Химия (гет)

Эдвард сидел в камере, и эхо приговора — "пожизненное заключение" — продолжало глухо биться в висках, отзываясь тупой ноющей болью, проникающей в каждую клеточку тела, и тянущей тоской, захлестывающей бесконечным отчаянием. Пожизненное... Слово звучало как захлопнувшаяся дверь, отрезая его даже от прошлой жизни в замке, которая теперь казалась призрачной и далекой, словно ее и не было вовсе, а всегда была только эта гнетущая камера. Мистер Картер заверял, что этого не случится, что это ошибка, что они выиграют, что это лишь первый суд, и свобода — близка. Но Эдвард не верил. Слишком давящей была эта тюремная клетка, а мир за ее пределами — безнадежно чужим и враждебным.

...Холодный, парализующий страх по дороге в суд сковал его тело. Техника дыхания, которой научил его Картер во время их встреч, которые незаметно сами стали для него как воздух, как возможность почувствовать себя хоть немного нормальным… Вдох. Медленный, глубокий, словно пытаясь набрать в легкие не воздух, а хоть каплю успокоения. Задержать дыхание — тщетно пытаясь удержать этот ускользающий миг мнимого равновесия. Выдох. Длинный, медленный. Только бы освободили. Он поедет с этими людьми куда угодно — только бы освободили. Но напряжение не отпускало, а лишь сгущалось внутри, как свинцовый капкан. "Доброта — твоя защита, Эдвард. Покажи им свое сердце" — напутствие Картера звучало теперь ещё более беспомощно. Доброта… Разве они способны, разве они хотят ее увидеть? И вот двери суда распахнулись, и он шагнул в пугающую неизвестность, навстречу своей участи. Картер, как всегда облаченный в чёрный как ночь, с лёгким отблеском, костюм, оставался рядом, его присутствие было слабым, но все же ощутимым якорем, удерживающим его в этом океане без берегов.

Его встретил тусклый свет ламп и ослепительные, резкие вспышки камер. Судебный зал был переполнен — голоса, приглушенный шепот, покашливание, шуршание бумаги — все сливалось в один монотонный, угрожающий гул, похожий на ропот разъяренной толпы. Высокие окна равнодушно взирали на происходящее. Массивные, темные деревянные столы и скамьи словно давили своей тяжестью, напоминая о неотвратимости приговора. Его усадили на жесткий деревянный стул. Лезвия-пальцы, неуклюжие и чужие, покоились на коленях, дрожа от внутреннего напряжения, словно неподконтрольные ему. Каждый взгляд, рассматривавший его в упор, словно ощупывая — нёс в себе тяжесть, обвинение, осуждение. Все вокруг было незнакомым, пугающим, враждебным. Речи судей, четкие, безжалостные, казались направленными на его полное уничтожение. Он испуганно смотрел на них в ожидании неотвратимого.

По очереди к трибуне выходили соседи — все те, чьи сады он когда-то искренне преображал, кого стриг, меняя их образы до неузнаваемости. Теперь их лица были полны страха, неприязни и враждебности. Каждое их обвинение — словно заточенным клинком вонзалось в его сердце. Проколотая шина, неловкое движение ножницами, поранившее собаку, раненный мужчина, пытавшийся схватить его, испуганные дети, обрубленная часть его фигурного дерева. Все это по их словам было проявлением агрессии, злого умысла, жестокости, угрозы. Всплыли и слухи о якобы «попытке изнасилования» Джойс. Лишь Картер раскрыл ему истинное значение этих слов — Эдвард был потрясен их отвратительным смыслом.

Но Джойс... Только ее не было. Неужели она не хотела быть здесь, в первых рядах обвинителей? Неужели она не хочет разорвать его на части словами, как все остальные? Ее отсутствие удивило Эдварда, выбиваясь из общего обвинительного хора.

