А мое обещание — на моей. Я сказал ему, что если он обманет меня или предаст, то я отправлю его прочь, но не ударю и другим не позволю.

— И что же, ты отослал его прочь? Или, может, собираешься это сделать? — Любовник отвел взгляд, и Лиммена усмехнулась: — Понятно. Что ж, мой всепрощающий Вильдэрин, в таком случае ты должен поспешить. Я приказала высечь его на закате. Уже закат. Поэтому иди и передай Уиргену, что я отменила наказание. Думаю, он и подскажет, где держат твоего Айна.

— Моя возлюбленная госпожа! — Он коснулся ее губ в порывистом поцелуе и, воскликнув: — Спасибо тебе! — бросился к выходу.

В дверях обернулся и отправил ей одну из своих чарующих улыбок, а его горящий благодарностью взгляд стал ей лучшей наградой за милосердие.