Химия (гет)

Примечания:

Я в твоих красивых руках

Сердце мог оставить своё однажды

К самым грозовым облакам

Для тебя за невозможным погнавшись (с)

Ким стояла на крыльце замка, глядя как толпа расходится, рассеиваясь в сумраке ночи. Сердце колотилось, как птица в клетке. На мгновение в голове мелькнула странная картина: она, уже старая, сидит в кресле-качалке и рассказывает своей внучке сказку. Сказку о замке на холме, о мальчике с ножницами вместо рук, о любви, которая была невозможна. И в этом видении Эдвард оставался там, наверху, в замке, в оглушительном одиночестве, годы шли, а он все так же жил в сумраке своего дома, недостижимый и печальный. Сердце сжалось от мысли, острой и невыносимой — не будет и этого. Толпа ушла, но скоро здесь будет полиция. Медлить нельзя. Она развернулась и побежала обратно в сумрачные объятия старого замка.

Эдвард стоял там же, где она оставила его — неподвижный, как изваяние, словно тень, вырезанная из ночи. Руки-ножницы безжизненно свисали по бокам.

Услышав ее шаги, он вздрогнул и повернул голову. В его глазах мелькнуло удивление, смешанное с чем-то похожим на облегчение.

— Ким? — прошептал он, его голос был тихим, почти неслышным.

— Эдвард, — выдохнула она, приблизившись, пытаясь отдышаться, — они ушли. Сейчас приедет полиция! Тебе нужно бежать.

Он покачал головой, в его темных глазах не было страха, только какая-то тихая, глубокая печаль.

— Я это заслужил, — тихо сказал он.

— Нет, ты не виноват! — Ким взяла его за запястье. — Не было другого выхода!

— Я... опасен, — Эдвард качнул головой.

— Ты защищался! Пожалуйста, послушай меня! Если они найдут тебя здесь, они… они… — Ким запнулась, не в силах произнести страшные слова. — Пожалуйста, пойдем!

Она тянет его за руку, и на этот раз он поддается, словно сломленный ее отчаянием.

— Хорошо.

Впервые за долгое время в его глазах мелькает что-то похожее на надежду, но она тут же гаснет.

Он соглашается не потому, что хочет бежать, а потому что не может отказать ей в этой последней просьбе. Они выходят из замка. Молчаливый сад утопает в холодном сиянии луны. Ким ведёт его за ворота, указывая направление к густым деревьям, которые граничат с лесом внизу холма.

— Беги! — шепчет Ким. — Беги как можно дальше!

Эдвард смотрит на нее в последний раз, взглядом полным невысказанных слов. И исчезает в темноте.

...Доносится далекое завывание полицейских сирен. Эдвард стоит в дальней части своего сада, неподвижный силуэт, словно купающийся в серебристом лунном свете, на фоне ночного неба. Страх сжимает его сердце, но он не шевелится. Он ждет.

Сирены взвыли, разрывая тишину рождественской ночи. Красные и синие огни мигали, выхватывая из мрака фасад заброшенного особняка. Пара патрульных и скорая остановились у ворот. Полицейские, нахмурившись, выходили из машин, поправляя кобуры. Медики выгружали носилки.

Врач скорой помощи, склонившись над лежащим на земле телом, машинально приложил пальцы к холодной шее.

Детектив опустился на корточки рядом для осмотра. Резкие вспышки фотоаппарата на мгновения озаряли застывшую фигуру. Сержант, молодой и старательный, уже разматывал желтую ленту.

Медики, накрыв тело Джима белой простыней, погрузили его в машину. Вместе с детективом они медленно направились к дому. Санитар, обернувшись к офицеру Аллену, который мрачно наблюдал за происходящим, бросил через плечо:

— Второе тело внутри.

Аллен кивнул. Чувство щемящей тревоги не покидало его.

Он бросил задумчивый взгляд на темные окна особняка, и произнес:

— Подождите минутку.

Стараясь говорить как можно более ровно, он обратился к коллегам:

— Слушайте, там внутри… он, вероятно, мертв. Зачем нам... — он запнулся, ища убедительные аргументы, — зачем нам тащить его тело оттуда? Еще хоронить его будем, как человека? Пускай и остаётся там, — офицер махнул в сторону дома.

Сержант, стоявший рядом, молодой и рьяный, удивленно вскинул брови:

— Офицер, но протокол… Мы должны осмотреть место преступления, составить отчет. А вдруг он жив? Может, потерял сознание? Нужно проверить.

Аллен вздохнул. Он понимал его логику, протокол есть протокол.

Второй полицейский, пожилой и угрюмый, поддержал сержанта:

— Ну конечно, одну руку эта девчонка соседям показала. А вторая-то осталась! Орудие убийства! Надо проверить, может, он там прячется, — он выразительно похлопал по кобуре пистолета.

— Хорошо, хорошо, — сдался Аллен, стараясь сохранить видимость спокойствия, — идем внутрь. — Только... если что... давайте брать его живым, если получится.

Полицейские медленно и осторожно вошли в дом, стараясь не шуметь. Свет фонарей выхватил из темноты разруху и запустение. В воздухе витал запах пыли и что-то неуловимо металлическое. Они поднялись по каменной лестнице на чердак. Лучи фонарей скользили по углам, высвечивая беспорядок и… обломки рухнувшего потолка. Эдварда нигде не было.

— Где он? — прошептал один из полицейских.

Аллен огляделся. Тишина давила на уши.

Полицейские обменялись напряженными взглядами. Один из них показал жестом наверх, другой — вниз. Сигнал быть осторожными. Они достали пистолеты, звук взводимых курков эхом отразился от голых стен. Они начали медленно обыскивать дом, подсвечивая фонариками каждый угол. Один из полицейских вызвал подкрепление по рации, приказав оцепить двор.

Спускаясь по лестнице, сержант осветил фонарем стеллаж, покрытый толстым слоем пыли, заставленный какими-то металлическими конструкциями. Паутина густо окутывала их. Среди этого пыльного железа сержанту вдруг бросились в глаза знакомые очертания — ножницы, точно такие же как у Эдварда. И тут до него дошло. Рука! Металлическая рука, которую Ким всем показала! О которой сообщали взбудораженные голоса звонивших в дежурку. Это была не рука Эдварда. Это был… протез, взятый со стеллажа.

— Вот оно! — воскликнул он, указывая на стеллаж. — Похоже, эта девчонка нас всех обманула. Взяла другие ножницы, чтобы нас запутать! Чтобы он успел сбежать!

— Вот дерьмо, — пробормотал угрюмый полицейский. Разочарование сквозило в его голосе. — Из-за этого урода мы все Рождество пропустим, обыскивая этот чертов дом.

Аллен проигнорировал его ворчание. Ким… Она соврала, чтобы защитить Эдварда. Аллен почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Он знал, что эти парни, в своей обычной полицейской прямолинейности, могут запросто застрелить Эдварда, если тот хоть как-то покажется им угрозой. И Эдвард, с его наивностью и отсутствием понимания человеческой жестокости, мог сделать что угодно, что они интерпретируют как сопротивление.

— Послушайте, — сказал Аллен, поворачиваясь к коллегам. — Эта девчонка нас обманула. Значит она может скрыть что-то ещё. А уж Эдварда мы заставим сказать правду. Поэтому, когда найдем его — не стрелять. Ясно? Не стрелять.

Он говорил уверенно, хотя сам не был уверен ни в чем. Но это был его единственный шанс спасти Эдварда.

Они вышли во двор. Подкрепление уже прибыло, направляясь в сад. И там, у старого фонтана, неподвижно стоял Эдвард. Он не прятался. Он просто стоял, освещенный ярким светом, словно ожидая чего-то. Или кого-то.

— Полиция! Руки вверх! — громко скомандовал лейтенант, направляя на него пистолет. — Не двигаться! Иначе будем стрелять. Любое движение расценивается как попытка сопротивления!

Эдвард не двинулся. Он поднял взгляд на полицейских, и в его глазах не было ни страха, ни агрессии. Только тихая, неизмеримая печаль. Он медленно поднял руки, показывая свои лезвия, блеснувшие в свете прожекторов.

Ким мчалась по склону холма к дому, к огням пригорода, слезы застилали глаза, сердце колотилось, пытаясь вырваться из груди, словно пойманная птица, а в голове гудел хаос этой рождественской ночи, расколовшей ее мир на "до" и "после" острыми ножницами Эдварда. Соседи, охваченные тревогой, толпились на улице, не сводя глаз с замка. Она заметила отца, почти бегущего ей навстречу — напряжённый и встревоженный, он словно пытался найти в ней разгадку происходящего.

Быстро окинув ее взглядом с головы до ног — заплаканную и растрепанную — он увидел алые пятна, расползшиеся на ее белоснежном платье.

— Ким! Что случилось?! Что там произошло? Эдвард тебя ранил? Они говорят... Он убил Джима?! Эдвард мертв? — вопросы посыпались градом, выражая его тревогу и смятение.

Она молчала, не в силах произнести ни слова. Слова застревали в пересохшем горле словно ком, а в голове гудела пустота, пульсируя болью от только что пережитого.

Она посмотрела на кровь на своем плече, и только сейчас, словно толчок, до нее докатилась резкая, ноющая боль. В вихре происходящего она даже не успела почувствовать рану.

Ее молчание только подливало масло в огонь отцовской тревоги. Он крепко взял ее за руку, увлекая за собой к дому, проталкиваясь сквозь плотную стену любопытных взглядов. Соседи смотрели на них с тревогой и ожиданием, перешептываясь за спиной.

На крыльце их уже ждала Пег, встревоженная шумом и гулом голосов. Лицо ее было бледным от волнения.

Увидев кровь, она ахнула и подбежала к Ким, лихорадочно ощупывая ее, словно стремясь убедиться, что худшего не случилось.

— Кимми, детка, что это? Что с тобой сделал Эдвард?! — в голосе Пег звучал не только испуг, но и раздражение, накопившееся за последние дни в отношении их неудобного гостя.

Ким покачала головой, слова словно застыли льдом в горле:

— Нет, мама… не Эдвард…

— Ради бога, что тогда случилось?! — в ее голосе появились панические нотки, и тревога в ее глазах, казалось, готова была захлестнуть все вокруг. — Так, пойдем скорее в дом, нужно обработать рану.

Ким молчала, не в силах вымолвить ни слова. Пег, мягко отодвинув Билла, взяла ее за руку и повела на кухню.

— Боже мой, давай посмотрим, — усадив дочь на стул, она бережно отодвинула край платья на плече, обнажив рваную рану, из которой сочилась кровь. — Кимми, это выглядит очень плохо, — лицо ее было полно тревоги. — Нужно немедленно позвонить врачу!

— Нет, не надо никакого врача, — настойчиво отмахнулась Ким, стараясь говорить ровно. — Все нормально... Это просто… небольшой порез.

В тишине кухни, где обычно царил уют и запах свежей выпечки, сейчас повисло напряжение. Аромат имбирного печенья и корицы, обычно такой радостный, казался теперь чужим и горьким. На столе стыли рождественские блюда, нетронутые, как безмолвное обвинение в разрушенном празднике. Пег, словно выполняя уже отработанное действие, вернулась с аптечкой, которая, к ее несчастью, стала сегодня почти что ручным инструментом, и торопливо достала из нее перекись водорода и бинт. Склонившись над Ким, она сторожно поливала рану перекисью, резкое шипение которой разносилось в наступившей тишине. Боль, острая и жгучая, пронзила плечо, отрезвляя, возвращая в реальность. Ким стиснула зубы, чувствуя, как перекись щиплет, но эта физическая боль была ничто по сравнению с болью, разрывавшей ее сердце.

Билл, нервно расхаживая по кухне, то и дело останавливался, бросая на дочь взгляды, полные невысказанных вопросов и тревоги, словно пытаясь прочитать ответ на ее лице.

— Объясни наконец, что там произошло в этом замке? Ты пошла туда… с Джимом? — его голос напрягся, полный беспокойства, смешанного с оттенком раздражения, сдерживаемого тревогой за дочь.

Ким глубоко вздохнула, собираясь с силами. Ей нужно было рассказать им все, как есть, пока они окончательно не уверились, что Эдвард — чудовище.

Слова выходили медленно, запинаясь, прерываясь всхлипами, но постепенно, под мягким, успокаивающим взглядом матери и напряженным, требовательным вниманием отца, история начала обретать очертания. Она рассказала о Джиме, о том, как его злость на Эдварда вспыхнула яростью, как он ворвался в замок с пистолетом, набросился на Эдварда, как ожесточенно он его бил, не обращая внимания на все ее мольбы. О том, как в пылу драки Джим оттолкнул ее с такой силой, что она потеряла равновесие, отлетела и ударилась о что-то острое, разодрав плечо. И как Эдвард, защищаясь от жестокого нападения и пытаясь защитить ее, был вынужден ответить.

Она замолчала, отведя взгляд в сторону:

— Мы… мы с Джимом расстались сегодня, — выдохнула она тихо. — Еще днем… я поняла, что он как будто превратился в другого человека, он стал неуправляемым... Его злость стала пугать меня, я просто перестала его узнавать.

Родители замерли, переглянувшись, словно не веря своим ушам. Повисла такая плотная тишина, что казалось, ее можно было потрогать руками. Билл ошеломленно стоял посреди кухни, нервно потирая подбородок, словно пытаясь переварить услышанное, не отрывая взгляда от Ким. Шок застыл на их лицах, сменяясь медленно проступающим недоверием. Пег, еще секунду назад склонявшаяся над раной дочери с материнской заботой, теперь отстранилась и смотрела на Ким взглядом, полным растерянности и… какого-то невысказанного упрека.

Билл медленно перевел взгляд с дочери на жену, потом снова на Ким:

— Джим… напал на Эдварда? — переспросил он медленно. — И ты говоришь, что это он виноват во всем, что произошло в замке? Но… Джим… он же всегда был… хороший парень. Да, немного заносчивый, но… агрессивный? Чтобы напасть… я не понимаю. Ты даже не говорила, что рассталась с ним.

Пег, оправившись от первого шока, мягко коснулась руки Ким, но в ее прикосновении чувствовалась какая-то отстраненность:

— Джим... и напал... это... не вяжется. Я не могу поверить, что Джим мертв! Зачем ты вообще пошла к Эдварду в замок? Одна, ночью? Ты совсем не думаешь о том, как это выглядит? Что теперь люди скажут?

Ким опустила взгляд, теребя край бинта на плече. Она не могла сказать им правду. Не сейчас. Не о той тонкой нити, что связала ее с Эдвардом. Правда была слишком... интимной, слишком сокровенной, чтобы вот так просто выложить ее на кухонный стол. Она не могла рассказать им о том, как ее тянуло к Эдварду, о том непостижимом чувстве близости, возникшем между ними. О снеге, о силуэте, исчезающем в ночи, о последнем взгляде, полном такой щемящей тоски и… да, любви. Любви, которая расцвела в этом хаосе непонимания и страха. Они бы никогда не поняли и... не приняли такую связь, не прочувствовав и доли того, что пережила она, не увидев его глаза в той ночи, не разглядев весь тот свет, которым он был на самом деле.

— Я… я волновалась, — проговорила она тихо, стараясь придать голосу ровность. — Когда… толпа окружила его... вы же… не стали его защищать, — ее голос был полон горечи. — Никто не стал. А Джим… он был так зол. Из-за того, что все говорят… Я просто… хотела убедиться, что с ним все в порядке. Посмотреть, как он…

— Но зачем тебе идти туда одной? — перебил ее Билл, в его голосе прорезалось раздражение. — Тем более в такое время? Это же опасно! Ты могла попасть в беду! И чего ты добилась? Ты ранена!

Недоверие в глазах родителей не рассеивалось, оно становилось лишь гуще, тяжелее. Особенно в глазах отца.

— Даже если Джим был… жесток, — продолжил Билл медленно, словно переваривая эту мысль с трудом. — Даже если он напал… но Эдвард… убил его. Или покалечил его так, что... А твоя рана — от чего? От его… ножниц? Я не понимаю. И почему ты… оказалась в этом замешана. Джим был твоим парнем, Ким! А ты так равнодушна! Как ты можешь вообще защищать… это существо. После всего, что он натворил. Нет, Джим… — Билл покачал головой. — Он был нормальный парень.

— Папа, я же сказала, Джим хотел его убить! Ему... пришлось защищаться! Это Джим меня ранил! — почти закричала Ким, сбивчиво дыша от возмущения и боли. — Я сама представить не могла, что он может быть так жесток! Я не равнодушна, но он уже был не тот человек, которого я любила!

— Защищался ножницами?! — не выдержал Билл, все его эмоции выплеснулись наружу. — Ты понимаешь, что ты говоришь?! Да он чудовище! Тебе повезло, что ты осталась жива после того, как он вот так "защищался"!

— Не говори так о нем! Он не чудовище! — в отчаянии крикнула Ким. — Вы ничего не знаете, он же сегодня Кевина спас! Его чуть не сбил фургон, Эдвард оттолкнул его в последний момент! Если бы не он, Кевина бы сейчас не было! Он поранил его случайно, потому что испугался за него!

Пег смотрела на Ким, потрясенная, словно не веря своим ушам:

— Кевина чуть не сбила машина? — ее голос дрогнул. — И... Эдвард его спас? — медленно переспросила она, шок отразился на ее лице, но в ее голосе все равно отчётливо слышалось сомнение. Она словно пыталась примерить эту новость к своему образу Эдварда.

Они смотрели на дочь взглядом, полным смятения и страха. Страха за нее, за себя, за их привычный, уютный мирок, который продолжал трещать по швам под напором этих невероятных, непонятных, пугающих новостей. И ещё... Что-то странное, неправильное было в поведении Ким. Что-то неуловимо чужое появилось в ней, слишком спокойно она говорила об этом ужасе, об убитом Джиме, которого им было очень жаль — того Джима, которого они знали и понимали, частичке их рушащегося нормального мира.

И Ким понимала, что сколько бы слов она ни сказала, правду они все равно не услышат. Потому что правда была слишком… неудобной, слишком противоречащей их представлениям о мире, о добре и зле, о нормальном и… ненормальном.

И тут они поняли, что она так и не сказала, что случилось с Эдвардом после всего. Она рассказала все, кроме самого главного.

— Ким, — голос Билла стал жестким и требовательным. — Что случилось с Эдвардом? Он… мертв? Или… где он?

Ким молчала. Она смотрела в пол, сжимая руки на коленях. Слезы снова навернулись на глаза, но она сдерживала их, не желая показывать родителям свою слабость. Она не знала, что сказать. Она надеялась, что, возможно, полиция посчитает, что он погиб, и не станет искать его. Глупая, несбыточная надежда.

— Ким! — настойчиво повторил Билл. — Отвечай! Где Эдвард?! Он убежал?! — он требовательно смотрел на нее, ожидая ответа.

Она подняла на него взгляд, полный боли и отчаяния. Но в самой его глубине проступала твердость и решимость не говорить того, что они так жаждали услышать.

— Я не знаю, что с ним, — честно ответила она.

Родители переглянулись, шокированные и растерянные. В их глазах читалось не только осуждение Эдварда, но и тягостное непонимание, и страх перед нависшей неизвестностью. Они хотели простых ответов, хотели, чтобы все вернулось на круги своя, к их прежней, спокойной жизни. Но слова Ким о судьбе Эдварда разрушали их надежды. И это чувство неопределенности и тревоги было хуже любых очевидных угроз.

— Да уж, праздник удался! — раздражённо подытожил Билл. — Я был слишком снисходителен, когда ты его привела, — обратился он к Пег, — нужно было пресечь это на корню и сразу указать ему на дверь.

В этот момент в кухню осторожно вошел Кевин (видимо подслушивавший весь разговор), на его щеке красовался свежий пластырь.

— Эдвард и меня сегодня чуть не убил! Из-за него у меня теперь вот что! — заявил он, указывая на свой пластырь.

Ким посмотрела на брата, и ярость вскипела в ней:

— Да как ты не заметил, что на тебя едет машина?! Если бы Эдвард не оттолкнул тебя, ты бы сейчас был… — она замолчала, не в силах договорить. — Он спас тебя, Кевин! Он спас тебя, понимаешь? А поцарапал случайно!

Кевин растерянно смотрел на нее, на ее перевязанное плечо, казалось, что такая версия ему не нравится.

В кухне повисло тяжелое молчание, полное напряжения и невысказанных обвинений.

Ким видела в глазах родителей глубоко укоренившееся неприятие всего, что казалось им "не таким", "чужим". Она понимала, что даже рассказав часть правды, не смогла достучаться до их сердец. Стена непонимания и предрассудков оказалась слишком прочной.

Не вынося больше происходящего, она ушла в свою комнату, хлопнув дверью кухни.

Ночь тянулась мучительно долго. Ким не сомкнула глаз, ворочаясь в постели, слушая тиканье часов и далекий вой сирен, прокручивая в голове все произошедшее. Знала ли она, что поступает правильно? Помогла ли она Эдварду, или только усугубила его положение?

В голове стояла та кошмарная сцена. Если бы все пошло по-другому? Если бы Эдвард остановился на мгновение раньше... Если бы не позволил ярости толкнуть себя вперёд, к этой точке невозврата... Может быть, тогда бы ещё оставался путь назад. Но это "если бы" уже не могло ничего исправить.

Утро встретило ее серым, хмурым небом. Она встала, чувствуя себя измотанной и опустошенной. Собравшись с духом, она вышла из своей комнаты. Родители сидели за кухонным столом, их лица были осунувшимися и усталыми.

Вдруг раздался резкий, настойчивый стук в дверь. Каждый удар, отчётливо слышимый в тишине, нагнетал тревогу и казался предвестником чего-то недоброго.

В мрачном напряжении Билл поднялся и медленно, словно неохотно, направился к двери.

— Мистер Боггс? Офицер Аллен, полиция. Мне необходимо поговорить с вашей дочерью, Кимберли.

Ким вышла вперед, не говоря ни слова, бледная, но с решимостью в глазах. В глубине души она знала, что этот момент неизбежен. И сейчас, когда это случилось, внутри все словно оборвалось, оставив лишь одну пульсирующую мысль — Эдвард...

— Ким, — сказал Аллен спокойно, — прошу вас проследовать со мной в участок.

Ким кивнула, молча выходя из дома и садясь в полицейскую машину. Родители смотрели ей вслед с тревогой и бессилием.

По дороге Аллен нарушил молчание:

— Ким, послушайте меня внимательно. Я знаю, что вы вчера сделали. И я понимаю, почему. Я… я на стороне Эдварда. Я всегда старался ему помочь.

Ким подняла на него удивленный взгляд. Надежда, робкая и хрупкая, затеплилась в ее сердце.

— Вы… вы понимаете?

Аллен кивнул:

— Понимаю. Именно поэтому я здесь. Расскажите мне все. Все, как было на самом деле.

И она начала рассказывать, выпуская на волю всю свою боль. О Джиме, о его зависти и злобе, о страхе, об Эдварде, который хотел ее защитить. О непонимании, о жестокости, о чистой, невинной душе Эдварда, неспособной на зло и о хрупкой надежде, которая, несмотря ни на что, все еще теплилась в ее душе. Она изливала свою боль и отчаяние человеку, в котором, как ей казалось, нашла единственного, кто способен понять и помочь. И Аллен слушал, погруженный в молчание, не прерывая поток ее слов, осознавая, что в этом городе, где все так стремились к нормальности, правда оказалась страннее и трагичнее любых фантазий. И что Эдвард снова стал жертвой непонимания, страха и слепой жестокости.

В просторном доме директора национальный лаборатории Калифорнийского Университета в Лос-Анджелесе, Джона Ричардсона, и его жены, Анны, царила праздничная и уютная атмосфера. Пышная раскидистая ёлка, сияющая мерцающими гирляндами, занимала почетное место в просторной гостиной с высокими потолками. Переливающиеся огни отражались от полированной мебели из темного ореха, перекликаясь с мягким светом торшеров, шелковые абажуры которых рассеивали теплое свечение, окутывая комнату. Тяжёлые бархатные шторы на широких окнах создавали ощущение уединенности. На низком полированном столике из палисандра мерцала пепельница из венецианского стекла изумрудного оттенка. Сладкий аромат корицы и шоколадного печенья переплетался с отголоском ментоловой прохлады и едва уловимым шлейфом духов. Обычно с головой уходивший в работу, Джон наконец-то мог позволить себе отвлечься, и Анна с тихой радостью наслаждалась этой долгожданной возможностью провести больше времени вместе. Последние аккорды "Звуков музыки" затихли, когда их вечерняя идиллия была нарушена выпуском новостей.

Эксклюзивный репортаж с места событий: «...в штате Техас, в ночь на Рождество произошло жестокое убийство 17-летнего парня в заброшенном особняке на окраине города. Тело было найдено под окнами дома. Преступником является мужчина, известный местным жителям как Эдвард Руки-ножницы, обладающий ножницами вместо рук, он оперативно задержан.»

На экране появляется размытая фотография Эдварда, однако его руки-ножницы отчётливо видны.

Джон, обычно погруженный в мир молекулярных структур и квантовых вычислений, оторвался от журнала. Его взгляд приковался к экрану. Этот... "человек"... Его фигура была очень странной. Бледный, в каком-то старомодном, словно театральном костюме. А вместо кистей и пальцев — какой-то адский механизм из лезвий.

Анна вздохнула, качая головой:

— Боже, что творится в этой провинции? Даже в Рождество какие-то ужасы!

Кто это вообще? — пробормотал Джон, приближаясь к экрану. — Руки-ножницы… Это невозможно. Таких рук не может быть у человека. Он… очень странно выглядит. — Джон нахмурился. — Это какой-то робот или… пришелец? Биомеханическая система, что ли? Или он сбежал из военной лаборатории?

Репортаж продолжается: «Имя Эдварда Руки-ножницы, человека с необычными руками, уже давно окутано тайнами и слухами. Известно, что долгое время он жил в изоляции в этом особняке, пока не был принят местной семьей. Сейчас местные жители в панике. Они описывают задержанного как настоящего монстра»

Замок, словно сошедший со страниц старинных романов, возникает на экране.

Джон замирает, пораженный. Этот замок… Его костюм… Даже имя... Он начал складывать пазл. Это же чистой воды викторианская эпоха!

— Ты только посмотри. Он выглядит так, словно не стареет. Сколько лет он провел в этом замке?

Джон вскакивает с дивана, его глаза загораются азартом исследователя.

— Это… это может быть невероятно. Мне нужно лететь туда. Немедленно!

Анна удивленно смотрит на мужа:

— Куда лететь? Ради чего? Он же убил человека! Мне не по себе от этой истории.

Вот так всегда. Все ее надежды на эту праздничную неделю рушились. Ей хотелось верить, что и он, наконец, наслаждается возможностью сбавить обороты, но...

— Да ради науки, Анн! Ты не понимаешь! Это может быть открытие века! — Джон вспыхивает, почти кричит, его глаза горят лихорадочным огнем предвкушения. — Анатомия, физиология, происхождение, черт возьми! Если это то, о чем я думаю... — он жестикулирует, словно пытаясь объять необъятное. — Нам нужно опередить всех! Этот сюжет слишком громкий. Тут может быть столько открытий! Ерунда, — он машет рукой, отбрасывая опасения как назойливую муху, — изолируем его, а с этими... ножницами... разберемся. В конце концов, он же только одного убил, а не перерезал там весь город!

— Не смешно совсем, — Анна качает головой, в ее голосе слышится тревога. — А на что ещё он способен? Все равно это убийство.

— Вот именно! — подхватывает Джон, расхаживая по гостиной. — Давай порассуждаем. Если его приютили… Почему убийство произошло не в доме, где его приняли, а в этом… особняке? Допустим, они поняли, что он монстр — и пора и честь знать. А этот Джим тогда откуда там? Может, он — его лучший друг, на Рождество приехал? — Джон усмехается. — А Эдвард ему — рождественский сюрприз — новые ножницы! И Джим... того. Шутка, конечно, — добавляет он, видя тревожный взгляд Анны. — Но в каждой шутке… ты понимаешь. Тут нужно разобраться. И быстро.

Джон направляется к телефону и, на мгновение помедлив, разворачивается к Анне:

— Мне правда жаль, Энни, что праздники так оборачиваются, что я оставляю тебя, — он легко провел рукой по ее плечу, глядя прямо в глаза. — Но... я должен разобраться. Это действительно очень важно.

Его движения становятся четкими и собранными. Нервозность уходит, остается только цель. Анна вздыхает, но в её глазах нет осуждения, лишь тень тревоги. Она знает, что когда он загорается идеей, его уже ничто не остановит, он словно одержим.

— Я тебя прошу, просто будь осторожен, — тихо говорит она, провожая взглядом его спешные движения.

Утром Джон уже был в Техасе, в том провинциальном прибрежном городке. Серость и уныние давили на него с первых минут. Казалось, цвет украли из этого места, оставив лишь тоскливую монохромность. Проходя мимо обшарпанного киоска, с выцветшей рекламой жевательной резинки и лотерейных билетов на боковой стенке и покосившейся вывеской News над окошком, он сразу обратил внимание на газету с фотографией мрачного замка на первой полосе и заголовком "Кровавый след маньяка из пригорода". Не раздумывая, он купил ее. В статье перечислялся длинный список обвинений, звучавших достаточно серьезно: жестокое убийство, нападение на ребенка, несколько случаев нанесения телесных повреждений и вандализма, и даже попытка изнасилования. Упоминалась и давняя история о "неудачной попытке ограбления дома ныне убитого Джима", которую теперь, в свете последних событий, преподносили как "тревожный звоночек". Эдварда характеризовали как "монстра" и "психопата", опасного для общества. "Желтая пресса," — хотел усмехнуться Джон, но прочитанное все равно неприятно отозвалось.

Как он воспринимает мир? Если годы изоляции — не просто слова, то что творится в его голове? Способен ли он вообще воспринимать реальность, как ее видим мы? Но главное — может ли это вообще быть мышлением в человеческим смысле? Применимы ли к нему вообще категории мышления, интеллекта, сознания?

Пока Джон обдумывал эти вопросы, такси уже подъезжало к типичному зданию шерифского управления из красного кирпича, с небольшим, увядшим газоном перед входом. Оно было не новым, но крепким — как привет из прошлого. Внутри пахло кофе и каким-то дешёвым моющим средством, линолеум с мелким крапчатым узором выцвел и поблек, стертый до серого основания в проходных местах. За стойкой сидел мужчина в форме, лет сорока с небольшим, с залысинами и добродушным, но усталым лицом. Он читал газету, пока Джон не подошел к стойке.

— Извините, офицер, — начал Джон, стараясь говорить просто и без лишнего официального тона. — Джон Ричардсон. Директор национальной лаборатории Калифорнийского Университета. Я по поводу задержанного… Эдварда Руки-Ножницы.

Заместитель Миллер отложил газету, посмотрел на Джона не торопясь, как будто пытаясь вспомнить, где он мог видеть это лицо. В спокойном взгляде не читалось особого интереса или любопытства.

— Университет, говорите? — переспросил он неторопливо, протягивая руку за удостоверением, которое Джон уже держал наготове. Повертел его в руках, не торопясь, словно пытаясь разобраться, что это такое. — Калифорния… далековато вас занесло. Вас Руки-ножницы заинтересовали? Услышали про местного монстра? Что у вас там, ученых, интерес к нему? — в голосе Миллера звучало не столько презрение, скорее привычное недоверие к посторонним.

— Да, именно, — Джон улыбнулся мягко, стараясь расположить к себе заместителя. — Его случай, его строение очень необычно. Я хотел бы увидеть его, если возможно. Узнать подробнее об обстоятельствах его дела.

Заместитель Миллер почесал затылок, подумал немного. Видно было, что такой визит выбивался из рутины его рабочего дня, добавляя ещё одну заморочку к его и так напряжённым будням.

— Увидеть его? — повторил он медленно. — Только визиты у нас по расписанию, и обычно нужно записываться заранее. И имейте в виду, что он не как все. И руки у него… ну, вы понимаете. Острые. И нервный он малый. Вдруг что не так пойдет?

— Конечно, я понимаю, — кивнул Джон, стараясь выглядеть искренним, — расписание есть расписание. Если сегодня совсем невозможно, я готов записаться на ближайшее время. — он сделал короткую паузу, словно давая Миллеру время вставить слово, а затем продолжил, все еще с улыбкой, но уже чуть более настойчиво. — Но если все же будет возможность увидеть его сегодня, я буду очень признателен. Я руковожу большой лабораторией, и у меня довольно плотный график. И я, конечно, понимаю ваши опасения насчёт осторожности. — Джон кивнул серьезно, подчёркивая каждое слово взглядом, ставшим более пристальным. — Я не собираюсь рисковать. Моя цель просто увидеть его, и... скажите, а он может как-то общаться?

Заместитель Миллер слушал внимательно, но без малейшего энтузиазма. Как обычный работяга, выслушивающий замысловатую просьбу непонятного клиента.

— Ну, что-то там говорит, — бросил он наконец. — Ладно, — он вздохнул, — Сейчас позвоню сержанту Дэвису. Он у нас сейчас с ним возится. Пусть он разбирается.

Он пробормотал себе под нос:

— Цирк на выезде с этими учёными, честное слово.

Он взял телефонную трубку и стал набирать номер.

— Сержант Дэвис… — произнес Миллер вполголоса. — Тут к твоему Руки-Ножницы ученый приехал. Из Калифорнии, представляешь? Хочет увидеть его.

Через несколько минут из коридора вышел сержант Дэвис. Мужчина постарше Миллера, с более суровым выражением лица и заметной сединой в волосах. Видно было, что он долго работает в полиции и видал всякое. Он посмотрел на Джона с прищуром, оценивая взглядом.

— Вы учёный из Калифорнии? — спросил он глуховатым голосом, без особого приветствия. — Миллер сказал, насчет Руки-Ножницы. Что вам от него нужно? У нас тут не зоопарк, чтобы на экспонаты смотреть.

— Я понимаю, сержант, — Джон ответил спокойно, но уверенно, его голос звучал ровно, без тени раздражения или волнения, как у человека, привыкшего вести дела с разными людьми. — Я директор лаборатории. Информация о вашем задержанном дошла до нас. Биологическое строение Эдварда уникально, его происхождение неясно. Я бы хотел лично оценить ситуацию. Увидеть его, поговорить, если это возможно. Вероятно, его физиология представляет научный интерес. Тогда мы бы хотели рассмотреть возможность более глубокого исследования в наших лабораториях. Конечно, все официально, через запрос.

Сержант Дэвис слушал, не перебивая, но выражение лица не менялось. Скепсис так и читался в его взгляде.

— Научный интерес, значит… — Дэвис хмыкнул. — Да вы в своем уме? Послушайте, профессор… — он глянул на удостоверение Джона. — Ричардсон. Убийца в участке, а вы про науку? Мы в полиции, и у нас тут закон есть. Тюрьма — вот его лаборатория. А не ваши исследования. Он опасен. Вы хоть понимаете, что это не лабораторная крыса?

Джон выдержал прямой взгляд Дэвиса, не отводя глаз.

— Я понимаю ваше недоверие, сержант, — Джон чуть наклонился вперёд. — Но поймите и вы нас. Представьте, если мы сможем понять, как работает его тело... Это как ключ к лечению болезней, которые сейчас считаются неизлечимыми. Возможно, даже к тому, чтобы люди жили дольше. — он старался говорить максимально убедительно, в его голосе появился лёгкий нажим. — Мы готовы взять на себя полную ответственность. Он будет полностью изолирован в наших лабораториях. У нас есть все необходимые условия для безопасного исследования. И чтобы лучше понимать, с чем мы имеем дело... Не могли бы вы рассказать подробнее, что именно произошло? Меня интересует детали произошедших событий, — спросил Джон, стараясь сохранять спокойствие и профессионализм. Он смотрел на Дэвиса прямо и открыто, и в его взгляде читалось не только научное любопытство, но и настойчивость человека, привыкшего добиваться своего.

Дэвис на мгновение задумался, словно решая, стоит ли делиться информацией с этим настойчивым ученым. Потом вздохнул и потер переносицу.

— Детали, говорите... — повторил он медленно, тяжело глядя на Джона. — Да какие тут детали... Его обвиняют… — он снова повторил, словно смакуя это слово, — в убийстве, на мальчишку напал, людей порезал, в городе черти что устроил… Привела этого чудика из замка местная семья, а он начал шастать по городу, люди естественно испугались, потом понеслось… Порезы тут, порезы там. В общем, наделал шуму. А потом парня этого, ну, который в замок забрался… Зарезал. Насмерть. Да ещё из окна его выбросил. Убийца он и есть. И не надо мне тут про самооборону, когда на руках такие вот клешни… — Дэвис бросил презрительный взгляд на свои собственные руки, словно сравнивая их с жуткими ножницами Эдварда. — А вспомнить, как мы его уже принимали, когда он в дом этого Джима влез, ограбить пытался. Ненормальный. Тогда еще надо было закрыть его подальше.

Джон понимал — все это он уже читал в газетах. Ничего нового. Выносить награбленные вещи этими ножницами? В голове теснилась тысяча вопросов, но он твердо знал — сначала Эдвард. Сначала увидеть его.

— Я понимаю всю серьезность ситуации, сержант, — заверил Джон, стараясь чтобы его голос звучал серьезно и искренне. — Случай действительно очень сложный. Скажите, вы же с ним общались? Можно ли его понять? Он как-то реагирует на слова?

— На какие-то беседы с ним не рассчитывайте, хмыкнул Дэвис, качая головой, — он двух слов связать не может. Не уверен, что он вообще понимает, чего от него хотят.

— В любом случае, сейчас я бы хотел просто увидеть его — визуальный осмотр, пара вопросов, это займет не более 10 минут, — Джон прямо посмотрел на Дэвиса.

Он старался звучать спокойно и даже буднично, словно речь шла о рутинной процедуре, а не о встрече с существом, способным нанести смертельные увечья.

Дэвис помолчал еще несколько секунд. Потом вздохнул тяжело.

— Ладно, — сказал он наконец. — Пойдемте. Только не долго. Держите дистанцию. И никаких резких движений. Я буду рядом. Поняли? Он непредсказуемый. Эти его… — сержант поморщился, словно от неприятных воспоминаний. — Лучше не злить его. Одно неверное движение — и исследовать будете не его, а последствия.

Дэвис повел Джона по длинному коридору, пахнущему хлоркой и застоявшейся тревогой. Шаги эхом отдавались от бетонных стен. Каждый звук казался здесь громче, напряжение висело в воздухе, как густой туман. Они миновали ряд камер, из которых доносились обрывки приглушенных фраз. Джон ощутил на себе словно сопровождающие их угрюмые взгляды арестованных, ожидающих решения по ним.

Наконец, Дэвис остановился перед стальной дверью в конце коридора, более массивной и укрепленной, чем остальные. На двери не было номера, только небольшое окошко с решеткой.

— Здесь он, — глухо проговорил Дэвис. Внутреннее напряжение Джона возросло.

Сейчас он его увидит.

Дэвис отодвинул массивный засов, провернул ключ в замке, слышно щёлкнув сложным механизмом, и дверь с металлическим скрежетом отворилась.

— Эдвард, — Дэвис произнес его имя резко, словно отдавая команду. — К тебе пришли. Ученый из Калифорнии. Хочет поговорить. Вежливо себя веди.

Джон не мог отвести взгляда. В углу камеры, на узкой койке, неподвижно сидел человек. Или не совсем человек. Несмотря на газетные фотографии и рассказы Дэвиса, увиденное поразило его. На бледном лице со множеством шрамов выделялись большие, темные глаза. Эдвард смотрел прямо на него. В его глазах промелькнул испуг, сменившись настороженностью. Растрепанные темные волосы падали на лоб. Но взгляд притягивали руки. Они лежали на коленях — продуманные конструкции из темного металла, словно механические рукавицы, каким-то образом встроенные в его тело, со сложной системой огромных опасных лезвий разной длины и формы, которые, кажется, и были самыми настоящими ножницами, причем викторианскими. Они выглядели одновременно изящно и пугающе, как произведение искусства и орудие пыток.

Джон смотрел на него как на редкого хищника, загнанного в клетку. В клетку, в которую он сейчас вошел. Он чувствовал холод любопытства и осторожный интерес ученого, смешанный с невольным трепетом.

Джон сделал шаг вперед, стараясь не приближаться слишком резко. Он заговорил медленно и спокойно, как с испуганным животным, чувствуя себя одновременно исследователем и укротителем.

— Здравствуйте, Эдвард. Меня зовут Джон Ричардсон. Я учёный. Я приехал, чтобы… понять, что произошло. Я... хочу помочь вам.

В тусклом свете камеры бледная кожа Эдварда и металлический блеск лезвий казались еще более нереальными. Его кожаный костюм неясного назначения, возможно, защитный, собранный из разнородных кусков кожи и металлических вставок, выглядел словно вторая кожа.

Эдвард молчал, продолжая смотреть на Джона своими большими, темными глазами, полными тоски и недоверия. В них была видна растерянность ребенка, попавшего в беду, и усталость того, кто видел слишком много горя. Он казался очень юным, несмотря на жуткие руки и тяжелое обвинение в убийстве. Вся фигура казалась даже хрупкой, почти надломленной.

Джон сделал еще один, очень медленный шаг, сохраняя дистанцию и мягкий тон.

— Мне бы хотелось узнать твою версию событий, Эдвард. Ты понимаешь, где ты сейчас? Понимаешь, что случилось... той ночью?

Эдвард молчал, не отрывая взгляда от Джона, глядя на него с осторожным ожиданием. Напряжение в камере сгущалось, становясь почти осязаемым.

Его ножницы в приглушённым свете камеры словно светились призрачным светом.

Дэвис, стоявший позади Джона, не выдержал молчания и грубо вмешался:

— Человека он убил, да, Эдвард?

Эдвард вздрогнул от резкого голоса и опустил взгляд. Но после короткой паузы он медленно, почти незаметно кивнул.

— Почему? — мягко спросил Джон, стараясь перекрыть агрессивный тон Дэвиса. — Скажи, что произошло?

Эдвард снова молчал, словно не слышал вопроса. Его плечи поникли еще больше.

— Почему ты оказался в замке, если тебя приютила семья? — Джон продолжал спокойно и настойчиво.

В глазах Эдварда мелькнула боль. Он опустил взгляд на свои руки-ножницы, словно стыдясь их. И снова молчал, погрузившись в свои мысли.

Потом он вдруг прямо посмотрел на Джона и тихо проговорил:

— Люди.

Его голос был неожиданно мягким, немного хриплым, но беззлобным. В нем не было агрессии, только глубокая усталость.

Джон наклонился немного вперед, стараясь не упустить ни слова.

— Хорошо, — Джон стал развивать нить вопросов дальше. — И ты вернулся в особняк? Тот особняк, где жил раньше?

Он чувствовал, что приближается к чему-то важному, к ключу к этой загадке.

— Да, — прошептал Эдвард, опустив взгляд.

— Потом там появился Джим? Тот человек, который… — Джон сделал паузу, не желая говорить о убийстве прямо. — И что дальше? Он напал на тебя?