Мистер Картер настойчиво повторял один и тот же вопрос — что вы делали в тот вечер? Но я спрашиваю вас не об этом! Что вы собирались сделать? — с нажимом спрашивал он. — Вы хотели вернуть нас во времена самосуда, вы хотели осквернить правосудие! Так кто же должен здесь предстать перед судом? Не вы ли сами?!

Каждому свидетелю он активно задавал не просто вопросы, а скорее вызовы, стараясь опровергнуть каждое их слово.

— Вы назвали мистера Эдварда монстром. Не могли бы вы уточнить, что именно вы имели в виду, используя такое сильное слово? Когда вы говорите "монстр", вы подразумеваете что-то вроде огнедышащего существа, как в сказках? — вопросы его звучали напористо и требовательно. — Или возможно, вы использовали это слово, чтобы описать не его объективные качества, а скорее ваше личное восприятие и эмоциональное состояние в его присутствии? Не могли бы вы рассказать подробнее, что именно вы чувствовали, что заставило вас использовать это слово?

И среди этой толпы обвинителей вдруг появилась... Пег. Она лишь раз взглянула на него — и в этом мимолетном взгляде Эдварду почудился проблеск сожаления и... сочувствия? Ее голос звучал иначе, мягче. Она говорила о его доброте, уязвимости, о его неуклюжей попытке стать частью их мира, найти свое место среди них. Она утверждала, что Эдвард не способен намеренно причинить вред. Ее слова стали внезапным лучом света среди потока обвинений, почти забытым теплом отозвались внутри. Он был уверен, что она не придет, что она презирает его после всего случившегося. Он был безмерно благодарен ей.

В первом ряду он видел отца Джима — неподвижное, каменное лицо, полное жажды возмездия.

Судьи настаивали, что он монстр по самой своей природе, по своей сути, агрессивный и опасный для общества из-за своих жутких ножниц — смертельного оружия, встроенного в его руки, беспрерывно готового для нанесения смертельных ран. Смертельное оружие… эту горькую правду он осознал уже давно.

Агрессия. И ведь они правы. Он ощущал тогда именно ее — темную, неконтролируемую, когда в отчаянии бежал прочь из "дома", бродил по темным улицам города, потерянный и одинокий. Город, отвернувшийся от него, должен был почувствовать его боль, его ярость. Маска художника была сорвана, и монстр, вырвавшийся наружу, требовал мести. Он выплеснул на них свою ненависть за то, что отказали ему в месте среди них, за все непонимание. Именно в тот момент он сбросил с себя оболочку их пригорода, осознавая себя чужим, отторгнутым и навеки чуждым им. Он больше не хотел быть одним из них. Разрывая на себе ненавистную ткань их одежды, он освобождал себя, давая волю тому, кого они так боялись увидеть. А теперь — вновь облачённый перед судом в рубашку и брюки, он чувствовал, как те неконтролируемые, разрушительные чувства пугают его самого.

...А потом объявили о ее выходе. Его ангел, его счастье, ради которой он готов был отдать все, лишь бы она сияла. Но она здесь — в этом зале, пропитанном враждебностью — и все из-за него. Она появилась, и их взгляды встретились, словно столкнувшись в тишине. Он смотрел на нее с болью и тоской. Серьезная, бледная, хрупкая, но собранная и полная решимости, он видел, как тяжело ей даётся это спокойствие. Ее взгляд, прямой и непоколебимый — был обращен к судьям, к нему же — наполненный нежной силой и безмолвной, все понимающей поддержкой — словно маяк в его сумраке.

Он вспомнил тот миг в замке, на краю обрыва, когда она, казалось, уходила навсегда, растворяясь во мраке, и тьма поглотила последний луч света в его душе. Тогда внутри него разверзлась бездна — жгучая, невыносимая. Он не мог подобрать слов, чтобы описать эту боль, это чувство потери. Словно само небо обрушилось на него, обрывая последнюю нить, связывающую его с жизнью.

