Химия (гет)

Примечания:

Я в твоих красивых руках

Сердце мог оставить своё однажды

К самым грозовым облакам

Для тебя за невозможным погнавшись (с)

Ким стояла на крыльце замка, глядя как толпа расходится, рассеиваясь в сумраке ночи. Сердце колотилось как птица в клетке. На мгновение в голове мелькнула странная картина: она, уже старая, сидит в кресле-качалке и рассказывает своей внучке сказку. Сказку о замке на холме, о мальчике с ножницами вместо рук, о любви, которая была невозможна. И в этом видении Эдвард оставался там, наверху, в замке, в оглушительном одиночестве, годы шли, а он все так же жил в сумраке своего дома, недостижимый и печальный. Сердце сжималось от мысли, острой и невыносимой — не будет и этого. Толпа ушла, но скоро здесь будет полиция. Медлить нельзя. Она развернулась и побежала обратно в сумрачные объятия старого замка.

Эдвард стоял там же, где она оставила его — неподвижный, как изваяние, словно тень, вырезанная из ночи. Руки-ножницы безжизненно свисали по бокам.

Услышав ее шаги, он вздрогнул, повернул голову. В его глазах мелькнуло удивление, смешанное с чем-то похожим на облегчение.

— Ким? — прошептал он, его голос был тихим, почти неслышным.

— Эдвард, — выдохнула она, приблизившись, пытаясь отдышаться, — они ушли. Сейчас приедет полиция! Тебе нужно бежать.

Он покачал головой, в его темных глазах не было страха, только какая-то тихая, глубокая печаль.

— Я это заслужил, — тихо сказал он.

— Нет, ты не виноват! — Ким взяла его за запястье. — Не было другого выхода!

— Я... опасен, — Эдвард качнул головой.

— Ты защищался, Эдвард! Пожалуйста, послушай меня! Если они тебя найдут здесь, они… они… — Ким запнулась, не в силах произнести страшные слова. — Пожалуйста, пойдем!

Она тянет его за руку, и на этот раз он поддается, словно сломленный ее отчаянием.

— Хорошо.

Впервые за долгое время в его глазах промелькивает что-то похожее на надежду, но она тут же гаснет.

Он соглашается не потому, что хочет бежать, а потому что не может отказать ей в этой последней просьбе. Они выходят из замка. Молчаливый сад утопает в холодном сиянии луны. Ким ведёт его за ворота, указывая направление к густым деревьям, которые граничат с лесом внизу холма.

— Беги! — шепчет Ким. — Беги как можно дальше!

Эдвард смотрит на нее в последний раз, взглядом полным невысказанных слов. И исчезает в темноте.

Доносится далекое завывание полицейских сирен. Эдвард стоит на заднем дворе своего замка, неподвижный силуэт, словно купающийся в серебристом лунном свете, на фоне ночного неба. Страх сжимает его сердце, но он не шевелится. Он ждет.

Сирены взвыли, разрывая тишину рождественской ночи. Красные и синие огни мигали, выхватывая из мрака фасад заброшенного особняка. Пара патрульных и скорая остановились у ворот. Полицейские, нахмурившись, выходили из машин, поправляя кобуры. Медики выгружали носилки.

Детектив присел на корточки рядом с телом. Резкие вспышки фотоаппарата на мгновения озаряли застывшую фигуру. Сержант, молодой и старательный, уже разматывал желтую ленту.

Медики и детектив медленно направились к дому. Санитар, обернувшись к офицеру Аллену, который мрачно наблюдал за происходящим, бросил через плечо:

— Второе тело внутри.

Аллен кивнул. Чувство щемящей тревоги не покидало его.

Он бросил задумчивый взгляд на темные окна особняка, и произнес:

— Подождите минутку.

Стараясь говорить как можно более ровно, он обратился к коллегам:

— Слушайте, там внутри… он, вероятно, мертв. Зачем нам... — он запнулся, ища убедительные аргументы, — зачем нам тащить его тело оттуда? Еще хоронить его будем, как человека? Пускай и остаётся там, — офицер махнул в сторону дома.

Сержант, стоявший рядом, молодой и рьяный, удивленно вскинул брови:

— Офицер, но протокол… Мы должны осмотреть место преступления, составить отчет. И вдруг он жив? Может, потерял сознание? Нужно проверить.

Аллен вздохнул. Он понимал его логику, протокол есть протокол.