Эдвард медленно кивнул, не отрывая взгляда от своих рук-ножниц.

Джон вдруг поймал себя на лёгком отголоске сочувствия. Образ жуткого монстра, созданный газетами и рассказами Дэвиса, начинал понемногу меркнуть. Он внимательно наблюдал за Эдвардом. Перед ним сидело странное, напуганное, загнанное в угол существо, каким бы опасным оно ни казалось. Он выглядел не как монстр, а как испуганный ребенок, оказавшийся в ловушке собственной непохожести.

— Что именно он сделал? Как он пытался тебе навредить? — Джон понимал, что он уже совсем близко к цели.

Но Эдвард вдруг вновь замолчал. Его металлические "пальцы" зашевелились, словно в сильном волнении.

Было невероятно видеть, как его ножницы слушаются команд его мозга.

— Мне очень жаль, что такое случилось с тобой, — Джон постарался расположить Эдварда к себе.

Дэвис фыркнул за спиной Джона:

— Жаль ему! Никто не нападал на него. Джим хотел проверить, убрался ли он из города навсегда.

Джон бросил на Дэвиса предупреждающий взгляд и снова обратился к Эдварду:

— Ты можешь сказать, что произошло потом?

Но Эдвард молчал, и во взгляде его появилось какое-то упрямство, словно он упёрся в невидимую стену.

Джон решил сменить тему, чтобы попытаться разговорить его.

— Эдвард, — мягко сказал Джон, — ты жил в этом особняке, верно? Откуда ты там появился?

На этот вопрос реакция Эдварда была другой. Он снова опустил взгляд, но на этот раз в нем появилось что-то похожее на стыд или смущение. Он сжал свои руки-ножницы так сильно, что металл заскрипел тихо, словно протестуя против собственной силы.

Молчание затянулось, становясь все более тягостным.

Джон решил пойти напрямик, почувствовав, что именно этот вопрос может стать ключом к разгадке.

— Откуда у тебя ножницы, Эдвард? Кто их сделал?

Эдвард снова замолчал, еще больше замыкаясь в себе. Его взгляд забегал. Он смотрел на свои руки, потом на Джона, снова на руки. Стыд, явственно читавшийся в его движениях, стал еще более очевидным.

— Ну все, хватит с него. У нас время не резиновое, — проворчал Дэвис, бросив на Эдварда неприязненный взгляд.

Джон проигнорировал грубость Дэвиса, не сводя взгляда с Эдварда.

— Эдвард, я ещё вернусь, — тихо сказал он.

Взгляд Эдварда, скользнувший по Джону, был полон тянущей, неотвратимой обречённости. Он медленно опустил голову и остался сидеть неподвижно, погруженный в себя, пока Джон не отвёл взгляд.

Оставляя Эдварда одного в полумраке камеры, они вышли в коридор.

— Ну что, насмотрелись на диковинку? — спросил Дэвис, в его голосе сквозило плохо скрытое раздражение.

Джон окинул Дэвиса холодным взглядом.

— Эдвард утверждает, что тот парень напал на него, — он произнес это скорее как констатацию факта, чем как вопрос, не отрывая от Дэвиса изучающего взгляда. — Скажите, вы осматривали его тело на следы побоев?

— Послушайте, вы вообще кто такой, чтобы допрашивать меня? — резко оборвал его Дэвис. — Учёный — вот и занимайтесь своими науками! У нас тут следствие идёт, есть специально обученные люди для этого! Не лезьте не в свое дело. Тайна следствия, между прочим, есть такое понятие, если вы не в курсе. — Дэвис уже начал отворачиваться, всем видом показывая, что разговор окончен.

— А если это была самооборона? — спросил Джон с нажимом, не отступая. — Вы же сами ее упоминали. Если его спровоцировали?

— Слушайте, я не собираюсь с вами спорить. Этот... с ножницами вместо рук убил человека, вытолкнул его в окно — это самооборона по вашему?! Я вам все сказал. — отрезал Дэвис. — Все, не мешайте мне работать. Это вам учёным больше делать нечего.

Джон не дрогнул под напором раздражения Дэвиса, но за его внешней невозмутимостью поднималась волна раздражения не меньшего.

Он подавил в себе желание одарить Дэвиса презрительным взглядом, понимая, что пока не время открыто демонстрировать свое отношение.

— Благодарю за уделённое время, сержант, — произнес он холодно, сдержанно кивнув, но лёгкий оттенок неприязни все же пробежал в его интонации. — Возможно, нам придется еще раз обратиться к вам с вопросами.

Дэвис резко развернулся и зашагал прочь по коридору, оставляя Джона одного с его вопросами и растущим чувством недосказанности.

Джон понимал, как моментально изменилась реакция Дэвиса, стоило ему задать неудобные вопросы. Его наблюдательный ум фиксировал каждую деталь в поведении сержанта, складывая их в общую картину. Что-то во всем этом не складывалось, настойчиво фальшивило в такой стройной официальный версии.

В общем-то Джон и так уже догадывался, что тут произошло — в этом городе, где время словно застыло под гнетом прошлого. Да, нужны факты и подтверждения, но их не добыть здесь, в атмосфере холодного формализма и предубеждения.

В его голове уже формировалась логическая цепочка, постепенно вырисовывающаяся штрихами его интуиции. Эдварда нужно забирать, однозначно. У себя он и разговорит его. Но сначала необходимо выжать из этого места все, что возможно, взглянуть на ситуацию под разными углами. Слова Эдварда, хоть и не произнесенные вслух, его стыд и страх, читаемые в каждом жесте, его загнанный вид отчётливо контрастировали с уверениями Дэвиса, звучавшими слишком гладко. Сейчас нужно осмотреть особняк — возможно, там кроются немые свидетельства и артефакты, которые укрепили бы его интерес к Эдварду в десятки раз.

То, что Джон узнал и увидел в замке, было поистине невероятно, ошеломляюще. Эдвард оказался искусственно созданным человеком, разработкой ученого Винсента Прайса, жившего ещё в 19 веке — чьи записи он и обнаружил в особняке. Изобретатель подробно описывал свои эксперименты, свои поиски, свою амбициозную мечту — искусственно создать совершенного человека. За основу был взят один из тех роботов с ножницами, которых он видел на первом этаже. Страницы были плотно исписаны формулами и чертежами, детальными схемами и философскими размышлениями о природе жизни и сознания, о месте человека в мире. Джон пролистывал страницы, затаив дыхание, буквально впитывая каждое слово. Имя Эдвард мелькало все чаще. Вот описание процессов создания тела, сложнейших механизмов, имитирующих работу внутренних органов, нервной системы… Вот кропотливый процесс выращивания альтернативной органической ткани... Вот — первые робкие успехи, первые проявления подобия жизни, первые самостоятельные движения… С каждой перевернутой страницей его изумление росло, переходя в благоговейный восторг. Это было словно научной фантастикой, ставшей реальностью задолго до появления научной фантастики. На одной из страниц была запись от 9 июня 1887 года — точка отсчёта, когда, по наблюдениям изобретателя, Эдвард обрёл сознание. От осознания этого факта захватывало дух.

Это открытие переворачивало все его представления об истории науки, о самом векторе прогресса. Он всегда считал, что наука — это медленное, поступательное движение, эволюция идей и технологий. Но существование Эдварда, эти записи словно доказывали существование альтернативного пути развития науки, который почему-то был утерян. И теперь они спустя столетие лишь робко приближаются к пониманию этих технологий. Его охватило странное чувство. Ревность? Досада? Или даже укол зависти к этому гениальному одиночке из прошлого. Почему эти революционные знания так и не увидели свет? В 19 веке уже бились над загадкой жизни, пытаясь создать искусственное подобие человека из неживой материи, как в мифе о Големе, или оживить мертвые ткани с помощью электричества — как экзальтированные доктора из романов. Это были незрелые, неискушенные попытки наугад найти путь, который вел совсем в другую сторону от истинного знания. У него в руках был ключ. Ключ к регенеративной медицине, к созданию искусственных органов и тканей, к развитию кибернетики и новых технологий протезирования. Информация, заключенная в этих записях, могла революционизировать медицину.

Лаборатория замка была заполнена множеством необычных приборов, имеющих огромную ценность — предстояла непростая задача аккуратно их перевезти.

Также он решил, что нужно сделать запрос в архивы, чтобы больше узнать об этом человеке. Существуют ли его научные публикации? Вероятно, что живя уединенно на холме, он не стремился делиться своими открытиями с миром.

Листая дальше, он нашел страницы, посвященные "обучению и социализации" Эдварда. Винсент описывал разработанную им систему обучения, основанную на книгах, наблюдении за природой и... топиарном искусстве. "Формирование живой изгороди — это идеальный способ развить моторику, пространственное мышление и, что немаловажно, чувство прекрасного. Ножницы — не просто инструмент, это продолжение разума, средство выражения". Тут же были подробные схемы, изображающие сложный механизм интеграции модифицированных ножниц с биологической тканью, делая инструмент продолжением тела, управляемым напрямую разумом — поразительное для 19 века воплощение кибернетических идей. Если изобретатель создал все остальное — то создать руки не представляло бы для него труда. Или же создание рук не входило в его замысел, по каким-то неведомым причинам?

Джон видел такие же топиарии ещё в пригороде — слоны, птицы, причудливые абстрактные формы — поразительно, что это Эдвард создавал эту красоту. В центре его сада, напротив входа, возвышалась большая фигура руки — ладонь, протянутая вверх. Джон вспомнил стыд, мелькнувший в глазах Эдварда, когда он спросил его о ножницах. Видимо, за ним скрывалось глубокое, болезненное желание иметь обычные, как у человека, руки. Множество соединённых между собой ножниц, разных размеров и форм, увиденных им в замке, словно это была какая-то фабрика по их производству, наталкивали на мысли, что учёный был помешан на них и хотел создать существо с другой анатомией.

В одной из папок оказались рисунки, выполненные углем и карандашом на плотной пожелтевшей от времени бумаге — они изображали эволюцию Эдварда, и как ни странно и его ножниц. На первых рисунках были изображены те роботы, которых он видел в замке, затем рисунки становились все более антропоморфными. Джон листал их заворожённый. В конечном варианте Эдвард должен был выглядеть как обычный человек. Да, учёный не хотел создавать монстра. Ножницы задумывались как временное решение, но его работа внезапно прервалась. Вероятно, вместе с жизнью создателя? И Эдвард застыл на своей промежуточной стадии, с этим атавизмом на месте рук.

Мысли текли непрерывным потоком, наталкиваясь и сменяя друг друга без остановки. Что представляет из себя его сознание? Даже современная наука не может дать четкого определения сознанию. Что такое сам его разум? Способен ли он анализировать, рефлексировать? Насколько поддается обучению?

Джон понимал, что держал в руках ключ не только к медицине будущего, но и к пониманию самой природы сознания, в любой его форме.

В другой тетради Джон нашел философские размышления Винсента о природе Эдварда. "Он будет таким, каким человек должен был бы быть, если бы не проклятие бренности, несовершенство хрупкой оболочки. Он не будет рабом желудка, не будет пленником усталости. Ему не нужно будет тратить время на еду — его внутренняя энергия будет самодостаточной, словно вечный двигатель, бьющийся в его груди. Он не будет нуждаться во сне, крадущем драгоценные часы жизни — сколь многое он сможет сделать, узнать, сколь многое создать! Сон это уступка слабости, а Эдвард будет силен. Он не познает и старости — это неумолимый враг, крадущий молодость, силу, ясность мысли. Эдвард не познает ее. Его совершенные черты никогда не исказит время. Он будет навеки запечатлен в совершенстве 26-летнего — возраста, когда тело и разум находятся в идеальной гармонии, когда человек достигает своего пика. Он сохранит свою молодость, свою энергию, свой потенциал в первозданном виде, освобожденный от оков бренности, способный посвятить себя чему угодно — науке, искусству, служению, возможностям нет предела, когда вокруг столько непознанного, столько прекрасного. Эдвард — первый шаг к будущему, где человек не будет тратить жизнь на борьбу за выживание, а сможет всецело посвятить себя... чему-то высшему."

Постичь возраст Эдварда было сложно. Бессмертие... Или же просто долголетие? Что поддерживает его существование? Нужно ли ему вообще что-то? Изобретатель не осознавал, на что обрекает свое создание в мире смертных. Бессмертное существо... Вечная мечта человечества, способная обернуться не даром, а бесконечной пыткой.

Джон снова представил себе тот коллаж, который видел в замке — странное собрание журнальных обрывков и газетных вырезок, книги у камина — Эдвард явно интересовался миром. Но где он брал эти журналы? Значит он всё-таки выходил? Может быть, навещал могилу своего создателя?

Он пытался осознать, что значит — провести столько лет в темноте и запустении, в абсолютном одиночестве, застывшим словно вне времени. Эдвард был лишён возможности учиться, его и так ограниченные представления были отставшими на целую эпоху. И когда он наконец вышел к людям, то закономерно столкнулся с их рефлекторным страхом перед неизвестным.

* * *

Следующей его целью была семья, однажды проявившая милосердие и приютившая Эдварда, не подозревая, чем в итоге все обернется. Их дом утопал в ряду таких же шаблонных строений этого безликого пригорода. Но никто ему не открыл — лишь за занавесками мелькнула тень, выдавая их осторожное присутствие.

Вечером в номере мотеля, на удивление вполне пристойном, внезапно раздался телефонный звонок. Джон поднял трубку.

— Джон Ричардсон? Это офицер Аллен. Мы можем встретиться? Я по поводу Эдварда, — голос в трубке был низким, сдержанным, но в нем чувствовалась напряженность.

Джон удивленно приподнял бровь:

— Офицер Аллен? Да, конечно.

— В городском парке через час, в дальней части, недалеко от беседки, вы сразу ее увидите, вам будет удобно?

— Вполне, — согласился Джон.

Он медленно опустил трубку на рычаг, отложил записи и задумался. Офицер сам вышел на связь. И он хочет встретиться именно в парке. Полиция, казалось, была заинтересована лишь в том, чтобы поскорее закрыть дело Эдварда и его самого. И тут офицер Аллен, его инициатива, секретная встреча... Интуиция подсказывала, что это может быть важнее, чем он думал.

Темнота парка обволакивала, густые кроны деревьев приглушали свет редких фонарей. Офицер Аллен выступил из тени, словно тень отделилась от более густой темноты. Крепкий, среднего роста, темнокожий — он словно был частью этого пейзажа.

— Спасибо, что пришли, — сказал Аллен, когда они устроились на простой деревянной скамейке в отдалении от центральных дорожек. Сквозь ветви деревьев издалека пробивался рассеянный, желтоватый свет фонаря. — Я знаю, вы учёный и интересуетесь делом Эдварда, — его голос был спокойным, но пристальным. Он внимательно смотрел на Джона.

— Да, это действительно так, — подтвердил Джон, глядя ему прямо в глаза. — Именно поэтому я здесь. Но в чем дело, офицер?

Аллен помолчал, словно подбирая слова:

— Я... Хотел бы понять... Ваши намерения. Вы хотите забрать его... для опытов? В его тоне звучала не враждебность, а скорее осторожность, даже сомнение.

— Я не провожу опыты в том смысле, как вы, возможно, представляете. Я хочу изучить его природу. Его происхождение, как вы понимаете, уникально. Это может быть прорывом для науки и медицины. — Джон прямо посмотрел на Аллена. — Вам это небезразлично? Здесь же все считают его монстром.

— Я никогда не считал его монстром, — твердо сказал Аллен. — Когда мы привезли его в участок за проникновение в чужой дом... Я сразу увидел невиновность, растерянность, страх. Он как несчастное потерянное дитя, не понимающее, как жить в этого мире. — Аллен покачал головой, словно вспоминая что-то, в его голосе прозвучала грустная усмешка. — Вы удивитесь, но ведь он же был местной знаменитостью, все к нему на прически ходили, он всем нравился... Именно после этого взлома отношение изменилось.

— Вы могли бы рассказать мне все что знаете? Сегодня в полиции я ничего не смог добиться.

Аллен вздохнул, словно решаясь на что-то:

— Я слышал разговоры... Прокурор хочет закрыть дело быстро. Признать виновным, и все — пожизненное, в изоляции. Адвоката ему не дали, конечно. Никто не хочет ставить себя под удар. Но, если вы хотите изучать его... Это же будет не лучше, чем то что они хотят с ним сделать?

— Вы думаете, я хочу ставить над ним эксперименты? — спросил Джон, позволяя себе некоторую резкость. — Думаете, я не понимаю, что он обладает сознанием? В том-то и дело, что мой вариант для него будет гораздо лучше! Он сможет жить у нас в институте, в безопасности, в хороших условиях. — Джон подался вперед. — Расскажите мне все что знаете? Что это за ограбление? Что случилось с Джимом? Почему он оказался на земле? Что за нападение на мальчика?

Аллен снова вздохнул, глядя куда-то в темноту:

— Да там... Каша. Не знаю, с чего начать... Не нападение это было. Мальчик этот из семьи, в которой жил Эдвард. Он спас его. От машины. Вытолкнул из под колес. А ножницы поранили случайно.

— Спас мальчика? — переспросил Джон.

Теперь Эдвард открывался ему как способный на такую бескорыстность и человечность, которая редко встречается даже у обычных людей. Это было поразительно.

Аллен продолжал:

— А все испугались, толпа окружила, ему пришлось бежать из города. Они погнались за ним. Как звери. А теперь те же самые люди приходят давать показания против него. Провинциальный городок, профессор. Боятся всего, что не понимают. Особенно на Рождество, когда все должно быть "нормально" и "благополучно".

Джон почувствовал, как по спине пробежал холодок. Толпа. Охота на человека. Это слово… толпа… оно отозвалось в нем болезненным эхом. Он попытался вытолкнуть тяжелое воспоминание из сознания. С тех пор прошло больше 30 лет — но ничего не изменилось.

— Я... видел такое, — тихо сказал Джон, сам не ожидая от себя этих слов.

Аллен посмотрел на него с пониманием:

— Видели? — в его взгляде промелькнуло что-то похожее на сочувствие.

Толпа. Лица, искаженные ненавистью. Крики, вопли, жажда крови. Джон замолчал, погружаясь в вязкое болото воспоминаний. Всплыла картинка из детства: знойный летний день, его друзья зовут его... он знает, что это ужасно, что нельзя идти, но идёт с ними, чтобы не отвергли, чтобы не показаться трусом, словно он осуждает то, что произойдет. И вот они на окраине города, у старого раскидистого дерева. Веревка, крик, полный ужаса и отчаяния, обвинения, летящие со всех сторон... отчаянный молящий взгляд… Он был там, среди них. Молчаливый свидетель, испуганный и бессильный остановить неумолимую волну ненависти.

А теперь они хотят устроить Эдварду то же самое — только на этот раз под маской законности. Человеческая природа неизменна.

Он встретился взглядом с Алленом. В глазах офицера было сочувствие и понимание.

— Я понимаю, что вы чувствуете, — тихо сказал Аллен. — Это… это рана, которая никогда не заживает.

— Я вырос в таком же месте, — просто ответил Джон.

Аллен помолчал несколько секунд, и в его взгляде читалось большее, чем просто уважение:

— Знаете, профессор... — в его голосе появилась теплота. — Легко судить со стороны, когда ты вырос в благополучии. А вот когда ты с самого низа начинаешь... — он покачал головой с восхищением. — То, что вы смогли вырваться оттуда и сделали такую карьеру... Это многое говорит о вас, — после небольшой паузы Аллен добавил. — Может, закурим?

Джон кивнул на предложенную пачку, но достал из внутреннего кармана пиджака тонкий портсигар. Открыв, он с лёгкой улыбкой протянул его Аллену:

— Угощайтесь.

Затем, не дожидаясь ответа, словно это было само собой разумеющимся, он извлёк из того же кармана стальную зажигалку.

Короткий, чистый щелчок с металлическим эхом откликнулся вспышкой, растворяясь в вечерней тишине парка.

Аллен, кивнув в благодарность за принятый огонь, вернулся к прерванному рассказу:

— Так вот, а дальше этот Джим… он сам нарвался. Пьяный, взял у отца пистолет. Избил Эдварда. Ему пришлось защищаться. Стой где стоишь, как говорится. То что он выпал в окно... попятился от удара, а стекло там только тронь. Я не могу повлиять, чтобы с него сняли побои, потому что мне запретили... заниматься его делом. Поняли, что я настроен не как они. А вы же понимаете, что...

Джон медленно кивнул, не отрывая взгляда от Аллена.

Он понимал.

Теперь он с облегчением убедился, что Эдвард точно не был "монстром".

— А как Эдвард спасся от толпы? И откуда вы все это знаете? Это же не он вам рассказывал? — спросил он.

— Тут... фигурирует ещё один человек. У Эдварда... есть девушка.

Джон удивленно поднял брови:

— Девушка?

— Да. Ким Боггс. Она из семьи, которая его приютила. Джим... он ее бывший. Она была в особняке, когда все случилось. Ей тоже досталось от его агрессии. Эдвард пытался ее защитить. А потом... она защитила его. — Аллен вздохнул. — Но ее показания... Их просто не принимают в расчет, считают что она пристрастна, личная заинтересованность, мол.

— Прямо любовная драма какая-то, — пробормотал Джон, скорее себе, чем Аллену. — Ещё и ревность...

Джон нахмурился, задумываясь. Они жили вместе... У нее была возможность узнать его настоящего. И это перевесило все остальное? Настолько, что она выбрала его, несмотря ни на что?

Он вспомнил испуганный взгляд Эдварда, его молчание, когда он спрашивал об убийстве. Теперь все вставало на свои места. Он не отвечал, потому что не хотел впутывать Ким. Защищал ее, даже ценой собственной свободы.

То что у Эдварда была здесь своя личная история, привязанность — это неожиданно трогало Джона. Он начинал видеть его... личностью?

— А проникновение в чужой дом? — Джон подался вперед, недоумевая. — Ведь ножницы... Это же абсурд. Он бы просто изрезал все ими. Зачем ему вообще пытаться вынести что-то ножницами?

И только сейчас Джон поймал себя на мысли, что он ни разу не подумал, каково Эдварду жить с такими руками, когда невозможно сделать любое простое действие. И ведь эти ножницы — это не просто неудобство, он же постоянно ими ранится сам, ранит других.

— Ограбление... — Аллен нахмурился. — Вот это единственное мутное пятно в этой истории. Я уверен, его кто-то подтолкнул. Он ведь тогда ни слова не сказал в свое оправдание.

Это молчание казалось теперь Джону ключевым — словно Эдвард сознательно принимал на себя вину, защищая кого-то другого, кто ему важен.

Тогда... Может быть его молчание о Ким и об "ограблении" — это звенья одной цепи?

— Вы не думаете, что не случайно целью стал именно дом Джима?

В глазах Аллена промелькнула какая-то мысль, но он только пожал плечами:

— Отец Джима тогда отмахнулся от заявления, мол, ненормальный просто.

— Спасибо вам за то что рассказали. И... За ваше отношение, — Джон кивнул. — Из-за своего отличия, из-за этих опасных ножниц он был здесь чужим, а дальше, увы, уже все по накатанной.

— К сожалению это так. Что тогда с ним будет? — В голосе Аллена звучала тревога и надежда. — Вы сможете ему помочь?

— Я обдумаю, как лучше поступить, — Джон вздохнул. — Нужно все взвесить.

Джон сидел за столом в мотеле, сложив руки замко́м перед собой, за окном была уже глубокая ночь. Усталый неоновый знак мотеля мерцал за окном, отбрасывая красноватые блики в комнату. На столе, рядом со стеклянной пепельницей, стоял стакан с остатками виски и тающим льдом.

Мысли роились в голове, складываясь во все более сложный, многогранный образ Эдварда. Трагическая фигура, выброшенная в мир, к которому была совершенно не приспособлена. Оставшийся без нормальных рук, с этой адской конструкцией, несовместимой с выживанием в настоящем мире, за стенами замка. Может ли он, Джон, распоряжаться его судьбой? Как вообще к нему относиться? Как к равному?

Решение нужно было принимать немедленно.

Эдвард — не лабораторный образец. Это стало для него очевидно. Риск был огромен. Обвинения, тянущиеся за Эдвардом, казались непробиваемой стеной. Джон понимал, что ставит на кон всё: карьеру, репутацию, спокойствие семьи. Но, взвесив все "за" и "против", он решил, что его авторитета в научном мире должно хватить. Иначе зачем тогда вообще заниматься наукой, если не пытаться помочь в такой ситуации? Тот ученый не успел… Кто-то должен закончить начатое. Да, самый простой путь — тайно вывезти Эдварда. Ему бы позволили, он знал. Но это лишит Эдварда последнего шанса на нормальную жизнь, на признание. Нет, нужно бороться. Бороться за него в рамках закона.

В ведёрке для льда кубики, поблескивая гранями, медленно таяли, роняя звонкие капли в прохладную воду на дне.

Утро началось с активных звонков адвокатам. На тумбочке рядом с телефоном лежал толстый потрёпанный справочник Жёлтые страницы — Джон решил с него и начать. Телефон работал без умолку, но ответы были отрицательными, едва Джон упоминал, кого нужно защищать. «Руки-ножницы? Нет, спасибо, это слишком… громко». После нескольких неудач, когда уже стало казаться, что эти желтые страницы бесполезны, наконец, нашелся адвокат, не боящийся самых сложных дел. Мистер Картер. Стоимость его услуг была огромна. Джон согласился, не раздумывая. Это того стоило.

Одновременно Джон вызвал своего надежного помощника Эндрю — нейробиолога, мнению которого доверял безоговорочно.

Команда защиты начала формироваться — хрупкий щит против надвигающейся бури общественного мнения.

Собравшись втроём для первоначального обсуждения, они углубились в стратегию защиты.

— Какова вероятность положительного исхода? — спросил Джон.

Картер подумал:

— Случай уникальный, безусловно. Но с юридической точки зрения — это чистая самооборона. Провокация была явной. Если мы сможем доказать, что он защищался от агрессии и прямой угрозы для своей жизни — а это весьма вероятно — то вероятность выиграть дело велика. Но главное — изменить общественное мнение. Показать людям не монстра, а человека… или нечто большее, чем человек, который нуждается в защите.

* * *

Джон вернулся домой поздно вечером, утомленный и взволнованный. Анна ждала его в тишине гостиной, с книгой в руках, но по ее взгляду он понял, что она не читала.

— Ну как? — спросила она, откладывая книгу.

— Ну как видишь, он меня даже не зарезал, — усмехнулся Джон.

Он пружинисто опустился в кожаное кресло, энергия, бурлившая в нем, несмотря на усталость, не позволяла расслабиться:

— Нанял адвоката. Мистер Картер, очень хороший специалист. Дорогой, правда…

— Вот как! — Анна приподняла бровь, но в голосе звучала скорее заинтересованность, чем упрек. — И кто будет платить за этот праздник жизни? Университет выделит средства на защиту «феномена» с ножницами вместо рук?

Джон усмехнулся:

— Боюсь, это будет благотворительность с моей стороны. Придется пожертвовать парой грантов… но оно того стоит. Он не монстр. Он… очень странное, непонятное существо, но точно не монстр. И... он нуждается в помощи.

Анна слишком хорошо знала, что за внешней респектабельностью Джона всегда скрывалась склонность к... эффектным, пусть и рискованным поступкам. Он был человеком импульса — и тогда рациональность отступала на второй план, уступая место отчаянной смелости, граничащей с безрассудством.

Он посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом:

— Переживаешь?

Уголки его губ тронула особая, едва заметная улыбка. Уверенная, успокаивающая:

— Не бойся.

В такие моменты она понимала, что готова пойти за ним куда угодно.

Когда-то, в начале их отношений, Анна не раз пробовала направить эту энергию в более... безопасное русло. Она просила его быть осмотрительнее, предлагала сначала взвешивать все последствия, уговаривала поступать осторожнее, указывая на возможные проблемы. Но Джон, хотя и ценил ее заботу, твердо дал понять, что не позволит перекраивать себя. "Не пытайся меня менять. Это часть меня" — в его словах, несмотря на их категоричность, она слышала не ультиматум, а... констатацию его незыблемого внутреннего принципа. "Я... взвешиваю. Все последствия. Взвешиваю" — добавил он тогда с какой-то усталостью в голосе. И Анна приняла эту его черту, понимая, что без этой искры он не был бы тем Джоном, которого она любила.

* * *

Время шло, подготовка к процессу набирала обороты. Мистер Картер работал энергично, собирая информацию и выстраивая стратегию защиты.

На Эндрю была возложена миссия ключевого коммуникатора, направленная на активное изменение общественного восприятия Эдварда и подготовку убедительных научных аргументов для суда. Выступая перед прессой и давая интервью, он призывал к человечности, сочувствию, разуму и справедливости, акцентируя внимание на созидательном потенциале Эдварда и научных доводах, подтверждающих, что Эдвард не был задуман как монстр.

За несколько дней до начала судебного процесса Джону позвонили из совета регентов Калифорнийского университета. Он ожидал этого звонка.

Звонил сам мистер Уилсон. Его тон был напряженно-официальным.

— Джон, здравствуй. Нам нужно обсудить с тобой ситуацию вокруг этого… Эдварда Руки-ножницы.

— Мистер Уилсон, здравствуйте. Я слушаю вас, — ответил Джон, сохраняя спокойствие.

— Джон, мы… в некотором замешательстве от твоей… самодеятельности. Ты блестящий ученый, твои достижения неоспоримы, но… это выходит за рамки обычной научной деятельности. Что это вообще такое?

Джон ровным тоном ответил:

— Я убежден, что обнаружил нечто беспрецедентное, с огромным научным потенциалом. Эдвард — это не просто «феномен», это возможность совершить прорыв в понимании биологии и технологий прошлого, это уникальный источник для развития кибернетики. И я хочу, чтобы именно мы занимались его изучением.

Уилсон тяжело вздохнул:

— Ты же понимаешь, что в таких ситуациях… нам следовало действовать иначе. Немедленно изолировать его и переправить в одну из наших закрытых лабораторий. Для изучения, разумеется.

Джон ответил твердо, словно бросая вызов:

— Мистер Уилсон, позвольте вам напомнить. Эдвард — не лабораторная крыса. Он обладает разумом и чувствами, даже если они и отличаются от наших. Эксперименты над ним — это неэтично и недопустимо. Я... не позволю этого.

— Этика — это все прекрасно, но мы не знаем, что у него в голове! Как функционирует его мозг? Он потенциально опасен. Мы не можем рисковать безопасностью людей, Джон. Это наша прямая ответственность.

— Я полностью разделяю ваши опасения, мистер Уилсон. Именно поэтому я и хочу провести всестороннее обследование Эдварда в наших лабораториях, но — с его добровольного согласия и в уважительной форме. Если тесты покажут, что он представляет реальную угрозу, тогда мы будем действовать соответственно. Но пока — он жертва обстоятельств и предрассудков.

Джон позволил себе легкую шутку:

— И кстати, если после всех тестов мы все же решим отправить его в "закрытую лабораторию", университет компенсирует мне расходы на адвоката?

В трубке повисла короткая пауза. Затем Уилсон тихо рассмеялся:

— Ты неисправим. Ладно, твоя логика... понятна. И публичный резонанс этой истории тоже. Сейчас уже слишком поздно что-то скрывать. И то, что именно наш университет занимается этим делом… в определенном смысле даже выгодно для нас. Хорошо, Джон. Иди своим путем. Но... вся ответственность за последствия — на тебе. И не забывай, наши ресурсы не безграничны. Адвоката придется оплачивать самому.

— Спасибо, мистер Уилсон. Я понимаю. Я беру на себя полную ответственность.

Разговор закончился. Джон положил трубку и сосредоточенно посмотрел перед собой. Тонкая, но красноречивая улыбка тронула уголки его губ. Это была улыбка человека, провернувшего сложный трюк. Первый раунд был выигран. Но главная битва только предстояла. И ареной этой битвы станут зал суда и общественное мнение. Он ощущал нарастающий мандраж — и одновременно бодрящую остроту азарта. Ему нравилось это чувство.

...Эндрю блаженно откинулся на спинку мягкого велюрового дивана. В праздничном убранстве дома царила умиротворяющая тишина, лишь изредка нарушаемая приглушённым звуком машин за окном. В квартире пахло хвоей и корицей — ароматы праздничной недели, которую он наконец-то мог посвятить заслуженному отдыху. На журнальном столике, рядом с недопитой чашкой чая, лежала стопка видеокассет — планы на день включали марафон фильмов — от классических до свежих кинохитов, начиная со Звездных войн и Энни Холл. Пар от чая поднимался легким облачком, словно дымка, играя в лучах слабого утреннего солнца. Звонок телефона, внезапно нарушивший тишину, показался почти кощунственным. "Ну вот, опять", — лениво подумал Эндрю, гадая, кто бы это мог быть. Наверное, кто-то из дальних родственников, спохватившихся поздравить с праздниками в последний момент.

Он, чуть помедлив, взял трубку. Джон? Эндрю удивлённо приподнял бровь. Джон обычно звонил по делу, и "дело" почти всегда означало что-то неординарное. Но на этот раз в голосе друга звучало не просто обычное джоновское "энергично", а нотки явного беспокойства.

— Эндрю, ты видел новости? Сюжет про Эдварда Руки-Ножницы? — сходу начал Джон, пропустив обычные формальности.

— Руки-ножницы? — переспросил Эндрю. — Какой-то маньяк, что ли? — Эндрю нахмурился. В эти праздничные дни, принципиально отгородившись от новостей и погрузившись в мир кино и покоя — не пропустил ли он что-то важное?

— Не паникуй... — "раньше времени" — хотел добавить Джон, но сдержался. — Не маньяк. Просто... — он помедлил, словно подбирая слова, и все же произнес это, констатируя странный, но неоспоримый факт. — У него ножницы вместо рук. В буквальном смысле.

"Ножницы?" — мозг Эндрю на секунду завис, пытаясь обработать информацию. Такого даже от Джона он не ожидал. Он потер глаза, словно пытаясь сфокусироваться. Научные "вызовы" от Джона поступали регулярно, как та самая утренняя чашка кофе — бодрящие, но порой слишком крепкие. Но это… "Ножницы" звучали как что-то из области ненаучной фантастики. Или как очередной гениальный, но дерзкий проект Джона. Интонация его, однако, не располагала к шуткам.

— Ножницы? — переспросил Эндрю, в голосе сквозило скептическое недоумение, смешанное с легким удивлением. — Ты решил превзойти сам себя? Что на этот раз? Ты создал кибернетический организм?

— Брось шутки. Мне действительно нужна твоя помощь. Именно твоя. Без тебя никак не обойтись. Без твоего… — Джон замялся, и Эндрю даже представил, как он торопливо подбирает нужные слова. — Без твоего гения нейронных связей! — Джон сделал паузу, словно придавая словам больший вес. — Ты же давно в отпуске не был? Вот тебе считай отпуск. Первым рейсом — в Техас. Билет я тебе уже забронировал.

— Джон, ты… ты совсем с ума сошел?! — выдохнул Эндрю, откидываясь на диване еще глубже, словно пытаясь отгородиться от абсурдности ситуации. — В Техас?! Что ты там вообще творишь?! Куда ты опять ввязался? И при чем тут… ножницы?

— Хуже, Эндрю, все гораздо хуже, чем ты можешь представить, — в голосе Джона промелькнула тяжесть, несвойственная его обычному напору. — Это сложно объяснить по телефону. И, пожалуйста, не смотри пока никаких репортажей. — На заднем фоне у Джона действительно звучал приглушенный голос телеведущего, рассказывающего что-то про "ужасного монстра" и "кровавые преступления". — Просто прилетай, и я тебе на месте все объясню. Поверь, тебе… тебе стоит этим заинтересоваться. Это… как раз по твоей части.

Любопытство, несмотря на желание сохранить остатки праздничного спокойствия, начало брать верх. Эндрю, повинуясь скорее внезапному порыву, чем энтузиазму, взял пульт и включил телевизор, быстро переключая каналы в поисках новостей. И вот, по одному из центральных каналов, шел срочный репортаж. На экране мелькали размытые кадры — полицейские машины, толпа репортеров... Ведущий с серьезным лицом вещал о "сенсационном происшествии", "невероятном преступнике" и "чудовище с ножницами вместо рук".

Эндрю прибавил громкость, придвигаясь ближе к экрану. Слова ведущего, фрагменты интервью с очевидцами, кадры — все это начало складываться в невероятную, пугающую и… до жути интересную картину. В глазах Эндрю промелькнула настороженность, затем недоумение, и, наконец, яркая искра профессионального любопытства. Что на этот раз задумал его амбициозный друг? Предстоящий "отпуск" обещал быть совсем не скучным. А Техас… ну что ж, значит будет Техас. Эндрю отставил недопитую чашку и решительно поднялся с дивана. "Лихорадка субботнего вечера" подождет. Кажется, приключения начинаются.

* * *

...Конечно, его сковывал страх. Ведь он никогда не был оратором, не любил внимание. Это Джон был прирожденным лидером. И вот он стоит перед этими камерами, перед этими жадными до сенсаций лицами, и говорит о… человечности? О сочувствии к… Эдварду? Теперь общественное негодование захлестнет и его.

Странно… еще совсем недавно он бы тоже, наверное, отшатнулся от Эдварда. Пришел бы, как обычно, за Джоном, помог бы ему с организацией пресс-конференции, с улаживанием деталей, с чем угодно. Он всегда был хорош в обеспечении спокойствия, в сглаживании углов, в том, чтобы поддерживать Джона. Джон — идея, Джон — смелость, Джон — прорыв. А он — опора, фундамент. Так было всегда.

Он шел за Джоном… не потому, что тот был его директор. А потому что... потому что ясно видел — Джон смелее него. Он не боялся рисковать, идти против течения, заявлять о невероятном. А он… он всегда был осторожнее, осмотрительнее. Но Джон всегда видел в нем что-то большее, всегда верил в него. Он помнил, как еще в самом начале, после какой-то особенно удачной презентации, Джон хлопнул его по плечу и сказал: "Эндрю, ты тоже сильный. И смелый. Просто по-своему." Он тогда не понял. Сильный? Он? Тоже, по-своему — это такой эвфемизм для "нерешительный"? Но энергия, уверенность Джона… она как будто передавалась, заражала его. И ему просто необходимо было быть рядом с ним. Впитывать эту смелость, эту уверенность.

А теперь… Джон доверил ему эту ключевую роль. Возложил на него эту ответственность. Изменить общественное мнение, переломить ход событий. Подготовить неопровержимые аргументы. Защитить Эдварда — не просто как проект, а как... нечто большее. И это было уже не просто служебным долгом. Это личный вызов. Шанс доказать что-то не только Джону, но и самому себе.

Вникая в уникальные научные данные, в саму историю Эдварда, он начал видеть не чудовище, а… он даже не знал, как описать. Раненое существо. Испуганное. Непонятое. Эдвард ведь не виноват в том, что он такой. Он порождение эксперимента, пусть и не совсем удачного, пусть и вызывающего страх. Но он не выбирал свою судьбу, которая привела к такой трагедии. Это не его природа — сеять ужас. Это… обстоятельства.

Это был поворотный момент. Эндрю, всегда державшийся за спинами более решительных, теперь стоял на передовой, защищая то, во что сам начинал все больше верить. И это... действительно страшно. Но в этом риске... Эндрю к удивлению для себя ощутил отголосок чего-то подлинно своего. Наверное, Джон всё-таки был прав. Он тоже сильный. Просто его сила в другом. Не в напоре, а в стойкости. В умении выдерживать, а не в способности сокрушать. И, возможно, он даже смелый. Смелый по-своему — не в порыве, а в постоянстве, не бросаясь в бой, а отстаивая правду. И эта смелость сейчас нужна им всем. Судьба слишком многого теперь зависела от него. Не только от Джона — от него самого.

В памяти всплыли давние слова, брошенные когда-то Джону с усмешкой:

— Ты играешь с огнем!

Джон тогда посмотрел на него, и в глазах мелькнула не... философская грусть, а скорее тень меланхоличной задумчивости.

— Скучно… Без этого.

Джон любил заходить за черту. Эндрю долго не мог понять — зачем этот постоянный риск? Но для Джона это было как воздух. И когда он понял — все вдруг встало на свои места. Джон был… не просто "режиссер", а скорее искусный кукловод. Он обладал способностью виртуозно управлять ситуацией, создавая свой, запутанный и рискованный сценарий, а потом с хитрым удовольствием наблюдал за разворачивающимся действом. Вот и сейчас… Эндрю невольно усмехнулся. Он представил, как Джон сейчас сидит в своем кабинете, наблюдая за ним на экране, словно за героем захватывающего шоу. Нет, Эндрю не чувствовал себя марионеткой. Потому что действия Джона… они были не манипуляцией, а скорее тонким искусством управления реальностью. Это было нечто большее, чем простое дерганье за ниточки. Хотя и это Джон умел превосходно. Но… не с ним. Что ж, он сыграет свою партию до конца. Потому что это не роль, а его истинное место. Это то, где они все сейчас и должны быть.

Одиночество обступило ее со всех сторон, став ее новой реальностью. Друзья… их больше не было. Они предали ее, отвернулись, испугались — как она могла "предать Джима ради монстра"?! В их глазах она была виновна в его смерти. Их предательство ранило сильнее, чем обвинения. Она осталась одна наедине со своей болью и непониманием. В школе ее сторонились, шепот за спиной преследовал ее. В коридорах на нее бросали взгляды, полные презрительного любопытства, словно она была экспонатом, а не обычной ученицей.

Смерть Джима, произошедшая на ее глазах, не отпускала, и та ужасная картина, против ее воли и желания, возникала в памяти вновь и вновь.

Ее сердце давно ему не принадлежало, но он был частью той, прежней жизни, которая теперь казалась далёкой и нереальной.

С появлением у Эдварда адвоката — внимание прессы к его делу стало ощутимо нарастать. В дом постоянно звонили журналисты, пытаясь взять интервью. Пресса раздувала историю, превращая ее в сенсацию. "Девушка полюбила чудовище", "Трагедия в тихом пригороде", "Любовь и ножницы" — пестрели заголовки газет и теленовостей. Репортажи о «человеке-ножницах» то и дело появлялись на экранах телевизоров.

Город, словно единый организм, отторг семью Боггс. Соседи отворачивались, бросали косые, осуждающие взгляды.

Родители Ким ходили как тени, угнетенные давлением общественного мнения, вниманием прессы и стыдом за дочь, осмелившуюся "полюбить монстра".

Они изводили Ким уговорами, требованиями отречься от Эдварда, забыть его, спасти хотя бы остатки репутации.

Каждый день были ссоры с отцом. Билл был в ярости на Пег, на Ким, на весь мир, чувствуя себя бессильным что-либо изменить. Пег вела себя с Ким напряжённо и отстраненно, и в этом чувствовалась и ее глубокая боль — словно, отстраняясь от дочери, она пыталась отстраниться и от собственного стыда и разочарования. Она любила дочь, но не могла принять ее "ошибку", и эта внутренняя борьба мучила обеих.

Они думали о переезде, но понимали, что репутация дома безнадежно испорчена, и желающих купить его не найдется.