А теперь… Это небо обрушилось на нее. И он знал, что виноват. Виноват в том, что просто был в ее жизни, что осмелился приблизиться, позволил себе ту мимолетную, запретную близость, то робкое объятие. Виноват в том, что позволил себе мечтать, вопреки всему, вопреки своей природе, что он может быть достоин ее, что он мог бы быть на месте Джима, на месте… обычного человека. Зная, что он никогда не сможет даже коснуться ее по-настоящему, взять ее ладонь в свои лезвия, почувствовать тепло ее кожи.

Горечь осела в нем, но уже не была горьким отчаянием от осознания своей судьбы. Он смотрел на нее, и страх, который сковывал его, страх перед приговором, перед неизвестностью, отступал. Он больше не боялся за себя. Потому что она здесь. Она не боится. И это было сейчас самым важным. Ее присутствие в этом зале, среди враждебных взглядов, было свидетельством того, что не все потеряно, что даже его можно любить, можно понять и принять. И этого молчаливого признания казалось достаточно, чтобы принять любой исход этого суда. Его судьба уже не казалась ему такой ужасной, пока он видел ее глаза, полные сострадания и… чего-то еще, что он не смел назвать надеждой.

Ким старалась говорить твердо, но ее слова тонули в шуме недовольства и возмущения, нараставшем в зале. Молоток судьи стучал не переставая. Ее перебивали резкими возгласами, недоверчивыми, обвиняющими вопросами. Ее любовь к нему, очевидная и уязвимая, лишь подчеркивала, по мнению суда, ее пристрастность.

Слова Ким, коснувшиеся его личных качеств, заставили Эдварда внутренне съежиться. Это было слишком личным, словно нечто сокровенное выставили на всеобщее обозрение. Он с удивлением, граничащим с потрясением, осознавал, каким его видит Ким. В те хрупкие моменты их молчаливой близости это ощущение проскальзывало между ними, но сейчас… Сейчас это звучало как публичное признание, на которое они были обречены, и от этого сердце пылало жаром.

Вопросы судьи безжалостно следовали один за другим.

— Вы действительно не боялись Эдварда в тот момент? Вы хотите сказать, что вы чувствовали себя абсолютно в безопасности рядом с человеком, который, как мы знаем, склонен к насилию и обладает смертельным оружием?

— Вы же не хотите сказать, что Джим просто так, случайно оказался в замке? Он же переживал за вас, он чувствовал что что-то не так, правда? Разве это не очевидно, что он увидел, что вы в опасности?

— Разве Джим не пытался вас в тот момент спасти от Эдварда?

Видя, как она с трудом держится под натиском этих вопросов, Эдвард порывался ответить сам, вмешаться, но резкий стук молотка судьи остановил его.

— Мисс, вы утверждаете, что расстались с Джимом и вступили в отношения с обвиняемым в течение нескольких часов? — голос судьи был холоден и резок, как лезвие. — И не усматриваете ли вы в таком стремительном или даже спонтанном развитии событий… мотив для, скажем так, ревности? — последние слова прозвучали с особенно неприятной интонацией. — И ваша оценка необъективна?

Эти вопросы обжигали Эдварда сильнее вспышек камер. Хрупкая нить, едва связавшая их сердца перед трагедией, теперь искажалась и перекручивалась, выставляя их чувства на всеобщее обозрение, под пристальные осуждающие взгляды.

— Мы… — Ким запнулась, покраснев, но взгляд ее оставался твердым. — Мы были в отношениях… уже в тот вечер, ещё до трагедии. — Ее голос дрогнул, но не сломался. — Никакой ревности не было и быть не могло.

...Когда пришел его черед давать показания, Эдвард встал. Внутри все похолодело, он отвечал на заранее отрепетированные вопросы Картера тихо, но последовательно, стараясь обдумывать каждое слово. Потому что здесь была она — и он не смел бояться, не мог ее подвести, не мог допустить, чтобы ее слова потонули в этом море недоверия.

Едва он начал говорить, как по залу пронесся шепот, нарастая, словно волна, достигая гула, и судья, тяжело опустив молоток, рассек этот нарастающий ажиотаж требованием тишины.