Второй полицейский, пожилой и угрюмый, поддержал сержанта:

— Ну конечно, одну руку эта девчонка соседям показала. А вторая-то осталась! Орудие убийства! Надо проверить, может, он там прячется. — Он выразительно похлопал по кобуре пистолета.

— Хорошо, хорошо, — сдался Аллен, стараясь сохранить видимость спокойствия, — идем внутрь. — Только... если что... давайте брать его живым, если получится.

Полицейские, медленно и осторожно вошли в дом, стараясь не шуметь. Свет фонарей выхватил из темноты разруху и запустение. В воздухе витал запах пыли и что-то неуловимо металлическое. Они поднялись по каменной лестнице на чердак. Лучи фонарей скользили по углам, высвечивая беспорядок и… обломки рухнувшего потолка. Эдварда нигде не было.

— Где он? — прошептал один из полицейских.

Аллен огляделся. Тишина давила на уши.

Полицейские обменялись напряженными взглядами. Один из них показал жестом наверх, другой — вниз. Сигнал быть осторожными. Они достали пистолеты, звук взводимых курков эхом отразился от голых стен. Они начали медленно обыскивать дом, подсвечивая фонариками каждый угол. Один из полицейских вызвал подкрепление по рации, приказав оцепить двор.

Спускаясь по лестнице, сержант осветил фонарем стеллаж, покрытый толстым слоем пыли, заставленный какими-то металлическими конструкциями. Паутина густо окутывала их. Среди этого пыльного железа сержанту вдруг бросились в глаза знакомые очертания — ножницы, точно такие же как у Эдварда. И тут до него дошло. Рука! Металлическая рука, которую Ким показала толпе! Это была не рука Эдварда. Это был… протез, взятый со стеллажа.

— Вот оно! — воскликнул он, указывая на стеллаж. — Похоже, эта Ким нас всех обманула. Взяла другие ножницы, чтобы нас запутать! Чтобы он успел сбежать!

— Вот дерьмо, — пробормотал угрюмый полицейский, выругавшись. Разочарование сквозило в его голосе. — Из-за этого урода мы все Рождество пропустим, обыскивая этот чертов дом.

Аллен проигнорировал его ворчание. Ким… Она соврала, чтобы защитить Эдварда. Аллен почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Он знал, что эти парни, в своей обычной полицейской прямолинейности, могут запросто застрелить Эдварда, если тот хоть как-то покажется им угрозой. И Эдвард, с его наивностью и отсутствием понимания человеческой жестокости, мог сделать что угодно, что они интерпретируют как сопротивление.

— Послушайте, — сказал Аллен, поворачиваясь к коллегам. — Эта девчонка нас обманула. Значит она может скрыть что-то ещё. А уж Эдварда мы заставим сказать правду. Поэтому, когда найдем его — не стрелять. Ясно? Не стрелять.

Он говорил уверенно, хотя сам не был уверен ни в чем. Но это был его единственный шанс спасти Эдварда.

Они вышли на задний двор. Подкрепление уже прибыло, направляясь в сад. И там, у старого фонтана, неподвижно стоял Эдвард. Он не прятался. Он просто стоял, освещенный ярким светом, словно ожидая чего-то. Или кого-то.

— Полиция! Руки вверх! — громко скомандовал лейтенант, направляя на него пистолет. — Не двигаться! Иначе будем стрелять. Любое движение расценивается как попытка сопротивления!

Эдвард не двинулся. Он поднял взгляд на полицейских, и в его глазах не было ни страха, ни агрессии. Только тихая, неизмеримая печаль. Он медленно поднял руки, показывая свои лезвия, блеснувшие в свете прожекторов.

Ким мчалась по склону холма к дому, к огням пригорода, слезы застилали глаза, сердце колотилось, пытаясь вырваться из груди, словно пойманная птица, а в голове гудел хаос этой рождественской ночи, расколовшей ее мир на "до" и "после" острыми ножницами Эдварда. Соседи, охваченные тревогой, толпились на улице, не сводя глаз с замка. Она заметила отца, почти бегущего ей навстречу — напряжённый и встревоженный, он словно пытался найти в ней разгадку происходящего.

Быстро окинув ее взглядом с головы до ног — заплаканную и растрепанную — он увидел алые пятна, расползшиеся на ее белоснежном платье.

— Ким! Что случилось?! Что там произошло? Эдвард тебя ранил? Они говорят... Он убил Джима?! Эдвард мертв? — вопросы посыпались градом, выражая его тревогу и смятение.