— ...Как вы могли так поступить?! Как вы могли бросить его, когда он так нуждался в помощи?!

— ...Опомнись, подумай о нас! О нашей жизни! Ты разрушаешь все, ты понимаешь?! Зачем тебе этот… этот! Он не такой как мы, он опасен! Просто выкинь его из головы!

— ...Да он лучше вас всех, вместе взятых!

— ...Хорошо у тебя получается, сегодня с одним, завтра уже с другим, новый парень убивает бывшего — замечательно!

— ...Подумай хотя бы о Кевине, над ним смеются в школе!

— ...Когда ваша выгода закончилась, вы просто избавились от него! Вы даже не подумали, чтобы помочь ему, чтобы он мог жить нормально, без этих ножниц! Зачем вообще тогда было говорить про врача?!

Это повторялось изо дня в день. Ким, приходя из школы, привычно погружалась в эту давящую и тягостную атмосферу, ощущая с каждым разом всё острее, что не было никого, кто бы мог ее поддержать и понять.

Эдвард оставался единственным по настоящему близким человеком — будучи почти недосягаемым. Она так сильно по нему тосковала. В груди ныло, саднило от мыслей что он там, и что ждёт его впереди.

Она вспоминала волшебство, которое он творил — в каждом его творении была какая-то неземная красота, очаровывающая ее до глубины души. Без него в доме осталась лишь давящая пустота.

Пег тяготило чувство вины — она проклинала тот день, когда привела Эдварда в их дом, в их жизнь. Ее тоже вызывали в полицию, допрашивали, требовали объяснений — как она, видя лезвия вместо рук, могла привести его в город, в общество, разве она не понимала, какой опасности подвергает окружающих?

Но постепенно она начинала понимать, что, как бы ей ни хотелось откреститься от всего этого, она уже не сможет уйти от ответственности. Ведь именно она запустила цепочку событий, приведших к трагедии. Ей было жаль и Эдварда, запертого теперь в холодной камере вместо своего сказочного замка. И в глубине души, несмотря на все опасения и смятение, она знала — она не сможет назвать Эдварда монстром, не сможет солгать, будто он хотел убить ее сына. Она должна будет сказать правду. Ведь они уже стали изгоями, и никакие слова не смогут это изменить.

Ким смотрела на родителей с тяжестью в сердце. Она видела их надломленность, их отчаянное желание вернуться к привычному, безопасному, нормальному миру. Вина за то, что она приносит страдания своей семье, мучила ее, но поступить иначе она не могла. Она не хотела быть такой же как они — слабой, трусливой, готовой предать свою человечность ради спокойствия. Она не могла предать его вновь. Его боль не могла быть отделена от нее.

До Эдварда жизнь текла по накатанной — чинлидинг, самый популярный парень, о котором грезили все ее подруги. А потом... вдруг вспыхнуло то самое чувство, когда встречаешь своего человека, чувство, которого она никогда раньше не знала. Она вспоминала его робкую, щемящую нежность, кроткую доброту. Он показал ей, как это — быть собой, чувствовать по-настоящему, открыл ей настоящую реальность вокруг, и она уже не могла быть прежней. Ей словно некуда было возвращаться — та "нормальная" жизнь вдруг обнажилась фальшивой декорацией, развалившейся как картонный город.

Их короткое время вместе было так хрупко, как тонкий лед. Их любовь была словно редкий цветок, распускающийся среди снега. А в замке она с отчаянием осознала, что люди никогда не примут и не поймут его уникальность, и она не знала, что с этим делать.

Вина давила на нее — ведь это она виновата в том, что в итоге случилось с Эдвардом. Когда она, из-за собственной слабости, согласилась на этот проклятый план Джима, на эту глупую авантюру. Боялась потерять Джима, боялась, что он решит, что ей не важны их отношения, не хотела провоцировать конфликт. И этот страх привел к еще большей трагедии.

Ей было так стыдно за то, какой она была. За свое отношение к Эдварду, когда она сначала как все не видела в нем равного. За то, что она так и не нашла в себе смелости тогда сказать правду, когда ещё была возможность что-то изменить. Боялась гнева отца, не хотела подставлять Джима — теперь это казалось такими малодушными оправданиями.

Но особенно обжигали ее мысли о том роковом дне. В тот момент, когда толпа окружила Эдварда, внутри нее словно что-то оборвалось. Она знала, что должна, просто обязана встать на его сторону, защитить его перед всеми, но... Чужие голоса, страх осуждения парализовали ее. Она не смогла решиться выйти вперёд, встать рядом с ним и сказать всем правду. Она так легко отпустила его... Он ушел, а она осталась стоять, раздавленная собственным малодушием.

В тот день она впервые по-настоящему увидела, на что способны люди, как быстро они превращаются в стаю, готовую разорвать того, кто не такой, как они. И она, своим молчанием, стала невольной соучастницей этого.

...Неожиданная новость о том, что учёный из Калифорнии нанял Эдварду адвоката — всколыхнула смесь трепетной надежды и неясного страха — чего эти люди хотят от Эдварда?

Вскоре мистер Картер нашел способ встретиться с ней, чтобы обсудить ее роль — ключевого свидетеля в предстоящем процессе. После всех его убедительных аргументов, что это единственный шанс для Эдварда, в ней начала расти надежда. Теперь Эдвард не один, и появился шанс на справедливое расследование и освобождение. С этого момента мистер Картер начал тщательно готовить ее к предстоящему выступлению в суде, объясняя процедуру, обучая, как вести себя на допросе, прорабатывая с ней каждую деталь показаний, важную для дела. Они репетировали возможные вопросы прокурора и ее ответы, чтобы она могла уверенно предстать перед судом, не поддаваясь давлению и страху, и сумела противостоять лжи и несправедливости.

Ким смотрела на свое отражение. Боль и усталость как и прежде плескались в ее взгляде, но теперь их оттесняла новая сила — решимость. Она больше не будет бояться. Она больше не позволит страху управлять ее жизнью. Она будет участвовать в суде. Она будет свидетельствовать в защиту Эдварда. Даже если это окончательно разрушит ее жизнь. Потому что это единственный правильный поступок. Потому что она любит Эдварда.

Вскоре после того как делом Эдварда занялся адвокат — отец Джима, охваченный горем, подал ещё одно заявление, припомнив давний взлом. Теперь, движимый жаждой мести, он хотел наказать Эдварда за все. Именно тогда Ким осознала — момент настал. Молчать больше нельзя. И она решилась на признание. Что это она, под давлением Джима, уговорила Эдварда помочь, и тот, доверчивый и наивный, согласился, не понимая до конца, что делает. Это признание, независимо от того, что ждало ее дальше, принесло облегчение, словно давний груз упал с плеч. Отвечая на вопросы следователя, она назвала имена и своих бывших друзей. Она колебалась лишь секунду — с холодным пониманием, что они и не были ей никогда друзьями. Кто еще знал о Джиме? Кто видел его? Она назвала всех, кто был причастен к той ночи. И, кажется, в тот момент, последняя связь с их прежней жизнью оборвалась.

Идея Джима ограбить собственный дом поначалу казалась его отцу абсурдом, циничной ложью, но следствие неумолимо находило подтверждения. Погруженный в горе и отрицание, он с трудом принял внезапно открывшуюся правду о сыне. Он понял: судебное разбирательство лишь вытащит на свет грязное белье, и имя его погибшего сына будет полоскаться в прессе ещё больше. Не желая порочить память Джима, он отказался от иска, представив все "нелепой случайностью". Таким образом, одно из обвинений с Эдварда было снято. Ким понимала, что ей повезло. Очень повезло. Если бы тот только захотел, ее могли бы судить как соучастницу.

В шерифском управлении мистер Картер первым делом задал сержанту Дэвису вопрос, который своей простотой резко контрастировал с напряженной атмосферой участка:

— Снимали ли вы следы побоев у задержанного?

В кабинете повисло замешательство. Сержант и его помощник переглянулись, словно осмотр на предмет повреждений им даже не приходил в голову. Кожаный костюм Эдварда, казавшийся неотъемлемой частью его самого, словно отвлекал от очевидного. Никто и не думал о том, чтобы осматривать его.

Картер настоял на проведении осмотра немедленно:

— И протокол, чтобы все по правилам, — отрезал он, не допуская возражений.

Его взгляд излучал непоколебимую уверенность, не оставляющую места для дискуссий.

Дэвис лишь поморщился, но спорить не стал.

"Адвокат, чтоб его драло! У этого... ещё и адвокат? Ну надо же, додумались! — Дэвис аж сплюнул. — Видать, тот городской умник так просто этого с клешнями не выдерет. Прислали, значит, этого... адвоката, чтоб он рот им заткнул, небось."

Серые стены камеры Эдварда, казалось, сжимались, превращая пространство в капкан. Мрачная обстановка камеры напоминала ему атмосферу его замка, но там была тишина и безопасность его убежища, где он мог прятаться от мира. Здесь же гудела враждебность, давящая, осязаемая, как плотная стена.

Сержант Дэвис, появившись на пороге, грубо скомандовал:

— На выход, руки ножницы!

В глазах Эдварда мелькнул испуг, но он покорно последовал за сержантом, опустив голову. Внутри все съежилось от грубого окрика.

Эдварда привели в медицинский кабинет, резкий запах чего-то незнакомого ударил в нос, заглушая все другие запахи. Холодный кафель стен отражал пронизывающий свет ламп, делая помещение ещё более неуютным. Иногда слышалось тихое непонятное жужжание, нарушающее напряжённую тишину. Ряд блестящих металлических предметов на столике пугал Эдварда. Неужели они собираются что-то с ним делать? Сердце учащенно билось в груди в ожидании неизвестного.

— Осмотр, — буркнул сержант Дэвис врачу, махнув рукой в сторону Эдварда, как на неодушевленный предмет, — на предмет побоев.

В кабинете уже ждал врач средних лет и мистер Картер, человек в безупречном черном костюме, с гладко выбритым лицом и аккуратно уложенными волосами. Он спокойно наблюдал за происходящим, излучая деловую уверенность, контрастировавшую с напряжённой атмосферой кабинета.

— Здравствуйте, Эдвард, я ваш адвокат, — мягко произнес мистер Картер, выходя вперед и протягивая руку, — меня зовут мистер Картер.

Эдвард непонимающе посмотрел на протянутую руку, ожидающую пожатия, затем на свои руки-ножницы и опустил взгляд. Мистер Картер, заметив его замешательство, опустил руку, которую было протянул. Он понимал, что этот человек не обычный подзащитный, ему нужен особый подход.

Эдварду было тяжело от пристального внимания этих незнакомых людей. Давило само их присутствие, каждый взгляд казался оценкой, отвращением, обвинением, угрозой. И еще в их взгляде — был страх. Он видел в их глазах отражение собственного уродства, которое они приписывали ему. Монстр. И это ощущение отзывалось темным эхом внутри самого Эдварда.

Врач тем временем неторопливо подошёл к высокому металлическому шкафу и извлек оттуда перчатки и блокнот. Он приблизился к Эдварду, держась на безопасном расстоянии, словно к дикому зверю. В его глазах отражалась сложная смесь профессионального любопытства и ощутимого беспокойства. Он боялся подходить ближе, как будто опасался чем-то заразиться от него. Эдвард опустил глаза, привычно принимая это отношение. Монстр — пульсировало в голове эхом чужих мыслей, ставших теперь и его собственными.

— Раздевайтесь, — неуверенно произнес врач, скосив взгляд на руки-ножницы Эдварда.

Эдвард непонимающе посмотрел на него.

— Чтобы я мог вас осмотреть, — врач указал на свой белый халат, словно на образец для подражания. — Снимите… это, — он кивнул на сложную кожаную куртку Эдварда.

Эдвард опустил взгляд на свои руки ножницы. Он никогда не снимал свой костюм самостоятельно. Его создатель всегда помогал ему в этом.

— Я… не знаю как, — прошептал Эдвард почти неслышно, опуская голову в полной растерянности.

Врач и сержант обменялись недоумененными взглядами. На лицах обоих появилось раздражение.

— Не знаешь как? — с нескрываемым недоверием переспросил Дэвис, делая шаг ближе. — Да ладно тебе! Все умеют снимать одежду! Не придуривайся!

Он грубо потянулся схватить Эдварда за рукав куртки, но тут же отдернул руку, словно обжегся.

— Да как это вообще снимается?! — вскричал он, разглядывая сложные ремни и металлические застежки, словно панцирь, оплетавшие костюм Эдварда.

Врач осторожно приблизился, словно к опасной конструкции, и робко коснулся кожи на шее Эдварда.

— Тут вроде бы застежка… — пробормотал он, пытаясь найти зацепку в хитросплетении ремней на вороте куртки. Но от нервного напряжения пальцы дрожали, и мелкие детали не поддавались.

Эдвард ощущал, что он снова является досадной проблемой, которую нужно поскорее устранить.

— Да что за ерунда! — взорвался потерявший терпение Дэвис, его голос со злостью резанул по тишине кабинета. — Ты издеваешься над нами, что ли?! Специально комедию ломаешь?! Как ты это снимаешь?! Говори, давай!

Эдвард съежился под напором агрессии, испуганно глядя на разгневанных мужчин:

— Я… правда не знаю, — повторил он тихим, полным отчаяния голосом. — Оно… всегда было на мне.

Сержант Дэвис и врач снова обменялись раздраженными взглядами, полными беспомощности. Они явно опасались приближаться к Эдварду слишком близко, держась на почтительном расстоянии от его опасных рук-ножниц. Ситуация становилась все более абсурдной и напряженной. В воздухе нависла неловкая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием сержанта и тихим шуршанием кожаной ткани, когда врач безуспешно пытался расстегнуть упрямые застежки на костюме Эдварда. Мистер Картер наблюдал за этим спектаклем с сдержанной ухмылкой, словно наслаждаясь замешательством представителей закона.

Наконец, после нескольких минут мучительных усилий, врачу все же удалось расстегнуть ремни, оголив спину. Из под откинутой ткани открывалась картина темных синяков и ссадин по всей спине — жуткие отметины жестоких ударов чем-то тяжелым.

Это был именно тот прорыв, на который мистер Картер и рассчитывал.

* * *

Эдвард, вновь запертый в четырех стенах камеры, прокручивал в голове последние часы. Унижение от осмотра ещё пульсировало под кожей, напоминая о его полной беспомощности. Теперь связь между мистером Картером, этим человеком в совершенно черном костюме — цветом словно вторящем его собственному, и тем ученым с настойчивыми вопросами, стала ясна. Мистер Картер уверял, что они верят в его невиновность и хотят помочь ему вырваться из этого кошмара. Но после всего пережитого душа Эдварда, и так израненная, съежилась от недоверия. Он больше не верил в бескорыстие, в искреннее желание помочь "просто так". Его собственная наивность, с которой он когда-то бросался помогать другим, обернулась горьким уроком — его использовали, как вещь. И вот, снова кто-то чего-то от него хочет. В памяти возник образ того ученого — внимательный взгляд, слишком мягкий голос — словно скрывали что-то чуждое, тревожное. Но ему было некуда деваться. Безысходность давила со всех сторон. Оставалось лишь смириться, позволить его странной судьбе вести его дальше, в неизвестность.

И все же, мистер Картер, в отличие от многих, не высматривал в нем диковинку, не изучал его руки с болезненным любопытством.

Он убедительно объяснил, что ему — Эдварду — нужно, просто необходимо начать говорить, потому что молчание будет воспринято как признак вины или как попытка утаить правду. Впервые за долгое время Эдвард почувствовал, что кто-то действительно пытается понять его, вникнуть, услышать. И перед ним, словно тонкий луч света в сумраке его мыслей, наконец забрезжила слабая надежда.

Диккенсовские адвокаты, обитавшие на страницах книг из замковой библиотеки, были единственным представлением Эдварда об этих людях. Он и подумать не мог, что однажды ему придется иметь дело с настоящим адвокатом.

* * *

Теперь, когда тень судебного процесса нависла над ним, Эдвард с тревогой вспоминал сцены из Диккенса. Он знал, что на суде будет она. Он живо представил себе те запутанные и часто несправедливые разбирательства, которыми были полны страницы его любимых книг, и осознание, что скоро они окажутся в центре подобной истории, легло тяжёлым грузом на сердце.

Примечания:

"Разве я просил тебя, Создатель, сделать меня человеком, разве я просил тебя вывести меня из тьмы?" (с)

В полумраке камеры Эдвард неподвижно сидел на койке, и лишь лунный свет играл на лезвиях его рук-ножниц, пока он погружался в безмолвные лабиринты своих мыслей.

...Он не хотел защищаться. Он был готов в ту ночь к смерти. Был готов принять неминуемое. В ту кошмарную ночь, когда все обернулось против него, когда на него смотрели как на чудовище… Монстр. Разве он не был им? Недоделанный, с лезвиями вместо рук. Недоразумение, недочеловек. И когда Ким пришла к нему... Среди всего этого страха и ненависти, она нашла его. Ему нужно было лишь мгновение... Капля ее тепла. Пока он еще мог чувствовать. Пока разъярённая толпа не забрала его, пока не разорвала на части, как и жаждала. Он хотел запомнить это ощущение ее рядом. Это было… единственное, чего он когда-либо так сильно желал. Когда Джим обрушился на него с ударами… он почти смирился. Он заслужил все это. В те минуты он и сам себя ненавидел. За то, что он есть, за свое уродство, за невозможность стать нормальным. За ту боль и страх, которые он, сам того не желая, принес в этот мир. Он был готов принять смерть от рук Джима, только бы доказать, что он не чудовище. Искупить вину, пусть и непонятную ему самому.

Но когда Джим ударил ее… Ким. Его Ким. Защищающая его собой. Любящая его вопреки всему. В тот миг что-то внутри оборвалось с треском. Нет, этого он не мог допустить. Не мог позволить ей пострадать. Не мог стерпеть, чтобы этот… этот озверевший человек причинил ей боль. Он видел в глазах Джима слепую ярость, и понимал, что тот не остановится. Ни перед Ким, ни перед ним. У него не было выбора.

Он ценил человеческую жизнь, несмотря на всю ее жестокость и непонимание. И теперь он отнял ее. Вместо того чтобы нести доброту и красоту в мир — которому оказалось все это не нужно, он стал разрушителем. Убийцей.

Какой-то вязкий оттенок тьмы, которого никогда не было раньше, поселился внутри. Он чувствовал, что изменился. Словно частица чего-то светлого откололась, и заполнить образовавшуюся пустоту было нечем. Он стал… чем-то похож на них, и это сходство было пугающим. Но для них он все равно оставался чужим.

Он знал, что это называется самооборона. Так сказал адвокат, так говорила ему Ким. Но это… теперь навсегда с ним, здесь, внутри. В его душе, на его руках… Этот мир научил его, что его руки могут быть опасным оружием. И он использовал их... чтобы защитить ее, чтобы остановить злобу. И это навсегда будет с ним.

И только она... любила его, даже после того что он сделал.

* * *

...Поднявшись, он стоял напротив нее, уже без унизительного страха. Вокруг него шумела негодующая толпа.

Он смотрел в ее глаза и ждал. Что ты сейчас решишь? Ты знаешь меня настоящего. Ты сейчас была счастлива со мной. Ты сейчас обнимала меня. Просто выбери. Меня или их. Правду или ложь. Сердце или разум. Выбери… Тишина повисает между ними, несмотря на шум толпы. Эдвард ждет, затаив дыхание. Он знает, что сейчас решается его судьба. Он цепляется за последнюю возможность остаться — с ней, в этом мире. Только она одна лучом света ещё оставалась для него. Надежда — хрупкая, трепещущая — все еще теплится в нем.

Она опускает его.

Мой ледяной ангел

* * *

...Ведь тогда он почти поверил, что сможет жить среди людей. Что его примут, что у него есть даже друзья, что он тоже может быть нужным, что его странные руки способны творить что-то прекрасное, ценное, нужное миру... Все эти мечты оказались лишь призрачной дымкой и развеялись в миг, словно их и не было. Слишком прекрасно, слишком сладко, чтобы быть правдой для него. Он не винил Пег и Билла, нет. Он понимал их. Он был неудобен. Опасен для них, для всех — и ничего не мог с этим поделать. Само его присутствие разрушало их спокойствие, их нормальную жизнь. Но даже это понимание не уменьшало горечи. И нигде ему не было уготовано места. Та короткая сказка лишь с ещё большей силой бросила, обрушила его обратно во тьму.

Почему люди так жестоки? Он не понимал. Он смотрел на свои руки, на эти проклятые ножницы. Именно из-за них. Ужасные, ненавистные ножницы, сломавшие ему жизнь, не дав даже шанса на счастье. Он сжал свои лезвия, чувствуя, как ненависть к самому себе и отчаяние разрывают его на части. За что? За что ему была уготована такая судьба? Ответа не было, и только лунный свет играл на лезвиях его рук-ножниц.

Примечания:

"Почему я должен жалеть человечество больше, чем оно жалеет меня?" (с)

Спустя несколько месяцев интригующего ожидания ответа на архивный запрос по Винсенту в руках у Джона наконец-то оказалась стопка ксерокопий старинных документов — на которых важные детали порой досадно ускользали за пределы листа, принеся Джону в общем-то ожидаемое открытие — создатель Эдварда оказался вовсе не инженером или механиком, всерьез увлекающимся анатомией, а врачом-хирургом. И словно драгоценная находка — среди этих бумаг обнаружилась фотография, точнее, ее копия — слегка зернистая, на тонкой серой бумаге. Черно-белый отпечаток сохранил резкие, волевые линии лица мужчины, лет тридцати пяти на вид. Высокий лоб, темные волосы, аккуратно зачесанные назад, тонкие элегантные усы, и взгляд... Взгляд, притягивающий внимание своей глубиной и проницательностью, словно стремящийся проникнуть в самую суть. В этом строгом, но выразительном лице угадывались и острый ум, и какая-то сдержанная, аристократическая стать. Годы его жизни — 1807-1889 — пролегли целой эпохой, словно намеренно окутанной пеленой забвения. За долгие годы своей практики он изобрел целый ряд инструментов для деликатной хирургии и анатомической диссекции — необычайное новшество в эпоху, когда хирургия была скорее ремеслом грубой силы, чем искусством тончайшего вмешательства. И ведь именно эта поразительная ювелирная тонкость и точность оказались позже так необходимы в создании Эдварда... Механика же упоминалась на страницах медицинских журналов не просто как увлечение с юных лет, а скорее как страсть, глубоко укоренившаяся в его натуре. Джон помнил те сложные и причудливые машины Голдберга из замка. И это увлечение, как оказалось, было более чем удачным дополнением к его врачебному таланту. Встречалось и любопытное упоминание о его «экспериментах по оживлению с помощью электричества», что вызывало чаще скепсис у современного ему медицинского сообщества, хотя в 19 веке такие опыты и пользовались определенной популярностью. И ведь оживил таки! Также в архивных копиях мелькали занимательные упоминания о его увлечении алхимией. И вот тут-то уж волна критики и насмешек обрушилась на него со всей силой — интерес к алхимии в глазах рационального медицинского сообщества 19 века выглядел откровенным шарлатанством и возвращением к средневековому мракобесию. Всю свою врачебную жизнь проведя в Филадельфии — городе с богатыми медицинскими традициями, он перебрался в почти захолустный портовый городок уже на закате дней, где, собрав воедино весь багаж своих знаний и опыта, он наконец занялся воплощением своей амбициозной мечты. Похоже, уединение было ему необходимо, чтобы сохранить в тайне свою необычную деятельность. Слишком поздно начал... И в этой запоздалости ощущалась печальная безответственность по отношению к Эдварду.

Ещё в дневниках Винсента, которые теперь хранились в сейфе, мелькала прогрессивная для 19 века идея об улучшении человеческой природы с помощью механизмов. Помня эти строки, Джон не мог отделаться от мысли, что ножницы так и остались у Эдварда не по трагической случайности.

Эдвард, сгорбившись, неподвижно сидел в своей тесной камере, тускло освещенной одинокой лампочкой под потолком, и эхо приговора — "пожизненное заключение" — продолжало глухо биться в висках, отзываясь тупой ноющей болью, проникающей в каждую клеточку тела, и тянущей тоской, захлестывающей бесконечным отчаянием. Пожизненное... Слово звучало как захлопнувшаяся дверь, отрезая его даже от прошлой жизни в замке, которая теперь казалась призрачной и далекой, словно ее и не было вовсе, а всегда была только эта гнетущая камера. Мистер Картер заверял, что этого не случится, что это ошибка, что они выиграют, что это лишь первый суд, и свобода — близка. Но Эдвард не верил. Слишком давящей была эта тюремная клетка, а мир за ее пределами — безнадежно чужим и враждебным.

...Холодный, парализующий страх по дороге в суд сковал его тело. Техника дыхания, которой научил его Картер во время их встреч, которые незаметно сами стали для него как воздух, как возможность почувствовать себя хоть немного нормальным… Вдох. Медленный, глубокий, словно пытаясь набрать в легкие не воздух, а хоть каплю успокоения. Задержать дыхание — тщетно пытаясь удержать этот ускользающий миг мнимого равновесия. Выдох. Длинный, медленный. Только бы освободили. Он поедет с этими людьми куда угодно — только бы освободили. Но напряжение не отпускало, а лишь сгущалось внутри, как свинцовый капкан. "Доброта — твоя защита, Эдвард. Покажи им свое сердце" — напутствие Картера звучало теперь ещё более беспомощно. Доброта… Разве они способны, разве они хотят ее увидеть? И вот двери суда распахнулись, и он шагнул в пугающую неизвестность, навстречу своей участи. Картер, как всегда облаченный в чёрный как ночь, с лёгким отблеском, костюм, оставался рядом, его присутствие было слабым, но все же ощутимым якорем, удерживающим его в этом океане без берегов.

Его встретил тусклый свет ламп и ослепительные, резкие вспышки камер. Судебный зал был переполнен — голоса, приглушенный шепот, покашливание, шуршание бумаги — все сливалось в один монотонный, угрожающий гул, похожий на ропот разъяренной толпы. Высокие окна равнодушно взирали на происходящее. Массивные, темные деревянные столы и скамьи словно давили своей тяжестью, напоминая о неотвратимости приговора. Его усадили на жесткий деревянный стул. Лезвия-пальцы, неуклюжие и чужие, покоились на коленях, дрожа от внутреннего напряжения, словно неподконтрольные ему. Каждый взгляд, рассматривавший его в упор, словно ощупывая — нёс в себе тяжесть, обвинение, осуждение. Все вокруг было незнакомым, пугающим, враждебным. Речи судей, четкие, безжалостные, казались направленными на его полное уничтожение. Он испуганно смотрел на них в ожидании неотвратимого.

По очереди к трибуне выходили соседи — все те, чьи сады он когда-то искренне преображал, кого стриг, меняя их образы до неузнаваемости. Теперь их лица были полны страха, неприязни и враждебности. Каждое их обвинение — словно клинком вонзалось в его сердце. Проколотая шина, неловкое движение ножницами, поранившее собаку, раненный мужчина, пытавшийся схватить его, испуганные дети, обрубленная часть его фигурного дерева. Все это по их словам было проявлением агрессии, злого умысла, жестокости, угрозы. Всплыли и слухи о якобы «попытке изнасилования» Джойс. Лишь Картер раскрыл ему истинное значение этих слов — Эдвард был потрясен их отвратительным смыслом.

Но Джойс... Только ее не было. Неужели она не хотела быть здесь, в первых рядах обвинителей? Неужели она не хочет разорвать его на части словами, как все остальные? Ее отсутствие удивило Эдварда, выбиваясь из общего обвинительного хора.

Мистер Картер настойчиво повторял один и тот же вопрос — что вы делали в тот вечер? Но я спрашиваю вас не об этом! Что вы собирались сделать? — с нажимом спрашивал он. — Вы хотели вернуть нас во времена самосуда, вы хотели осквернить правосудие! Так кто же должен здесь предстать перед судом? Не вы ли сами?!

Каждому свидетелю он методично задавал не просто вопросы, а скорее вызовы, стараясь опровергнуть каждое их слово.

— Вы назвали мистера Эдварда монстром. Не могли бы вы уточнить, что именно вы имели в виду, используя такое сильное слово? Когда вы говорите "монстр", вы подразумеваете что-то вроде огнедышащего существа, как в сказках? — вопросы его звучали напористо и требовательно. — Или возможно, вы использовали это слово, чтобы описать не его объективные качества, а скорее ваше личное восприятие и эмоциональное состояние в его присутствии? Не могли бы вы рассказать подробнее, что именно вы чувствовали, что заставило вас использовать это слово?

И среди этой толпы обвинителей вдруг появилась... Пег. Она лишь раз взглянула на него — и в этом мимолетном взгляде Эдварду почудился проблеск сожаления и... сочувствия? Ее голос звучал иначе, мягче. Она говорила о его доброте, уязвимости, о его неуклюжей попытке стать частью их мира, найти свое место среди них. Она утверждала, что он не способен намеренно причинить вред. Ее слова стали внезапным лучом света среди потока обвинений, почти забытым теплом отозвались внутри. Эдвард был уверен, что она не придет, что она презирает его после всего случившегося. Он был безмерно благодарен ей.

В первом ряду он видел отца Джима — неподвижное, каменное лицо, полное жажды возмездия.

Судьи настаивали, что он монстр по самой своей природе, по своей сути, агрессивный и опасный для общества из-за своих жутких ножниц — смертельного оружия, встроенного в его руки, беспрерывно готового для нанесения смертельных ран. Смертельное оружие… эту горькую правду он осознал уже давно.

Агрессия. И ведь они правы. Он ощущал тогда именно ее — темную, неконтролируемую, когда в отчаянии бежал прочь из "дома", бродил по темным улицам пригорода, потерянный и одинокий. Город, отвернувшийся от него, должен был почувствовать его боль, его ярость. Маска художника была сорвана, и монстр, вырвавшийся наружу, требовал мести. Он выплеснул на них свою ненависть за то, что отказали ему в месте среди них, за все непонимание. Именно в тот момент он сбросил с себя оболочку их пригорода, осознавая себя чужим, отторгнутым и навеки чуждым им. Он больше не хотел быть одним из них. Разрывая на себе ненавистную ткань их одежды, он освобождал себя, давая волю тому, кого они так боялись увидеть. А теперь — вновь облачённый перед судом в рубашку и брюки, он чувствовал, как те неконтролируемые, разрушительные чувства пугают его самого.

...А потом объявили о ее выходе. Его ангел, его счастье, ради которой он готов был отдать все, лишь бы она сияла. Но она здесь — в этом зале, пропитанном враждебностью — и все из-за него. Она появилась — в белой изящной рубашке с нежным кружевным воротником, и их взгляды встретились, словно столкнувшись в тишине. Он смотрел на нее с болью и тоской. Серьезная, бледная, хрупкая, но собранная и полная решимости, он чувствовал, как тяжело ей даётся это спокойствие. Ее взгляд, прямой и непоколебимый — был обращен к судьям, к нему же — наполненный нежной силой и безмолвной, все понимающей поддержкой — словно маяк в его сумраке.

Он вспомнил тот миг в замке, на краю обрыва, когда она, казалось, уходила навсегда, растворяясь во мраке, и тьма поглотила последний луч света в его душе. Тогда внутри него разверзлась бездна — жгучая, невыносимая. Он не мог подобрать слов, чтобы описать эту боль, это чувство потери. Словно само небо обрушилось на него, обрывая последнюю нить, связывающую его с жизнью.

А теперь… Это небо обрушилось на нее. И он знал, что виноват. Виноват в том, что просто был в ее жизни, что осмелился приблизиться, позволил себе ту мимолетную, запретную близость, то робкое объятие. Виноват в том, что позволил себе мечтать, вопреки всему, вопреки своей природе, что он может быть достоин ее, что он мог бы быть на месте Джима, на месте… обычного человека. Зная, что он никогда не сможет даже коснуться ее по-настоящему, взять ее ладонь в свои лезвия, почувствовать тепло ее кожи.

Горечь осела в нем, но уже не была горьким отчаянием от осознания своей судьбы. Он смотрел на нее, и страх, который сковывал его, страх перед приговором, перед неизвестностью, отступал. Он больше не боялся за себя. Потому что она здесь. Она не боится. И это было сейчас самым важным. Ее присутствие в этом зале, среди враждебных взглядов, было свидетельством того, что не все потеряно, что даже его можно любить, можно понять и принять. И этого молчаливого признания казалось достаточно, чтобы принять любой исход этого суда. Его судьба уже не казалась ему такой ужасной, пока он видел ее глаза, полные сострадания и… чего-то еще, что он не смел назвать надеждой.

Ким старалась отвечать на вопросы Картера твердо, но ее слова тонули в шуме недовольства и возмущения, нараставшем в зале. Молоток судьи стучал не переставая. Ее перебивали резкими возгласами, недоверчивыми, обвиняющими вопросами. Ее любовь к нему, очевидная и уязвимая, лишь подчеркивала, по мнению суда, ее пристрастность.

Слова Ким, коснувшиеся его личных качеств, заставили Эдварда внутренне съежиться. Это было слишком личным, словно нечто сокровенное выставили на всеобщее обозрение. Он с удивлением, граничащим с потрясением, осознавал, каким его видит Ким. В те хрупкие моменты их молчаливой близости это ощущение проскальзывало между ними, но сейчас… Сейчас это звучало как публичное признание, на которое они были обречены, и от этого сердце пылало жаром.

Потом последовали безжалостные вопросы судьи, один за другим.

— Вы действительно не боялись Эдварда в тот момент? Вы хотите сказать, что вы чувствовали себя абсолютно в безопасности рядом с человеком, который, как мы знаем, склонен к насилию и обладает смертельным оружием?

— Вы же не хотите сказать, что Джим просто так, случайно оказался в замке? Он же переживал за вас, он чувствовал что что-то не так, правда? Разве это не очевидно, что он увидел, что вы в опасности?

— Разве Джим не пытался вас в тот момент спасти от Эдварда?

Видя, как она с трудом держится под натиском этих вопросов, Эдвард порывался ответить сам, вмешаться, но резкий стук молотка судьи остановил его.

— Мисс, вы утверждаете, что расстались с Джимом и вступили в отношения с обвиняемым в течение нескольких часов? — голос судьи был холоден и резок, как лезвие. — И не усматриваете ли вы в таком стремительном или даже спонтанном развитии событий… мотив для, скажем так, ревности? — последние слова прозвучали с особенно неприятной интонацией. — И ваша оценка необъективна?

Эти вопросы обжигали Эдварда сильнее вспышек камер. Хрупкая нить, едва связавшая их сердца перед трагедией, теперь искажалась и перекручивалась, выставляя их чувства на всеобщее обозрение, под пристальные осуждающие взгляды.

— Мы… — Ким запнулась, покраснев, но взгляд ее оставался твердым. — Да, мы были в отношениях… уже в тот вечер, ещё до трагедии. — ее голос дрогнул, но не сломался. — Никакой ревности не было и быть не могло.

...Когда пришел его черед давать показания, Эдвард встал. Внутри все похолодело, он отвечал на заранее отрепетированные вопросы Картера тихо, но последовательно, стараясь обдумывать каждое слово. Потому что здесь была она — и он не смел бояться, не мог ее подвести, не мог допустить, чтобы ее слова потонули в этом море недоверия.

Едва он начал говорить, как по залу пронесся шепот, нарастая, словно волна, достигая гула, и судья, тяжело опустив молоток, рассек этот нарастающий ажиотаж требованием тишины.

Затем хлесткие вопросы обвинения один за другим посыпались и на него.

— Итак, мистер Эдвард, вы утверждаете, что Джим вас прогнал. Но позвольте уточнить, что именно вы сделали, чтобы заслужить столь... решительный отпор? Не пытались ли вы перетянуть на себя расположение мисс Ким, которая, как нам известно, на тот момент была с мистером Джимом?

До этого он поранил Ким

Дыши — настойчиво напоминал ему Картер.

— Вы хотите сказать суду, что человек, который имеет навык стрижки кустов и людей, вдруг неожиданно стал настолько неуклюжим, что не смог контролировать свои действия? Вы действительно ожидаете, что присяжные поверят в такую невероятную случайность?

— Творчество это... другое. Там я... чувствую. А здесь, в жизни... руки всегда мне неудобны, — отвечал он, опустив взгляд.

Так и было. В творчестве его руки словно жили своей жизнью, послушные какому-то внутреннему ритму. Ножницы сами вели, там не нужно было думать, не нужно было стараться. А здесь упорно мешала эта досадная неуклюжесть, и он не понимал, почему так.

— ...Сразу после вашей ссоры с Джимом последовал, как ни странно, ваш разрушительный поход по пригороду, который подвергся... неожиданному, скажем так, вашему гневу, — судья слегка прищурился. — Вы действительно хотите убедить нас, что эти события — простое совпадение, и что ни о какой ревнивой ярости, вызванной вашим конфликтом с Джимом, не идёт и речи?

— Нет, правда. Я тогда... почувствовал отчаяние, что меня... отвергают люди.

Сосредоточенный взгляд судьи давил, тяжёлый и изучающий.

— Мистер Эдвард, — продолжал судья, не отрывая взгляда, — мисс Ким утверждает, что ваши отношения начались вечером того дня. — Он выдержал паузу, словно позволяя тишине подчеркнуть нелепость ситуации. — Серьезные отношения — это, как правило, нечто… более длительное, требующее времени для развития, не так ли? Или же, возможно, мисс Ким несколько… преувеличивает степень близости между вами на тот момент? Возможно, столь молниеносное сближение не было обоюдным и искренним?

— Ваша честь, я возражаю. Данные вопросы выходят за рамки дела, — резко заявил Картер, поднимаясь с места. — Я возражаю против спекуляций на чувствах моего подзащитного и требую от суда пресечь эту деструктивную линию допроса!

— Отклоняется, — судья нахмурился, бросив быстрый взгляд на Картера, после чего снова повернулся к Эдварду. В его глазах читалось явное сомнение, и он неумолимо продолжил.

— Но вы-то понимали, как все обстоит на самом деле? — в голосе судьи зазвучали беспощадные нотки. — И вы считали Джима… соперником? В ее внимании, в ее… расположении? Вас беспокоило его присутствие рядом с мисс Ким? Вы испытывали… ревность?

— Протестую, ваша честь! — вновь настойчиво произнес Картер. — Прокурор пытается построить дело на надуманной ревности, не предоставив никаких доказательств ее существования. Это ложный мотив, который уводит допрос в сторону от реальных обстоятельств.

— Возражение отклоняется, — отрезал судья. — Суд устанавливает мотивы действий обвиняемого.

Эдвард тонул под натиском этих безумных вопросов. Это было нестерпимо, больно буквально физически. Картер отрабатывал все это с ним — Эдвард понимал эту чудовищную необходимость. Но сейчас он ощущал, как их чувства безжалостно выворачивают наизнанку и растаптывают, и его терзала бессильная вина перед Ким, вынужденной терпеть это унижение — Ким, которую он сам обрек на этот ад.

Верил ли он тогда, в тот вечер, что она уже с ним? В глубине души — да. Он видел в ее глазах что-то такое, что зажгло в нем надежду, и в ее принятии он ощутил подтверждение тех чувств, на которые так надеялся.

Но ревность… вот ее уже не было. Ведь Ким уже была с ним, она выбрала его. Может быть... была злость и обида на то, что она когда-то была с таким, как Джим. Но уже не ревность. Что-то более темное и сложное поднималось тогда из глубины его души, что-то, чего он сам не мог до конца понять и определить. Он был запутан в сетях чужих толкований и собственных невысказанных чувств.

Он не очень хорошо представлял себе, что такое отношения. Единственным примером, который он знал, были отношения Ким и Джима. Он видел что-то похожее в фильмах, которые они смотрели все вместе, когда он ещё жил в семье Пег. И его манило это волшебство, как мотылька — пламя. Но он хорошо знал, что такое любовь. Он чувствовал ее как нечто несомненное, бьющееся внутри, как часть себя самого.

Он молчал какое-то время, подбирая слова, которых не находилось. Затем тихо произнес, глядя прямо перед собой, стараясь не замечать людей в зале:

— Отношения и любовь... это... разное. Любовь важнее. Нам... помешали. Люди. Джим... он... не имел значения.

Кажется, он все равно говорил не то что нужно.

Обвинение продолжало свою уничтожающую речь — настаивая, что случившееся было намеренной агрессией Эдварда, вызванной ревностью к Ким, и особо выделяя момент, что он вытолкнул Джима в окно. Игнорируя все доводы о самообороне, отвергая все усилия защиты представить дело иначе, суд заявлял — пистолет был необходим Джиму для его же безопасности, а последовавшие удары — не что иное, как закономерный ответ Джима на нападение.

Внутри Эдварда все кричало от обжигающей несправедливости. Как так вышло, что никто не видит главного — Джим напал на Ким! Его сердце сжималось от муки и бессилия, что ее боль и унижение просто не замечают.

— Ответьте тогда на такой вопрос, — жёстко продолжал судья, — откуда у вас ножницы, мистер Руки-Ножницы? Кто дал вам право носить такое оружие?

Эдвард прикрыл глаза, словно готовясь нырнуть в ледяную воду.

Он услышал, как на свидетельскую трибуну поднялся еще один человек. Голос представился доброжелательно и спокойно: ученый... Эндрю. Фамилию Эдвард не запомнил. Эндрю невозмутимо начал рассказывать о его создании, что он не задумывался как монстр, о происхождении ножниц — которые остались от робота для нарезки овощей. Каждое слово Эндрю словно ещё больше увеличивало пропасть между ним и людьми. В зале пронесся приглушенный шепот, полный недоумения.

Теперь. Все. Знали. Его историю разложили на винтики и шестеренки, выставили на всеобщее обозрение, как старый, ржавый механизм. Он почувствовал на себе взгляд Ким. Бывший робот для нарезки овощей. Стыд не просто затопил его, он хотел исчезнуть, раствориться в стенах зала, стать ничем. Как она воспримет это? Он заставил себя поднять глаза и посмотреть на нее. Сочувствие в ее глазах было явным, но главное, что он видел ту же глубину понимания и поддержки, как и прежде. Словно она уже знала это все. Она всегда понимала и чувствовала его по-настоящему, даже без слов.

Дальше с заключительными речами выступили обвинение и защита.

Ваша честь, присяжные заседатели!

Сегодня мы собрались здесь для того, чтобы взглянуть в лицо опасности, поистине беспрецедентной. Перед вами — Эдвард Руки-ножницы, и я, представитель обвинения, намерен доказать вам, что этот подсудимый виновен в хладнокровном убийстве Джима, совершенном из гнусной ревности.

Да, мы все видели его — странное существо с лезвиями вместо рук. Общество, в своей наивности, поначалу приняло его. Они видели в нем забавную диковинку, способную стричь кусты и делать прически. Но теперь завеса спала с наших глаз, и наконец нам открылась истина — мы видим смертельную опасность, заключённую в этих лезвиях, в этом неестественном существе, которое посмело вторгнуться в наш мир, в наш тихий, благополучный городок, в жизни наших сограждан, оставляя за собой кровавый след.