Хлесткие вопросы обвинения один за другим теперь посыпались на него.

— Итак, мистер Эдвард, вы утверждаете, что Джим вас прогнал. Но позвольте уточнить, что именно вы сделали, чтобы заслужить столь... решительный отпор? Не пытались ли вы перетянуть на себя расположение мисс Ким, которая, как нам известно, на тот момент была с мистером Джимом?

До этого он поранил Ким

Дыши — настойчиво напоминал ему Картер.

— Вы хотите сказать суду, что человек, который имеет навык стрижки кустов и людей, вдруг неожиданно стал настолько неуклюжим, что не смог контролировать свои действия? Вы действительно ожидаете, что присяжные поверят в такую невероятную случайность?

Эдвард с трудом мог восстановить в памяти смутные обрывки своих ответов, которые и тогда давались с огромным усилием.

— Сразу после вашей ссоры с Джимом последовал, как ни странно, ваш разрушительный поход по пригороду. Город подвергся... неожиданному, скажем так, вашему гневу. Вы действительно хотите убедить нас, что эти события — простое совпадение, и что ни о какой ревнивой ярости, вызванной вашим конфликтом с Джимом, не идёт и речи?

Сосредоточенный взгляд судьи давил, тяжёлый и изучающий.

— Эдвард, — повторил судья, не отрывая взгляда, — мисс Ким утверждает, что ваши отношения начались вечером того дня. — Он выдержал паузу, словно позволяя тишине подчеркнуть нелепость ситуации. — Серьезные отношения — это, как правило, нечто… более длительное, требующее времени для развития, не так ли? Или же, возможно, мисс Ким несколько… преувеличивает степень близости между вами на тот момент? Возможно, столь молниеносное сближение не было обоюдным и искренним?

— Ваша честь, я возражаю. Данные вопросы выходят за рамки дела, — резко заявил Картер, поднимаясь с места. — Я возражаю против спекуляций на чувствах моего подзащитного и требую от суда пресечь эту деструктивную линию допроса!

— Отклоняется, — судья нахмурился, бросив быстрый взгляд на Картера, после чего снова повернулся к Эдварду. В его взгляде читалось явное сомнение, и он неумолимо продолжил.

— Но вы-то понимали, как все обстоит на самом деле? — в голосе судьи зазвучали беспощадные нотки. — И вы считали Джима… соперником? В ее внимании, в ее… расположении? Вас беспокоило его присутствие рядом с мисс Ким? Вы испытывали… ревность?

— Протестую, ваша честь! — вновь настойчиво произнес Картер. — Прокурор пытается построить дело на надуманной ревности, не предоставив никаких доказательств ее существования. Это ложный мотив, который уводит допрос в сторону от реальных обстоятельств.

— Возражение отклоняется, — отрезал судья. — Суд устанавливает мотивы действий обвиняемого.

Эдвард тонул под натиском этих безумных вопросов. Это было нестерпимо, больно буквально физически. Картер отрабатывал все это с ним — Эдвард понимал эту чудовищную необходимость. Но сейчас он ощущал, как их чувства безжалостно выворачивают наизнанку и растаптывают, и его терзала бессильная вина перед Ким, вынужденной терпеть это унижение — Ким, которую он сам обрек на этот ад.

Верил ли он тогда, в тот вечер, что она уже с ним? В глубине души — да. Он видел в ее глазах что-то такое, что зажгло в нем надежду, и в ее принятии он ощутил подтверждение тех чувств, на которые так надеялся.

Но ревность… вот ее уже не было. Ведь Ким уже была с ним, она выбрала его. Может быть... была злость и обида за то, что она когда-то была с таким, как Джим. Но уже не ревность. Что-то более темное и сложное поднималось тогда из глубины его души, что-то, чего он сам не мог до конца понять и определить. Он был запутан в сетях чужих толкований и собственных невысказанных чувств.

Он не очень хорошо представлял себе, что такое отношения. Единственным примером, который он знал, были отношения Ким и Джима. Он видел что-то похожее в фильмах, которые они смотрели все вместе, когда он ещё жил в их семье. И его манило это волшебство, как мотылька — пламя. Но он хорошо знал, что такое любовь. Он чувствовал ее как нечто несомненное, бьющееся внутри, как часть себя самого.

Он молчал какое-то время, подбирая слова, которых не находилось. Затем тихо произнес, глядя прямо перед собой, стараясь не замечать людей в зале.

— Отношения и любовь... это... разное. Любовь важнее. Нам... помешали. Люди. Джим... он... не имел значения.

Кажется, он все равно говорил не то что нужно.

Обвинение продолжало свою уничтожающую речь — настаивая, что случившееся было намеренной агрессией Эдварда, вызванной ревностью к Ким, и особо выделяя момент, что он вытолкнул Джима в окно. Игнорируя все доводы о самообороне, отвергая все усилия защиты представить дело иначе, суд заявлял — пистолет был необходим Джиму для его же безопасности, а последовавшие удары — не что иное, как закономерный ответ Джима на нападение.

Внутри Эдварда все кричало от обжигающей несправедливости. Как так вышло, что никто не видит главного — Джим напал на Ким! Его сердце сжималось от муки и бессилия, что ее боль и унижение просто не замечают.

— Ответьте тогда на такой вопрос, — жёстко продолжал судья, — откуда у вас ножницы, мистер Руки-Ножницы? Кто дал вам право носить такое оружие?

Эдвард прикрыл глаза, словно готовясь нырнуть в ледяную воду.

Он услышал, как на свидетельскую трибуну поднялся еще один человек. Голос представился доброжелательно и спокойно: ученый... Эндрю. Фамилию Эдвард не запомнил. Эндрю невозмутимо начал рассказывать о его создании, что он не задумывался как монстр, о происхождении ножниц — которые остались от робота для механической нарезки овощей. Каждое слово Эндрю словно ещё больше увеличивало пропасть между ним и людьми. В зале пронесся приглушенный шепот, полный недоумения.

Теперь. Все. Знали. Его историю разложили на винтики и шестеренки, выставили на всеобщее обозрение, как старый, ржавый механизм. Он почувствовал на себе взгляд Ким. Бывший робот для нарезки овощей. Стыд не просто затопил его, он хотел исчезнуть, раствориться в стенах зала, стать ничем. Как она воспримет это? Он заставил себя поднять глаза и посмотреть на нее. Сочувствие в ее глазах было явным, но главное, что он видел ту же глубину понимания и поддержки, как и прежде. Словно она уже знала это все. Она всегда понимала и чувствовала его по-настоящему, даже без слов.

Дальше с заключительными речами выступили обвинение и защита.

Ваша честь, присяжные заседатели!

Сегодня мы собрались здесь для того, чтобы взглянуть в лицо опасности, поистине беспрецедентной. Перед вами — Эдвард Руки-ножницы, и я, представитель обвинения, намерен доказать вам, что этот подсудимый виновен в хладнокровном убийстве Джима, совершенном из гнусной ревности.

Да, мы все видели его — странное существо с лезвиями вместо рук. Общество, в своей наивности, поначалу приняло его. Они видели в нем забавную диковинку, способную стричь кусты и делать прически. Но теперь завеса спала с наших глаз, и наконец нам открылась истина — мы видим смертельную опасность, заключённую в этих лезвиях, в этом неестественном существе, которое посмело вторгнуться в наш мир, в наш тихий, благополучный городок, в жизни наших сограждан, оставляя за собой кровавый след.

Задумайтесь, присяжные. Кто такой Эдвард Руки-ножницы? Он — недочеловек, созданный искусственно, лишенный нормальных человеческих чувств и моральных устоев. Он не понимает границ, не знает сострадания. Его руки — не руки, а орудия убийства, постоянно готовые к применению.