Задумайтесь, присяжные. Кто такой Эдвард Руки-ножницы? Он — недочеловек, созданный искусственно, лишенный нормальных человеческих чувств и моральных устоев. Он не понимает границ, не знает сострадания. Его руки — не руки, а орудия убийства, постоянно готовые к применению.

Обвинение предоставило вам неопровержимые доказательства мотива этого ужасного преступления — ревность. Ревность даже для человека — это разрушительная сила, способная превратить его в чудовище, лишённое человечности. И, как мы уже говорили, Эдвард — не человек. Он уже зверь, чудовище, с лезвиями вместо когтей.

Покойный Джим, молодой, полный жизни и планов, популярный и талантливый спортсмен. У него были друзья, перспективы и… любовь Ким. Ким — юная девушка, чье внимание, очевидно, привлекло это… существо. Мы знаем, что Эдвард испытывал к Ким чувства. Наблюдал за ней, пытался добиться ее расположения. Но Ким любила Джима. И это, присяжные, стало спусковым крючком.

Эдвард не мог вынести мысли о том, что Ким принадлежит другому. Ревность, подобно яду, отравила его искусственное сердце. И он решил устранить соперника, жестоко расправившись с ним и, словно этого ему было мало, вытолкнув его из окна, движимый какой-то дикой, маниакальной жестокостью.

Присяжные, не дайте себя обмануть его жалобным взглядом и неуклюжими движениями. Загляните в суть. Посмотрите на опасность, которую представляет собой Эдвард Руки-ножницы для нашего общества — опасность, которую мы никогда прежде не знали. Он убил Джима из ревности, и должен понести наказание за свое чудовищное преступление.

Мы, обвинение, просим вас, основываясь на представленных доказательствах и здравом смысле, вынести вердикт: виновен. Пусть правосудие восторжествует, и наш город будет защищен от этой неестественной, колоссальной угрозы.

Отчаяние и безнадежность нарастали с каждым словом обвинения. Все ведь было не так! Но они так и не поверили... ни ей, ни ему. И Эдвард ощущал, как эта несправедливая ложь, словно тень, начинает предательски проникать в самую суть правды, размывая его истинное "я".

Голос Картера в заключительной речи звучал уверенно и напористо, пробиваясь сквозь царившую в зале атмосферу недоверия.

— Господа присяжные, защита не отрицает трагедии произошедшего. Но прежде всего, давайте отбросим ложные мотивы и посмотрим на факты. Эдвард не искал конфликта. Именно Джим был тем, кто первым начал ссору, кто, будучи в состоянии алкогольного опьянения, вторгся в его жилище, угрожал ему, и не просто первым применил физическую силу — он дважды выстрелил в Эдварда на поражение, лишь по счастливой случайности промахнувшись! Разве это не акт агрессии высшей степени? Разве это не явное намерение лишить жизни? И если сторона обвинения пытается убедить вас, что пистолет был у Джима для его «безопасности», то как они объяснят следы от выстрелов, обнаруженные, как мы знаем, на стенах замка? И если этого недостаточно, давайте вспомним, что пистолет этот принадлежит его отцу, и сам Джим не имел никакого права владеть и использовать это оружие! Именно Джимом двигала ревность, отравлявшая его разум. Обвинение принизило значимость связи Эдварда с Ким, говоря о ее кратковременности. Но разве настоящие чувства, искреннее понимание и привязанность измеряются временем? Ким сделала свой выбор, и о ревности к ней не могло идти и речи! Где, скажите, здесь место ревности, если Ким сама пришла к Эдварду в замок, когда весь город от него отвернулся? Она пришла, потому что переживала за него и любила его, несмотря на все предубеждения и страхи вокруг. И эта ревность Джима, эгоистично неспособного принять чужой выбор, уродливое лицо его уязвленного самолюбия, была подпитана страхом — страхом перед тем, чего он не понимал, перед самой природой Эдварда, которая казалась ему чуждой, и следовательно, угрожающей! Я призываю вас руководствоваться не страхом, а здравым смыслом. Мой подзащитный, Эдвард, стал жертвой неоправданной агрессии, ревности и слепого, иррационального страха.

Его руки — это не орудия убийства, а рудимент прошлого, оставшийся у него по трагической случайности! Трагедия Эдварда в том, что его особенности были неверно истолкованы, превращены в источник непонимания и страха, породивших предрассудки и ненависть. Да, были разрушения в городе, и это печально. Но в них выплеснулась не ревность, а боль доверенного до отчаяния от всего пережитого им в пригороде непонимания, одиночества и отвержения! Это был эмоциональный срыв, бунт подростка, крик о помощи в мире, который его не услышал! Ведь агрессия, господа присяжные, это чувство, знакомое каждому из вас — она есть в самой нашей природе, и порой, когда чаша терпения переполнена, она находит выход — и не всегда он бывает правильным, но всегда — человеческим.

Картер продолжал, наращивая давление.

Когда Эдвард был физически атакован, он действовал инстинктивно, чтобы защититься от нападения. У него не было другого выхода, кроме как использовать единственное доступное ему средство — свои руки. Физически, из-за особенностей строения рук, Эдвард просто не способен толкнуть человека с такой силой, чтобы тот выпал из окна. Джим попятился, а вы же понимаете, господа присяжные, насколько ветхое и хрупкое стекло в старом, заброшенном особняке. Это трагическая случайность, помноженная на непонимание. Посмотрите на творчество Эдварда — разве это творения монстра? Это творчество человека, стремящегося к красоте и гармонии. Он нёс эту красоту в окружающий вас мир, господа присяжные! И вспомните, ведь этот необычный человек совершенно бескорыстно, по доброте душевной, дарил красоту в повседневной жизни, бесплатно стригя кусты, делая необыкновенные стрижки всем желающим и даже собакам! Да, он создан искусственно. Но по полному человеческому подобию. Он обладает развитым чувством прекрасного и всеми человеческими чувствами. Посмотрите в его глаза — разве вы увидите в них злобу? Нет, его глаза полны боли, страха, непонимания! Эдвард — жертва человеческой жестокости и своего необычного происхождения. Он нуждается в помощи, а не в осуждении.

Голос Картера смягчился.

И теперь, я прошу вас подумать о будущем. Вместо тюремной камеры, где мы потеряем возможность познания его уникальности, Эдварду нужно место в лаборатории. Место, где его необычайная природа будет предметом изучения, а не осуждения. Изучение его физиологии станет источником научных прорывов в медицине, биологии, генетике, кибернетике, протезировании! Его дело — это гораздо большее, чем просто судьба одного человека. Он — не просто феномен, господа присяжные, он — живой ключ к изменению наших представлений о мире! И мы не можем позволить себе упустить такой шанс. Это уникальная возможность, которую история может нам больше никогда не предоставить! И, конечно, — Картер сделал паузу, его голос стал почти доверительным, — ножницы... эти острые лезвия, что пугают вас, будут обязательно устранены, а значит, больше не будут представлять даже случайной опасности!

В голосе Картера зазвучали ещё более искренние и убедительные ноты.

Господа присяжные, дело Эдварда — это дело о нашей способности к состраданию, о нашей готовности принять тех, кто отличается от нас, о нашей вере в справедливость. Не позволяйте ослепить себя предрассудками, не дайте страху победить человечность. Я вижу человека, который нуждается в понимании и защите, человека, которого общество испугалось, не потрудившись узнать. Я прошу вас, господа присяжные, посмотрите на все предоставленные вам доказательства, на факты, которые говорят сами за себя, послушайте свое сердце, и вынесите справедливый вердикт — вердикт невиновен.

...Мучительное ожидание вердикта тянулось бесконечно. Каждый удар сердца гулко отдавался в висках, пока наконец не раздались слова приговора. Внутри все похолодело, сковывая его льдом. Преднамеренное убийство. И такое недостижимо далёкое небо вновь обрушилось на него. Он медленно повернул голову к Ким. Ее взгляд, полный боли и отчаяния, пронзил его насквозь. Словно ему под ребра вонзили и провернули острый, ледяной, как его лезвия, нож... Он отчаянно хотел избавить ее от этой боли. От ещё одного прощания навсегда. Ведь суд признал его монстром. Пусть и она относится к нему так. Он снова и снова видел перед глазами тот момент — ярость захлестнула его, тьма вырвалась наружу, он шел на Джима прямой атакой, желая... не просто остановить его, а убить. Злость копилась к Джиму давно — со времен его глупой затеи с ограблением, когда тот насмехался над ним, когда прогнал его. Он все молча сносил, глотая обиду и унижение. И вот… Не вытерпел. Ответил яростью на ярость.

Он заслужил это. Он это заслужил.

Но разве теперь есть разница? Ведь его жизнь в замке и была пожизненной тюрьмой, только он не понимал до конца этого раньше. Лишь окунувшись в этот незнакомый, живой мир, он осознал, сколько провел в смертельном несуществовании. И в ту ночь он был готов вновь застыть в своей пустоте навсегда. А теперь, даже если бы двери тюрьмы открылись, куда ему идти? Назад, в свои каменные стены, где за ним снова придут? Только на этот раз им уже никто не помешает. Или с этими людьми, в эту... он старался вспомнить это странное, сложное слово — лабораторию, где с ним непонятно что будут делать.

Внутри все пульсировало хаосом. Он словно распадался на части, не понимая, кто он теперь — чудовище, заслуживающее наказания, или... незавершенное существо, оступившееся в темноте собственной души. Кто он? Кем он стал? Вопросы множились в голове, не давая ответа, лишь усиливая ощущение полной потери себя, и он не мог собрать себя по частям.

Он сидел на краю жёсткой койки, склонив голову, его руки-ножницы беспомощно лежали на коленях, словно чужие, и их неподвижность устало вторила смятению в его душе.

Дверь в камеру с лязгом распахнулась, прерывая его полные безысходности мысли. Сержант Дэвис стоял на пороге.

— На выход! Адвокат здесь.

Примечания:

"Несчастье сделало меня дьяволом. Сделай меня счастливым, и я снова стану добродетельным." (с)

Мерцающий синий свет экрана телевизора отражался на стеклянных и металлических поверхностях кабинета. Переполненная пепельница из дымчатого стекла возвышалась на рабочем столе. На экране застыло суровое и надменное лицо одного из присяжных, с холодным презрением в глазах произносящего сухое, отчеканенное: "Пожизненное лишение свободы".

Джон стоял неподвижно, спиной к столу, глядя на экран. Его лицо сохраняло непроницаемое спокойствие. Легкий, почти незаметный кивок головой — признание самому себе — он ожидал этого. Резким движением пульта Джон погасил экран. В кабинете на мгновение повисла густая тишина, усиленная легким гулом работающего оборудования за стенами, и вот ее разорвал шквал настойчивых телефонных звонков. Он словно их не слышал. Он медленно подошёл к панорамному окну, за которым расстилался вечерний пейзаж научного городка. Внутри него бушевало сдержанное, холодное бешенство. Не взрыв ярости, а именно холодная, методичная злость человека, которого лишили чего-то по праву принадлежащего ему. Это было не просто поражение в суде, это был удар по его самолюбию. Он не любил проигрывать. Никогда. И сейчас он проигрывал не суд — он проигрывал контроль, и это было неприемлемо. Особенно когда истина была так очевидна, подкреплена неопровержимыми уликами, разложена по полочкам научных доказательств, растолкована этим… присяжным.

Его взгляд скользил по бесконечным рядам окон лабораторий, но видел он не их. Он видел перспективу: Эдвард в тюрьме, или, что еще хуже, в закрытой лаборатории — и никакого доступа. А ведь он хотел его себе. Эта мысль обжигала сильнее всего. Он хотел этой громкой победы, которая была бы связана с его именем, с его лабораторией.

...Но ведь он знал, что легко не будет.

Дом встретил его тишиной и мягким светом. Анна, стоя у большого окна, сразу обернулась к нему, едва он переступил порог — ее взгляд был полон тихой тревоги, смешанной с сочувствием. За внешним спокойствием Джона она мгновенно уловила его напряжение, сквозившее в каждом его движении.

— Проиграли?

Джон обернулся к ней с лёгкой натянутой улыбкой, но его глаза оставались холодными. Он старался скрыть раздражение:

— Первый раунд. Это было… предсказуемо. Разогрев публики. Мы играем вдолгую.

Анна подошла ближе, посмотрела на него внимательно.

— Апелляция? Ты уверен, что это… разумно? Может, стоило… Как ты хотел сначала, без этого всего? Так же гораздо проще. Без адвокатов, прессы, этого… фарса. Если...

Джон прервал ее жестом — резковатым и нетерпеливым взмахом руки. Подошел к бару, стоящему в полумраке угла. Дверца шкафа резко хлопнула в тишине. С глухим стуком он поставил стакан на мрамор столешницы. Налил себе щедрую порцию виски. Предложил Анне взглядом, молчаливым вопросом, не ожидая согласия, скорее просто констатируя факт — он нуждается в этом, а она нет. Она только покачала головой, не отрывая от него взгляда, оставаясь стоять неподвижно. В тишине гостиной явственно слышалось, как звякнул лёд.

Джон сделал глоток, сжав стакан в руке. Он смотрел в сторону, его взгляд скользил по расплывчатым огням за окном.

— Наука на нашей стороне. Факты. Их нельзя игнорировать вечно. Они устроили цирк, но… — он повернулся к ней, в голосе проскальзывала резкость, — это ничего не меняет.

Он смотрел ей в глаза — прямо, словно оценивающе, и сквозь холодную решимость его взгляда проглядывало что-то новое, опасное. Он поставил стакан на стол и подошел ближе к Анне.

— Знаешь... Иногда, чтобы получить то, что нужно... Нужно действовать… напрямую. Обойти формальности.

В глазах Анны появилась тень испуга, она почувствовала словно прикосновение цепкого холода. Она всегда подозревала, что за глянцевым фасадом университета скрывается что-то… иное. Слухи о закрытых лабораториях, о экспериментах, которые не афишируются… Она надеялась, что Джон далек от этого.

Джон заметил ее реакцию, легко положил руку ей на плечо. Его взгляд немного смягчился, стал теплее, но в глубине оставался стальной блеск.

— Не волнуйся. Все будет… как надо.

Его рука на ее плече сжалась чуть сильнее, чем обычно — едва ощутимая, но красноречивая деталь. Она почувствовала это как сигнал. Она хорошо понимала, какой ценой ему даётся контроль над собой, особенно когда ситуация идёт не по его сценарию. С ней он всегда воздвигал барьеры самообладания, но в работе... Там прорывалась иная, более жёсткая натура. Иногда эти две стороны его личности начинали опасно перетекать друг в друга. Она мягко коснулась его руки, нежно провела пальцами по его щеке, стараясь помочь ему гармонизировать мрачные мысли, снять бремя напряжения, вернуть его к себе самому, к равновесию.

* * *

Откинувшись в глубокое кожаное кресло в гостиной, с недопитым виски в руке, Джон ощутил внутренний укор. Ночная тишина дома лишь усиливала это ощущение. Он понял, что его эмпатия вновь сдала позиции. Поражение болезненно ударило по самолюбию — эго мгновенно взяло верх, и на миг он едва не забыл, ради чего вообще все начиналось. Ведь главным было только одно — добиться справедливости для Эдварда. Для исследований и научных прорывов у него и так были записи изобретателя. Кажется, только сейчас, во всей полноте момента, к нему пришло глубокое, со всей своей трагической тяжестью, осознание, что в действительности означает "пожизненное заключение". Тяжелее всего давались мысли о том, что именно он своими действиями в итоге подверг Эдварда такому риску. Он поставил на карту абсолютно все, прекрасно понимая, что имел возможность просто забрать его себе — рассчитывая решить вопрос с советом регентов, не позволить им вырвать Эдварда из его рук. Теперь же перед Эдвардом маячили три перспективы: победа в суде, тюремное заключение, или же — что, пожалуй, было хуже смерти — вивисекция. Тогда как его самого в случае неудачи ждало увольнение — его карьера теперь напрямую зависела от исхода дела Эдварда. Ночь за окном углубляла раздумья. Джон отпил остатки виски, поставил стакан на столик, задержавшись взглядом на темноте за окном. Верным ли было его решение, когда он, движимый благородным порывом дать Эдварду хоть какую-то нормальную жизнь, рискнул всем? Или же более разумным и взвешенным шагом было бы ограничиться полной изоляцией в четырех стенах его лаборатории, что, в сложившейся ситуации, могло бы считаться для Эдварда пусть не благом, но уж точно избавлением от худшего? Но... и эта возможность стала бы для Эдварда лишь временным решением. Нет. Проигрыш первого — предвзятого — суда — это досадно, но не фатально. Они выиграют, иначе и быть не может. Наука восторжествует, суд встанет на их сторону. В памяти всплыл образ Эдварда в зале суда — уже совсем не то растерянное и испуганное существо, каким он предстал во время их первой встречи. Эдвард держался неожиданно... стойко. Это поразило Джона. И говорил он уже лучше — Картер хорошо подготовил его. Мир должен однажды увидеть настоящего Эдварда. Не только сенсацию — "первого искусственно созданного человека", но и личность, заслуживающую права на жизнь в этом мире. И Джон почувствовал, как это желание становится почти личным.

Примечания:

"Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо" (с)

Примечания:

Do or die

Судебный процесс над Эдвардом стал событием национального масштаба. Впервые в истории США телевидение получило беспрецедентный доступ в зал суда, организовав прямую трансляцию процесса. Это был настоящий прорыв в освещении судебных разбирательств в стране — до этого момента такое было немыслимо — судебные заседания оставались за закрытыми дверями для широкой публики. Общество, прикованное к экранам, следило за каждым слушанием, в напряжённом ожидании вердикта. Страна разделилась на два лагеря. Одни требовали жестокого наказания для «монстра», другие, потрясенные невероятной историей Эдварда, призывали к справедливости и милосердию. Первые полосы газет пестрели сенсационными заголовками, телевизионные студии превратились в арену споров — ток-шоу не умолкали ни днём, ни ночью, обсуждая "дело Руки-Ножницы".

Теперь, их общими усилиями, предстоял апелляционный суд — который, в глубине души, Джон считал практически предрешённым. Только один исход казался ему возможным — официальная передача Эдварда в руки науки. Простое, формальное подтверждение этого решения — это все, что требуется от суда. Слишком высоки ставки в этой игре, слишком велик соблазн перед наукой, чтобы вновь позволить предрассудкам встать на пути. Это сработает. Просто обязано сработать.

В лаборатории все уже собрались смотреть эфир в актовом зале, где воздух, казалось, звенел от напряжения и... острого, тревожного, почти болезненного любопытства. Джон все отлично понимал, но наверное только сейчас, обращаясь к собравшимся со вступительной речью, так остро почувствовал, как каждый в этом зале до конца осознает — в случае провала расплачиваться в одиночку придется именно ему. Он один примет весь удар на себя. И он улыбнулся этому болезненному чувству. В венах пульсировал адреналин, горячей волной растекаясь по телу.

— Джон? Твой спектакль, — не то с иронией, не то с сочувствием обратился к нему заместитель.

Джон только небрежно махнул рукой.

Когда он нанял Эдварду адвоката — это спорное, да что там — шальное решение... Конечно же в лаборатории разгорелись споры, обсуждения, стоит ли вообще идти на этот шаг. Как это отразится на репутации всего университета? Искусственно созданный человек — да! Но в комплекте с убийством... Но тогда делать им было нечего. Джон убедительно аргументировал свою позицию. Вот тут он не хотел директивного "я сказал". Ему нужно было не принуждение, а единодушие, одобрение масс. Ему нужны были союзники в этом рискованном предприятии.

Сейчас он не хотел оставаться здесь, вместе со всеми, запершись у себя в кабинете. И не мог решить, смотреть прямой эфир или нет. Нервы были на пределе. Но, как бы ни противились натянутые струны внутри, он не мог не смотреть. Это было его сражение, его постановка — это было... Самой его жизнью? Он усмехнулся сам себе. Он не знал, где предел его... Безрассудства? Безумства? Как это только не окрестили. Он не знал этого — и возможно это незнание и пьянило больше всего. С Эдвардом он однозначно взял новую высоту. Но он слишком хорошо знал всю глубину этого странного, почти болезненного наслаждения этим ощущением остроты, балансируя на грани.

Джон уселся перед экраном, словно готовясь к хирургической операции.

Началось.

Камера скользила по залу суда, выхватывая детали: строгий профиль Картера, серые костюмы и тяжёлые взгляды на скамье присяжных, а в зале — напряжённые позы тех самых соседей. Их лица, выражающие смесь настороженности и пристального интереса, ощущались как судейские — они были не просто зрителями, а неким негласным судом, чей незримый вердикт висел в зале, создавая дополнительное давление в и без того тяжёлой атмосфере. И в центре этого официального спектакля — он, словно пойманная бабочка под стеклом. Единственное яркое пятно — как он приковывал взгляд, даже одетый в "их" одежду поверх своего диковинного костюма, выделяясь на фоне безликой толпы. Почти сказочное воплощалось в необычайной фигуре Эдварда. Бледность лица, обрамленного угольной чернотой волос — он словно был вырван со страниц готического романа, словно сошел с полотна старинного мастера. Джон видел его вот так третий раз в своей жизни — и невольное чувство трепета перед ним не отпускало.

Картер методично выстраивал картину событий, разворачивая перед присяжными весь контекст обстоятельств, предшествовавший трагедии. Алкоголь, который вовсю гулял в крови Джима в ту ночь, его склонность к агрессивным выпадам, подтвержденная свидетельскими показаниями не только Ким, постоянные провокации, оскорбления и насмешки в адрес Эдварда... Все эти темные стороны его личности, тщательно выведенные на свет, разрушали навязываемый образ невинной жертвы.

Неожиданно для публики, но ожидаемо для Джона, Картер вызвал нового свидетеля. Денни… Бывший друг Джима. Именно его появления и ждал Джон, едва заметно кивнув — Денни был их главным козырем, и теперь пришло время его сыграть. В его неуверенной походке, в опущенных глазах читалось явное нежелание быть здесь, словно его против воли вырвали из привычной жизни и бросили под строгий свет судебных прожекторов. Его показания стали ключевыми. Денни, с видимым внутренним преодолением, рассказал о том, как Ким бросила Джима в тот вечер, разбив его самолюбие, как они вдвоем изрядно выпили, и Джим явно перебрал, о его неконтролируемой ревности, распалившей чувство собственничества до точки кипения. Как сам Денни, сев пьяным за руль, чуть не сбил Кевина, а Эдвард бросился наперерез фургону в последний момент. Как Джим повторял страшные слова — "Я убью Эдварда!" Каждое его слово, произнесенное с тяжелым вздохом, звучало как приговор мертвому Джиму, как подтверждение правоты защиты.

Вот оно! Вот подтверждение всему! — торжествовало в душе Джона, его глаза вспыхнули, волна ликования готова была захлестнуть его.

...Вот показания начала давать Ким. Как и в прошлый раз, собранная, но лицо... Словно застывшая маска, за которой, чувствовалось, бушует невидимый внутренний шторм. Видно, что каждое слово даётся ей с трудом. В глазах плескалась неподдельная боль и тень усталости, более глубокая, чем на прошлом процессе. Джон надеялся, что Картер хорошо поработал над ошибками — в прошлый раз ее сбили с толку эти каверзные, предвзятые вопросы прокурора.

Ким... Джон ежедневно держал руку на пульсе, связываясь с Картером, и однажды всплыла преинтересная деталь — тот нелепый взлом дома Джима... Пазл в голове Джона щелкнул, сложившись окончательно. Эдвард молчал о ней, упорно молчал всегда только о ней... У этой Ким оказались темные пятна в биографии. Сначала чуть не подвела Эдварда под монастырь — и он, наивный, доверчивый, жаждущий любви и принятия, готовый ради нее на все, пошел у нее на поводу, не понимая последствий, ведь по сути, он не знал, как устроен мир людей. А потом... влюбилась девочка. Джону Ким не нравилась, откровенно говоря. Не нравились эти провинциальные интриги. Но — она была незаменима как ключевой свидетель. И — сейчас она вела себя чертовски смело, этого Джон не мог не признать. А он уважал смелых людей.

Джон не отрываясь смотрел на присяжных, пытаясь уловить хоть малейшее изменение в их лицах. Казалось, вот сейчас, после всех этих аргументов, в тяжелом молчании, нависшем над залом, что-то неуловимо изменилось, зародилось то ощущение сомнения, неуверенности, которое было так необходимо. Казалось, сама атмосфера в зале суда наполнилась ощущением перелома…

По телу Джона пробежала лёгкая дрожь. Вот оно! Есть! Они слышат! В груди разгорался огонь предчувствия близкой победы.

...И вот наступил ещё один ключевой момент — настал черед Эдварда давать показания, которые, горячо верил Джон, наконец-то будут учтены.

Джон подался вперёд в кресле, сцепив руки на коленях. Давай, не подведи... ради нас всех. Потерпи ещё немного, а дальше будет легче, — мысленно уговаривал он, затаив дыхание.

Эдвард отвечал на вопросы медленно, словно сверяясь с чем-то внутри себя. В его прямой спине ощущалась внутренняя собранность, несмотря на тихий голос.

Непривычная тишина, воцарившаяся в зале, разительно отличалась от того гула и выкриков, сопровождавших каждое сказанное Эдвардом слово на первом заседании. Сейчас же не было слышно почти ни звука.

...Но вот прокурор нанес удар, целясь в самое сердце защиты. Он вернулся к главной теме, не сходящей со страниц газет и экранов телевизоров — к вопросу о мозге Эдварда. Его голос, до этого момента державшийся в рамках формальной вежливости, вдруг обрел стальную твердость, в нем зазвучали нотки опасения, почти тревоги.

Как функционирует его мозг? Не является ли Эдвард бомбой замедленного действия? Кто знает, что творится в этой неестественной нейронной сети? Что, если он действительно угроза для всего общества?

— Можем ли мы рисковать безопасностью граждан, выпуская такое существо на свободу, пусть даже и под видом научного эксперимента? — не отступал прокурор.

Ну, Эндрю, давай… — твердил Джон про себя, словно пытаясь передать свою уверенность через пространство. — Просто найди нужные слова. И все получится. Ты уже прошел огонь и воду… Медные трубы остались… — Джон усмехнулся. — Главное — сейчас. Просто убеди их. Ты можешь.

На трибуну свидетелей поднялся Эндрю. В зале воцарилась тишина, полная ожидания и напряжения. Казалось, каждый вздох замер, каждый взгляд был прикован к этому человеку, от слов которого сейчас могло зависеть все. Суд представил эксперта-нейробиолога Эндрю Кейна. Его спокойствие было почти осязаемым даже через экран, оно разливалось мягкой волной, контрастируя с напряжением присяжных и нервозностью Джона. Но Джон, слишком хорошо знавший Эндрю, видел за этой внешней невозмутимостью нечто другое. Он знал, что это не просто спокойствие, это глубокая собранность воли, внутренняя мобилизация большой силы — той силы, которая так была им нужна.

Эндрю говорил уверенно, четко и логично, каждое его слово звучало весомо и убедительно. В его речи не было ни тени сомнения, ни капли паники, только трезвый анализ и непоколебимая вера в науку. Он аргументировал, что в условиях лаборатории, лично под его неусыпным контролем, будут проведены все необходимые исследования мозга Эдварда — ЭЭГ, КТ, полный спектр нейрофизиологических тестов. Он описывал лабораторию не как тюрьму, а как научный полигон, оснащенный по последнему слову техники, где риски будут минимизированы, а возможности для изучения — максимальны.

— Если есть опасность, — голос Эндрю звучал ровно и твердо, — она будет купирована в условиях лаборатории, под строжайшим научным контролем, и Эдвард никогда не выйдет за ее пределы, пока мы не будем абсолютно уверены в его безопасности для общества.

И затем Эндрю вернулся к главной идее, лейтмотивом звучавшей на протяжении всего процесса, — к аргументу защиты, который был не просто юридической стратегией, а глубоким моральным призывом.

— Эдварду нужна помощь, а не тюрьма! — его голос звучал теперь не просто убеждённо, в нем появилась глубина, способная поколебать любые сложившиеся предубеждения. — Установка протезов, обучение социальным нормам, адаптация — вот единственно верный путь к справедливости! Не к мести, не к наказанию, а к справедливости и гуманности! В этом и есть высшая цель правосудия — не сломать человека, а дать ему шанс на нормальную жизнь, на адаптацию, на перспективу!

Браво, Эндрю, — выдохнул Джон. Это убедительно. Теперь им просто нужно поверить.

В зале повисла тишина. Камера скользила по лицам присутствующих — каждый взгляд казался наполненным особым вниманием. Напряжение можно было резать ножом. Эдвард сидел, опустив голову.

...И вот судья объявил последнее слово Эдварда. Джон прильнул к экрану, сердце стучало. В прошлый раз Эдвард произнес простые, но пронзительные слова. И... не те, которым учил его Картер.

Эдвард медленно поднялся, держась прямо, но внутри, казалось, был сжат пружиной. Камера медленно приблизилась, взяв крупный план. Его лицо не выражало эмоций, но в темной глубине его бездонных глаз таилась тихая, глубокая, невысказанная печаль. Зал замер в напряжённом ожидании, и в наступившей мертвой тишине камера скользнула вниз, сосредоточив все внимание на его руках — сталь холодно блеснула в резком свете ламп — одновременно пугающе и притягательно.

— Я не хотел зла, — мягкий голос Эдварда прозвучал в этой особенной тишине неожиданно громко. — Вы боитесь меня, а я... боюсь вас. Мне грустно... что мир оказался таким. Я благодарен... людям, которые помогают мне, которые понимают меня. Я надеюсь... что когда-то страх исчезнет, — его взгляд был спокоен, хоть и печален, он смотрел куда-то поверх голов, словно видел что-то за пределами этого зала.

Джон невольно подался вперёд. Это сильно, Эдвард, — пронеслось в его голове, сердце невольно дрогнуло, откликнулось на неожиданную искренность этих слов.

...Наконец настал момент заключительной речи обвинителя.

Прокурор встал, и его голос, густой и уверенный, заполнил кабинет Джона. Теперь его тон был скорее отеческим, даже сочувственным, но при этом — неумолимо твердым. Он начал с того, что признал уникальность ситуации, «необычайные обстоятельства», как он выразился, подчеркнув, что никто не отрицает провокации и опасности, исходившей от погибшего. Он говорил о «трагической потере человеческой жизни», делая акцент на «необратимости содеянного». Да, были смягчающие обстоятельства, и именно поэтому они пошли на статью о непредумышленном убийстве. Но, подчеркнул он, смягчающие обстоятельства не отменяют факта лишения жизни. Обвинение не требует возмездия, заявил он, но правосудие требует ответственности. Десять лет, по его словам, это не месть, а «необходимое время для размышления, для осознания последствий своих действий, для возможности осознать нормы общества — вот что важно сейчас». Он упомянул о «послании», которое суд должен нести обществу — о том, что жизнь священна, и даже в самых исключительных ситуациях, насилие не может быть безнаказанным. Он закончил, обратившись к присяжным с призывом взвесить все «за» и «против», но помнить о «неоспоримом факте» — человек мертв, и эта смерть — результат действий Эдварда.

Сильно давит, чертяка, — Джон неосознанно сжал кулаки под столом, чувствуя, как напряжение нарастает. Обвинитель был хитер, он играл на чувстве естественного отторжения к насилию. Десять лет звучало «разумно», особенно после первоначальных угроз пожизненным. Десять лет… Джон поднял взгляд к потолку. У Эдварда, если уж на то пошло, было это время. У Джона — такой "роскоши" не было.

Теперь очередь Картера. Джон старался словно заручиться его уверенностью на невозмутимом лице. Картер встал, спокойно поправил галстук, и его спокойный и уверенный голос рассеял тяжелую атмосферу, созданную обвинением.

— Выслушав речь уважаемого прокурора, не могу не отметить, сколь мрачную картину он нарисовал. Однако, как известно, дьявол кроется в деталях, а справедливость требует внимания ко всем обстоятельствам дела.

Картер сделал небольшую паузу, обводя взглядом зал, словно устанавливая зрительный контакт с каждым присяжным.

— Господа присяжные! Да, произошла трагедия. Жизнь человека оборвалась. И это — безусловно, горе. Но давайте не будем забывать весь контекст этой трагедии. Мы говорим о ситуации самообороны. О ситуации, когда мой подзащитный, Эдвард, подвергся неспровоцированному нападению. Когда он был вынужден защищать свою жизнь от агрессии человека, который первым применил оружие, защищаться от неконтролируемой ревности, переросшей в необузданную ярость. И я не буду повторять все детали — уважаемые присяжные их, несомненно, помнят. Но я хочу напомнить вам главное: Эдвард не искал конфликта. Представьте себе, что вы оказались под ударом беспощадной ярости, которая не знает границ, не слышит доводов. И в тот момент, в ситуации крайнего стресса и опасности, он действовал так, как, возможно, поступил бы любой из нас, оказавшись в подобной ситуации.

Картер повысил голос, но оставался спокойным и уверенным.

— Вспомните десятки, сотни дел о самообороне. Когда люди, защищая себя и своих близких, в ходе законной самообороны лишали нападавшего жизни, и были оправданы в применении силы. Почему? Потому что суд видел не просто действие, а понимал контекст, видел не ненависть, а осознавал отсутствие злого умысла, видел не вину, а понимал человека в трагической ситуации! Разве дело Эдварда чем-то отличается?

Картер активно жестикулировал, подчеркивая значимость каждого аргумента, усиливая воздействие своих слов.

— Обвинение говорит о неотвратимости наказания, о примере для общества. Но разве справедливо ломать человека, который сам стал жертвой трагических обстоятельств? Эдвард — не преступник по своей природе. Разве разумно даже на эти десять лет лишать науку возможности изучить его феномен, единственный в своем роде? Разве мы можем позволить себе безвозвратно потерять целое десятилетие драгоценного времени, отправив того, кто представляет уникальную ценность для науки, прозябать за решеткой, когда за это время мог бы произойти научный прорыв, который изменит жизнь миллионов!

Картер указал рукой в сторону зала, словно обращаясь ко всему обществу.

— Давайте вспомним, кто перед нами! Эдвард с самого начала был лишён нормальной жизни, он никогда не знал человеческого тепла и понимания. И мы должны дать ему шанс — на безопасность, на обучение, на общение. Именно в лаборатории, в защищённой, спокойной и структурированной среде, Эдвард сможет усвоить те самые социальные нормы, освоения которых он был так трагически лишён, сможет учиться понимать мир человеческих отношений, мир, который сейчас для него — чужой и пугающий. Тюрьма же не просто усугубит его изоляцию, она станет актом жестокости, предательством со стороны общества, которое и так не дало ему шанса! Тюрьма лишь окончательно убедит его, что мир людей — это место не для понимания и помощи, а для карающего отторжения.

Его голос звучал искренне и убедительно, словно взывая к самым глубоким чувствам присяжных.

— Уважаемые присяжные! Я прошу вас проявить милосердие, истинную мудрость и подлинную справедливость и вынести единственно верный вердикт — невиновен. В ваших руках сейчас не только судьба человека, но и будущее науки. Дайте Эдварду шанс узнать, что такое нормальная жизнь. Распахните двери научному прогрессу и новым открытиям. И тогда это заседание войдёт в историю как пример величайшей гуманности, дальновидности и исключительной веры в человеческий потенциал.

Картер кивнул суду и сел на свое место, оставляя зал в напряженном ожидании.

...Присяжные удалились на совещание, и судьба Эдварда теперь была в их руках. Джон откинулся на спинку кресла, убавив звук. Предстояло мучительное многочасовое ожидание. Нужно было возвращаться к работе — он не имел права на простой даже сейчас.

Коллеги за дверью, явно под впечатлением, забыв о работе, шумно обсуждали увиденное. Джона это раздражало.

Сосредоточиться на работе не получалось, время словно растянулось, каждая минута длилась мучительно долго, упрямо волочась. Напряжение звенело в голове, пульсируя в висках и сковывая мысли, натянутой струной пронизывая все тело. Шум за дверью становился все громче, раздражая своей назойливостью, как будто нарочно задавшись целью оставить ему все меньше и меньше шансов на концентрацию. Джон с досадой махнул рукой, и набрал номер своего заместителя, чтобы переложить часть текущих задач на него.

— Ну что, Джон, make or break? — раздался в трубке возбуждённый голос.

Джон тихо вздохнул, и лёгкая усмешка проскользнула в его голосе:

— Скорее, sink or swim.

Он взял со стола лежащую рядом полупустую пачку сигарет, резко щёлкнув стальной зажигалкой, глубоко затянулся, и медленно выдохнул, наблюдая, как дым плавно и неспешно растворяется в воздухе, словно желая, чтобы его собственное напряжение исчезло так же легко.

На экране телевизора вновь развернулось привычное ток-шоу. Знакомый самоуверенный ведущий, с неизменной приклеенной улыбкой человека, знающего все на свете, для которого судьбы их всех — лишь строчки в новостной ленте. Джон смотрел на экран, но его взгляд не был сфокусированным. В эфире обсуждали суд и перспективы — какое решение вынесут присяжные? Спорщики кричали, эксперты умничали. Джон обычно смотрел подобные передачи фоном. В них активно муссировалась и его собственная "самонадеятельность" — директор национальной лаборатории нанял монстру адвоката. При очередном упоминании себя, он едва заметно поморщился. Но благодаря усилиям Эндрю, фокус обсуждений сместился к загадке мозга Эдварда — и главному животрепещещему вопросу — а были ли вообще у него нейроны или какая-то иная структура?

— Часы ожидания превратятся в вечность. Минуты — в годы… — торжественно вещал ведущий, глядя прямо в камеру. — Оставайтесь с нами, это дело Руки-Ножницы — процесс, который не оставил равнодушным никого!

Джона откровенно воротило от этого балаганного пафоса, но... Это был единственный канал с прямой трансляцией из зала суда. И приговор пропустить было нельзя.

— ...Подумать только, — с приторной сладостью, словно патока, продолжала литься речь ведущего, — сенсация века! История любви, какой мир ещё не видывал! Человек и... творение науки! Современная сказка о красавице и чудовище! Трагедия или триумф? Любовь или безумие? — этот бесстыдный елейный пафос все равно навязчиво доносился до Джона, даже когда он убавил звук.

Джон старался отвлечься, вновь потянувшись за сигаретами — в пачке одиноко лежала последняя; но его мысли упорно возвращались к одному. Внезапно его озарило. Они с Эдвардом стояли по разные стороны баррикад, Эдвард на скамье подсудимых, он — вроде бы возвышаясь над ним. Но... они находились в схожей позиции — Эдвард был абсолютно открыт и уязвим, а Джон — добровольно сбросил свою броню, рискнув всем ради этой невероятной истории. Странно, мелькнуло в его голове, насколько они похожи сейчас, несмотря на всю пропасть между ними... Он медленно кивнул своим мыслям. Он преклонялся перед смелостью — в любом ее проявлении, неизменно ценил тех, кто не боится смотреть в лицо опасности. И Эдвард... поразительно... тоже был одним из них.

Ожидание становилось невыносимым. Каждая секунда, монотонно отстукиваемая стрелкой часов, отдавалась ударом молота по вискам, гулким, болезненными. Он измерял кабинет резкими и отрывистыми шагами, не находя себе места. Подадим ещё апелляцию, и ещё... — словно убеждал он себя, ведя бессмысленный внутренний спор.

— ...Напомню, что первая инстанция признала Эдварда виновным, что вызвало бурю эмоций в стране. Сторонники жесткого наказания ликовали, немногочисленные приверженцы Эдварда били тревогу. Сможет ли апелляционный суд остаться беспристрастным перед лицом такого общественного давления? Смогла ли защита пробить броню предубеждения и убедить присяжных в том, что действия Эдварда были самозащитой, а не проявлением агрессии монстра, созданного в лаборатории? — донёсся до Джона голос ведущего, ставший вдруг заметно нейтральнее, словно он и сам поддался наэлектризованному воздуху напряжения момента. Джон прибавил звук. — Итак, мы снова переносимся в зал суда, где сегодня, возможно, настанет момент истины для Эдварда Руки-Ножницы! Атмосфера накалена до предела, общество замерло в напряжённом ожидании...

Джон замер, затаив дыхание. Зал суда. Эдвард. Сердце ухнуло куда-то вниз. В голове была пустота, вакуум. Никаких "а если". Только тяжёлая пульсация в висках. Сейчас, вот сейчас. Это был приговор не только Эдварду. Это был приговор и ему самому.

Не виновен.

Меньше двух слов, прозвучавших в оглушительной тишине, разорвались в голове как бомба. Не виновен?

На экране телевизора, залитом холодным светом, застыл Эдвард. Крупный план выделил его сдержанное лицо. Но глаза... огромные, бездонные, цвета ночного неба без звёзд — он смотрел прямо в камеру, словно сквозь экран, проникая в самую душу. В глубине его глаз плескалась странная двойственность — детская, уязвимая наивность и вековая, непостижимая мудрость. Нереальный, создание из другого мира — он будет здесь, в его лаборатории через три дня.

Джон откинулся на спинку кресла, не отводя глаз от экрана.

Воздух словно наполнял легкие после долгого-долгого подводного плавания, когда уже начинает темнеть в глазах. Не виновен — повторил он, словно пробуя на вкус, смакуя это невероятное слово, с ощущением восхитительный свободы. На его губах появилась едва заметная, почти непроизвольная улыбка. Неужели это конец? Неужели это победа справедливости и науки? Он глубоко выдохнул.

Его накрыло волной облегчения, такой сильной, что он ощутил лёгкую слабость. Тело словно обрело невесомость. В груди разливалось тепло, вытесняя застывший комок тревоги, который поселился там недели, нет, месяцы назад. Ну смог же?! Смог! Повторил он уже громче, с нажимом, и в голосе прорезалось торжество. Все было не зря. Весь этот ажиотаж, все эти нервные звонки, жёсткие переговоры, бесконечные согласования и совещания, критически важные комментарии для прессы... Оно того стоило. Но это был не только конец борьбы. Это было начало. Начало чего-то нового, невероятного, захватывающего.

Он медленно поднялся, чувствуя непривычную легкость в теле, и вышел в коридор. В актовом зале уже шумели, слышались отдаленные аплодисменты, возбужденные голоса. На его лице проступила торжествующая и уверенная улыбка, в глазах заиграли отблески триумфа. All or nothing. Пора принимать поздравления. Это была победа. И ее нужно было отпраздновать.

Глава после суда пропущена

Эндрю, впервые увидев Эдварда вживую прямо в зале суда, ощутил, как волнение борется с необходимостью сохранять экспертное спокойствие. Он в полной мере на себе прочувствовал всю силу предвзятости суда, и в этот момент задача защитить этого необычного человека перестала быть только профессиональным вызовом. В нем зародилось искреннее и неожиданно сильное желание помочь ему, что-то личное, важное откликнулось в его душе, постепенно все больше заполняя его мысли и чувства.

И вот она — победа! Они смогли. Картер, Эдвард, Ким, Джон, и он сам — как единая команда, где каждый внес свой вклад. Выделить кого-то одного было невозможно, в этом успехе не было главного и второстепенного, каждый сыграл свою незаменимую роль. Безусловно, адвокат — это центр. Хотя, конечно, на пьедестале будет Джон — усмехнулся Эндрю. Но победили они вместе.

Волнение перед предстоящим личным знакомством не отпускало. Установить контакт — вот что было главным. Целых 3 дня в замкнутом пространстве поезда... Рядом с его ножницами — невольная мысль промелькнула в голове, но он тут же одернул себя — не виновен же! О том чтобы лететь самолётом — Эндрю оставалось только мечтать — никаких документов у Эдварда разумеется не было. Ничего, зато в поезде будет предостаточно времени, чтобы пообщаться — старался не унывать Эндрю. Джон настоял, чтобы он бронировал билеты на дату суда. "Считай, это к удаче" — шутливо говорил он. Отсюда их ждал путь сначала в Хьюстон — необходимая пересадка до долгожданного Лос-Анжелеса.

Картер, который сам был из Хьюстона, предложил подвезти их до съёмной квартиры Эндрю за вещами, а потом на вокзал — ему все равно было по пути. Эндрю с благодарностью принял предложение — так было намного удобнее и быстрее, чем добираться на пригородном поезде, к тому же избавляло их от лишнего внимания. Всю дорогу Эдвард, погруженный в свои невесёлые мысли, не отрываясь смотрел в темное стекло. В его блестящей черноте он видел лишь смутное отражение собственного лица — бледный, призрачный образ, словно застывший между прошлым и будущим. В темноте за стеклом, где ускользал неразличимый пейзаж, он словно пытался разглядеть очертания своей новой жизни — жизни, которая теперь была такой же неясной и неизведанной, как эта вечерняя дорога.

Картер и Эндрю негромко переговаривались, обсуждая события этого дня и свои дальнейшие планы. Наконец, машина замедлила ход и остановилась.

Эндрю повернулся к Эдварду и легонько коснулся его плеча:

— Эдвард, приехали!

Эдвард, до того момента застывший в неподвижности, словно очнулся, порывисто вскинув голову. В его больших глазах появилась растерянность и лёгкая тревога.

Они вышли из машины. Картер остановился рядом, положив руку ему на плечо.

— Помни все, о чем мы говорили, Эдвард, — напутственно сказал он, глядя ему прямо в глаза. — Ты справился. Все закончилось.

Глаза Эдварда были полны глубокой, тихой печали.

— Спасибо вам... За все, — прошептал он, и его взгляд задержался на лице адвоката — человека, проявившего к нему столько доброты — словно пытаясь навсегда запомнить его черты. Эдвард не двигался, неловко держа руки-ножницы вдоль тела.

Картер, наконец, отвел от него взгляд и повернулся к Эндрю. Они обменялись твердым рукопожатием.

— Спасибо вам огромное, мистер Картер, — сказал Эндрю, крепко пожимая руку. — Вы невероятный адвокат.

— Мой разум просто не любит, когда узлы остаются неразвязанными, Эндрю. А этот был особенно запутанным, — ответил Картер с легкой улыбкой. — Что ж, мой номер у вас есть. Если возникнут какие-либо вопросы или понадобится помощь... не стесняйтесь звонить. Я всегда на связи.

Картер слегка кивнул, отпуская руку Эндрю. Вскоре его автомобиль плавно тронулся с места. Эдвард не отрывал взгляда от удаляющейся темной машины, пока она не скрылась за поворотом улицы.

— Ну что, скоро наш поезд! — воскликнул Эндрю, взглянув на часы.

Ночной вокзал — словно сердце огромного города — встречал их густым, влажным теплом, обволакивая объятием южной ночи. Здесь все дышало масштабом и современностью. Они вошли внутрь, Эндрю то и дело поглядывал на часы, Эдвард скованно шел рядом, будто ему что-то непрерывно мешало. Высокие своды крыши, словно огромные крылья, парили над пространством, придавая зданию величественный вид. Стены, облицованные светлым камнем, гладкие и блестящие, под покровом ночи казались холодными и отстраненными. В неподвижном влажном воздухе витал смешанный запах креозота шпал, кофе, сигарет и чего-то еще, неуловимого и незнакомого, как само ощущение этого места для Эдварда. Их и здесь ждали журналисты, хоть и не в таком количестве, как у зала суда. Атмосфера была уже не такой напряженной. Эндрю, уже привыкший к такому внимаю, коротко обратился к ним — все в порядке, не беспокойтесь! Когда они приблизились, несколько репортёров шагнули вперёд со своими вопросами.

— Мистер Эдвард, что вы чувствуете после освобождения?

Эдвард молчал, опустив взгляд. Эндрю ответил за него, стараясь отвлечь внимание от Эдварда.

— Он устал, дайте ему отдохнуть. У нас скоро поезд.

Они направились к широкой лестнице, ведущей наверх, чтобы перейти на платформу к нужному пути. Указатели мерцали в искусственном освещении, создавая ощущение бесчисленных дорог, по которым можно пойти. Сверху открывался вид на бескрайние рельсовые пути, уходящие в ночную темноту, и множество платформ, где в пятнах света маячили ожидающие пассажиры. Эхом звучали объявления по громкой связи и призывные раскатистые гудки прибывающих поездов, создавая атмосферу все еще пульсирующей жизнью суеты.

В просторном зале ожидания, залитом ярким, резковатым светом, стояли ряды сидений темно-зеленого цвета — кто-то из сидящих читал газету, кто-то дремал, склонив голову на плечо. Но заметив Эдварда, их взгляды тут же заострились, словно они пытались с нездоровым интересом разглядеть в нем то, что обсуждалось повсюду. Взгляды от любопытных до настороженно-оценивающих то и дело скользили по ним. Эндрю в свою очередь тоже посматривал на этих людей, снова на часы; он понимал, что ехать вот так с Эдвардом может быть не совсем безопасно, но других вариантов у них не было.

До прибытия поезда оставались считанные минуты — и Эндрю позвал Эдварда на платформу. Эдвард, ощущая на себе чужие взгляды, словно после его оправдания ничего не изменилось, и испытав привычный, но от этого не менее давящий гнет, устало отвернулся от платформы к путям. Неужели клеймо общественного мнения так и останется с ним навсегда? Рельсы ловили редкие отблески света, создававшие на стальной поверхности короткие, прерывистые блики. Он задумчиво наблюдал, как рельсы тускло поблескивают, уходя вдаль и полностью теряясь в полумраке за пределами платформы. Совсем как его жизнь...

Он покидал город, где его жизнь, до того словно не существовавшая, изменилась навсегда. Здесь ему впервые открылось, что такое жить и чувствовать во всей полноте, ощущая каждый миг всем своим существом, как бесценный дар. Здесь он узнал, что такое биение сердца, наполненного сладким восторгом — и теперь оставлял в этом городе всю свою испытанную боль и свою неизмеримую, трепетную любовь. И здесь же он познал, что значит — жертвенность до конца. Но сейчас, после слов Эндрю, который, хоть в это и не верилось, будто бы старался его понять и поддержать, в его измученной душе наконец-то проступал слабый свет — так должно быть. Их история, такая яркая и трагичная, уже случилась. И сейчас, оставляя ее — кто знает, что ждёт их впереди, в этом новом, непредсказуемом будущем, где, возможно, когда-то найдется место для... новой весны.

Он вспоминал свой замок — нет, он не тосковал по его мраку и пустоте, но сейчас, осознавая, что никогда в него не вернётся, его охватило странное, щемящее чувство. Это была не тоска, а может быть, ощущение, что у него не было ничего, кроме этого замка — и теперь он безвозвратно терял и свой дом.

Вдалеке, с протяжным гудком, на станцию медленно въезжал еще один поезд, его мощный прожектор рассекал ночную тьму.

Эндрю заметил, как Эдвард вздрогнул от внезапного гудка приближающегося поезда — впервые в жизни на настоящем вокзале! Этот вокзал, с его огнями и звуками — был для него наверное целым новым неизведанным миром.

И этот резкий гудок поезда, оглушивший Эдварда, звучал словно неясным сигналом начала новой, полной неизведанности жизни.

Проводница, встав у дверей вагона, с привычной профессиональной вежливостью встречая пассажиров, замерла, увидев их. Приветствие так и не сорвалась с ее губ. Она смотрела на них с неприкрытым изумлением, смешанным с испугом. Взгляд ее, только что скользивший по билетам, был теперь прикован к Эдварду. Эндрю, стараясь не обращать внимания на ее реакцию, доброжелательно кивнул ей в знак приветствия и прошел вперед, ведя Эдварда за собой. Эдвард, оглянувшись в последний раз, осторожно зашёл вслед за ним в узкий тамбур вагона, стараясь не задеть ничего лезвиями, но они все равно несколько раз звонко звякнули, ударившись о металлические поручни в тесноте коридора, пока он шел за Эндрю вслед. Другие пассажиры при виде их мгновенно отступали в сторону, провожая их полными нескрываемого опасения и нездорового любопытства, нервными взглядами. Молодая женщина, словно инстинктивно прижимая к себе ребенка, отшатнулась вглубь своего купе.

— Ну вот и наше купе! — энергично сказал Эндрю, обернувшись к Эдварду и отворяя дверь. — Смотри, у нас тут целая небольшая комната!

Внутри действительно оказалось небольшое, камерное пространство, больше напоминающее кабинет на колесах, чем просто спальное место. Вагон помнил ещё золотые времена железнодорожных путешествий, дыша историей и добротностью. На столике у большого окна, покрытом темно-зелёным сукном, стояла небольшая лампа под абажуром, создавая мягкий, рассеянный свет. Стены купе были отделаны шпоном под темное дерево, немного потертым, но все еще хранящим отблеск былой роскоши. Вдоль одной стены располагался небольшой диванчик с бархатной обивкой оливкового цвета с мягкими подушками. Верхняя полка была аккуратно сложена. В углу купе виднелась небольшая дверь, ведущая в индивидуальную ванную комнату. Чувствовалось, что это купе видело не одно поколение путешественников, словно храня в себе множество историй. Эндрю, словно добавляя свою страницу в эту книгу путешествий, поставил свой чемодан у столика, у Эдварда же никаких вещей не было — только он сам, с тяжёлым багажом своего прошлого и настоящего.

Эдвард, впервые оказавшийся в подобном месте, медленно оглядывался по сторонам, рассматривая все вокруг. Все для него было в новинку, и он впитывал взглядом каждую деталь. Все убранство вагона показалось ему не просто красивым — оно было поразительным. Даже печаль, сдавливающая его сердце, на мгновение отступила перед этим очарованием. Все его книжные фантазии меркли перед этой реальностью, значит книги не могли передать всего этого великолепия.

Все же ничто не сравнится с этой неповторимой атмосферой старых поездов, — думал в это время Эндрю. — Перелеты, конечно, экономят время и силы... Но в самолёте ты просто перемещаешься из точки а в точку b. А в поездах есть вот этот дух самого путешествия. Ощутит ли Эдвард это особое очарование?

Эндрю сел на диван у окна, предлагая Эдварду место рядом. Эдвард, все ещё скованный, с некоторой заминкой последовал его примеру, присев поодаль, осторожно сложив ножницы на коленях. Очарование новизны быстро рассеялось, и в его вновь поникшем взгляде застыла грусть.

Они уже успели немного поговорить после освобождения, но Эдвард сам не проявлял инициативы в разговоре, поэтому напряжение никуда не делось. Эндрю понимал, что после всего пережитого Эдвард не мог просто взять и довериться кому-то снова, ему было невыразимо тяжело. Эдвард был глубоко травмирован — и Эндрю, кажется, только сегодня по-настоящему это осознал. И ему предстояло... завоевать... заслужить? Его доверие. Эта мысль звучала почти странно, но в то же время абсолютно логично вытекала из всего происходящего.

Наконец, поезд дернулся и тронулся, плавно набирая ход. В вагоне было тихо, лишь размеренный стук колес нарушал тишину.

Эдвард совсем поник, его плечи опустились. В потухшем взгляде стояла одинокая, запертая глубоко внутри печаль. Эндрю без слов понимал всю ту тяжесть, что давила на него. Он колебался, не решаясь вторгаться в личную боль Эдварда, но молчать тоже было нельзя.

— Эдвард, — тихо и мягко позвал Эндрю, — послушай. Я понимаю, сейчас тяжело. Но вы обязательно встретитесь. Просто сейчас так нужно. Нужно время. Поверь мне, все будет хорошо, как ты хочешь.

Эдвард медленно, словно через силу, кивнул, не поднимая глаз. В его кивке было больше покорности, чем согласия, а в глазах по-прежнему стояла грусть, блуждающая где-то вдали. Плечи его ещё сильнее опустились, и вся фигура выражала безнадежность.

Эта сцена, полная невысказанной тоски и тяжёлого молчания, тяготила Эндрю, но даже сквозь это ощущение неловкости и сочувствия, голод наконец настойчиво дал о себе знать — в напряжённом ожидании вердикта Эндрю не мог проглотить ни крошки. Достать сейчас еду и начать жевать казалось чем-то не совсем уместным, но голод требовал своего. Он достал из шуршащей бумажной упаковки в спешке купленные сэндвичи — классика с ветчиной и сыром и ещё один с арахисовым маслом, а рядом слегка помятый пакетик апельсинового сока. Запах еды, простой, но все же заметный, стал наполнять купе. Эндрю, немного смущаясь, неуверенно посмотрел на Эдварда. Есть в одиночестве, в присутствии того, кто вообще не нуждается в еде, было странно и неловко. И ещё сильнее ощущалось, насколько Эдвард... другой. Обыденность человеческих потребностей и...

— Ты точно не хочешь? — спросил Эндрю, сразу же почувствовав всю абсурдность своего вопроса. Ведь Эдвард жил без еды… целую вечность.

Эдвард лишь кротко покачал головой:

— Нет, спасибо, — тихо ответил он.

В его глазах продолжала плескаться отстраненная грусть, словно растворяясь в собственной меланхолии.

Он смотрел на сэндвичи, на Эндрю, на ночь за окном, где тонули и вспыхивали отражения вагонных огней, отблескивая и в его собственных глазах.

Иногда вагон слегка вздрагивал и скрипел на поворотах, напоминая о солидном возрасте поезда.

За окном по-прежнему простиралась тьма, лишь изредка прорезаемая огнями далеких ферм или сонных городков.

Ко сну однако пора было готовиться. Была уже глубокая ночь — и напряжение насыщенного затянувшегося дня сказывалось все сильнее.

— Так, Эдвард, я наверху, а ты устраивайся на диване, — кивнул ему Эндрю, поднимаясь.

— Ладно, — тихо ответил Эдвард, едва заметно склонив голову, — в его голосе отчётливо слышалась все та же самая отстранённая грусть.

Эндрю знал, что Эдвард не нуждается и во сне, и к этой особенности тоже ещё предстояло привыкнуть, но ритуал отхода ко сну казался уместным.

— Ты же, наверное... тоже устал? — осторожно уточнил он, стараясь звучать непринужденно.

Эдвард медленно поднял на него меланхоличный взгляд:

— Да, — произнес он, как-то замедленно кивнув, словно каждое слово было тяжёлым бременем. — Да... — после паузы он повторил, ещё тише, скорее уже самому себе, глядя сквозь Эндрю, куда-то в пустоту.

Эндрю смотрел на него долгим, задумчивым взглядом.

— Постарайся отдохнуть, — мягко сказал он, как говорят уставшему ребенку, желая успокоить и утешить.

Его взгляд невольно вновь скользнул к лезвиям, блеснувшим в свете ночника. Эндрю замер на мгновение. Спать в одном купе с человеком с руками-ножницами… Он снова ощутил тень тревоги, но тут же постарался отогнать навязчивые мысли. Рациональный нейробиолог внутри него подсказывал, что опасность — понятие сложное. Эндрю поднялся на верхнюю полку, откинувшись на подушку. Любой человек потенциально опасен, если довести его до крайности, если поставить в условия хаоса, где нет ни сдерживающих правил, ни границ... Нет, сейчас не время для этих мыслей. Нужно спать — уговаривал он себя. Но перегруженный мозг отказывался не то что отключаться, а даже замедляться. Эндрю прекрасно понимал это состояние — когда после долгого напряжения мозг входит в фазу парадоксальной усталости — тело измотано, а нервная система, наоборот, перевозбуждена, не давая провалиться в сон. А Эдвард... Его природа изначально иная. Неужели в отношении к нему он уже отходит от научного взгляда? Но тут же в этот идейный ночной спор вступило человеческое. Они боролись за невиновность Эдварда не как за научный эксперимент, а как за живого человека. Он верил в его невиновность не на основании данных... ЭЭГ. Эдвард, даже проведя десятилетия в пустоте, обрел уникальные человеческие качества и ценности. Нет, решил Эндрю, разглядывая едва заметные узоры на потолке — он прежде всего человек, а потом уже ученый. Лучше все строить на этой базе — личного, человеческого отношения. Он постарался наконец расслабиться под мерный перестук колес. Он надеялся, что завтра, на свежую голову, напряжение между ними рассеется. Ему хотелось верить, что его подход — мягкость, уважение, понимание и поддержка — простые человеческие вещи, в которых Эдвард так явно нуждался, обязательно помогут.

Эдвард еще какое-то время сидел в тишине, а потом Эндрю услышал, как диван под ним скрипнул, принимая его вес.

Эдвард лежал неподвижно, сложив руки перед собой, стараясь сжаться, занять как можно меньше места на этом красивом диване, чтобы случайно не повредить его своими лезвиями. Усталость... в пригороде он начал понимать, что это такое на самом деле, начал знакомиться с этим новым для него ощущением — после долгих и насыщенных дней оно наполняло его мысли и даже тело, как тихий гул. И тогда ночью он не просто лежал, а словно замирал, входя в какое-то особое состояние покоя, наверное, похожее на сон, но... другое. Сейчас же он лежал, вслушиваясь в непривычное монотонное постукивание колес, погружаясь в предчувствие предстоящей "новой жизни", что ждала его впереди, без малейшего представления о ней. Усталость вязкой пеленой окутывала сознание, разливалась по телу, вобрав в себя все осколки прожитого дня. Нужно постараться замедлиться, нащупать то состояние, в которое получалось ускользать раньше.

Ритмичный стук колес время от времени прерывался протяжным гудком локомотива.

Общество было потрясено. Оправдание Эдварда многие восприняли как вопиющую несправедливость, как потворство чудовищу. Некоторые же из обвинителей, ещё вчера бездумно клеймившие его монстром, под влиянием авторитетного решения суда уже восторженно провозглашали его героем. Но были и те, кто вздохнул с облегчением, кто увидел в оправдании шанс на понимание его уникальности и принятие, на помощь Эдварду адаптироваться к миру и жить нормальной жизнью — ведь само открытие, потрясшее мир, о возможности искусственного создания человека, заставляло взглянуть на Эдварда иначе. Если человека можно создать, пусть и искусственно, то разве не имеет он, как и любой другой, права на жизнь и достойное место в обществе? В разгар борьбы за гражданские права, когда маргинализированные группы требовали равенства и признания, эти люди почувствовали, что дело Эдварда стало частью расширяющейся борьбы за равноправие. Они увидели в оправдании не только справедливость для Эдварда, но и признание принципиально нового взгляда на жизнь и существование в целом.

После оглашения вердикта печатные станки не умолкали, и на утро киоски по всей стране буквально ломились от газетного моря — поток свежей прессы, пестревшей заголовками на любой вкус, был поистине огромен, предлагая читателям калейдоскоп мнений и интерпретацией — от сенсационных до аналитических.

«Монстр на свободе! Правосудие ослепло!» — кричали одни газеты. «Справедливость восторжествовала! Эдвард оправдан!» — возвещали другие. «Живой экспонат науки! Из зала суда — прямиком в лабораторию. Эдвард избежал наказания, чтобы стать объектом бесчеловечных экспериментов! Цена свободы — собственное тело?» — подливали масла в огонь третьи. «Ужасающее наследие викторианской эпохи. Автоматон Эдвард Руки-ножницы: дьявольское порождение науки, опередившей время!» — выносили на передовицы газеты, посвященные паранормальным явлениям. «Последнее объятие: Эдвард и Ким разлучены наукой!» — не обходилось конечно же и без этой излюбленной темы. «Мозг Эдварда: чудо науки или угроза человечеству?» — задавались вопросом научные издания. Диапазон тем с каждым днём неуклонно рос. «Права искусственных людей: новое направление борьбы за равенство!» — писали прогрессивные обозреватели. «Бессмертие как технология: Эдвард — первый шаг к вечной жизни или философский тупик?» — рассуждали на страницах технологические журналы. «Винсент Прайс — алхимик от науки, бросивший вызов Творцу? Трагедия существования Эдварда вне божественного плана» — тревожно вопрошали консервативные издания.

У Джона в кабинете собралась уже целая коллекция этих газет, разрастаясь до неприличия — вот-вот придется выделить отдельный шкаф, чтобы его кабинет окончательно не превратился в архивный филиал. С точки зрения фактов, ценность их была невелика — все первоисточники были у него. Но они были живым отражением того, как общество воспринимало Эдварда — и, можно сказать, частью самой его истории.

* * *

Эдвард прильнул к окну машины, словно боясь упустить хоть одну деталь. Лос-Анджелес расстилался перед ним потоком огней, небоскребов, бесконечных дорог, уходящих к горизонту. Он никогда не видел ничего подобного. Пригород, где он жил, когда-то казавшийся ему ярким, новым миром, теперь ощущался таким крошечным, словно игрушечным. Здесь же била ключом жизнь, яркая и неудержимая. За окном плавно проплывал непостижимо огромный мир, поражающий воображение.

— Эдвард, это Лос-Анджелес! — воскликнул Эндрю, словно читая его мысли. — Здесь начнется твоя новая жизнь!

Эдвард кивнул, не отрывая взгляда от города. "Новая жизнь"... По пути сюда, за окном поезда, он в течение целых трёх дней наблюдал невероятной красоты пейзажи — он никогда в жизни не видел ничего подобного. Мир оказался таким огромным, а он знал так мало. Сколько же всего существует за рамками его понимания? В поезде Эндрю подробно рассказывал ему о лаборатории, об исследованиях, которые необходимы, чтобы он мог жить "нормально". Эдвард слушал внимательно, стараясь уловить и понять каждое слово. Он осознавал в полной мере, что без этих людей его ждала бы участь вечного узника. Но тревога все равно не отпускала. Какую цену ему придется заплатить за эту помощь? Он ощущал себя пассивным участником событий, плывущим по течению. Раз так нужно, значит, так и будет. Раз он должен пройти через это, он пройдет.

Во время суда, слушая слова о том, как он был "создан", Эдвард испытал странное озарение. Он вдруг осознал то, что почему-то ускользало от него раньше. Он другой. Не из-за ножниц, а в самой своей основе. Людей не создают искусственно. Люди не живут столько, сколько он. И это отличие — глубже, чем любая внешняя деталь. А значит лаборатория… Наверное, это и правда единственное место для такого, как он. Нормальный мир — не для него. Эта мысль, странным образом, не пугала, а даже успокаивала — она объясняла все, всю его странную, неправильную жизнь. Искусственный человек, оправданный за убийство — пусть лаборатория станет его новой тюрьмой. Его прошлое теперь навсегда с ним.

Но обещание нормальных рук… Вот что заставляло сердце биться быстрее. В пригороде ему постоянно говорили о враче, которого он никогда так и не видел. И он почти перестал верить. Но сейчас… Вдруг это правда?

Машина свернула с широкого проспекта и въехала на тихую улицу, утопающую в зелени. Эдвард увидел здания лаборатории — невысокие корпуса серого цвета, окруженные деревьями. Среди прямоугольных зданий резко выделялось огромное круглое строение, словно гигантский шар, устремленный в небо.

Машина остановилась неподалеку, и они вышли. Ветер донес до Эдварда свежий травянистый запах каких-то необычных растений и влажной земли. Впереди расстилались зеленые холмы, смутно напоминающие ему очертаниями холм, на котором стоял его особняк.

У дверей этого монументального здания их встречала шумная толпа журналистов. Щелкали камеры, микрофоны тянулись вперёд, рой вопросов окружил их. Эндрю, уже закалённый публичными выступлениям в связи с Эдвардом, остановился на мгновение и улыбнулся собравшимся:

— Добрый день, коллеги! — произнес он громко и доброжелательно. — Сейчас, к сожалению, мы ограничены во времени. Но подробные комментарии обязательно будут немного позже!

Охранники вежливо, но настойчиво освободили им проход, и Эндрю провел Эдварда внутрь, кивнув журналистам на прощание. Он что-то уточнил у охранников, прежде чем пройти вглубь здания.

Внутри оказалось просторно и светло. Белые стены, пол из квадратных плиток, много стекла. В коридоре стояли стеллажи с книгами и журналами, висели плакаты с непонятными линиями и символами. В воздухе чувствовался легкий запах химических средств, смешанный с ароматом кофе.

— Добро пожаловать в нашу лабораторию, — сказал Эндрю с улыбкой. — Здесь работают замечательные люди. Ученые, инженеры, врачи… Все увлечены своим делом.

Они шли по коридору, мимо дверей лабораторий, некоторые из которых были открыты. Эдвард заглядывал внутрь с робким интересом. Он видел людей в белых халатах, что-то делающих за каким-то сложным оборудованием. Все были сосредоточены, увлечены своей работой. Эдвард никогда не видел ничего подобного.

Встречавшиеся им в коридоре люди — все они смотрели на него. Он понимал, что это неизбежно, что ему никуда от этого не деться после всего случившегося. Находиться в окружении людей стало для него ещё одним испытанием — его сразу сковывало напряжение.

Эндрю провел его в конец коридора и остановился у двери:

— Вот, это пока будет твоя комната. Устраивайся.

Он открыл дверь. Эдвард медленно вошел в комнату, оглядываясь вокруг, словно не веря своим глазам. Комната оказалась неожиданно уютной. Светлая, с большим окном, из которого открывался вид на холмы. Простые светлые стены, на которых висело несколько картин с изображением деревьев, цветов и фруктов на столе. В углу стоял большой тёмно-синий диван с подушками, напротив — невысокий стеклянный столик и кресло. Вдоль стены — письменный стол и книжный шкаф. И все это было реально. Это было для него. После долгого нахождения в темной и давящей тюремной камере комната очень понравилась Эдварду. Здесь было тепло, светло, спокойно. Здесь чувствовалось что-то… нормальное. Что-то, чего он так долго был лишен. Он ощущал, что к его волнению примешивается что-то ещё — интерес к этому месту, что, может быть, тут будет не так уж плохо.

— Как тебе? — спросил Эндрю, наблюдая за ним.

Эдвард повернулся к нему, и на его лице впервые за долгое время появилась слабая, робкая улыбка.

— Мне нравится, — тихо сказал он.

— Я очень рад, что тебе по душе! — Эндрю кивнул с мягкой улыбкой. — Ты пока располагайся. Джон скоро подойдёт. Как только закончит с прессой, — заметив непонимающий взгляд Эдварда, он добавил. — Ну, с теми журналистами, которые там, у входа.

В памяти Эдварда всплыли слова Эндрю, сказанные в вагоне, что "Джон здесь главный". После того визита вскоре после ареста Эдвард больше его не видел.

Эдвард подошёл к невысокому книжному шкафу с открытыми полками. Разноцветные корешки книг, словно застывшие в ожидании, манили своими названиями, но он не решался прикоснуться, боясь повредить их.

Дверь отворилась. Эдвард резко обернулся. На пороге стоял Джон — он двигался медленно, но уверенно, с той сдержанной грацией, которая выдавала в нем человека, привыкшего контролировать ситуацию.

Эдвард... Вот он. Здесь, в стенах его лаборатории. В голове промелькнула одна широко известная в узких кругах цитата из классики, но он тут же отбросил ее, как неуместность. Сейчас не время для философствований. Он выдержал паузу, собираясь с мыслями, и затем открыто улыбнулся Эдварду, стараясь, чтобы улыбка была искренней, но ненавязчивой.

— Здравствуй, Эдвард. Джон, — представился он просто. Я директор этой лаборатории. Помнишь, мы с тобой уже встречались... в другом месте, — он старался подбирать слова, хотя ситуация и так была предельно ясна.

Эдвард легко кивнул, в его взгляде читалось ожидание, но уже без прежней настороженности, которая была в их первую встречу.

— Я очень рад, что мы смогли добиться твоего освобождения, — дружелюбно сказал Джон. — Теперь для тебя начнется новая глава в жизни. — он слегка наклонил голову, словно подчёркивая важность этих слов. — Скажи... как ты себя чувствуешь? Дорога была не очень сложной?

— Нормально, — тихо сказал Эдвард, осторожно глядя на Джона, как будто оценивая его намерения.

Его ножницы тихо звякнули.

— Отлично, Эдвард. Я очень рад, что ты здесь, — Джон с живым вниманием смотрел на Эдварда, на него самого, а не на его руки, ловя себя на мысли, насколько эта встреча отличается от той, первой. — Давай тогда я тебе объясню все как есть. Я тогда узнал твою историю... В новостях, по телевизору. И я подумал, что мы могли бы тебе помочь. — конечно же он понимал, что это не совсем "как есть", но ему нужно было представить все для Эдварда в адекватном свете. С другой стороны, Эдвард и так все слышал от Эндрю и Картера на суде, что тут ещё из себя строить. — Теперь, когда все позади, мы можем двигаться дальше. — Джон посмотрел на Эдварда серьезно. — Ты знаешь, что ты... не совсем обычный человек. — он произнес это, наблюдая за реакцией Эдварда. — И после суда — ты стал, можно сказать, знаменитостью. И чтобы у тебя в будущем была возможность на... какую-то более-менее нормальную жизнь, людям нужно знать, кто ты. — Джон жестами словно придавал форму своим словам. — Как ты устроен. Как... работает твой мозг. И нам самим нужно понять. И... — для большей убедительности он решил зайти с другой стороны, — я думаю, что это важно и для тебя — больше узнать о себе самом. Поэтому, в ближайшее время мы проведем разные обследования. — он старался подбирать простые слова. — Не переживай, в этом нет ничего страшного. Это совершенно безопасно и безболезненно. Это необходимо, чтобы убедиться, что ты... не представляешь опасности. — он сделал короткий жест вниз рукой. — Чтобы в будущем люди могли… принять тебя. В общем-то, ты обо всем этом уже слышал на суде, — Джон легко улыбнулся.

— Да, — Эдвард задумчиво кивнул, прямо глядя на Джона. В его больших глазах отражалось покорное согласие и тревожное ожидание. Джон видел, что Эдвард слушает его очень внимательно.

Он мягко продолжил:

— Хорошо, тогда мы договорились. Но первое, что мы сделаем — мы избавим тебя от этих ножниц, — он кивнул на руки Эдварда, его тон стал более деловым. — И установим тебе нормальные протезы. Хорошие, современные, удобные. — Он увидел, как в глазах Эдварда промелькнуло что-то похожее на воодушевление, и улыбнулся ободряюще. — А потом… мы поможем тебе научиться всему, что нужно знать о жизни. Займемся твоим образованием. У меня, к сожалению, не так много времени, поэтому с тобой будет в основном Эндрю. Задавай ему любые вопросы. Но я буду рядом, если что. И кстати, ко мне тоже на ты обращайся.

— Хорошо, — Эдвард снова кивнул, не отрывая взгляда от Джона. В его глазах проглядывало что-то похожее на незащищённую открытость, смешанную с ожиданием нового и неизвестного.

Джон тихо улыбнулся — скорее себе, чем Эдварду, заметив эту едва уловимую перемену. Он чувствовал, что постепенно устанавливает контакт.

— Хочешь что-нибудь спросить?

Тревога шевелилась в груди Эдварда при мысли об обследованиях. Даже старательные объяснения Эндрю не могли рассеять это неуютное предчувствие чего-то незнакомого и пугающего.

Спросить или нет? Эдвард колебался, и в итоге внутренний спор завершился в пользу Эндрю. Он лучше спросит у него. С ним он ощущал что-то похожее на безопасность, пусть даже иллюзорную. Эндрю словно сразу относился к нему... нормально? Он не рассматривал его, в его глазах не чувствовалось страха. С Джоном, несмотря на его мягкий тон и правильные слова, такого не было. Эдвард чувствовал словно незримые границы, установленные им.

Эдвард неуверенно покачал головой, его металлические "пальцы" совершали быстрые движения:

— Нет, наверное...

Реакция Эдварда не укрылась от Джона.

— Хорошо, Эдвард, тогда сейчас мне пора, нужно работать, Эндрю сейчас будет здесь, а я зайду вечером, чтобы мы могли ещё поговорить, — Джон тепло улыбнулся ему и вышел из комнаты.

Близкие друзья и коллеги — они с Эндрю идеально дополняли друг друга. Джон, зная себя, со своим собственным прямолинейным подходом, понимал, что мягкий характер Эндрю — все те качества, которыми он сам вряд ли обладал, в общении с Эдвардом сыграют ключевую роль.

Тишина опустилась на заметно опустевшую лабораторию, когда Джон сменил Эндрю "на посту". Эдвард сидел в углу дивана, у окна, его руки-ножницы неподвижно лежали на коленях. Он тут же повернулся на звук открываемой двери, встречая Джона открытым и внимательным взглядом. На столике лежали нетронутые книги. Джон обратил внимание, что на подоконнике появился горшок с небольшим цветком — уголок его губ тронула лёгкая, едва заметная усмешка.

— Эдвард, добрый вечер, — с мягкой улыбкой обратился к нему Джон.

— Добрый вечер, — мягко отозвался Эдвард, не отрывая от Джона своих темных глаз, полных того же ожидания, что и днём.

В руках у Джона был простой полупрозрачный полиэтиленовый пакет, и внутри можно было различить какие-то сложенные вещи. Он поставил пакет на стол.

— Как тебе у нас? Освоился немного? — мягко спросил он, проходя вглубь комнаты.

— Пока... нормально, — Эдвард неопределенно пожал плечами.

Джон присел в кресло напротив.

— Послушай, нам сейчас нужно сделать одно дело… немного неудобное, возможно. Нам нужно снять с тебя костюм, — произнес он осторожно. — Я понимаю, это может быть неприятно, но это необходимо, чтобы мы могли двигаться дальше.

Эдвард замер. В его глазах промелькнуло что-то похожее на панику.

— Снять костюм?

— Я понимаю, что ты к нему привык, — Джон говорил ровно, без давления, — но это необходимо. Это часть… твоей новой жизни. Обычная одежда, Эдвард, которую ты сам сможешь выбрать позже, — это тоже важный шаг.

Эдвард молчал, опустив глаза. Внутри него шла борьба. Черная кожа костюма была не просто одеждой — а защитой, за которой он мог хоть как-то прятаться от мира. Расстаться с ним… значило лишиться и этого, остаться без привычной оболочки, стать ещё более беззащитным.

— Не бойся, это не так страшно, как кажется, — мягко сказал Джон, видя его замешательство. — Мы сразу же переоденем тебя в другую одежду. Я помогу. Скажи, ты помнишь... как он расстёгивается? Тебя же осматривали, верно?

— Да... вот тут, — тихо сказал Эдвард, указывая ножницами на крупные металлические застёжки.

— Хорошо. Скажи, а ты знаешь, зачем тебе вообще был нужен этот костюм?

Костюм... Эта причудливая мозаика из разномастных лоскутов черной кожи, грубо сшитых вместе и закрепленных словно смирительными ремнями — выглядела как плод импровизации эксцентричного изобретателя. Но за этим явно крылась цель, это не могло быть случайностью. Защита от внешних повреждений — это понятно, но не просто же от порезов он защищался... Может быть, стабилизация тканей? Чтобы что-то не развалилось внутри? Механистичность костюма не ограничивалась внешним видом — походка Эдварда была неестественной, будто костюм не просто облегал его тело, а сковывал движения. Или же причина была глубже — нужно будет обязательно сделать рентген, отметил Джон про себя.

— Я... не знаю, — пробормотал Эдвард, опуская взгляд. Он действительно не знал. Вернее, никогда не задумывался. Костюм был частью его жизни с тех пор, как он себя помнил. Он ощущал его не как одежду, а как вторую кожу, как неотъемлемую часть себя.

— Ну что? Тогда приступим? — Джон смотрел на него с ожиданием, в котором, тем не менее, сквозило отчётливое стремление к действию.

Эдвард замер, опустив голову, его плечи сковало напряжением, ноги словно вросли в пол. Он кивнул едва заметно, безмолвно и покорно соглашаясь с неизбежным.

— Не волнуйся, это займет совсем немного времени, — мягко ободрил Джон, вставая с кресла. — Зато потом ты почувствуешь себя… по-другому.

Эдвард покорно поднялся, не поднимая глаз, и стоял неподвижно, застыв в напряжённом ожидании, позволяя Джону приблизиться. Звук отстегивающихся ремней — щелчки металла, шорох кожи — звучал в тишине комнаты неестественно громко. Джон действовал аккуратно, расстегивая ремень за ремнем, освобождая его от черной оболочки. Под ней открылось тонко сложенное тело, кожа была такой же неестественно бледной, с просвечивающимися под ней синими прожилками вен. Его тело выглядело хрупким и уязвимым, словно вынутым из темного футляра после долгих лет заточения.

Едва ткань отделилась, Эдвард почувствовал непривычное ощущение от прикосновения воздуха к коже.

С каждым освобождаемым сантиметром росло чувство незащищённости и уязвимости, как будто его физические границы исчезали. Он был полностью зависим от действий Джона, неспособный сделать хоть что-то сам, с замиранием сердца ожидая дальнейшего унижения. "Дальше будет только хуже," — пронеслось в его голове.

Джон тем временем, оголяя торс, двигался вниз, к рукам. Дойдя до уровня предплечий, где кожаная ткань переходила в сложное крепление конструкции ножниц, он остановился. "Здесь начинается самое интересное," — пробормотал он скорее себе, чем Эдварду. Он достал из пакета ножницы — и лезвие, скользнув под натянутую ткань, аккуратно пошло вдоль. Эдвард вздрогнул от внезапного прикосновения холодного металла.

Джону тоже было немного не по себе от этой ситуации, но "надо" брало верх — он старался сохранять профессиональную отстраненность, словно он был наблюдателем, а не участником происходящего, состредоточившись исключительно на технических аспектах процесса.

Его пальцы проникли под ткань костюма в районе поясницы, спуская его ниже.

Жар стыда обжёг кожу Эдварда, и липкая паника поднялась волной. Он ощущал каждое движение Джона как безжалостное вторжение в его последний островок хрупкого убежища. Осознание собственной беспомощности и уязвимости нарастало с каждой секундой. Он не понял, что произошло потом. Он просто инстинктивно попытался отстраниться, дернувшись всем телом, пытаясь сбросить с себя это наваждение чужих рук, и... яркая, алая кровь уже расползалась по ослепительно белоснежной рубашке на предплечье Джона.

Время замерло. Дыхание перехватило, сердце ударилось о ребра, отдаваясь гулким, нарастающим стуком в ушах. Снова! Опять он натворил что-то ужасное, опять он причинил боль. Обжигающая вина волной сдавила грудь. Он со страхом смотрел на Джона, на кровь и, сжавшись, медленно пятился назад, ожидая удара. Он почти не сомневался, что Джон сейчас ударит. Он знал, что заслуживал этого.

Джон резко отдернул руку, опешив и с какой-то досадой рассматривая порез. В его взгляде, скользнувшем по Эдварду, промелькнул вызов, что-то холодное и жесткое, как осколок стекла. Мгновенная вспышка злости прорвалась сквозь его решение во что бы то ни стало быть бережным с Эдвардом. Но уже в следующее мгновение лицо Джона снова стало ровным, почти приветливым, и тон вернул прежнюю мягкость.

— Все в порядке. Не переживай так. Ты не виноват. Ничего страшного не произошло, — он сделал небрежный жест рукой. — Это ерунда, небольшая царапина. Я сам неаккуратно повернулся. Я понимаю, что тебе с ножницами очень неудобно. Я сейчас вернусь.

Джон развернулся и быстрым, собранным шагом направился в туалет, чтобы промыть порез под струёй холодной воды и замотать платком — ничего больше под рукой не было. Нужно взять себя в руки, успокоиться. Внутреннее раздражение, вспыхнувшее от неожиданной боли, нужно было погасить. Этот нелепый порез словно окатил его волной адреналина — неужели он думал, что этого не произойдет? Он усмехнулся своему отражению. Нужно было успокоиться, чтобы продолжить этот странный, напряжённый, затянувшийся сеанс. И скорее убирать к черту эти ножницы, пока он не натворил тут бед.

Вернувшись, Джон держался спокойно, даже с подчеркнутой небрежностью, словно ничего не случилось.

— Эдвард? Слушай, забыли то что сейчас произошло, договорились? — он говорил мягко, как и прежде. — Просто продолжаем дальше. Пожалуйста, потерпи ещё немного, осталось совсем чуть-чуть, и мы закончим.

Эдвард словно затравленный зверёк, не смел поднять на Джона глаза.

— Прости… меня.

Джон не смог сдержать лёгкой улыбки. На ты? Он тепло посмотрел на Эдварда:

— Тихо, Эдвард. Все хорошо, правда. Ты ни в чем не виноват.

Чтобы подобное не повторилось, он предложил Эдварду сесть, указав на диван. Боль пореза пульсировала, настойчиво отдаваясь резкими толчками в предплечье. Ткань костюма поддавалась с трудом, плотно облегая ноги. Особенно упорно держались "ботинки", неотделимые от костюма, словно приросшие к ступням. Наконец, с последним рывком, они справились и с этим, и костюм черной массой осел на пол, к ногам Эдварда.

Эдвард застыл, ощущая себя совершенно голым и выставленным напоказ. Словно с него сняли не только костюм, но и саму оболочку привычного "я". Кожа горела от стыда, каждый нерв натянулся до предела от неловкости. Сжавшись, он попытался инстинктивно прикрыться ножницами, но это только усилило ощущение полной беспомощности и беззащитности. Время тянулось вечностью.

Джон уже подошел к нему с подготовленной одеждой в руках — черные брюки, серый джемпер, ботинки:

— Это вещи моего сына, он их уже не носит. Думаю, они тебе подойдут.

Эдвард, смущаясь и пряча взгляд, пробормотал:

— Я... сам.

Его слова удивили Джона. Возможно, в пригороде его учили одеваться… Он понимал его желание сохранить хоть каплю самостоятельности, а теперь ещё и уберечь его от новых порезов, но... Сейчас он только поранит себя и испортит всю одежду, не говоря о том, что они потеряют кучу времени.

— Я понимаю, что ты хочешь сам, — стараясь звучать с прежней мягкостью, сказал Джон. — Но сейчас тебе это будет сложно. Поэтому давай я помогу тебе. А когда установим протезы — тогда ты будешь одеваться самостоятельно. Не переживай, мы все сделаем аккуратно.

Даже с помощью Джона процесс одевания шел медленно и неуклюже.

— Ну вот, мы сделали большое дело, — когда наконец все было закончено, подытожил он, удовлетворённый результатом, и опустился на диван на некотором расстоянии от Эдварда.