Обвинение предоставило вам неопровержимые доказательства мотива этого ужасного преступления — ревность. Ревность даже для человека — это разрушительная сила, способная превратить его в чудовище, лишённое человечности. И, как мы уже говорили, Эдвард — не человек. Он уже зверь, чудовище, с лезвиями вместо когтей.

Покойный Джим, молодой, полный жизни и планов, популярный и талантливый спортсмен. У него были друзья, перспективы и… любовь Ким. Ким — юная девушка, чье внимание, очевидно, привлекло это… существо. Мы знаем, что Эдвард испытывал к Ким чувства. Наблюдал за ней, пытался добиться ее расположения. Но Ким любила Джима. И это, присяжные, стало спусковым крючком.

Эдвард не мог вынести мысли о том, что Ким принадлежит другому. Ревность, подобно яду, отравила его искусственное сердце. И он решил устранить соперника, жестоко расправившись с ним и, словно этого ему было мало, вытолкнув его из окна, движимый какой-то дикой, маниакальной жестокостью.

Присяжные, не дайте себя обмануть его жалобным взглядом и неуклюжими движениями. Загляните в суть. Посмотрите на опасность, которую представляет собой Эдвард Руки-ножницы для нашего общества — опасность, которую мы никогда прежде не знали. Он убил Джима из ревности, и должен понести наказание за свое чудовищное преступление.

Мы, обвинение, просим вас, основываясь на представленных доказательствах и здравом смысле, вынести вердикт: виновен. Пусть правосудие восторжествует, и наш город будет защищен от этой неестественной, колоссальной угрозы.

Отчаяние и безнадежность нарастали с каждым словом обвинения. Все ведь было не так! Но они так и не поверили... ни ей, ни ему. И Эдвард ощущал, как эта несправедливая ложь, словно тень, начинает предательски проникать в самую суть правды, размывая его истинное "я".

Голос Картера в заключительной речи звучал уверенно и напористо, пробиваясь сквозь царившую в зале атмосферу недоверия.

— Господа присяжные, защита не отрицает трагедии произошедшего. Но прежде всего, давайте отбросим ложные мотивы и посмотрим на факты. Эдвард не искал конфликта. Именно Джим был тем, кто первым начал ссору, кто вторгся в его жилище, угрожал ему, и не просто первым применил физическую силу — он дважды выстрелил в Эдварда на поражение, лишь по счастливой случайности промахнувшись! Разве это не акт агрессии высшей степени? Разве это не явное намерение лишить жизни? Именно Джимом двигала ревность, отравлявшая его разум! И эта ревность была подпитана страхом — страхом перед тем, чего он не понимал, перед самой природой Эдварда, которая казалась ему чуждой, и следовательно, угрожающей! Страхом перед тем, кто отличался, кто не вписывался в его узкую картину мира. Мы призываем вас руководствоваться не страхом, а здравым смыслом, и взглянуть на обстоятельства, на моего подзащитного, Эдварда, который стал жертвой неоправданной агрессии, ревности и слепого, иррационального страха.

Его руки — это не орудия убийства, а рудимент прошлого, оставшийся у него по трагической случайности! Трагедия Эдварда в том, что его особенности были неверно истолкованы, превращены в источник непонимания и страха, породивших предрассудки и ненависть. Да, были разрушения в городе, и это печально. Но в них выплеснулась не ревность, а боль доверенного до отчаяния от всего пережитого им в пригороде непонимания, одиночества и отвержения! Это был эмоциональный срыв, бунт подростка, крик о помощи в мире, который его не услышал! Ведь агрессия, господа присяжные, это чувство, знакомое каждому из вас — она есть в самой нашей природе, и порой, когда чаша терпения переполнена, она находит выход — и не всегда он бывает правильным, но всегда — человеческим. И это непонимание, это отвержение коснулось и его личных отношений. Обвинение принизило значимость его связи с Ким, говоря о ее кратковременности. Но разве настоящие чувства, искреннее понимание и привязанность измеряются временем? Ким сделала свой выбор, и о ревности к ней не могло идти и речи!

Картер продолжал, наращивая давление.