Эдвард ощущал всей кожей непривычное прикосновение ткани. Это было что-то совершенно новое, не похожее на привычную жёсткую кожу и металл. Мягкая ткань словно струилась, легко обволакивая тело, и под новым укрытием, пусть и немного странным, ощущение вины, уязвимости и смущение постепенно отступали. Он наконец поднял глаза на Джона, и его губы дрогнули в робкой, едва заметной улыбке.

— Спасибо, — тихо проговорил он.

Джон улыбнулся — контакт продолжал налаживаться.

— А когда… ножницы уберут? — Эдвард произнес это почти шепотом, в котором сквозила мука. Он смотрел на Джона с осторожным, почти робким ожиданием, словно боясь спугнуть надежду.

— Скоро, — в голосе Джона звучала ободряющая теплота. — Тебе для этого нужно будет на какое-то время лечь в больницу. И там же будет часть обследований.

— В больницу? Я... был там. Когда... порезал провод... Случайно, — вдруг поделился Эдвард.

— Сочувствую, что тебе пришлось это испытать, — с участием в голосе произнес Джон. Он хорошо помнил ту сцену из ток-шоу, когда все случилось. — Но раз ты уже был в больнице, то ты представляешь, что там будет — осмотры, нужные проверки.

Джон замолчал на мгновение, внимательно глядя на Эдварда.

— Когда ты был в больнице… тебе ничего не говорили о протезах? Никаких вариантов не предлагали, чтобы заменить ножницы?

Эдвард грустно покачал головой:

— Нет, ничего. Я спрашивал про врача… Мне сказали, что таких нет, — в его голосе вновь прозвучала тень разочарования.

— Понятно, — кивнул Джон, и его взгляд на мгновение ушел куда-то вдаль.

Ведь именно так и поступают. Тех, кто хоть чем-то отличается от "нормы", увы, до сих пор предпочитают просто не замечать. Куда проще отправить "неудобных" людей куда подальше, чем адаптировать сам мир под их нужды. Сколько ни говори о том, что таким людям нужно дать "равные возможности", что не нужно прятать их от общества... На деле это все слова. А реальность в том, что менять привычки, менять взгляды, менять города — это тяжело.

И неудивительно, что даже те, кто сначала открыл Эдварду двери, поступили в итоге точно так же, когда он перестал вписываться в их мир.

Джон вздохнул и снова посмотрел на Эдварда. Сейчас ему предстояло перейти к самой сложной части разговора.

— Эдвард, теперь послушай меня внимательно, — начал Джон с мягкой, но непреклонной уверенностью, его взгляд стал серьезным и прямым. — Сегодня вечером мне нужно будет… запереть твою комнату на ночь. Сейчас так нужно. Это необходимо ради твоей и моей безопасности. — В его голосе прозвучали весомые нотки, он произносил каждое слово четко и раздельно. — Ты теперь здесь — и я несу за тебя ответственность. Если произойдет что-то подобное, что было с тобой в пригороде… не важно, случайно или по ошибке — то ты... не сможешь больше здесь оставаться. — Джон пристально смотрел Эдварду в глаза. — А в другом месте... будет очень плохо. И я не смогу тебе ничем помочь. А я — потеряю эту работу. Поэтому… нужно, чтобы ты понимал, что некоторые вещи — имеют свои последствия. — он говорил твердо, отчётливо выделяя каждое сказанное слово. — Эндрю тебе все объяснит. Он поможет тебе понять, что нужно запомнить.

Джон выдержал паузу, встретившись с Эдвардом взглядом, в котором читалась настойчивость немой команды — "Пойми меня".

— Скажи, тебе это понятно, Эдвард? — в голосе Джона прозвучал ненавязчивый, но ощутимый нажим.

Эдвард тревожно смотрел на него, и на дне его темных глаз страх смешивался с медленно проступающим пониманием. Он кивнул, тихо произнеся:

— Да. Я понял.

Джон слегка улыбнулся, стараясь разрядить напряжение.

— Хорошо. Книги читай спокойно, не бойся повредить.

Он поднялся, жестом показывая, что разговор окончен.

— Все, до завтра, Эдвард.

Эдвард провожал его взглядом, в котором сквозь тревогу проступала тихая грусть.

Джон закрыл дверь, оставив Эдварда одного, и запер ее на задвижку — необходимая предосторожность, когда любой замок для Эдварда не представлял проблемы.

Привыкший к четкости и стремительности, Джон чувствовал себя замедленным, скованным этой выверенной мягкостью и осторожностью, которых требовало общение с Эдвардом.

Он понимал, что и ему самому нужно время, чтобы по-настоящему принять Эдварда. Принять саму идею иной природы, но что внутри... он почти такой же, как они.

Джон пытался постичь этот опыт — провести почти 100 лет в изоляции, вне течения времени, без единого живого слова. Как эта изоляция и депривация повлияли на его мышление, мировосприятие, на его... психику? Эдвард скорее всего не ощущал всей глубины этого вакуума, не понимал пропасти своего отставания от текущей жизни. Но какой-то новый опыт у него уже был. И главное — его способность к обучению обнадеживала.

Сейчас важно было сосредоточиться не на различиях, а на точках соприкосновения. Впереди ждал огромный объем работы, и завтрашний день должен был стать отправной точкой. Научный мир с нетерпением ждал прорывных исследований и публикаций.

На следующее утро Эндрю отвез Эдварда в университетский центр протезирования, где их ждал консилиум для консультации. На выходе из лаборатории их уже поджидали журналисты, щелкая затворами камер. Эндрю, крепко взяв Эдварда за локоть и попросив всех расступиться, быстро провел его к машине. Когда-то, в пригороде, внимание журналистов... даже льстило Эдварду, казалось знаком признания. Но со времен суда — оно превратилось в обжигающий взгляд, болезненно напоминающий и о его поступке, и о его иной природе — взгляд, который словно зеркало являл ему, каким теперь его видят люди. За окном вновь мелькало великолепие Лос-Анжелеса, но Эдвард не замечал его, всю дорогу полностью поглощённый тревогой о предстоящем визите и терзающим его вопросом — смогут ли врачи помочь ему наконец избавиться от ножниц.

Щедрое калифорнийское солнце пробивалось сквозь жалюзи больших окон просторного кабинета, в котором их уже ждали протезист Вебер, седовласый мужчина с добрым и внимательным взглядом, и нейрохирург доктор Рамирес, мужчина лет 35, с энергичным выражением лица и короткой, аккуратной стрижкой темных волос. В воздухе висел запах крепкого кофе и горьковатого дымка от сигареты, тлевшей в переполненной пепельнице на утопающем в папках и бумагах столе. На стенах приглушённого бежевого цвета находились анатомические плакаты и фотографии протезов — от грубых деревянных рук с крюками, угловатых металлических ног с шарнирами до современных протезов на тягах, с акцентом на функциональность, но не на эстетику.

Эдвард вглядывался в эти изображения. Неужели его руки... будут такими? В его памяти жил образ тех изящных, почти волшебных рук, искусно сделанных его создателем — рук, которых он будет лишён... Навсегда?

Вебер, поздоровавшись, медленно приблизился к Эдварду. В его взгляде, прикованном к рукам Эдварда, или, точнее, к тому что их заменяло, читалось внимательное любопытство.

Рамирес тем временем увлеченно склонился над подробными схемами изобретателя, предоставленными Эндрю, прослеживая ручкой взаимосвязи между элементами.

Эдвард с тревогой наблюдал за ними, удерживая свои пальцы-лезвия от нервных движений. Эндрю стоял рядом, положив руку ему на плечо, стараясь передать уверенность, которую сам чувствовал не до конца.

С разрешения Эдварда, которое выразилось тихим, едва заметным кивком, Вебер осторожно протянул руку, прикоснувшись к ножницам. Эдвард замер, стоя неподвижно, стараясь не сделать какого-то неосторожного движения. Вебер аккуратно ощупывал сложную систему соединений и шарниров, позволяющих Эдварду двигать этой невероятной конструкцией. Его взгляд скользил по контурам стали, замечая мельчайшие детали. Он представлял себе механику движений, как мышцы с таким совершенством управляют этими сложными рычагами. Закончив осмотр, Вебер отступил назад с бережной аккуратностью и посмотрел на Эдварда с мягкой улыбкой.

— Эдвард, это... необычный случай, это точно, — сказал он, его голос был спокойным и профессиональным, с нотой восхищения невероятной изобретательностью создателя Эдварда. Естественно, как и все вокруг, особенно в их научной среде — он следил за шумихой вокруг его дела — и ожидал увидеть необычного пациента, выходящего за рамки привычного. Конечно, без убийства было бы проще. Но... именно эта цепочка привела Эдварда к ним. Он знал одно — он не является никому моральным судьей. — Как сказал наш коллега Эндрю, мы здесь, чтобы решать сложные задачи.

— Я... надеюсь, вы сможете мне помочь... С этим, — неуверенно ответил Эдвард, понимая, что от этих людей зависит его судьба.

Закончив с изучением схем, Рамирес подошёл к Эдварду, в то время как Вебер погрузился в чертежи. Рамирес приступил к осмотру, внимательно изучая и ощупывая крепления конструкций ножниц. Эдвард следил за каждым его движением, затаив дыхание — только бы не сделать неловкое движение.

— Болевые ощущения есть? — спросил Рамирес, не поднимая глаз.

— Нет, только неудобство и... тяжесть, — ответил Эдвард, стараясь говорить ровно, хотя внутри все дрожало от волнения.

Удовлетворившись ответом, Рамирес начал срезать черную ткань на запястьях Эдварда, чтобы оценить состояние кожи вокруг металла, оставляя ремни, к которым крепятся тяги, во избежание дополнительной нагрузки ножниц на кости. Он затянул ремни покрепче. Пальцы двигались осторожно, проверяя стабильность конструкции и оценивая состояние тканей вокруг.

Нужно сделать рентген — решил он, чтобы определить состояние... "костей" хотя бы на доступных участках.

С этой мыслью он увлек Эндрю в сторону, к окну, и что-то приглушённо начал ему говорить.

Эдвард украдкой наблюдал за ними. До него долетали лишь неясные обрывки фраз — кости, ткани, оценивать, изучить, Джон...

Он с болезненной ясностью догадался, что они не знают, как к нему подступиться. Безнадежность отозвалась в груди — он вновь ощутил себя ничтожным, не заслуживающим даже того, чтобы его избавили от ножниц. Ведь их цель всего лишь исследовать его. А убрать ножницы — нет, не в ответ на его немую просьбу, а чтобы избавить себя от страха перед ним.

Рамирес наконец повернулся и подошёл к Эдварду, сохраняя энергичное выражение лица, но уголки его губ выдавали напряжение:

— Пройдёмте в рентген-кабинет.

С этими словами Рамирес распахнул дверь и быстро зашагал по коридору. Эндрю повел Эдварда за ним. Он уже заметил, что теперь, без сковывающего костюма, походка Эдварда стала куда более естественной. Их шаги гулко отдавались в тишине коридора. Тревога в груди Эдварда нарастала — что значит "ренген", плохо это или нет — думал он, не решаясь нарушить тишину вопросом.

В комнате рентгена царил густой полумрак. Эдвард замер, увидев громоздкий аппарат. Холодный металл и угловатые формы внушали тревогу, и он оглядывал его с явным беспокойством.

Рентгенолог, мужчина с усталым взглядом, пренебрежительно оглядел Эдварда, затем жестом указал на специальную панель аппарата. Его движения были отрывисты и небрежны.

— Предплечья сюда, — буркнул он, показывая на поверхность аппарата. — Прижмите и не двигайтесь.

Эдвард, чувствуя себя неуверенно, медленно положил руки, волнуясь, получится ли у него сделать все как надо.

Рентгенолог, не говоря ни слова, вышел, прикрыв за собой дверь. Эдвард остался один в полумраке. В кабинете воцарилась давящая тишина, лишь монотонное жужжание вентиляции подчеркивало ее. Вдруг, из недр аппарата вырвалось громкое, трескучее жужжание, переходящее в нарастающее гудение. Эдвард вздрогнул от неожиданности, резко отпрянув.

Дверь тут же распахнулась, и на пороге возник раздраженный рентгенолог.

— Я же сказал — не двигаться! — выговорил он с нажимом, его голос звучал резко в тишине кабинета. — Пока я не дам сигнал, просто стойте смирно! Любое движение — и снимок будет испорчен!

Эдвард съежился под этим резким тоном, виновато опустив взгляд. Он чувствовал себя глупо и неуклюже.

Эндрю, видя замешательство Эдварда, поспешил вмешаться.

— Прошу вас, успокойтесь, — мягко попросил Эндрю, обращаясь к врачу. Он подошел к Эдварду, желая его поддержать. — Ничего страшного. Просто звук неожиданный. Давай попробуем еще раз. Положи руки на место, и дыши ровно, спокойно. Всё будет хорошо.

Эдвард, повинуясь, снова положил послушные руки на холодные подставки, стараясь унять дрожь. Он глубоко вдохнул, задержал дыхание, как учил его Картер, концентрируясь изо всех сил на том, чтобы не шевелиться. Врач снова исчез за дверью. Жужжание и гудение повторились, но в этот раз Эдвард держался, хотя всё его тело напряглось до предела. Время тянулось мучительно медленно. Наконец, звуки стихли, и воцарилась облегчающая тишина.

Эдвард замер, боясь пошевелиться, пока не услышал голос врача, сообщающего, что всё закончено. Только тогда он позволил себе выдохнуть.

Оставив позади пугающий, непонятный аппарат, Эдвард почувствовал облегчение, словно он вновь вырвался из тюремной камеры.

— Молодец, Эдвард! — подбодрил его Эндрю, положив руку на плечо. — Ты отлично справился.

Эдвард слабо и вымученно улыбнулся, едва заметно кивнув.

Немного погодя, Вебер и доктор Рамирес приступили к изучению полученных снимков.

— Конструкция, конечно, весьма... оригинальная, — произнес Рамирес с легкой иронией, но без осуждения. — Тяги связаны с моторикой предплечий... Но, если я правильно понимаю схемы, механизм крепления достаточно продуманный. Это хорошо, нам это может помочь. Крепления, похоже, не создали чрезмерного давления на кости. По крайней мере, трещин не видно, — он посмотрел на Вебера ожидающе. — Вероятно, мы сможем демонтировать ножницы, не повреждая окружающие ткани.

Вебер кивнул, подтверждая его слова.

— Конструкция кажется достаточно стабильной. Если мы правильно рассчитаем нагрузку и подберем подходящий тип протезов, мы можем попробовать установить их прямо на эту структуру, только немного подправив конструкцию.

Рамирес возразил:

— Вебер, забываем про КТ? Этот металл... боюсь, создаст массу проблем при сканировании. Нам нужен немагнитный материал. Титан был бы идеален. Что скажешь?

Вебер задумался, слегка нахмурившись:

— Титан... Хм... это, конечно, логично. КТ действительно ключевой момент... — он бросил задумчивый взгляд на Эдварда. — Изготовить... по чертежам и если точно снять замеры... думаю, это вполне реализуемо. Титан у нас есть... но обработка займет время. Нам нужно будет перенастроить станок под него... Но, в принципе, все решаемо.

Эдвард, сидя в кресле, с замиранием сердца слушал разговор, вглядываясь в их лица. Все эти непонятные слова, несмотря ни на что, звучали как незнакомая музыка. Неужели это действительно возможно? "Это хорошо, это может нам помочь..." Неужели он сможет избавиться от этих ужасных, пугающих всех ножниц и стать хоть немного нормальным? Внутри разливалось робкое тепло надежды, смешанное с колючей тревогой — а вдруг не получится? Вдруг что-то пойдет не так? Но все более отчётливо он понимал — они говорят не о человеческих руках. Это будут не те руки, о которых он мечтал, это будет... что-то другое.

— Смотри, Эдвард, — повернулся к нему Вебер, стараясь говорить убедительно и ободряюще. — Это схема работы твоих ножниц.

Эдвард наклонился вперёд, стараясь хоть что-то понять в этой сложной схеме.

— Протез будет крепиться вот тут, — продолжал Вебер, указав на запястья Эдварда, — и мы постараемся изготовить механизм, такой же как у тебя, только из другого материала. То есть, движения пальцев будут… ну, как сейчас, только уже пальцы, а не лезвия. А сами протезы будут выглядеть примерно так — он достал папку с фотографиями.

Эдвард взглянул на фотографии, и в глазах промелькнуло разочарование, к которому примешивалась грусть. Да, это были такие же руки, как на картинках на стене. И в этот момент Эдварда пронзило осознание — тактильность. Прикосновение. Этого никогда не будет. Он никогда не почувствует ничего руками, как все люди. По лицу Эдварда пробежала тень.

Но еще... На стене было изображение рук, очень похожих на те, что не успел дать ему создатель. Он робко спросил, аккуратно указав на них ножницами — а вот эти?

Вебер ответил:

— Эти только для внешнего вида, просто чтобы было похоже на настоящую руку. Они красивые, но внутри там ничего нет, никаких механизмов, просто оболочка.

Он постучал пальцем по изображению, показывая, что это лишь поверхность.

И в этот момент Эдварда словно пронзило. Он замер, взгляд его потемнел, лезвия ножниц слегка дрогнули. Он отвёл взгляд, словно не желая больше смотреть на эти обманчивые изображения. Неужели его создатель... хотел наделить его такими же пустыми, бесполезными руками? Неужели даже тогда, в его ранних хрупких воспоминаниях, не было надежды на что-то настоящее? В его глазах мелькнула растерянность. Он вспомнил, как его лезвия прошли насквозь, и кровь не текла… А в нем-то она была, теплая, живая. Он ощущал, как мир, который он так бережно хранил в памяти, мир, где хоть кто-то проявлял о нем заботу, рушился в одно мгновение.

Но сквозь боль и разочарование пробивалось упрямство. Не будет тактильности — но не будет и его проклятия. Он больше никому не причинит вреда. Это самое главное. Если он сможет все делать сам... открывать двери, одеваться… ему этого будет достаточно. Он сможет жить и так. Он выпрямился, слегка расправив плечи. Ведь раз есть изображения этих рук, значит, кто-то еще в них нуждается? Значит, он не одинок?

Вебер, наблюдавший за реакцией Эдварда, обратился к нему, глядя тепло и ободряюще:

— Это будут самые современные на сегодняшний день протезы. И у тебя они будут гораздо более функциональными, чем у других, — он немного сбавил темп речи. — В общем, по-человечески говоря, я имею в виду, что они будут работать гораздо лучше. Предстоит непростая работа, Эдвард. Операция по демонтажу... удалению механизма и последующая установка протезов — это экспериментальная процедура. Но, исходя из того, что мы видим, мы считаем, что есть хорошие шансы на успех. Так что, первоначальная оценка — положительная.

Сердце Эдварда дрогнуло. Он робко кивнул, словно боясь разрушить или упустить эту хрупкую возможность:

— Я... очень хочу, чтобы получилось, — тихо сказал он.

Доктор Рамирес добавил, обращаясь уже к Эндрю:

— Мы составим план диагностики и операции. Нужно провести ряд обследований, чтобы убедиться, что такой подход будет безопасен и эффективен... в его случае. Поэтому следующий этап — это госпитализация.

Стены одноместной палаты университетской больницы, яркие и светлые, создавали ощущение свежести. В этой тихой и простой обстановке, спасительно контрастирующей с гулом в коридоре, Эдвард сидел на койке в изматывающем ожидании, ощущая уже привычную тяжесть волнения последних дней. Тонкая ткань больничной рубашки, простая и лёгкая, непривычно отчётливо ощущалась кожей.

Обследования, необходимые для подготовки к операции, начались. Вновь на него были устремлены взгляды: настороженные — пациентов, любопытные, оценивающие; пристально-напряжённые — врачей. Каждое слово, каждое действие персонала казались Эдварду исполненными скрытого смысла и легкой угрозы.

Когда в больничной комнате с белыми холодными стенами медсестра в перчатках приблизилась к нему с металлическим лотком, звонко звякнувшим инструментами, Эдвард напрягся. Какой-то знакомый резкий запах ударил в нос, вызывая неприятное покалывание и даже лёгкое головокружение.

В тот миг когда стало понятно, что у него сейчас будут брать кровь, Эдвард замер. Он никогда не видел этого так близко. Только слышал — об иглах, о боли, о пугающе неестественном вторжении в целостность тела. Внутри все сжалось в тугой, неприятный комок.

— Боишься? — тихо спросил Эндрю, наблюдая, как Эдвард напрягся. — Это совсем не страшно. Просто как комарик укусит, не успеешь и заметить.

— Комарик? — Эдвард поднял на него непонимающий взгляд. Он глубоко вдохнул, стараясь отогнать нарастающий страх, но холодные мурашки уже ползли по коже от вида тонкой, острой, блестящей иглы. Он незаметно отодвинулся на кушетке.

— Эдвард, — медсестра улыбнулась, но в глазах Эдварда это казалось насмешкой, — ну что ты как маленький? Эта малюсенькая иголочка — ничто по сравнению с твоими… инструментами! — она кивнула на его лезвия, и в ее взгляде мелькнуло что-то неопределенное — как будто смесь замешательства и тайного интереса.

Внезапно Эндрю вмешался:

— Слушайте, — он повернулся к медсестре с лёгкой улыбкой, — может, вы у меня сначала возьмёте? А то Эдвард, кажется, немного переживает. Давайте я на себе покажу, что бояться нечего.

Медсестра недоуменно посмотрела на него, вскинув брови.

— У нас очередь, другие люди ждут…

— Ничего страшного, — улыбнулся он медсестре, уже закатывая рукав. — Я как раз давно хотел провериться, а тут такой случай! — он перевел взгляд на Эдварда, ободряюще кивнув ему. — Эдвард, сейчас ты увидишь, что это самое обычное дело! Раз два и готово! Все, кто лежит в больнице, проходят через это.

Медсестра лишь вздохнула — Эдвард и правда был не самым простым пациентом. Двигаясь с профессиональной отточенностью, заметной в каждом движении, она наложила жгут, попросила сжать кулак, быстро обработала кожу спиртом и ловким движением ввела иглу. Эдвард завороженно наблюдал за этим ритуалом — как игла, это чужеродное острие, скользит под кожу, как тонкая струйка крови медленно покидает тело Эндрю, наполняя пробирку. В этот момент не игла пугала его, внутри нарастало другое, все более явное и глубокое беспокойство — ощущение чуждого вторжения, утекания самой жизни вместе с кровью. Это напомнило ему... Но Эндрю был спокоен, он не дернулся, даже не поморщился. И это немного успокаивало Эдварда, возвращало его в настоящий момент. Его невозмутимость действовала как якорь.

Эндрю улыбнулся ему, мягко и ободряюще:

— Ну вот видишь? Все в порядке. Это совершенно нормально. Ничего страшного.

Уже настал его черед. Однако, теперь его мысли заполнились новым страхом — как положить руку так, чтобы не задеть медсестру, как не дернуться в процессе? И как вообще получится укол, если он не может сжать кулак? Эдвард отвёл взгляд, стараясь изо всех сил не шевелиться, и почувствовал, как немеет его рука, холодное прикосновение ваты, острую резкую боль укола, ощущение, будто что-то важное утекает из него вместе с кровью. Это было неприятно, но не ужасно, и уж точно не так страшно, как рисовало его воображение. Все получилось.

Дальше обследования потянулись одно за другим. Громкий гул аппаратов, непонятные трубки и датчики, холодные пугающие инструменты врачей. Каждый раз, когда его подводили к новому прибору, вели в незнакомый кабинет, в груди сжимался комок тревоги, растекаясь волной.

В этом калейдоскопе чужих лиц и непонятных процедур единственной опорой был Эндрю. Он неизменно оставался рядом, спокойно и терпеливо объясняя все происходящее. ЭКГ... узи... рентген ты уже знаешь... просто наденут на руку манжету, она надуется и немного сожмет ее... "Обычные процедуры, Эдвард. Через это все проходят" — неизменно мягко говорил он, и его присутствие в этой чужой и пугающей обстановке давало Эдварду столь необходимую поддержку и защиту, ощущалось зыбким островком хрупкой безопасности.

И каждый раз, когда страх поднимался изнутри, пытался захлестнуть, Эдвард вспоминал спокойное лицо Эндрю во время забора крови. Его спокойный голос, его уверенность уже готовы были понемногу передаться Эдварду.

Мешало другое — постоянный страх вновь кого-то неосторожно поранить. Эдвард прикладывал все усилия, чтобы во время процедур оставаться неподвижным. Но то, как врачи реагировали на результаты обследований... Они не просто смотрели на него странно, тревожно-испытующе, а переглядывались, шептались, задавали вопросы, недоуменно качали головами. Их недоумение только усиливало его болезненное мучительное ощущение в этом людском мире, что он — другой. И ему ни на мгновение нельзя забывать об этом.

Воспоминание о суде вспыхнуло яркой вспышкой. Тяжелые, колючие взгляды судей, холодный обвинительный хор в зале, безжалостные вспышки камер. Он уже пережил это публичное унижение, этот ад. Значит, должен справиться и с этим испытанием. Ради рук. Ради той небольшой свободы, которую ему вернули.

Живущий в нем страх вновь довериться кому-то был силен, но, отчаянно нуждаясь в тепле и понимании, Эдвард неизменно тянулся к Эндрю. Тот вел себя с ним так, словно он был... обычным человеком? Эдвард не знал, кроется ли за этим какой-то подвох.

Дело дошло до неврологического осмотра. Невролог — мужчина средних лет, с сосредоточенным, пристальным взглядом, попросил следить Эдварда за кончиком ручки, двигающейся перед глазами, а потом каким-то молоточком зачем-то ударил по колену, что оказалось совсем не больно, а нога, к его большому удивлению, сама собой разогнулась.

Эдвард отвечал на вопросы о самочувствии, о том, не кружится ли голова, нет ли слабости в конечностях.

Врач делал пометки в карточке. Он задержал взгляд на Эдварде, словно припоминая что-то.

— Хорошо... Эдвард, — проговорил он, его тон стал испытующим, в нем появилась проникающая нотка. — Я... осведомлен о некоторых... особенностях вашей физиологии. Дело в том, что вы, как говорят... не спите?

Эдвард опустил взгляд, чувствуя привычное смущение от осознания своей инаковости.

— Да, — тихо подтвердил он. — Я... не сплю. Мне... — он немного запнулся, говоря о том, что для него было так естественно, но так странно для других, — не нужен сон.

Невролог покачал головой, словно не веря, его полный удивления взгляд стал изучающим.

— Значит, не спите... — проговорил он с глубокой задумчивостью, словно переваривая эту невероятную информацию.

Он оглянулся на Эндрю, словно желая разделить с ним свое недоумение, но тот ответил ему лишь спокойным взглядом.

— В таком случае, мой вопрос немного другой, — невролог вновь сфокусировал свой пристальный взгляд на Эдварде. — Вы когда-нибудь чувствуете потребность в отдыхе?

— Очень редко... — ответил Эдвард, не поднимая глаз. — Чувствую... Похоже на желание остановиться.

Невролог сделал еще одну пометку, его выражение лица стало более задумчивым.

— Очень интересно... А чем же вы занимаетесь по ночам?

— Смотрю... — тихо отозвался Эдвард, вспоминая пригород, расстилающийся внизу холма. — Или читаю.

Врач медленно кивнул, но в его глазах продолжало читаться глубокое недоумение.

— Ладно, — с усилием вернув себе профессиональный тон, он продолжил. — Проверим теперь чувствительность. Закройте глаза.

Эдвард с тревогой послушно выполнил просьбу. На коже руки он ощутил словно лёгкий укол тонкой иглой — похожий на укол при заборе крови, но совсем без боли. Врач испытующе спросил — "Чувствуете прикосновение? Различаете острое и тупое?" Почти сразу же последовало другое прикосновение, чуть в другом месте. Оно ощущалось иначе, как тупое надавливание. "А это?" — снова спросил он. Эдвард, сосредоточившись на своих ощущениях, отвечал: "Чувствую... Первое было острое... а второе — тупое."

Врач перешёл к проверке моторики его рук. Он пристально осмотрел их, словно пытаясь понять, как эти странные, металлические придатки могут выполнять функцию кистей.

— Пошевелите пальцами... А теперь быстро постучите ими по столу, — последовала инструкция.

Эдвард старался выполнить движения правильно и точно, следуя каждому слову.

Затем пришло время теста на координацию.

— Дотроньтесь кончиком этого... пальца до кончика своего носа, — велел врач. — Сначала медленно, потом быстрее.

Коснуться носа. Пальцем. Взгляд Эдварда метнулся к его "пальцам" — блестящим лезвиям, и мгновенно наполнился тревогой — от самой мысли причинить боль, даже себе.

Очень медленно, с невероятным напряжением, он стал поднимать одну из своих рук-ножниц. Он выбирал — не острый кончик, нет. Осторожно, миллиметр за миллиметром, он с лёгкой дрожью подводил к кончику своего носа плоскую, тупую сторону лезвия, сосредоточив на этом движении всю свою неуклюжую грацию и весь свой страх.

Он остановился. Лезвие замерло в миллиметре от нежной кожи. Врач замер вместе с ним, и в его глазах отразилось напряжение момента — малейшее неверное движение, и...

— Хорошо, Эдвард, — сказал он тихим, ровным тоном, — можешь опустить руку. — И после мгновения колебания он добавил. — А теперь... попробуй закрыть глаза и повторить то же самое.

Но прежде чем Эдвард успел отреагировать, Эндрю, который до этого молча сидел у стола, наблюдая, шагнул вперед.

— Достаточно, доктор, — спокойно произнес он. — Любое дальнейшее движение будет слишком большим риском.

Доктор повернулся к Эндрю:

— Я понимаю ваше беспокойство, — сказал он бесстрастным тоном, но с ноткой профессиональной необходимости. — И я согласен, что риск в данной ситуации есть. Но... это часть протокола и необходимо для полной картины.

Он оценивающе посмотрел сначала на Эдварда, затем прямо и серьезно — на Эндрю.

На лице Эдварда отражалось замешательство и явная тревога, а его руки, казалось, застыли в нерешительности.

— Тогда свяжитесь с Джоном, — невозмутимо сказал Эндрю.

Через несколько минут, после короткого телефонного разговора, доктор обернулся к ним:

— Хорошо, — сказал он, — на сегодня достаточно.

...От еды, принесенной Эдварду в палату, он отказался. Не сейчас. Она создала бы только дополнительные проблемы. Он поест… когда сможет сам. Когда руки дадут ему хоть какую-то самостоятельность.

На следующий день его встречала операционная — равнодушной прохладой и больничным, тревожным запахом. Просторное, гулкое помещение казалось чужим и угрожающим. Эндрю не пустили внутрь, и Эдвард с отчаянной тоской смотрел, как дверь захлопывается за ним, отрезая его от единственной опоры, оставляя один на один с неизвестностью.

Врач, склонившись над ним, уже лежащим на неуютной, холодной кушетке, объяснил, что сейчас введет ему пробную дозу наркоза — для проверки реакции организма. Эдвард знал от Эндрю, что это означает обезболивание.

Сердце Эдварда колотилось в груди, отбивая ритм страха и надежды — сейчас решится все. Сработает или нет? Возможно ли для него долгожданное избавление, или он навсегда останется пленником своих ножниц. Надежда и страх боролись в нем, терзая душу.

Игла скользнула под кожу. Боль прошла мимо него. Укол сделан. Ожидание казалось вечностью. Он затаил дыхание, вслушиваясь в себя, пытаясь уловить хоть какой-то признак изменений. Тишина. Ничего. Врач наблюдал за пляшущими цифрами мониторов: пульс, давление, дыхание — пока без изменений. «Головокружение? Онемение? Тошнота?» — он повернулся к Эдварду, внимательно следя за ним. «Нет», шептал Эдвард, и отчаяние подступило к горлу горьким комом, готовое захлестнуть его. Неужели не действует? Неужели все напрасно? Тогда пусть операция будет просто так, он готов терпеть любую боль, лишь бы избавиться от этого кошмара. «Подождем… еще… Или увеличить дозу? Или… найдем хлороформ…» — бормотал врач рядом. Он ввел ещё немного анестетика. И тут — небольшое покалывание в кончиках пальцев ног. Неуловимое изменение. Вдруг — легкое дрожание в теле. Неуловимо, едва заметно. Но оно было. Надежда вспыхнула ярким лучом. И потом… тепло волной прокатилось по телу, растворяя страх и напряжение. Мир поплыл, потерял четкость, стены вокруг расплылись дымкой, оставляя ощущение невесомой легкости полета, и приглушенный голос далеко-далеко. В сознании мелькнул призрачный образ — влажная ткань на лице, отголосок далекого прошлого. И в последний миг, перед тем как мир погрузился во тьму, сладкая и умиротворяющая мысль: «Лимонад… когда так сладко и легко…» увела его сознание в мир забвения.

* * *

...Эдвард, погруженный в свое ограниченное пространство, не подозревал о том, что творится за его пределами.

Внезапный звонок телефона оторвал Джона от работы. Больница.

— Джон, — голос на том конце провода был деловым, с оттенком настойчивости, — наркоз подействовал. Нам нужно срочно провести комплексную эндоскопию и биопсию. Пока он под наркозом... Нужно использовать возможность.

Джон молчал, сжимая телефонную трубку. "Использовать возможность..." Звучало цинично, хоть и логично с научной точки зрения. "Добровольное согласие?" О нем в любом случае не шло речи. Да, все эти исследования необходимы. Дилемма между наукой и моралью, которую он сам себе создал, теперь проявилась во всей полноте.

— Нет, — твердо произнес Джон, — сейчас никаких инвазивных исследований.

— Но... Мы теряем время! Нам нужны данные... — возразили на том конце, недоумевая.

— Нам нужны данные о работе его мозга, — Джон повысил голос, в нем появились стальные нотки. — И мы займёмся этим, как только уберем ножницы. Ткани — потом. У нас есть вся исходная информация. Я сказал — нет. Когда он сможет адекватно оценить ситуацию — тогда мы вернемся к этому вопросу.

— Хорошо, Джон, как скажете, — в голосе послышалось лёгкое колебание. — Но я не уверен, что это оптимальный путь...

— Вы же анестезиолог, верно? Вот и сосредоточьтесь на том, чтобы обеспечить ему стабильное состояние после выхода из наркоза. Это ваша зона ответственности. Остальное — за мной.

Джон положил трубку. Он с отчётливой ясностью понимал, что его моральная дилемма, которую он выбрал сам — ещё не раз предстанет перед ним в полный рост.

После суда Ким словно вынырнула из вязкого мрака на яркий, но ослепляющий свет. Опустошение, подобное выжженной земле, поселилось внутри. Слишком много ей пришлось пережить, и ее психика, истощенная до предела, больше не выдерживала. Ким ощущала себя исчерпанной, мир вокруг вдруг стал приглушённым и далёким, ее собственное тело казалось ей чужим, а эмоции — недоступными, будто отделенными от нее толстой невидимой стеной. Она наблюдала за происходящим вокруг и за собой словно со стороны, утратив способность не только реагировать, но и по-настоящему чувствовать.

Экзамены в школе казались бессмысленным фоном, чем-то совершенно далёким и несущественным. Цифры и формулы мелькали перед глазами, не складываясь в смысл, словно обрывки чужого языка. Результаты первых попыток оказались провальными, хоть она и пыталась заставить себя готовиться, но сосредоточенность предательски ускользала. Подача документов в колледж, для поступления в который нужны были хорошие баллы — стала ещё одной задачей, напоминающей о нормальной жизни, такой нереальной и чужой, к которой она больше не принадлежала, требующая сил, которых почти не осталось.

Посреди этого вязкого тумана, словно сквозь пелену, постепенно пробивалось осознание: без терапевта ей не выбраться. Пег буквально за руку повела ее к врачу. И вот, с началом приема лекарств, словно сквозь толщу воды, Ким начала ощущать, как медленно, постепенно возвращается способность дышать и ясность сознания.

Родители, как потрепанный корабль в шторм, качались между идеей бегства из этого города, ставшего клеткой, и необходимостью остаться, чтобы залечить душевные раны и хоть как-то восстановить равновесие. Публичный процесс сделал их героями новостей по всей стране — надеяться скрыться от внимания было бы тщетно. И они остались, цепляясь за привычный уклад жизни, как за спасательный круг.

После оправдания Эдварда шепот за спиной стал тише, но не исчез. Появились те, кто робко здоровался, кто-то больше не отводил демонстративно взгляд, но в их глазах, хоть и без прежнего осуждения, читалось недоумение и настороженность. Другие же продолжали избегать прямого контакта. Атмосфера недоверия никуда не делась. Стена отчуждения, воздвигнутая публичным процессом, все ещё тяжело давила, оставаясь неприступной преградой для возвращения к нормальной жизни.

К "нормальной жизни", которой она в любом случае больше не смогла бы жить. Она отчётливо понимала, что ей нужно нечто иное, более значимое... Настоящее. Ей необходимо понять мир, столь враждебный к таким, как Эдвард. Ей нужно научиться помогать тем, кто отличается, кто не вписывается в привычные рамки "нормальности". Кого общество спешит заклеймить. Кто нуждается в защите и понимании.

Решение появилось естественно и просто, как долгожданный рассвет — она поступит на психолога. Она не будет учительницей начальных классов — профессия, о которой она думала до встречи с Эдвардом и к которой не чувствовала ни малейшей тяги, больше не казалась ей путем. Она посвятит свою жизнь тому, чтобы сделать мир хоть чуточку лучше и добрее, хоть немного терпимее к тем, кто не похож на остальных. Теперь ее мечтой стал мир, где найдется место для каждого, где различия не будут поводом для ненависти.

Мысль об Эдварде в лаборатории не давая ей покоя. Безопасно ли там на самом деле? Правда ли все, что говорил Эндрю? Сомнения грызли изнутри. Было мучительно думать о том, что лаборатория оказалась приговором для него, словно клетка для редкой птицы, что в нормальном мире для него нет места. В памяти еще были живы осколки воспоминаний о том времени, когда Эдвард жил с ними, в их доме, когда казалось, что все может быть хорошо. Но горькая реальность неумолимо расставила все по местам.

Их любовь всегда вела к одному и тому же финалу — расставанию — что тогда в замке, что сейчас. Разлука была словно неотделима от их любви.

Был очередной тяжёлый разговор с отцом:

— Всё. Отправили его в лабораторию — и точка. Забудь о его существовании. Никаких встреч, — резко говорил Билл. — Пока ты живешь под моей крышей, на всем готовом, пока я кормлю тебя и обучение твое оплачиваю — никаких этих глупостей. Вот станешь самостоятельной, когда сама себе на хлеб заработаешь — делай тогда что вздумается.

Она лишь коротко кивнула, спокойно глядя отцу в глаза. За эти полгода она многое узнала о том, что значит быть самостоятельной. Она больше не собиралась слепо следовать воле родителей. Заработать на поездку — не проблема, это последнее что ее беспокоило. Но будет ли когда-то эта поездка, эта встреча? Стоит ей только появиться рядом с Эдвардом — и фотографии тут же появятся в прессе… Тень все равно снова ляжет на репутацию родителей, даже если она уедет учиться в другой город.

Отношения с матерью заметно потеплели, сделав важный шаг к примирению. Пег признала, что тогда тяжесть ответственности оказалась ей не по плечу. В Ким она видела теперь все те качества, которые когда-то старалась ей привить, но которых сама так и не смогла достичь. Они наконец пришли к общему пониманию: именно то что она привела Эдварда из его замка — стало отправной точкой в цепи событий, приведших его к учёным, которые, вероятно, смогут ему помочь. Это примирение было особенно важно для Ким, и осознание общего понимания стало для нее большим облегчением.

Колледж виделся надеждой, спасением, долгожданным глотком свежего воздуха. Вступительное эссе далось на удивление легко. Она писала о суде, о том, как смогла преодолеть себя, преодолеть свой страх, чтобы произнести во всеуслышание правду. Писала о своем стремлении становиться сильнее, о желании помогать другим, кто оказался в беде. О потребности понять глубины человеческой природы, разобраться в мотивах поступков. В ее словах звучала зрелость, глубина, выходящие за рамки ее возраста. Эссе получилось искренним, убедительным и сильным. Ее приняли.

История Эдварда оставалась лакомым куском для прессы, которая, как хищник, не упускала ее из виду, муссируя каждую деталь. Ким жадно выискивала любую весточку, пытаясь собрать разрозненные пазлы его новой жизни в Лос-Анджелесе. И вот наконец на газетной полосе появилась фотография — Эдвард с протезами. Его невероятных ножниц больше не было. "Ученые из Калифорнийского университета вернули Эдварду руки", гласила подпись. Ким улыбнулась, теплая волна разливалась в груди. Обещание, данное в зале суда, было исполнено. Она была искренне рада за него, но эта радость была какой-то отстранённой, как будто она наблюдала за его жизнью через толстое стекло.

В колледже ее узнавали сразу. "Это та самая девушка Эдварда Руки-Ножницы?" Звание прикрепилось к ней намертво. За спиной шептались, подходили с вопросами — чаще бестактными, иногда сочувствующими. Ким научилась держать маску вежливой отстранённости, скрывая за ней свою уязвимость. Она чувствовала себя экзотической рыбкой в переполненном аквариуме, под пристальными взглядами любопытствующих. Завести друзей пока не получалось. В глазах новых знакомых она видела не Ким, а лишь приложение к сенсационной истории Эдварда.

Вопрос об отношениях с Эдвардом висел в воздухе, оставаясь неразрешимым. Она любила его, это было неоспоримо. Но готова ли она продолжать их историю? Она хотела быть смелой ради любви, но цена этой смелости оказалась непомерно высока. Она сделала для него самое главное. Но готова ли она к жизни, где ее всегда будут воспринимать через призму Эдварда? Готова ли она пожертвовать всем ради него? Нет. Не готова. Она хотела большего. Найти настоящих друзей, новых горизонтов и впечатлений, построить карьеру психолога. Жизнь не должна была остановиться на Эдварде, вращаться только вокруг него. Она не должна была раствориться в нем.

И еще… еще была эта мысль, которая постепенно прорастала в ее сознании, как ледяной цветок. Даже если общественное мнение изменится, даже если мир однажды примет Эдварда, останется одна фундаментальная проблема — время. Эдвард не подвластен ему. Она будет меняться, для неё время будет течь неумолимо вперёд, а для него — останется неизменным. Он будет оставаться таким же — вечно юным, вечно прекрасным. И эта разница в течении времени рано или поздно ляжет непреодолимой пропастью между их жизнями. Однажды ей придется взглянуть в лицо его бессмертию и неумолимой реальности своего собственного, неизбежного старения. И тогда, что станет с их любовью?

Ким стояла у окна своей комнаты в общежитии, провожая последние отблески заката, окрашивающие небо в розово-золотистые тона. Она не знала ответов. Впереди простирался долгий и сложный путь, полный неопределенности. После снега, после суда, после любви, которая изменила ее жизнь навсегда, ей предстояло собрать себя по осколкам, вновь ощутить почву под ногами, найти себя и свое место в этом новом мире. И где-то далеко, в сияющей Калифорнии, наверное, Эдвард тоже стоял у окна, и думал о ней, как и она о нем.

Написать ему письмо? Даже эта простая идея была немыслимым риском. Любое слово, написанное Эдварду, могло мгновенно стать сенсационной новостью. Почтальоны, журналисты, любопытные сотрудники лаборатории — любые чужие руки могли перехватить послание, вновь превратив их жизнь в достояние общественности. Они были лишены даже этой простой человеческой возможности — права на нежное послание, в чем она ощущала сейчас огромную потребность, словно только ручка и бумага могли стать проводниками ее смятения и всей сложности чувств.

Да, в любой момент она могла позвонить. И... снова ее сковывал страх, заставляя откладывать звонок. Что если ему там плохо? Что если ей не позволят даже услышать его голос? Но главное, что ее останавливало — она боялась дать ему надежду, в которой сама пока не была уверена.

Но эти мысли о далёкой Калифорнии, где Эдвард обрёл свой новый дом, звучали словно тихая мелодия, наполняя каждый ее день нарастающей тоской. Время тянулось медленно, и желание увидеть его, убедиться, что с ним все в порядке, прикоснуться к нему, обнять... разгоралось в сердце все сильнее. Решение пришло отчетливо и ясно, очевидное в своей простоте — именно сейчас — в этом водовороте неразрешимых вопросов и сомнений — ей нужна простая цель — работа. Подработка, чтобы накопить на путь к нему, на саму возможность встречи, а дальше... будь что будет.

Эдвард очнулся в больничной палате, укрытый белым одеялом, таким лёгким, почти невесомым, как облако. Мир медленно проступал сквозь густую дымку наркоза, сознание словно настраивалось на новую волну, разум ещё блуждал в остатках сна. Пытаясь сфокусировать взгляд и прогнать остатки оцепенения, он медленно огляделся. "Ну что, ты готов? Ты проснешься уже без ножниц" — в его словно покрытом пеленой сознании смутно всплывали слова того врача со сложной фамилией. Он посмотрел вниз, на свои руки, вернее, на то место, где они должны были быть, и замер. Ножниц не было. Его ненавистные ножницы, вечные спутники его мучений, исчезли, как будто их и не было никогда. Это свершилось. Тихая радость, как робкий рассвет, затеплилась в его душе. Там, где они вечно торчали, мешая и раздражая, была лишь гладкая, белоснежная поверхность бинтов. Его руки... вернее, то что от них осталось, плотно обмотанные бинтами — теперь... они выглядели словно чужие.

Он всегда знал, что у него нет рук, он вроде бы понимал это разумом. Но вот так увидеть это... Полное отсутствие кистей, пальцев — всего того, что делало руку рукой. А у него — ничего, только ровные, перебинтованные обрубки — только зияющая, непривычная пустота. И в этот момент, медленно и неотвратимо, как лед, расползающийся по поверхности воды, его впервые накрыло осознание. Он — инвалид. Оно не обрушилось громом и молнией, а просочилось, проникая в каждую клеточку сознания, окутывая мысли и чувства. Он не почувствовал ни ужаса, ни отчаяния. Только огромную странную пустоту внутри и тяжелую, тихую печаль. Он смотрел на перебинтованные культи и лишь сейчас до конца осознавал — что это и есть его настоящая реальность, которая была с ним всегда. Реальность, в которой он навсегда лишен самого простого, самого обычного, того, что другие даже не замечают, принимая как неотъемлемую часть себя. Беспомощность накрыла его тяжёлой волной.

Дверь неслышно скрипнула, словно боясь нарушить тишину, и в палату осторожно зашел Эндрю, со стаканом кофе в руке. Его мягкие шаги звучали приглушенно на гладком линолеуме. Он встретился взглядом с Эдвардом, в глазах которого застыл такой немой вопрос, такая неприкрытая, детская растерянность, что у Эндрю невольно дрогнуло сердце. Он подошел ближе, присел на самый край кровати, стараясь подобрать слова искреннего сочувствия, не проваливаясь в унизительную жалость. Ему нужно было найти тот самый баланс, чтобы слова поддержки не звучали фальшиво или пафосно, а надежда — пустым звуком.

— Эдвард, как ты себя чувствуешь? — начал мягко он. — Все прошло хорошо, теперь будем ждать, когда изготовят конструкцию и протезы. Это, наверное, займет несколько месяцев... — Эндрю говорил спокойно, в его голосе звучала неподдельная теплота и мягкая поддержка.

Эдвард едва заметно кивнул, не поднимая глаз от своих неестественных перемотанных рук.

— Я… инвалид? — вопрос прозвучал почти неслышно, шепотом сорвавшись с губ, словно Эдвард боялся услышать ответ вслух.

Эндрю вздохнул, аккуратно, ободряюще положил руку ему на плечо. Взгляд его был серьезен, но в его глубине плескалось мягкое сочувствие — смесь искреннего понимания и простой человеческой теплоты.

— Нет, Эдвард, послушай меня внимательно. "Инвалид" — это всего лишь слово, пустой звук, ярлык, который часто навешивает общество, не понимая истинной сути человека. Это не про тебя. Это про их ограниченное восприятие. А ты всегда был особенным, и ничего не изменилось. Твоя ценность никогда не определялась твоими руками. Она в тебе самом, в твоей душе, в твоей... личности. Ничего по-настоящему не изменилось. Просто… да, сейчас ты видишь свои руки без ножниц. — Эндрю сделал короткую паузу. — Но совсем скоро у тебя будут протезы, и ты увидишь, что жизнь продолжается.

Эдвард все ещё молчал, опустив взгляд и уставившись в бессмысленный узор на пододеяльнике, не находя слов, лишь легко кивнув. Слова Эндрю звучали слишком хорошо, слишком обнадеживающе. Эдвард слишком хорошо знал, как люди относятся к тем, кто отличается от них. И все же, за внешней осторожностью, он был очень благодарен Эндрю за его неизменную поддержку.

Эндрю ободряюще легонько сжал плечо Эдварда, словно передавая через это прикосновение частичку своей уверенности. В его взгляде была не только поддержка, но и тихая, непоколебимая убежденность, будто он знал что-то, чего еще не знал Эдвард. Он понимал, что это лишь начало долгого пути, тяжелый момент переосмысления себя, точка отсчета новой жизни. Что Эдварду нужно время, чтобы осознать, пережить и принять эту новую реальность — привыкнуть не только к отсутствию рук, но и... ножниц. Ведь ножницы, несмотря ни на что, были не только причиной его нынешнего состояния, но и самим продолжением его тела, его способом взаимодействия с миром, его инструментом творчества.

Как только Эндрю отлучился за кофе, Эдвард осторожно приподнялся и сел на кровати. Казалось бы, и с ножницами его повседневная жизнь была ограничена и полна трудностей. Но теперь, без них, каждое движение, каждое простое действие, даже просто встать с кровати или пройтись по палате, казалось ему странным и неестественным. Непривычная легкость в руках ощущалась странно и чуждо — и он едва удерживал хрупкое равновесие, словно потеряв какую-то опору, став неуклюже неустойчивым. Он чувствовал себя ещё более беспомощным. Внутри росло гнетущее ощущение потерянности, он не знал, за что зацепиться, куда направить свои мысли и действия. Бессилие сковывало его. Солнечный свет щедро заливал палату, назойливо высвечивая каждую пылинку — и только раздражал своей навязчивостью. Ножницы. Неужели они были не только его проклятием? Неужели они были чем-то большим? Эта мысль поразила его в самое сердце, заставив замереть посреди палаты. Такого не могло быть. Они не позволяли ему касаться мира, принося лишь боль и разрушение, но они же... были его способом дарить форму бесформенному, выражать себя, оставлять свой отпечаток — но... лишь в полном одиночестве, вдали от людей.

А потом пришла боль. Сначала терпимая, постепенно она разрасталась, стягивая мышцы, отдаваясь ноющей, мучительной пульсацией, пока не превратилась в тягучую пытку. Каждое движение рукой, хоть и совершенно бессмысленное, отдавалось острой болью. Приходила медсестра, делала уколы, к которым Эдвард уже привык, и боль действительно на какое-то время отступала. Но облегчение длилось недолго, и мука возвращалась, не побежденная, а лишь затаившаяся, наползая вновь и вновь. И все же, незаметно, день за днем, что-то менялось, и ее хватка становилась слабее, а облегчение от уколов держалось дольше. Казалось, эта мучительная волна начинала отступать.

Ножниц больше нет — его проклятие снято, и его больше не мучил этот постоянный, изводящий страх случайно кого-то ранить. Он больше не чувствовал себя ходячей угрозой и робко надеялся, что теперь и другие перестанут смотреть на него, как на опасность.

Эндрю навещал его каждый день. Его визиты стали для Эдварда чем-то вроде маяка в оковах беспомощности. Эндрю говорил с ним обо всем понемногу, стараясь развеять его мрачные мысли. Рассказывал о своих повседневных делах, о том, как ещё в детстве его захватило стремление к познанию, потому и выбрал науку. Эдвард не знал, что такое детство. Ощущая благодарность за внимание и заботу, он тем не менее держал свою душу закрытой, оставаясь осторожным. Ему все ещё было сложно поверить в искренность и долговечность этого неожиданного тепла и доброты, этого нового внимания. Его собственный опыт был настолько чужд привычному человеческому, что он сомневался, способен ли кто-то здесь по-настоящему понять его. В один из дней Эндрю принес книги сказок и легенд — истории, которые, как он надеялся, понравятся Эдварду и смогут пробудить в нем какой-то отклик, и предложил почитать ему вслух. Эдвард, осознавая, что даже такое простое занятие, как чтение, недоступно ему, когда он не может даже перевернуть страницу, ощутил себя ещё более беспомощным. Но скука в палате была невыносимой, а он странным образом привык хоть к какой-то жизни, и, вздохнув, он согласился слушать, хотя он любил совсем другие книги — о судьбах людей, об их переживаниях.

Наконец, томительные дни ожидания и монотонного течения больничных будней остались позади, и Эдварда выписали из больницы. Эндрю вновь помогал ему переодеться. Привычная неловкость волной накрыла Эдварда, когда руки Эндрю принялись за пуговицы его больничной пижамы. Каждое движение — расстегнуть, снять, надеть — отзывалось острым уколом стыда и беспомощности. Он чувствовал себя обузой, но... они же сами захотели исследовать его. Это было странное, противоречивое чувство. Но вместе с тем, в этой молчаливой деликатности Эндрю сквозила такая ненавязчивая поддержка, что горечь от собственной слабости немного отступала.

На выходе их уже ждала привычная толпа журналистов. Вспышки фотокамер и направленные взгляды мгновенно усилили его и без того острое чувство неловкости — без рук он чувствовал себя невероятно уязвимым перед этими любопытными глазами. Эндрю инстинктивно чуть приобнял его за плечи, словно прикрывая, и обратился к журналистам с уверенной, но спокойной улыбкой, в которой сквозила лёгкая ирония:

— Эдвард чувствует себя хорошо! Не волнуйтесь, очень скоро у него будут лучшие протезы, которые позволят ему делать все, и даже больше!

Вместе с Эндрю они снова отправились в центр протезирования.

— Ну что, Эдвард, — ободряюще говорил Эндрю, — сегодня тебе поставят временные протезы!

— Ты знаешь... как они будут выглядеть? — спросил Эдвард, кажется, впервые вот так обращаясь к Эндрю.

— Я точно не знаю, — легко пожал плечами Эндрю, неторопливо продолжая. — Но они будут простые, не такие, как окончательные, но они помогут тебе начать привыкать. Скоро увидим!

Эдвард ждал этих первых протезов с трепетом в сердце, полном неопределенной тревоги. Они были для него символом надежды и в то же время источником страха. В воображении мелькали образы тех жутковатых протезов, которые ярко отпечатались в его памяти — то неуклюжие деревяшки, то громоздкие металлические приспособления. Какими они будут? Сможет ли он хоть что-то делать сам? Сможет ли он почувствовать себя хоть немного нормальным и полноценным, а не беспомощной куклой, зависящей во всем от посторонней помощи? Как они будут ощущаться, будут ли натирать, болеть, мешать? В его памяти всплывали изображения, которые показывал ему Вебер, но эти, временные, должны быть совсем другими. И эта неизвестность тревожила его больше всего.

Яркое утреннее солнце заливало салон машины, а за окном вновь мелькал живой, пульсирующий Лос-Анжелес — и Эдвард, хотя сердце сжимала тревога, смотрел на этот калейдоскоп жизни за окном, который после тишины и белизны больничных стен притягивал его ещё больше.

Знакомые коридоры встречали их спокойствием бежевых стен, местами дополненных панелями из светлого дерева, под ногами поблескивал вечный линолеум, зелёные металлические скамейки вдоль стен были по большей части пусты.

— Доброе утро, Эдвард! — тепло поздоровался Вебер. На его лице была искренняя, ободряющая улыбка. — Как ты себя чувствуешь? Руки не болят? Я очень рад, что операция прошла успешно.

Эдвард робко улыбнулся в ответ:

— Доброе утро, — его голос звучал немного неуверенно. — Все... нормально, — он с надеждой смотрел на Вебера.

На столе, в лучах утреннего солнца, дымилась чашка кофе, источая теплый, густой аромат.

Вебер обратился к Эндрю, который стоял чуть поодаль, наблюдая за ними.

— Может, кофе? — предложил он, его взгляд вновь скользнул к Эдварду, на мгновение задержавшись на его забинтованных руках.

— Спасибо, не откажусь, — легко отозвался Эндрю, — немного взбодриться не помешает.

Эдвард вдыхал знакомый заманчивый запах — густой, чуть горьковатый аромат, ставший чуть ли не постоянным спутником с момента его переезда в лабораторию. Но сам он кофе так никогда и не пробовал, хотя Эндрю предлагал ему ещё в поезде. Обязательно нужно будет попробовать, когда он освоит протезы — мелькнула мысль, разливаясь в груди робким теплом и каким-то тихим предвкушением. Ему было любопытно, что же такого особенного в этом напитке, который так любят все вокруг. Он уже успел заметить, как люди часто пьют этот самый кофе — словно это не просто напиток, а что-то связывающее людей. И ему тоже хотелось присоединиться к этому, кажется, важному для всех ритуалу — пить кофе, как все вокруг.

Тут взгляд Эдварда упал на стоявшую на столе небольшую картонную коробку — ничем непримечательная на вид, но скрывающая в себе нечто, что должно было изменить его жизнь.

Вебер достал из нее те самые долгожданные и в то же время вызывающие тревогу временные протезы. Эдвард с замиранием сердца взглянул на них. Они лежали перед ним на столе — два предмета бежевого цвета, не просто кисти, а как руки до локтя, их форма была далека от изящества настоящих рук. Но в самом факте их существования, в их осязаемой форме ощущалось продолжение чуда. Окажутся ли они тем подарком судьбы, о котором он так мечтал?

— Эдвард, — спокойно начал Вебер, заметив его замешательство, его голос звучал мягко и уверенно, — это временные протезы, нужно понимать, что они очень простые, можно сказать, базовые. Поэтому они будут крепиться у локтя. Постоянные, которые мы уже начали делать, будут совсем другими, гораздо более подвижными и симпатичными, и они будут крепиться у твоего запястья, как мы и говорили.

— Я понял, — кивнул Эдвард с затаенной тревогой, стараясь не выдать нарастающее волнение. В глубине его глаз теплилась надежда.

Тем временем Эндрю принесли кофе, и он устроился с чашкой в кресле неподалеку, наблюдая за происходящим.

Вебер аккуратно взял протезы и приступил к примерке. Он надевал их на культи Эдварда неторопливо и бережно, словно работая с хрупким предметом. В глазах Эдварда отражалась тревога, смешанная с детской надеждой — он смотрел на протезы как на чудо и неизвестность одновременно. Они заканчивались чуть ниже локтя и фиксировались на плече кожаным ремешком. Вдоль каждого протеза тянулись тонкие металлические прутики, предназначенные для управления механической рукой.

— Ну как, Эдвард? — закончив, спросил Вебер, внимательно наблюдая за его реакцией. — Как ощущения? Не давит нигде? На плече в креплении удобно? Давай, пошевели немного, попробуй согнуть руку. Сейчас посмотрим, как отзываются механизмы, и подрегулируем, если что-то не так.

Эдвард молчал несколько секунд, сосредоточенно прислушиваясь к новым ощущениям. Непривычный холодный материал протезов плотно и жёстко обхватывал его руки. Они были гораздо легче, чем его ножницы. Ремешок на плече действительно сидел удобно, не натирал. Но самое главное — это ощущение чего-то чужого, прикреплённого к его телу. Он осторожно пошевелил руками, пытаясь понять, как это все работает.

— Вроде бы, все нормально, — неуверенно сказал он, осторожно рассматривая свои новые руки. — Только... непривычно.

— Хорошо, — Вебер мягко улыбнулся, — тогда нам нужно начать с того, чтобы ты мог научиться основам управления. Эти протезы работают на вот этих тросиках, — он указал рукой на тяги, — которые управляются сгибанием руки в локте. Попробуй согнуть руку, видишь?

Механическая кисть едва заметно дрогнула, Вебер осторожно придерживал руку Эдварда, демонстрируя, как двигаются пальцы протеза при сгибании руки в локтевом суставе. Внутри протеза что-то тихо щелкнуло. Эдвард с робким удивлением смотрел на него.

— Да, это не совсем естественно, поначалу будет непривычно, но с практикой ты привыкнешь и сможешь делать многое, — произнес Вебер уверенно, слегка кивнув головой. — Главное — не терять упорства и терпения.

Он стал методично демонстрировать Эдварду упражнения. Эдвард не отрываясь смотрел, стараясь запомнить эти простые движения — но для него они требовали огромного усилия концентрации и непривычного напряжения.

Эдвард начал сгибать руку в локте, как показал Вебер, силясь захватить протезом деревянный кубик. Тщетно. Протез дёргался, как чужой, непослушными рывками, словно неуклюжая марионетка на ниточках. Эдвард чувствовал себя неловким и бессильным.

Внезапно в голове мелькнуло, как легко и точно его слушались ножницы — но... только как продолжение его творческой воли, послушно повинуясь словно одной его мысли. И тут же, как острая игла, болезненно кольнула мысль — а способен ли он вообще на что-то кроме этого? Или он просто не создан для обычной жизни, раз даже с протезами ничего не выходит, как ни выходило и раньше с ножницами вне волшебного пространства творчества? И эти инструменты тоже так и не станут его продолжением и не будут его слушаться? Его взгляд потух, а плечи поникли.

— Эдвард, спокойно, это дело времени и практики, — голос Вебера звучал ободряюще, но в ушах Эдварда звенело собственное неумение. — Все придет, постепенно. — Вебер слегка наклонился к нему, словно желая подчеркнуть свои слова. — Твоя задача сейчас — научиться чувствовать упор протезом. Вот это ощущение упора, контакта с предметом тебе нужно научиться распознавать. Оно самое важное. Попробуй еще раз, медленнее.

Эдвард, вновь настроившись, внимательно выслушал объяснение и, сделав над собой усилие, снова сосредоточился, сгибая руку в локте как можно медленнее, напряжённо вслушиваясь в собственные ощущения, пытаясь уловить сопротивление при соприкосновении протеза с кубиком. На этот раз движение кисти получилось чуть менее резким, но по-прежнему абсолютно непредсказуемым.

Вебер, нахмурившись, наблюдал за его движениями, стараясь направить их.

Эдвард настойчиво повторял движение раз за разом, снова и снова, с упорством, граничащим с отчаянием. В его глазах плескалось упрямство — но протез так же упрямо не слушался, движения оставались грубыми и неточными, словно у деревянной куклы, кубик с глухим стуком летел вниз. В груди поднималась горькая волна ещё большей беспомощности и негодования от собственной неуклюжести. С отчаянием в глазах, он опустил руки, бессильно уронив их вдоль тела.

— Не переживай, вот увидишь, у тебя все обязательно получится, — подбодрил его Эндрю, глядя на его расстроенное лицо, — мы будем каждый день тренироваться.

И тут, словно спасительная вспышка, в голове Эдварда снова мелькнули воспоминания о суде. Картер, его терпеливые уроки, где он учился понимать новые вещи, отвечать на сложные вопросы… Он ведь смог тогда. Совладать и со страхом, и с незнакомой ситуацией. Значит, и здесь должно получиться. Это только начало. Ему правда помогают, и он ощущал благодарность всем сердцем. А настоящие протезы будут другими... после ещё одной сложной операции, чтобы заработать как его ножницы... Только по-другому. Эдвард сделал глубокий вдох.

— Ну что, неплохо для первого раза, — глядя на Эдварда, уверенно и ободряюще подытожил Вебер. — Эдвард, смотри — есть такое хорошее правило пяти попыток. Если пять раз подряд движение не получается — просто откладываем до завтра, — Вебер изобразил рукой, будто он переставляет воображаемый предмет. — Увидишь, завтра возьмёшь кубик уже гораздо увереннее! — бодро добавил он. — Договорились?

— Договорились, — кивнул Эдвард, и его губы тронула робкая, но теплая и искренняя улыбка, и искра благодарности мягко осветила взгляд. Впервые за занятие, хотя бы под конец, он почувствовал лёгкий оптимизм. Он никогда не слышал о таком правиле, и оно прозвучало для него как что-то действительно новое и интересное, появилось ощущение, что есть какой-то метод, а не просто бесплодные попытки — и он почувствовал, как напряжение понемногу отпускает его плечи. А может быть, Вебер специально так сказал, просто чтобы его ситуация не казалась такой безнадежной?

Вебер протянул Эндрю список упражнений, пожал ему руку, и они простились до следующего визита через неделю.

Эндрю как и прежде открывал перед Эдвардом двери — эта неизменная помощь подчеркивала его сохраняющуюся зависимость.

По дороге в лабораторию, по которой Эдвард к своему удивлению даже немного соскучился, он, впервые сидя на переднем сиденье машины, рядом с Эндрю, сконцентрировался на своих ощущениях от протезов — оно оставалось странным, чужим. Они не были продолжением его тела, это был сложный, пока не совсем понятный механизм, инородный предмет, прикрепленный к нему. Подобие рук было, но Эдвард по-прежнему чувствовал себя незавершенным, ощущение цельности не появлялось. "Нужно почувствовать протезы как часть себя. Как будто они и есть твои руки" — слова Вебера эхом отдавались в голове. Он с надеждой думал о постоянных протезах, мечтая, что с ними все станет иначе, что они станут частью его самого.

А дальше наступил черед тех самых обследований, которых ждали, казалось, все — общественность, вся лаборатория, и с тревогой сам Эдвард — обследований его мозга.

Эндрю вспоминал свой недавний разговор с Джоном, в день их приезда с Эдвардом. После трёх дней в пусть и комфортном, но поезде, его единственным желанием было добраться наконец до дома, но уже по тону Джона он быстро понял — отдых откладывается, и домой он попадет не раньше вечера.

— Ну что, отдохнул от лаборатории? — Джон крепко пожал ему руку, лукаво улыбаясь. — Я же говорил тебе, что ты сможешь, — в его глазах играли искорки победного триумфа.

— Ты не представляешь, как я рад вернуться! Хотя, честно говоря, после поезда я мечтаю только о диване, — Эндрю ответил ему чуть помятой, но искренней улыбкой.

— Диван подождёт, — уже становясь серьезнее, сказал Джон. — Слушай, есть разговор. Нам нужно… пока будут идти обследования... — Джон помолчал, словно подбирая слова.

Эндрю приподнял бровь, ожидая продолжения — надежды на отдых таяли с каждой секундой.

— Нужно, чтобы ты был все это время с Эдвардом. Чтобы ты присматривал за ним, — он выразительно посмотрел на Эндрю.

Эндрю в общем-то ожидал, что его роль в этой истории примет именно такой оборот.

— Подожди-ка, — медленно проговорил Эндрю, — ты хочешь, чтобы я... был с ним как… куратор?

— Не мне же одному всю ответственность нести, — усмехнулся Джон. — Просто… нужно чтобы кто-то… понимающий был рядом. Кто если не ты? — Джон посмотрел на Эндрю с оценивающей настойчивостью, ожидая, что тот как обычно согласится с его планом.

Ну вот опять — промелькнуло в голове Эндрю. Джон в своем репертуаре. Эндрю мысленно усмехнулся — как будто бывает иначе. Он же уверен, что всегда прав. Он с таким апломбом преподносит любую идею, что спорить просто бессмысленно. Но в этом и была его сила.

Ведь именно эта заразительная уверенность Джона, это умение переступать границы привычного мышления, видеть возможности там, где другие видели ограничения и цеплялись за прошлое, неудержимо двигало их лабораторию вперед. Именно это видение, не ограниченное шаблонами, позволяло им создавать то, что другие считали невозможным.

— Кто если не я? — взгляд Эндрю стал задумчивым. — Но... я нейробиолог, а не социальный работник... Я, если честно, уже соскучился по своей прямой работе.

Джон вздохнул и посмотрел Эндрю прямо в глаза.

— Послушай. Ему нужен кто-то, кто сможет относиться к нему... как к обычному человеку, несмотря ни на что. Понять пока хотя бы теоретически, что там в голове может твориться.

Эндрю задумался, словно он мысленно примерял на себя эту роль. Или он осознал ее ещё в поезде?

— И ты думаешь, что самый «понимающий» — это именно я? Потому что... я разбираюсь в нейронах?

— Не поэтому, Эндрю, — Джон подошёл чуть ближе, и посмотрел на него серьезно. — И ты сам знаешь, почему. Что за сомнения опять? — в уголках его губ появилась легкая улыбка. — И потом, подумай. Кто лучше тебя поймёт, что может происходить у него в голове? — Джон жестами словно обрисовывал в воздухе невидимые схемы. — Ты сможешь заметить нюансы, которые другие просто не увидят. Да и для самого Эдварда… представь, если ему захочется что-то спросить, понять, о том, что с ним происходит на биологическом уровне. Кто ему объяснит? Лаборант-стажёр? — он презрительно усмехнулся. — Да я вообще тебе не понимаю! Тебе выпала такая честь! — глаза Джона вновь загорелись энтузиазмом. — Я тут буду сидеть заниматься рутиной, а ты будешь с ним... работать.

— Да я и сам себя последнее время не понимаю, — задумчиво сказал Эндрю.

Он по-прежнему чувствовал себя несколько неловко в роли «психологической поддержки», за которую он будет... получать зарплату, но Джон был прав. Ведь если рядом с Эдвардом будет кто-то другой, то кто знает, как с ним вообще будут обращаться.

— Хорошо, я согласен. Но, — в его голосе появилась легкая, едва уловимая ирония, — если дело дойдет до рассказывания сказок на ночь, то вот это уже не по моей части.

Джон рассмеялся и хлопнул его по плечу.

— Вот и отлично! Я знал, что ты поймешь. Сказки пока оставим на потом. Сейчас нам нужны результаты этих обследований. Вот тогда твоя нейробиология нам действительно понадобится. А пока… просто будь рядом. Хорошо?

— Хорошо, — кивнул Эндрю. Ситуация была действительно уникальной, включавшей в себя слишком много всего — начиная с того, что Эдвард будет жить прямо здесь, и его жизнь будет проходить у них на глазах. Это накладывает совсем другую ответственность. Как совмещать научный подход с человеческим участием?

И не только...

На следующий день Эндрю заметил на правой руке Джона бинт, слегка выглядывающий из под рукава.

— Ну что, Джон, боевые ранения? — Эндрю подошёл ближе, кивнув на руку.

Джон бросил быстрый взгляд на свою руку, и в уголках его губ появилась легкая усмешка:

— Ага, типа того. Небольшая стычка с реальностью, — он пожал плечами. — Теперь жду, когда ты отличишься. У кого там были сомнения насчёт "понимающего" куратора?

Эндрю молча посмотрел на бинт, затем на Джона.

— Надеюсь, мне удастся избежать подобной чести, — произнес он шутливым тоном. — Я предпочитаю анализировать... а не получать травмы.

...И теперь — вот она его нейробиология.

Вся лаборатория словно наэлектризовалась. Эндрю старался ограждать Эдварда от лишнего внимания. Результаты анализа сквенирования его ДНК, раскрывшие уникальные, не встречающиеся в природе последовательности, лишь усилили напряжение. В воздухе висела очевидная необходимость биопсии — хотя бы кожи, чтобы проанализировать его клетки — но этот вопрос пока оставался на паузе. Среди коллег шли оживленные дискуссии. Часть сотрудников придерживалась мнения, что Эдварда необходимо держать на дистанции, не воспринимая как равного, другие, несмотря на то, что ножницы остались в прошлом, продолжали видеть в нем потенциальную угрозу — что убийца по-прежнему таится внутри, а протезы — лишь временная преграда. Однако были и те немногие, кто видел в Эдварде нечто высшее, недосягаемое.

Эндрю предстояло самое важное, самое деликатное — обследование мозга Эдварда, этой неизведанной территории. И именно здесь он оказался перед лицом настоящей этической дилеммы. Он должен был провести эти обследования, это была его работа. Но… чем дольше он общался с Эдвардом, чем больше проникался его ранимостью и уникальностью, тем сильнее росло в нем сопротивление. Эндрю понимал, что именно здесь он рискует превратить Эдварда в объект, в экспонат под микроскопом. И эта мысль ему претила. Как можно бездушно "исследовать" того, к кому уже относишься искренне? Эндрю чувствовал ответственность за это необычное существо. Как не переступить грань, не превратить его в лабораторный образец? И при этом получить необходимые научные данные? До этого он был Эдварду... кем-то вроде компаньона, а теперь должен выступить в роли исследователя. Как не оттолкнуть, не сделать так, чтобы он закрылся ещё больше? Вопросы сверлили мозг. Передать обследование другому? Это было бы проще, избавило бы от личной вовлеченности. Нет — именно это было бы предательством по отношению к Эдварду. Другой нейробиолог, холодный и беспристрастный, видящий лишь объект исследований... Нет, он наоборот должен оградить Эдварда от этого обезличивания. Слишком велик риск, слишком хрупка его психика, которой тоже предстояло заниматься. Совет Джона был необходим, но в глубине души Эндрю знал ответ. Инвазивная процедура ПЭГ исключена — Джон был категоричен, и Эндрю был с ним полностью согласен. Новый метод КТ, который они проведут первым... это многообещающе, вот на что они возлагали надежды, но будет ли его достаточно?

Решение пришло само собой — он должен сделать это сам. Он лично проведет ключевые обследования — рассчитывая, что ЭЭГ сработает как надо и у Эдварда действительно есть электрическая активность мозга. Это не просто научное исследование, это шаг к тому, чтобы понять и помочь тому, кто так нуждается в понимании и помощи. Он обеспечит Эдварду максимально бережные условия, сделает все, чтобы он чувствовал себя в безопасности. И, возможно, именно это личное участие, эта эмпатия, позволит получить более ценные и истинные результаты.

Несмотря на все сомнения, его подготовка к предстоящей процедуре шла полным ходом. Возникали незаурядные вопросы — как проводить тесты на более сложные когнитивные процессы, добраться до его реального мышления, если Эдвард пока не мог просто взять и нажать на кнопку, дать обычную ответную реакцию? Ждать установки постоянных протезов, адаптации к ним? Но время не ждало. Эндрю принял решение пока посмотреть, как его мозг будет откликаться на стимулы сам по себе — методы, для которых не нужно сознательного участия, активного действия или выбора.

* * *

В залитой утренним светом комнате Эдварда было спокойно и тихо.

— Сегодня мы приступим к обследованию твоего мозга, — глядя на Эдварда, неизменно мягко пояснил Эндрю, стремясь вселить в него спокойствие. — Не волнуйся, это совершенно безопасно. Намного проще, чем те обследования в больнице. — он сделал лёгкий жест рукой, как бы призывая не волноваться. — Будет всего два прибора и простые задания, где ты будешь просто воспринимать. Все эти задания мы будем делать вместе, я буду рядом. Посмотрим, что нам удастся увидеть.

— Хорошо, — тихо кивнул Эдвард. Что-то неприятно шевельнулось внутри. Его плечи едва заметно напряглись, а в глубине темных глаз отразилось беспокойство.

Люди хотели убедиться в его безопасности. Но больше всего этого хотел он сам.

Его мучил самый главный страх: что если обследования покажут, что он опасен — что тогда?

Сделав глубокий вдох, он наконец нерешительно спросил:

— А если... если они покажут, что я... опасен?

Его немного детский, вопрошающий взгляд на Эндрю был словно ищущим заверения.

Эндрю легко коснулся его плеча, его голос стал тише, но оставался уверенным.

— Поверь мне... Этого не случится.

Эндрю кивнул, но внутри его не оставляла мысль: да, это был именно тот страх, в глубине души и его собственный тоже. Эдвард, такой уязвимый и незащищённый и здесь, перед подстерегающими его угрозами, что таятся даже в этих стенах... Но глядя на него, на то, как он держался все это время с достоинством и растерянностью перед миром одновременно, Эндрю верил в самого человека перед ним: все будет хорошо. Они не для того так упорно боролись за него в суде, чтобы сейчас, после всего, он оказался "опасным". Он действительно верил в это. А может быть, просто его призвание на самом деле — психология?

Слова Эндрю не сняли часть невидимого груза с плеч Эдварда, но это заверение в который раз дало ему опору. Он глубоко вдохнул, и тихо кивнул.

Эндрю повел его по оживленным коридорам лаборатории к кабинету компьютерной томографии. Эдвард шел слегка неуверенно, его взгляд скользил по незнакомым стенам — в этой части лаборатории он был впервые.

Чем ближе они подходили, тем тише становился общий гул и шум. За дверью кабинета царила другая атмосфера — особая, чуть прохладная тишина, прерываемая лишь негромким, ровным гудением. В центре комнаты стоял аппарат. Эдвард начал его разглядывать. Это была огромная, массивная установка из гладких белых поверхностей, в центре которой располагалось огромное кольцо, похожее на вход в тоннель, в которое уходила широкая плоская кушетка. Вокруг кольца тянулись какие-то трубы, провода — все это выглядело сложным и с непривычки немного пугающим, хоть и напоминало ему чем-то аппарат рентгена, с которым он кое-как справился. Сердце Эдварда снова сжалось, а неприятное чувство в животе усилилось — не столько от вида аппарата, сколько от осознания того, что именно сейчас начнутся обследования, которые вынесут ему ещё один приговор. Ему так хотелось бы вернуться сейчас в свою спокойную уютную комнату.

Их встречал технолог в белом халате — специалист по КТ. В его облике было что-то, что неприятно напомнило Эдварду сержанта Дэвиса.

Смерив Эдварда взглядом, он сухо обратился:

— Вам нужно будет лечь на эту кушетку. И лежать неподвижно.

— Эдвард, не волнуйся, это очень простая и быстрая процедура, — добавил Эндрю, бросив взгляд на технолога, его голос звучал успокаивающе. — Она займет не больше 15 минут. Кушетка будет медленно двигаться в центр этого кольца, — он показал на него рукой. — Ты услышишь негромкое гудение и лёгкие щелчки — так и должно быть. Я буду рядом, прямо за стеклом. Просто расслабься и постарайся не двигаться. — Эндрю слегка кивнул ему.

— Хорошо, — Эдвард кивнул в ответ. — Я понял. — его взгляд задержался на кольце аппарата.

Слова Эндрю всегда очень помогали ему, особенно когда вокруг чувствовался чужой, недобрый настрой.

Он подошел к кушетке и осторожно лег на нее. Удивительная лёгкость его протезов ощущалась теперь уже более привычной, как и не менее удивительное ощущение, что можно больше не опасаться ничего повредить. Технолог, без лишних слов и церемоний, уложил его голову в специальном углублении, быстро закрепив фиксаторы вокруг нее. Над Эдвардом нависало огромное кольцо аппарата. Он вдруг почувствовал себя маленьким и уязвимым под этим механическим гигантом.

— Не двигайтесь, — бросил технолог из-за пульта управления, одновременно нажимая на кнопку.

Кушетка начала медленно, почти незаметно, скользить вперед, унося Эдварда в центр кольца. Свет в комнате слегка приглушился. Аппарат ожил. Послышалось низкое, ровное гудение, которое быстро нарастало до постоянного жужжания. Эдвард чувствовал легкую вибрацию под собой. Лёжа под массивным кольцом, он ощутил себя в самом сердце гудящего механизма, полностью изолированным от внешнего мира, словно и не было никогда ничего кроме этого.

Его единственной задачей было лежать абсолютно неподвижно. Но именно требование не делать ни единого движения почему-то вызывало острое, почти непреодолимое желание пошевелиться. Он закрыл глаза, сосредоточившись на собственном дыхании. Звуки аппарата казались громче, чем он ожидал, но не были неприятными, скорее просто отвлекающими.

Мысли метались — что они увидят? Покажет ли это... что что-то не так? Он представил, как на экране, где должно быть что-то нормальное, вспыхивает яркое пятно, кричащее о его неправильности, о его тьме — след от того, что он сделал. Страх сжал сердце — ведь убийство — не просто содеянное, оно внутри него, оно изменило его, стало его неотъемлемой частью. А значит, этот аппарат, который видит все внутри, непременно увидит и это. Увидит... убийцу внутри него, которого он так боялся. После суда он старался не думать об этом, пытаясь отделить эту темную, сложную сторону своей души, но взгляды людей вокруг были постоянным зеркалом, в котором это напоминание казалось главным.

Вот и в глазах технолога Эдвард увидел то же самое отчуждение и настороженность. Его недавние надежды, что теперь, без ножниц, когда он больше не мог причинить вред, люди перестанут видеть в нем угрозу, таяли. Тяжесть разочарования сжала грудь. Даже здесь, лишенный того, что они считали опасным, в состоянии полной беззащитности, он по-прежнему оставался в их глазах чем-то угрожающим.

Время тянулось на удивление долго. Тревога сменилась бездумной пустотой в голове. Его взгляд упёрся в белое сводчатое пространство над ним. Но вот гудение и щелчки наконец начали стихать. Кушетка снова медленно поехала назад, выводя его из кольца.

— Можете вставать, — отрывисто бросил технолог, подходя к нему.

Эдвард бросил на него быстрый, настороженный взгляд.

— Все прошло хорошо, Эдвард. Ты прекрасно справился, лежал совершенно неподвижно, — подчёркнуто одобрительно сказал Эндрю на контрасте с неприязненным тоном технолога.

Эдвард сел. Он кивнул Эндрю, и в его глазах отразилось нечто похожее на облегчение и признательность за его слова — Эндрю всегда старался сгладить чужую грубость. Взгляд Эдварда на долю секунды невольно метнулся в сторону технолога, а затем он вновь посмотрел на огромный аппарат, который все еще казался загадочным. Он сделал это — первое обследование. Теперь оставалось только ждать, что покажут эти "снимки". Страх никуда не ушел, но к нему примешивалось слабое чувство облегчения — первый этап пройден. А там — будь что будет.

Дальше Эндрю повел его в кабинет энцефалографии. Эдвард конечно не понимал всех этих сложных слов. Он увидел перед собой новый довольно большой аппарат, состоящий из нескольких частей. Множество толстых проводов выходили из него, соединяя его части или просто свисая. Рядом с ним стояло бежевое кресло с высокой спинкой.

— Присаживайся вот сюда, — без тени спешки сказал Эндрю, подходя к креслу и мягко коснувшись его спинки, — здесь будет удобно.

Эдвард медленно подошёл и осторожно опустился в кресло, стараясь не задеть провода и незнакомый аппарат.

Он чувствовал неимоверное облегчение — после всех направленных на него взглядов — что именно Эндрю будет проводить обследование. Одно его присутствие уже дарило ему спасительное ощущение хоть какой-то защищённости. В глазах Эдварда смешивались любопытство, направленное на этот странный мир, и ощутимая тревога перед предстоящим — он знал, что именно это обследование будет ключевым.

— Как... будет проходить обследование? — тихо спросил он, глядя на провода.

— Не волнуйся, — лицо Эндрю приняло спокойное, сосредоточенное выражение. — Мы просто немного "послушаем", как работает твой мозг. Я хочу быть честным — некоторые моменты могут быть не самыми приятными или вызывать некоторое напряжение. Но я здесь, рядом. — Эндрю задержал на Эдварде взгляд. — Если тебе станет слишком тяжело, или ты почувствуешь, что нужно остановиться, просто скажи мне. Мы сразу же прекратим и сделаем перерыв.

"Только бы было, что слушать", — пронеслось у него в голове.

Эндрю терпеливо объяснял ему каждое свое действие. Эдвард внимательно следил за его движениями, пытаясь хоть немного разобраться, и чувствовал, как постепенно немного расслабляется.

Эндрю начал аккуратно наносить гель на голову Эдварда в определенных точках, мягко отодвигая его волосы. Эдвард немного вздрагивал от прохладного геля — это ощущение напомнило ему другое обследование, тоже с гелем, но тогда гель наносили на его тело.

— Холодно? Извини. Сейчас привыкнешь.

Эндрю подключил провода от электродов к аппарату. Машина ожила, начали двигаться стрелки и мигать лампочки. В этот краткий миг ожидания, пока лента начнет двигаться, Эндрю невольно затаил дыхание. Появится ли вообще хоть какая-то электрическая активность? Это было самым главным вопросом. На бумаге, выходящей из аппарата, начали рисоваться извилистые линии. Активность есть! Напряжение Эндрю спало, уступив место глубокому облегчению. Он наклонился, внимательно вглядываясь в движущуюся ленту.

— Это как… запись "песни" твоего мозга, — спокойно пояснил Эндрю. — Мы посмотрим, как твой мозг работает, когда ты отдыхаешь, когда думаешь, когда ты будешь представлять… Просто посиди спокойно, расслабься, постарайся сейчас ни о чем не думать.

Он посмотрел на Эдварда, ожидая его ответа:

— Ну что, готов?

Эдвард медленно кивнул.

Ему было не по себе от ощущения взгляда внутрь, от того, что его увидят на самом глубоком уровне через этот странный аппарат и провода.

— А теперь подумай о чем-нибудь приятном, — негромко попросил Эндрю.

Подумать о чем-то приятном... Эдвард попытался представить... Ее. Тогда, под снегом, который он создавал, который так ей понравился. Ее лицо, светлое, будто само излучало тепло. Как она кружилась, легкая, сияющая, в белых хлопьях. Но почти мгновенно, как темное пятно на чистом листе, эта мысль вновь ворвалась вспышкой. Неконтролируемая, темная, острая. Лезвия, пронзающие живую плоть, рывок, ощущение своей необузданной силы... Красное. Глаза, в которых застыл последний миг.

Эдвард сглотнул, его тело напряглось, несмотря на попытки расслабиться. Он старался прогнать навязчивый образ, заменить его хотя бы солнцем и цветами, но тщетно. Чем сильнее он боролся, тем настойчивее возвращалась эта мучительная мысль.

Я испортил тест. Липкая паника охватила его. Теперь аппарат точно покажет, что он опасен. Сердце заколотилось, подскочило к горлу. Он не мог продолжать так. Он провалил задание.

Эндрю с тревогой наблюдал за ним.