Когда Эдвард был физически атакован, он действовал инстинктивно, чтобы защититься от нападения. У него не было другого выхода, кроме как использовать единственное доступное ему средство — свои руки. Физически, из-за особенностей строения рук, Эдвард просто не способен толкнуть человека с такой силой, чтобы тот выпал из окна. Джим попятился, а стекло в старом особняке очень хрупкое. Это трагическая случайность, помноженная на непонимание. Эдвард — не монстр. Посмотрите на его творчество — разве это творения монстра? Это творчество человека, стремящегося к красоте и гармонии. Он нёс эту красоту в окружающий вас мир, господа присяжные! Да, он создан искусственно. Но по полному человеческому подобию. Он обладает развитым чувством прекрасного и всеми человеческими чувствами. Посмотрите в его глаза — разве вы увидите в них злобу? Нет, его глаза полны боли, страха, непонимания! Эдвард — жертва человеческой жестокости и своего необычного происхождения. Он нуждается в защите, а не в осуждении. Все доказательства вам предоставлены. Все факты говорят сами за себя. Не позволяйте ослепить себя предрассудками.

И теперь, я прошу вас подумать о будущем, — голос Картера смягчился. — Вместо тюремной камеры, где его уникальность будет лишь источником страха и непонимания, где мы потеряем уникальную возможность познания, Эдварду нужно место в лаборатории. Место, где его необычайная природа станет предметом изучения, а не осуждения. Изучение его физиологии может привести к научным прорывам в медицине, биологии, генетике, кибернетике, протезировании! Он — не просто феномен, господа присяжные, он — живой ключ к неизведанному будущему медицины и биологии! И, конечно, — Картер сделал паузу, его голос стал почти доверительным, — ножницы... эти острые лезвия, что пугают вас, будут обязательно устранены.

...Мучительное ожидание вердикта тянулось бесконечно. Каждый удар сердца гулко отдавался в висках, пока наконец не раздались слова приговора. Внутри все похолодело, сковывая его льдом. Преднамеренное убийство. И такое недостижимо далёкое небо вновь обрушилось на него. Он медленно повернул голову к Ким. Ее взгляд, полный боли и отчаяния, пронзил его насквозь. Словно ему под ребра вонзили и провернули острый, ледяной нож... как его лезвия. Он отчаянно хотел избавить ее от этой боли. От ещё одного прощания навсегда. Ведь суд признал его монстром. Пусть и она относится к нему так. Он снова и снова видел перед глазами тот момент — ярость захлестнула его, тьма вырвалась наружу, он шел на Джима прямой атакой, желая... не просто остановить его, а убить. Злость копилась к Джиму давно — со времен его глупой затеи с ограблением, когда насмехался над ним, когда прогнал его. Он все молча сносил, глотая обиду и унижение. И вот… Не вытерпел. Ответил яростью на ярость.

Он заслужил это. Он это заслужил.

Но разве теперь есть разница? Ведь его жизнь в замке и была пожизненной тюрьмой, только он не понимал этого раньше. Лишь окунувшись в этот незнакомый, живой мир, он осознал, сколько провел в смертельном несуществовании. И в ту ночь он был готов вновь застыть в своей пустоте навсегда. А теперь, даже если бы двери тюрьмы открылись, куда ему идти? Назад, в свои каменные стены, где за ним снова придут? Только на этот раз им уже никто не помешает.

Внутри все пульсировало хаосом. Он словно распадался на части, не понимая, кто он теперь — чудовище, заслуживающее наказания, или... незавершенное существо, оступившееся в темноте собственной души. Кто он? Кем он стал? Вопросы множились в голове, не давая ответа, лишь усиливая ощущение полной потери себя, и он не мог собрать себя по частям.

Дверь в камеру с лязгом распахнулась, прерывая его полные безысходности мысли. Сержант Дэвис стоял на пороге.

— На выход! Адвокат здесь.

Примечания:

"Несчастье сделало меня дьяволом. Сделай меня счастливым, и я снова стану добродетельным." (с)