— Можно остановить? — резко выдохнул Эдвард, поднимая на Эндрю жалобный взгляд.

— Конечно. Что случилось? — Эндрю тут же протянул руку к аппарату и нажал кнопку выключения. В тишине раздался лёгкий щелчок.

Эдвард чувствовал жгучий стыд и отчаяние.

— Я... я не смог. Я подумал не о приятном, а... о плохом, — он чувствовал, как слова с трудом выходят из горла. — Можно... начать заново? Я... я постараюсь думать о чем-то хорошем, — он сделал судорожный вздох и отвёл взгляд.

В глубине души он понимал, что это, скорее всего, бесполезно. Понимал, что "плохое" — это неотъемлемая часть его самого, и значит аппарат неизбежно увидит это, даже если он будет думать о самых светлых и невинных вещах. И где-то глубоко внутри, несмотря на охватившее его отчаяние, он чувствовал, что это справедливо.

К этому примешивалась ещё одна мысль... Раз он другой — значит, вообще все его мысли и реакции по умолчанию неправильны, не такие как у людей? Но... Ведь он человек. А значит, выходит, и реакции его — тоже человеческие.

— Ничего страшного не произошло, не переживай, такое бывает, — голос Эндрю звучал ровно и успокаивающе. — Очень часто, когда просят расслабиться или думать о чем-то приятном, мысли наоборот цепляются за то, что тревожит. — он говорил так, словно это было самое обычное дело. — Все в порядке, это часть процесса. Мы сейчас просто начнем заново. Попробуй в этот раз представить... Что-то очень простое и спокойное. Океан. Его тихие волны.

В голосе Эндрю не было ни тени осуждения, и его спокойствие и терпеливое понимание пробивались сквозь смятение Эдварда, принося лёгкое, осторожное успокоение.

Эндрю задумчиво смотрел на его хрупкую фигуру в кресле. Пройдет ли он все тесты как надо?

Эдвард постарался сосредоточиться на умиротворяющем образе океана. Перед его внутренним взором возникла широкая голубая гладь, которую он видел издалека из окон замка — тонкая полоска между небом и землей, обещающая бескрайний простор. Вспомнились и картины из книг: мощь стихии, ощущение покоя и свободы, которое всегда вызывали у него описания этого мирного и величественного образа.

На этот раз попытка оказалась успешной.

Потом Эндрю попросил его закрыть глаза. Эдвард медленно опустил веки, стараясь сохранять перед глазами безмятежный образ океана, его мягких волн.

— Хорошо, это было очень хорошо. Ты отлично справляешься, — Эндрю посмотрел на Эдварда, его голос оставался спокойным и ободряющим. — Это была запись в покое. Теперь мы попробуем кое-что еще. Следующий тест называется гипервентиляцией. Это просто означает, что тебе нужно будет дышать немного глубже и быстрее, чем обычно. Примерно вот так... — Эндрю сделал несколько преувеличенно глубоких вдохов и выдохов. — Может немного закружиться голова, но это быстро пройдет. Я буду тебе говорить, когда начать и когда остановиться. Готов?

Эдвард снова кивнул:

— Готов.

Это напомнило ему технику дыхания Картера — хоть что-то знакомое, такое он уже делал, а значит, должен справиться.

Через минуту или две он ощутил, как голова начинает слегка кружиться, а в кончиках пальцев ног возникло уже знакомое лёгкое покалывание.

Эндрю эти несколько минут внимательно наблюдал за движением стрелок и ленты. Он удовлетворенно кивнул. Затем он затемнил комнату, задвинув шторы.

— Отлично, ты молодец, — сказал он с мягкой поддержкой. — Все идёт как надо. Теперь мы проведем следующий тест — фотостимуляция. Я буду использовать вот этот прибор, — Эндрю указал на небольшое устройство с лампой, — он будет мигать ярким светом прямо перед твоими глазами. Свет будет мигать с разной скоростью — сначала медленно, потом быстрее и быстрее. Тебе нужно будет просто сидеть спокойно. Я попрошу тебя сначала держать глаза закрытыми, а потом открыть их. Свет будет очень ярким и... Да, может показаться немного неприятным. — он встретился взглядом с Эдвардом, его тон стал чуть более серьезным. — Это совершенно нормально при таком тесте, не пугайся. Ты можешь почувствовать небольшое мелькание в глазах или опять же лёгкое головокружение. Многие так чувствуют, это обычная реакция, в этом нет ничего страшного, это быстро пройдет. — произнес Эндрю ровным, но очень уверенным тоном, глядя прямо на Эдварда. — Но если почувствуешь сильный дискомфорт, боль или что-то совсем необычное, сразу скажи мне. Я тут же остановлю тест. Хорошо?

Эдвард кивнул, немного напрягшись при упоминании яркого света, но тут же постарался скрыть это, стараясь выглядеть спокойным. Убеждающим словам Эндрю хотелось верить.

— Хорошо.

И вот — сквозь закрытые веки Эдвард ощутил яркое, навязчивое мигание света, которое превращалось под веками в круговорот разноцветных узоров. Каждая вспышка отдавалась внутри головы странным давлением или вибрацией. Иногда мигало быстро — почти сливаясь в дрожащее мерцание, иногда замедлялось, превращаясь в отчетливые, настойчивые удары. Этот настойчивый свет словно проникал даже сквозь веки прямиком внутрь него. Трудно было сосредоточиться на чем-то, кроме этого упорного внутреннего мигания, словно все внутри начало двигаться в такт вспышкам.

Дальше Эндрю попросил его открыть глаза. Эдвард, с усилием воли, распахнул веки.

Тут же комната утонула в резких, бьющих прямо в зрачки вспышках света. Яркий, ослепительный белый свет сменялся полной темнотой с быстрой скоростью. Это не было просто мигание лампочки — это был агрессивный, навязчивый ритм, который, казалось, проникал под кожу, прямо в мозг. Глаза непроизвольно напряглись, голова закружилась, стало дурно. Каждая вспышка словно наносила удар по нервам. С каждым ударом света росло желание зажмуриться, спрятаться, остановить это, но он заставлял себя упрямо удерживать взгляд, не позволяя себе поддаться и снова испортить испытание. Он должен был выдержать до конца. Частота менялась: вспышки то следовали так быстро, что мир превращался в дрожащее, пульсирующее месиво света и тьмы, то замедлялись, становясь отчетливыми, настойчивыми ударами. Было трудно дышать ровно, хотелось отвернуться, закрыть лицо. Этот свет был слишком проникающим. Эдвард чувствовал себя абсолютно уязвимым, словно лишенным всякой кожи — свет бил прямо по мозгу, пытаясь сломать его. Было трудно сохранять то спокойствие, к которому он так стремился. Каждая секунда тянулась невероятно долго, и он цеплялся за мысль, что это рано или поздно закончится, отчаянно желая, чтобы этот кошмар скорее оборвался.

Наконец, мигание прекратилось так же резко, как и началось. Внезапная тишина принесла наконец-то пришедшее облегчение — как глубокий, восстанавливающий вдох. Напряжение в глазах и голове начало спадать. Через мгновение, мягко, комната вновь наполнилась дневным светом. В глазах еще стояли остаточные образы вспышек, но они быстро таяли.

Эндрю подошел ближе и спросил с тихим участием:

— Эдвард? Как ты себя чувствуешь?

Эдвард моргнул несколько раз, пытаясь сфокусироваться на лице Эндрю. Его взгляд был немного затуманенным. Он все еще чувствовал легкое головокружение, а мысли путались. Как этот бьющий в глаза свет мог помочь понять, что происходит у него в голове? Это казалось таким... странным и непонятным. А ведь Эндрю говорил ему, что эти тесты будут проще, чем обследования в больнице. Но они... не были проще.

— Нормально, — тихо произнес он, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Но по тому, как он прищурился и чуть заметно повел головой, Эндрю было понятно, что это не совсем так.

Эдвард не мог позволить себе жаловаться, после всего пережитого главным было то, что Эндрю добр к нему и поддерживает его.

Эндрю кивнул, в его глазах читалось тихое сочувствие.

— Я вижу, — негромко сказал он, положив руку на подлокотник кресла. — Знаю, что было тяжело. Ты хорошо держался. Но эти процедуры позади. Тебе больше не придется проходить через подобное. Больше не будет ничего, что доставит тебе такой физический дискомфорт. Теперь будут совсем другие тесты, мы будем использовать звуки. Я знаю, что и звуки могут быть непростыми для восприятия, возможно, они будут ощущаться довольно отчётливо, но это полностью другое ощущение. Оно не будет болезненным, как со светом. Я просто буду подавать тебе звуки или лёгкие щелчки через наушники. Тебе нужно будет просто слушать.

Эдвард хотел бы верить обещанию Эндрю, но пережитый дискомфорт был слишком сильным, чтобы легко поверить, что следующее испытание действительно будет таким простым. А вдруг и эти звуки будут... невыносимыми, просто иначе?

Эндрю тем временем аккуратно надел наушники на голову Эдварда. Эдвард сразу же узнал этот предмет — он видел похожие у Ким и не просто помнил, а словно и сейчас отчётливо видел, как она в них что-то напевала и плавно пританцовывала, хоть он и не понимал тогда, почему она так делает.

Мгновение спустя внутри головы Эдварда внезапно возникли звуки — не идущие извне, не воспринятые ушами, а звучащие прямо внутри него — резкие щелчки, тягучие гудки, тончайший писк, пронзительный свист. Полностью изолированные от внешнего мира, они словно отрезали и его самого от всего вокруг. Возникая с неровной, порой совершенно непредсказуемой частотой, эти звуки полностью поглотили все его внимание, погружая его сознание в этот странный, внутренний звуковой поток. Каждый внезапный, резкий звук ощущался как маленький удар, и Эдвард невольно вздрагивал от неожиданности.

Наконец, серия и этих звуков прекратилась, знаменуя окончание и этого этапа обследования.

Эдвард прерывисто вздохнул, когда этот внутренний звуковой поток наконец прекратился, и тишина вернулась, оставляя после себя лишь ощущение спадающего напряжения. Звуки и правда дались ему гораздо легче, чем испытание светом.

Эндрю кивнул, глядя на записи на бумажных лентах.

— Так, отлично. Этот блок завершен. Ты молодец! Ты замечательно со всем справился, — в его голосе Эдвард услышал искреннее одобрение. — Думаю, нам обоим не помешает небольшая пауза. — с этими словами он протянул руку и начал аккуратно отсоединять электроды от кожи Эдварда.

Эдвард поднялся с кресла и неторопливо прошёлся по кабинету. Он остановился у окна, глядя на соседние здания, затем повернулся к Эндрю, который в этот момент настраивал аппарат — и по выражению его лица было ясно — он хотел о чем-то спросить.

— Уже... что-то видно? — осторожно спросил он.

Эндрю покачал головой:

— Нет, Эдвард, пока еще нет. Эти записи нужно будет тщательно проанализировать, расшифровать... Это займет время. Думаю, около месяца, пока я все обработаю. Как только у меня будут готовые результаты, я сразу тебе скажу.

Эдвард кивнул с лёгким разочарованием, смешанным с нарастающей тревогой. Месяц. Целый месяц тревоги и неизвестности... Он подошел ближе к столу, слегка согнув руку, чтобы кисть протеза шевельнулась.

— А что будет теперь? — Эдвард с ожиданием поднял глаза на Эндрю.

Эндрю посмотрел на него, поймав его внимательный, чуть напряженный взгляд.

Вот оно. Тот самый рубеж. Эксперимент, который должен был выявить... или не выявить... как именно его мозг реагирует на насилие. Как преподнести ему это? Объяснить все до мельчайших деталей заранее, рискуя исказить результат? Или умолчать, но пойти против своих принципов? Как не спугнуть, не повлиять на естественную реакцию, но при этом не обмануть? Решения, которое совместило бы в себе все сразу, не существовало.

Его мысли переключились на изнанку их работы, на то, как они проводят исследования с участием людей. Этика была... Неоднозначной, скажем так. Чего стоит только трагедия Таскиги... Игра на дезинформации, элемент неожиданности, введение в заблуждение, скрывая истинные цели — все это подавалось как необходимое для "чистоты" данных. Эндрю всегда претило это. Его душа стремилась к более высоким, прозрачным стандартам. Но Эдвард... Он уже прошел через такое, видел и делал... крайнее, страшное. Да, предстоящий тест может стать травмирующим, всколыхнуть старые раны. И все же, после всего, что он уже пережил... иногда казалось, что ничего нельзя сделать, чтобы полностью оградить его. Данные были критически важны, и сделать этот шаг было необходимо, как бы тяжело это ни было.

Его взгляд на Эдварда стал чуть более сосредоточенным, но тон оставался спокойным.

— Следующим этапом... Мы посмотрим несколько коротких видео, — Эндрю старался, чтобы его голос звучал ровно. — Это поможет понять, как ты воспринимаешь разные визуальные образы и... ситуации. Тебе не нужно ничего говорить, просто нужно будет все время... внимательно смотреть на экран.

Эдвард вернулся в кресло, знакомое легкое давление на виски обозначило подключение к аппаратуре. Видео... Это наверное будет проще, чем свет и звуки. Видео он раньше видел по телевизору. И правда, его нужно просто смотреть.

Эндрю подошел к монитору, его палец завис над кнопкой воспроизведения.

— Готов?

В его груди нарастало напряжение. Он сделал едва заметный вдох, и нажал.

Экран вспыхнул светом, рассеивая полумрак комнаты. Первые кадры были зернистыми, грубыми и нечёткими. Мрачный, плохо освещенный коридор, облупившиеся стены которого были покрыты грязными разводами. По коридору медленно шел человек. Его сгорбленная фигура двигалась тяжело, а черты лица совершенно терялись в глубокой тени. Эдвард, попытавшийся было расслабиться, приготовившись к просмотру, почувствовал, что что-то в атмосфере кадра удерживает его на грани. Затем неожиданно, из-за угла резко выскочила другая фигура. Быстрым, хищным рывком руки схватили движущегося человека за грудки, резко дернули назад. Звук удара тела о кирпичную стену оглушительно раздался в тишине комнаты. Холодный блеск металла. Лицо схваченного человека на мгновение осветилось, и в нем застыл чистый, животный ужас — широко раскрытые глаза, рот, готовый к крику, вместо которого вырвался лишь приглушенный стон. Кровь. Неподвижное тело. Шорох быстро удаляющихся шагов.

Эдвард дернулся. Он почувствовал, как перехватило дыхание, словно ему самому нанесли удар. Сердце пропустило такт, а затем заколотилось с удвоенной силой. Чувство всепоглощающего страха и боли захлестнули его, став почти физическими, словно он сам переживал это. Его душа отторгала эту жестокость, чувствуя чужую боль так остро, как свою. Каждое движение на экране отзывалось в нем, словно он сам был там. Эта боль проникала в него, заставляя его собственное тело сжиматься от ужаса, который он ощущал до боли реальным.

Дальше хлынули другие сцены, наскакивая друг на друга — наполненные ещё большей дикостью.

Он усилием воли пытался оставаться неподвижным, не отвернуться, не отвести глаз, под напором насилия, обрушевшегося на него, просто смотреть, как ему было велено. Но внутри него все переворачивалось от нечеловеческой жестокости. Нет, человеческой.

Эндрю, стоя у монитора, не отводил взгляда от Эдварда — на лице которого читалось... В его расширившихся глазах стоял не просто шок, а глубокая, пронзительная боль, которую Эндрю воспринял как отражение увиденного страдания.

Потом, на мгновение... что-то новое промелькнуло в его потемневших глазах. Не просто ужас жертвы, а... узнавание? Легкий тремор пробежал по рукам Эдварда, едва заметный, но Эндрю его увидел. Это была не только реакция на чужое насилие. Это было то, что связывало увиденное с ним самим. Возможность увидеть... со стороны.

И Эндрю, несмотря на всю свою эмпатию к Эдварду, знал — тот удар был чрезмерным. Они с Джоном обсуждали это, списывая на ярость в моменте, на то, что Эдвард плохо знает свои чувства и реакции, однако факт оставался фактом — неким скрытым фоном под поверхностью их постепенного сближения с Эдвардом, которое теперь... было под угрозой.

Наконец, экран погас, и комната погрузилась в прежний полумрак. Тяжелая, давящая тишина повисла в комнате. Эдвард оставался в том же положении, его дыхание все еще было неровным. Эндрю осторожно подошёл к нему.

— Все, Эдвард. Все закончилось. Как ты?

Как я? Мысль обожгла его. Его взгляд не отрывался от темного экрана, он избегал смотреть на Эндрю. Который не сказал ему ни слова. Ни единого предупреждения. Почему? Почему он позволил ему окунуться в этот ужас без подготовки? И тогда пришло болезненное понимание, от которого стало невыносимо холодно. Эндрю просто такой же, как они все. Эдвард не зря держал с ним дистанцию. Но главное... У Эдварда все похолодело внутри. Эндрю показал ему это намеренно, чтобы он понял... чтобы сам убедился... насколько он опасен. Чтобы подтвердить, что вот это — именно то, что живет внутри него самого. И чтобы... тест это показал. Странно, но даже сейчас, когда он понял всю жестокую расчетливость Эндрю, обиды не было. Только привычное, до боли знакомое горькое разочарование в людях.

— Послушай меня... — голос Эндрю был тихим, почти извиняющимся. — Я знаю, что это было... очень тяжело. Возможно, самое тяжелое, что тебе приходилось видеть, — он сделал паузу, ожидая хоть какой-то реакции, но ее не последовало. — Но мне нужно было, чтобы ты увидел это именно так. Без... предупреждения о том, что там будет. Чтобы реакция твоего мозга была... чистой. Не искаженной ожиданиями или страхом. Это был самый важный тест.

Эндрю сделал шаг ближе, склонился немного, пытаясь поймать взгляд Эдварда:

— Мне очень жаль, что тебе пришлось пройти через это, — искренность прозвучала в его словах. — Но другого пути пройти этот тест у нас не было.

— Откуда эти кадры? — вдруг тихо спросил Эдвард, не отрывая взгляда от своих неподвижных протезов.

— Это постановочные кадры. Все это не по-настоящему. Не бойся. Никто на самом деле не пострадал. Это просто... Изображения. Созданные, чтобы... Показать.

Тяжелая тишина повисла между ними, наполненная отголосками увиденного, неловкость и напряжение ощущались буквально физически. Над Эндрю навис страх, что теперь рухнет и без того хрупкое доверие, которое ему удалось шаг за шагом выстроить за это время. Его опасение шло рука об руку с надеждой, что Эдвард сможет понять, почему это было нужно.

Эндрю кивнул, его собственное лицо было напряжено:

— Все, Эдвард, мы закончили. Мы... — он сделал небольшую паузу, его голос стал тише, — можем поговорить об этом позже, если ты захочешь.

Эдвард все так же упорно избегал встречаться с ним взглядом. Сеанс завершился, но его невидимая, ощутимая тяжесть так и оставалась в воздухе. Эндрю не стал настаивать прямо сейчас на дальнейшем разговоре, понимая, что Эдварду нужно время. Сейчас они выйдут из кабинета, формальная обстановка перестанет давить, и напряжение хотя бы ослабнет.

* * *

Эндрю прикидывал, как теперь отвлечь Эдварда, как помочь снять напряжение, вернуть его к чему-то простому и хорошему, и чем вообще можно его занять. Хотелось чем-то его угостить, но... до этого было ещё далеко. Фильм? Нет, слишком много, слишком ярко. А вот музыка... Да, музыка была бы очень кстати. В этих условиях постоянного напряжения и изоляции, когда Джон нагружал их задачами с утра до вечера... И тут Эндрю подумал о радио. Это же целое окно в мир! Оно привнесет звуки извне, наполнит тишину его комнаты музыкой, давая возможность познакомиться с ней и найти любимые мелодии, будет напоминать, что есть совсем другая жизнь, не только обследования и тесты. Это было бы маленькое, но важное дополнение. Эндрю решил завтра же принести в комнату Эдварда радио.

Сердце Эдварда сжималось от тревоги. Эти недели после того, как с его головы сняли датчики ЭЭГ, тянулись невыносимо медленно. Есть ли в его мозге что-то, что он не может контролировать? Если результат окажется плохим, если скажут, что он опасен... он знал, что тогда его ждет. Джон говорил ему. Место, откуда нет пути назад, где не будет ни доброты, ни поддержки, только боль и изоляция. И он... был готов. Готов отправиться туда, если заслуживает этого, если это защитит других. Но мысль об этом все равно была невыносимой. Глубокий, сосущий страх ни на секунду не отпускал его, как бы он ни старался переключить мысли. За последнее время он начал чувствовать себя в лаборатории почти... безопасно. Появилось хрупкое ощущение привычности, даже подобие дома.

Тот разлад с Эндрю оказался недолгим. Вскоре Эдвард сам пришел к мысли, что Эндрю показал ему те видео не из жестокости, а потому что так правда было нужно. И, кажется, он не хотел причинить ему зла, как показалось Эдварду в тот момент. Эта мысль принесла ему волну облегчения, словно с его груди сняли тяжёлый камень. К удивлению для себя, после обследований под руководством Эндрю и их примирения, он почувствовал, что ему стало гораздо легче открываться перед ним. Что-то необъяснимое, но важное изменилось в их общении.

Лёгкий стук, и Эндрю появился в дверном проёме. Он мгновенно улыбнулся — теплой, искренней улыбкой, от которой у Эдварда всегда становилось легче на душе. Эдвард с замиранием сердца ждал результатов обследований — Эндрю обещал, что они будут готовы сегодня утром. Эта улыбка… Она дала ему маленькую искорку надежды. Может быть?.. Может быть, все не так плохо? Эдвард замер, не решаясь задать вопрос.

Эндрю подошел к нему. В его глазах не было ни тени осуждения или страха. Он мягко положил руку ему на плечо.

— Эдвард, — сказал он тихо и собранно. — Результаты готовы.

Эдвард затаил дыхание. Весь мир сузился до этого момента, до слов, которые он сейчас услышит. Тревога сдавила грудь, это ожидание заставило его снова почувствовать себя на волоске, как во время суда, когда решалась его судьба.

— Все отлично, — продолжил Эндрю, и его улыбка стала теплее. — Ты не опасен. Совершенно. Результат однозначный.

Волна облегчения такой силы нахлынула на Эдварда, что у него подкосились ноги. Словно тяжесть, которую он нес все это время, вдруг исчезла. Дыхание, которое он и не замечал, что задерживал, вырвалось из груди. Ужас отступил, оставив после себя невероятную, ошеломляющую радость, невесомость этого чувства была почти незнакомой. Он поднял взгляд на Эндрю, не в силах произнести ни слова, но его глаза, наверное, говорили сами за себя.

— Это был самый важный тест, — сказал Эндрю, все еще держа руку на его плече. — Он подтвердил то, что я и так знал. Будут еще тесты, конечно, для других целей, но главный вопрос решен. Можешь не беспокоиться, — он легко сжал плечо Эдварда. Эдвард заметил, что перестал неосознанно отстраняться.

Эдвард кивнул, все еще пытаясь осознать масштаб произошедшего. Он не опасен. Он может остаться здесь. Слова Эндрю звучали эхом, принося невиданное доселе спокойствие. Эта лаборатория теперь казалась ему самым безопасным убежищем на свете. Он хотел выразить Эндрю всю свою благодарность, но слова не шли.

— Я очень рад, — тепло произнес Эндрю, словно прочитав его мысли. — Видишь, я же говорил, что все будет хорошо.

Эндрю и сам ощущал огромное облегчение — после этих напряжённых ночей, проведенных за расшифровками. Склонности к насилию, несмотря на необычные результаты, во многом отличающиеся от человеческой "нормы", не обнаружено. Напротив, тесты показали повышенную эмпатию, повышенную чувствительность к чужим эмоциям.

Эдвард слабо, но искренне улыбнулся в ответ:

— Спасибо... За все.

Некоторое время они просто стояли так, в тишине.

Эндрю шагнул к стоящему на столе предмету, который Эдвард уже знал как "радио" — это была довольно большая коробка с множеством кнопок, ручек-крутилок и какой-то решеткой спереди. Эндрю нажал на одну из кнопок, и комната внезапно наполнилась звуками. Эндрю сознательно не включал радиоволны, понимая, что в эфире обязательно заговорят про самого Эдварда — что только смутит и расстроит его. Вместо этого он принес несколько своих любимых музыкальных кассет, чтобы постепенно открыть Эдварду мир современной музыки — отказавшись от мысли о классике, которую сам не очень-то любил и которая была бы менее подходящей для Эдварда, чем живая и актуальная современность.

Для Эдварда это было необычно. Звуки и голоса просто появлялись из этой неподвижной вещи, наполняя все пространство вокруг. Это не было похоже на пение птиц или шелест листьев — это был складный, меняющийся поток звуков, который люди называли музыкой.

Какую-то музыку он уже слышал раньше, в пригороде. Что-то в этих мелодиях, в голосах, которые пели, касалось его, трогало его душу, вызывая самые разные, порой неожиданные чувства — от внезапной радости до щемящей грусти и тихой тоски, и погружало его в размышления, которые рождались из глубины этих чувств.

Иногда, когда он прислушивался к словам, ему начинало казаться, что некоторые из них были как будто про него самого.

Вот и сейчас полилась та самая мелодия, которую он уже слышал здесь:

Все говорят о новеньком в городе

Все глаза устремлены на новенького в городе...

Но скоро ты будешь одинок...

Им никогда тебя не забыть, пока не появится кто-то новый...

Знакомые строчки снова зазвучали в его сознании, отзываясь глубоко внутри, словно они были именно про него.

Эндрю повернулся к нему, слегка улыбаясь:

— Как тебе?

Эдвард ответил не сразу, задумчиво подняв глаза к потолку. Во время песни он почти не двигался, погруженный в музыку. Он медленно повернул голову к Эндрю, его взгляд был еще немного расфокусирован, словно он только что вернулся откуда-то издалека. Он чувствовал так много, но вот найти нужные слова, чтобы выразить все это, казалось почти невозможным.

— Очень красиво... Мелодия, она чувствуется... А голос... он такой искренний. Чувствуешь каждое слово, которое он поет, — интонации Эдварда были наполнены едва сдерживаемыми эмоциями. — И слова... Я тоже чувствовал так. — тихо закончил он, опустив взгляд.

Эндрю кивнул:

— Да. У музыки есть такая способность... Доставать что-то глубоко внутри, — и словно переключаясь на более будничные вещи, он добавил. — Я бы сейчас не отказался от кофе.

Он уже не чувствовал прежней неловкости есть в одиночестве рядом с Эдвардом.

Ходить с ним в комнату отдыха для персонала было нежелательно — не нужно Эдварду этого лишнего внимания, как и не стоит пока оставлять его одного. Поэтому Эндрю решил поступить как обычно — быстро спуститься в кафетерий, взять там что-нибудь и вернуться сюда. Так будет удобнее.

Минут через десять Эндрю вернулся, неся стакан с кофе, небольшой пакет с выпечкой и стаканчик йогурта. Он устроился в кресле, развернул выпечку и сделал глоток кофе. От стакана поднимался приятный сливочный аромат. Он подумал, что неплохо было бы взять ещё брауни, но все же было как-то неловко при Эдварде, хотя знал ли он, что такое сладости?

— А что тебе нравится из еды? — негромко спросил Эндрю после недолгого молчания.

Вопрос застал Эдварда врасплох. Он чуть нахмурился, словно перебирая в уме какие-то образы или слова. Его взгляд скользнул куда-то в сторону, потом вернулся к Эндрю.

— Горох, — медленно произнес он, словно пробуя это слово на вкус. — Мне нравится горох.

Эндрю моргнул, едва сдержав улыбку. Горох. Услышать именно такой ответ от Эдварда было совершено неожиданным. Наверное, там где Эдвард жил раньше, горох просто часто встречался на столе. Это объяснило бы такой простой, но уверенный выбор.

— А чем он тебе нравится? — поинтересовался Эндрю, склонив голову на бок.

Эдвард помолчал, словно обдумывая непростой для него вопрос.

— Он... Вкусный. Когда поймаешь его, — произнес он тихо, будто это было очевидным объяснением.

Откровенное удивление плеснулось в глазах Эндрю, быстро сменившись сочувствующим пониманием — ведь Эдвард не мог просто взять вилку или ложку, ему приходилось есть ножницами, пытаясь подцепить эти крошечные скользкие шарики.

Эдвард наблюдал за ним завороженно. За тем, как легко Эндрю держит стакан, как откусывает от выпечки. Простая, обыденная сцена, которая была для него недостижимой. Еда, в которой нуждались люди, для него была чем-то необычным, почти абстрактным, но вместе с тем вызывала сильный интерес. И ему очень хотелось испытывать это чувство — сидеть за столом с другими, управляясь с едой, как они. Он поймал себя на мысли, что каждый раз внимательно изучает движения Эндрю, словно запоминая, как это делается. Ничего, подумал он. Скоро. Скоро он сможет сам поднести чашку к губам, взять вилку, вновь ощутить вкус еды. Когда протезы станут по-настоящему его руками.

Эндрю, заметив его взгляд, улыбнулся:

— Приятно пахнет, да? Не переживай. Совсем скоро ты тоже сможешь есть все, что захочешь, — он сделал еще один глоток, словно в подтверждение своих слов. — Мы над этим работаем.

Спустя мгновение, Эдвард спросил с искренним любопытством:

— А почему... Люди постоянно пьют кофе? Что в нем особенного?

Эндрю слегка пожал плечами:

— Это хороший вопрос, Эдвард. Кофе... ну, да, самое очевидное — он помогает проснуться, дает энергию, — он взял стакан обратно, делая еще один медленный глоток, словно сам заново открывая его вкус. — Но для многих людей это гораздо больше, чем просто стимулятор... — поймав взгляд Эдварда, он понял, что слово ему незнакомо. — Не только то, что бодрит. Это... — он сделал небольшую паузу, собираясь с мыслями. — вот этот аромат. Особенно по утрам. Это как ритуал, небольшая часть дня, которая принадлежит тебе. Начало утра, перерыв днем... Это комфорт. И честно говоря, — он пожал плечами чуть сильнее, — он просто вкусный. Есть огромное разнообразие сортов, способов приготовления... Это становится чем-то, чего ты ждешь. Такая вот простая радость.

Эдвард внимательно слушал, осмысливая слои, которые описывал Эндрю. Простая радость... Были ли у него такие радости? Казалось, в этих обыденных человеческих действиях скрывался целый неведомый мир смысла.

Тем временем, тренировки с протезами начали приносить первые ощутимые успехи. У Эдварда уже получалось уверенно захватывать тренировочные кубик и мячик и переносить их с места на место. Каждый такой маленький успех ощущался невероятно важным достижением, точкой опоры — что он может делать простые, обыденные вещи, как все люди. Он робко впитывал это ощущение — что его воля все еще способна управлять хоть чем-то в этом мире, и это почти ликующее чувство контроля, даже над простым кубиком, оказалось невероятно важным. Главное не терять веры в себя — повторял ему Эндрю, и он старался следовать этой непривычной для себя установке, цепляясь за каждое, даже самое незначительное, достижение. Он даже пытался освоить более сложные действия, например, открывать двери.

Радость свободы от своих неестественных ножниц — того мучительного барьера, символа его отчуждения от мира, от самых простых вещей — все сильнее наполняла его с каждой тренировкой. Это было не просто облегчение или удобство, а глубокое чувство освобождения.

В университетском журнале появилась публикация доктора Рамиреса, посвященная проведенной им уникальной сложнейшей операции. В статье подробно описывался ход многочасовой процедуры, ее продолжительность, впервые появились подробные фотографии удаленных ножниц, а также говорилось о второй, только предстоящей, ещё более сложной операции.

В этот самый момент, когда мир снова обрел цвета, дверь комнаты Эдварда тихо скрипнула и резко распахнулась — не с той легкостью, с какой ее обычно открывал Эндрю, вот и сейчас отлучившийся за очередной чашкой кофе. На пороге появился незнакомый мужчина в белом халате, высокий и худощавый, с проницательным, чуть высокомерным взглядом из-под очков. Он вошел без стука, без приглашения, и остановился в нескольких шагах от Эдварда.

— Здравствуйте, Эдвард. Я доктор Оуэнс, — произнес он ровным, бесстрастным тоном, медленно сняв очки, не отрывая от Эдварда глаз. Теперь его взгляд, ничем не прикрытый, казался еще более тяжелым и пронизывающим. — Мне хотелось бы лично убедиться в некоторых вещах. Не все из нас полностью доверяют этим «однозначным» результатам.

Эдвард не сводил с незнакомца настороженного взгляда. К нему никогда не приходил вот так кто-то посторонний. Всегда по кабинетам водили его.

Ощущение легкости, только что наполнявшее его, начало таять, вытесняемое знакомым холодком тревоги. Сердце снова учащенно забилось, в висках появилась пульсация. Этот человек… он не верил. А значит его, Эдварда, участь, все ещё не была решена.

Доктор Оуэнс усмехнулся, в его усмешке сквозило что-то недоброе.

— Ваши прошлые инциденты… они ведь не исчезли, верно? Просто хорошо спрятаны? Пока что, — он сделал шаг, сокращая дистанцию. — Эти тесты лишь показывают, что вы можете себя контролировать, но не то, что вы будете всегда.

Холод пробежал по спине Эдварда. Слова доктора ощущались как ледяные иглы, протыкающие хрупкий покров его иллюзии безопасности. Он снова почувствовал свою уязвимость, под этим пристальным, осуждающим взглядом.

— Я не… — начал Эдвард, но доктор Оуэнс тут же перебил его, его голос стал чуть громче, в нем отчётливее зазвучала провоцирующая нотка.

— А что, если возникнут условия… где контроль станет невозможен? — он наклонил голову, словно разглядывая интересный экспонат. Его давящий взгляд был устремлён прямо на Эдварда. — Как вы думаете, Эдвард? Что произойдет тогда? Вернется ли старый Эдвард? Тот, которого все боялись? Не с ножницами, конечно. Их ведь у вас отняли, верно? — в его голосе проскользнула вкрадчивая, почти ехидная нотка. — Признайтесь, Эдвард, вам ведь нравилось, когда люди дрожали от одного вашего взгляда?

Эдвард сглотнул, не в силах отвести взгляд. Этот внезапный поток обвинительных вопросов давил на него, загоняя его в угол, будто он вновь стоял перед безжалостным судьей.

— Но вы научитесь держать нож, — продолжал доктор Оуэнс, с притворной ласковостью, а его глаза оставались изучающими. — Вы приспособитесь. Вы ведь... талантливы в этом, правда? Найдете новый инструмент. Но посмотрите на себя... на это... — он едва заметно кивнул в сторону протезов Эдварда, в его жесте сквозило явное пренебрежение. — Неважно, насколько острым будет ваше новое орудие, неважно, как хорошо вы научитесь им пользоваться... эти... предметы... они всегда будут напоминать вам о том, что с вами сделали. О том, что вы теперь... не совсем целый. Неполноценный. Не такой, как раньше.

Слова доктора вызывали жгучее чувство унижения и бессилия.

— И это чувство, Эдвард, — доктор Оуэнс снова сделал шаг, сокращая расстояние до минимума, — это постоянное напоминание о том, что вы стали меньше, что вас сделали таким... в сочетании с памятью о том, что у вас отняли... оно никуда не денется. Оно будет грызть вас изнутри. И оно неизбежно приведет к желанию вернуть долг. Не так ли, Эдвард? Вернуть долг тем, кто вас обрезал... кто забрал ваши любимые ножницы. — каждая его фраза звучала с абсолютной, неоспоримой уверенностью. — Вы ведь захотите отомстить им, верно?

Напряжение в комнате стало почти осязаемым. Эдвард не знал, как реагировать. Он почувствовал что-то подзабытое — это была не ярость, а скорее инстинктивная, защитная реакция на угрозу, на несправедливость, на то, что его снова пытаются загнать в клетку. Он вздрогнул, делая неосознанный шаг назад. Ему отчаянно хотелось сбежать, вырваться из этой ловушки, в которую превратилась его комната, но он знал, что некуда, и нечем. Он молчал, застыв под взглядом доктора, не в силах произнести ни слова.

В этот самый момент, когда напряжение достигло пика, дверь распахнулась снова. На пороге стоял Эндрю. Его взгляд быстро скользнул по Эдварду, застывшему в напряжении, затем резко остановился на незваном госте.

Теплота улыбки Эндрю мгновенно исчезла, его плечи распрямились, а выражение лица стало непроницаемым.

— Доктор Оуэнс, что вы здесь делаете? — его голос, обычно мягкий, сейчас прозвучал непреклонно. — И какого черта вы говорите Эдварду?

Эндрю не ждал ответа. Он сделал быстрый шаг вперед, оттесняя доктора, встав между ним и Эдвардом.

— Результаты однозначны, — настойчиво повторил он, обращаясь к Оуэнсу, — Эдвард полностью безопасен. Ваше присутствие здесь и ваши… методы… недопустимы. Я попрошу вас немедленно покинуть его комнату. И держаться от него подальше.

Доктор Оуэнс смерил их скептическим взглядом, что-то пробормотал себе под нос о «недопустимой сентиментальности» и «рисках», но под решительным взглядом Эндрю, кажется, понял, что дальнейшие попытки бесполезны. Он, не прощаясь, резко развернулся и вышел, оставив дверь открытой.

Эндрю проводил его холодным взглядом, и повернулся к Эдварду, его лицо снова смягчилось.

— Ты в порядке? — уже тише спросил он. — Он тебе ничего не сделал?

— В порядке, — едва слышно ответил Эдвард. Присутствие Эндрю вновь стало для него якорем, возвращая его из пучины тревоги.

Доктор Оуэнс... Он был убеждённым сторонником жёстких экспериментальных методов и активно настаивал на их применении, считая их абсолютно необходимыми именно для Эдварда. Похоже, ему наконец удалось прорваться, воспользовавшись моментом, чтобы провести своё исследование, применив тот самый стресс-тест.

Джон с самого начала запретил кому-либо другому заходить к Эдварду в комнату. Но Эндрю знал, что запреты не всегда останавливали таких, как Оуэнс. Все в порядке, сказал он себе. Мы ведь знали, что они будут пытаться.

Эндрю присел рядом с Эдвардом, глядя на него спокойно и твердо.

— Послушай меня внимательно, — негромко сказал Эндрю. — То, что он сейчас делал... Это была провокация. Чтобы специально вывести тебя из равновесия. Это его метод. Но его слова не имеют никакого значения. Это просто его предрассудки и устаревшие взгляды. Он не знает тебя так, как знаем мы. И ты молодец, ты не поддался. Ты прошел все тесты. Ты в безопасности. Ты безопасен. И его слова не могут этого изменить.

Уверенные слова Эндрю подействовали, заземляя Эдварда, вновь привязывая к реальности, став защитой от ледяных слов доктора.

Но едва страх отступил, на его место пришло новое, более холодное осознание. Доктор был лишь одним из. Но ведь таких здесь много — враждебно настроенных к нему. И кто ещё войдёт в его дверь? Что если так будет всегда? И ему придется жить в постоянном напряжении даже в своей комнате.

Вечером к Эдварду зашёл Джон — и остановился на пороге, окидывая взглядом картину: Эндрю, сидящий рядом с Эдвардом, оба с напряженными лицами. На лице Джона мелькнула тень иронии, быстро сменившись сосредоточенностью.

— Так, у меня сейчас только пара минут. Послушай меня внимательно, Эдвард, — твердо сказал он. — Это важно. Если кто-то еще придет сюда... неважно кто... Ты не слушаешь, что они говорят. Никак не реагируешь на их слова. Не отвечаешь. — он отрывисто провел рукой по воздуху, словно отсекая их слова. — Все, что ты говоришь, это: "Пожалуйста, выйдите из комнаты". Твердо. Повтори за мной. Понятно?

Эдвард осознал, что вот и Джон теперь ведёт себя с ним жёстче. Впрочем, Эдвард всегда чувствовал, что в Джоне есть эта черта, даже если раньше он не проявлял ее так явно.

Джон выдержал паузу, и его тон стал ровнее, когда он спросил:

— Что он тебе говорил?

Эдвард опустил взгляд. И... тут он не выдержал. Его голос дрогнул, и те самые слова вместе с так долго копившимся напряжением вырвались наружу:

— Что я опасен и убийца!

Джон перевел многозначительный взгляд с Эдварда на Эндрю.

— Ну понятно, — низко произнес Джон. — Эдвард... Мы позже с тобой об этом поговорим, — добавил он, кивнув ему.

Он задержал взгляд на Эндрю еще на мгновение, затем стремительно развернулся и вышел из комнаты, оставив Эндрю наедине с последствиями срыва Эдварда.

* * *

За высокими окнами медленно сгущался вечер, окрашивая небо в сиреневые и багряные тона, прежде чем уступить место темноте. Лишь теперь, когда суматоха дня утихла, Эндрю с Джоном наконец смогли спокойно обсудить дневной инцидент.

— Ну что, Эндрю, пьем слишком много кофе? — начал Джон с привычной иронией, глядя на него чуть насмешливо.

Эндрю лишь устало покачал головой, запустив пальцы в волосы.

— Я же один на один с ним... Я не могу разорваться на части! Не могу быть везде одновременно. Нам определенно нужен кто-то ещё. Может... Тебе ещё кого-нибудь с ним подружить?

— Так, — Джон положил руку на стол, его голос стал тверже. Ирония Эндрю в этот раз не достигла цели. — Успокойся. Мы решим этот вопрос.

К вечеру ему уже с трудом удавалось поддерживать маску невозмутимости и выдержки, но и срываться на Эндрю не хотелось. Джон метнул на него нетерпеливый и укоряющий взгляд.

— И вот скажи мне, — в голосе Джона проявилась сталь. — Зачем ты ему тогда Вьетнам не показал?

Эндрю ответил не сразу, взгляд его был устремлен куда-то в сторону, словно он перебирал воспоминания. — Я подумал... что так будет лучше.

— Подумал он! — Джон передразнил его, откидываясь на спинку кресла. — Иногда... иногда не надо жалеть. Особенно когда речь о нем. Вот тебе последствия.

Эндрю молча кивнул, принимая упрек. Он знал, что Джон прав.

— Хорошо. Готовь пока всё к публикации. Как только материал выйдет, это придаст нам необходимый вес. И... — Джон сделал паузу, глядя Эндрю прямо в глаза, под гладью его взгляда теперь ощущалась стальная твердость, — ключи. Полный контроль над ними. Всегда.

— Хорошо, Джон. Я понял тебя. Сделаю, — помолчав немного, Эндрю добавил. — Не переживай.

Вскоре официальные результаты ЭЭГ были опубликованы в университетском издании, и напряжение в обществе, следившем за историей Эдварда с неослабевающим вниманием, стало понемногу спадать. Газеты, до этого полные тревожных слухов и домыслов, сменили тон своих публикаций, сообщая главную новость, но во многих заголовках все еще сквозило недоверие: "Неужели Ужасный Эдвард нормален? Результаты тестов вызывают вопросы". "Готово ли общество принять Ужасного Эдварда обратно?"