Она молчала, не в силах вымолвить ни слова. Слова застревали в пересохшем горле словно ком, а в голове гудела пустота, пульсируя болью от только что пережитого.

Она посмотрела на кровь на своем плече, и только сейчас, словно толчок, до нее докатилась резкая, ноющая боль. В вихре происходящего она даже не успела почувствовать рану.

Ее молчание только подливало масло в огонь отцовской тревоги. Он крепко взял ее за руку, увлекая за собой к дому, проталкиваясь сквозь плотную стену любопытных взглядов. Соседи смотрели на них с тревогой и ожиданием, перешептываясь за спиной.

На крыльце их уже ждала Пег, встревоженная шумом и гулом голосов. Лицо ее было бледным от волнения.

Увидев кровь, она ахнула и подбежала к Ким, лихорадочно ощупывая ее, словно стремясь убедиться, что худшего не случилось.

— Кимми, детка, что это? Что с тобой сделал Эдвард?! — в голосе Пег звучал не только испуг, но и раздражение, накопившееся за последние дни в отношении их неудобного гостя.

Ким покачала головой, слова словно застыли льдом в горле:

— Нет, мама… не Эдвард…

— Ради бога, что тогда случилось?! — в голосе матери зазвучали панические нотки, и тревога в ее глазах, казалось, готова была захлестнуть все вокруг. — Так, пойдем скорее в дом, нужно обработать рану.

Ким молчала, не в силах вымолвить ни слова. Пег, мягко отодвинув Билла, взяла ее за руку и повела на кухню.

— Боже мой, давай посмотрим, — усадив дочь на стул, она бережно отодвинула край платья на плече, обнажив рваную рану, из которой сочилась кровь. — Кимми, это выглядит очень плохо. — лицо ее было полно тревоги. — Нужно немедленно позвонить врачу!

— Нет, не надо никакого врача, — настойчиво отмахнулась Ким, стараясь говорить ровно. — Все нормально... Это просто… небольшой порез.

В тишине кухни, где обычно царил уют и запах свежей выпечки, сейчас повисло напряжение. Аромат имбирного печенья и хвои, обычно такой радостный, казался теперь чужим и горьким. На столе стыли рождественские блюда, нетронутые, как безмолвное обвинение в разрушенном празднике. Пег, словно выполняя уже отработанное действие, вернулась с аптечкой, которая, к ее несчастью, стала сегодня почти что ручным инструментом, и торопливо достала из нее перекись водорода и бинт. Склонившись над Ким, она сторожно поливала рану перекисью, резкое шипение которой, казалось, разносилось в наступившей тишине. Боль, острая и жгучая, пронзила плечо, отрезвляя, возвращая в реальность. Ким стиснула зубы, чувствуя, как перекись щиплет, но эта физическая боль была ничто по сравнению с болью, разрывавшей ее сердце.

Билл, нервно расхаживая по кухне, то и дело останавливался, бросая на дочь взгляды, полные невысказанных вопросов и тревоги, словно пытаясь прочитать ответ на ее лице.

— Ким, объясни наконец, что там произошло в этом замке? Ты пошла туда… с Джимом? — его голос звучал напряженно, в нем сквозило явное беспокойство, смешанное с оттенком раздражения, сдерживаемого тревогой за дочь.

Ким глубоко вздохнула, собираясь с силами. Ей нужно было рассказать им все, как есть, пока они окончательно не уверились, что Эдвард — чудовище.

Слова выходили медленно, запинаясь, прерываясь всхлипами, но постепенно, под мягким, успокаивающим взглядом матери и напряженным, требовательным вниманием отца, история начала обретать очертания. Она рассказала о Джиме, о том, как его злость на Эдварда вспыхнула яростью, как он ворвался в замок с пистолетом, набросился на Эдварда, как ожесточенно он его бил, не обращая внимания на все ее мольбы. О том, как в пылу драки Джим оттолкнул ее с такой силой, что она потеряла равновесие, отлетела и ударилась о что-то острое, разодрав плечо. И как Эдвард, защищаясь от жестокого нападения и пытаясь защитить ее, был вынужден ответить.

Она замолчала, отведя взгляд в сторону: — Мы… мы с Джимом расстались сегодня. — выдохнула она тихо. — Еще днем… я поняла, что он как будто превратился в другого человека, он стал неуправляемым, его злость стала пугать меня, я просто перестала его узнавать.

Родители замерли, переглянувшись, словно не веря своим ушам. В комнате повисла такая плотная тишина, что казалось, ее можно было потрогать руками. Билл ошеломленно стоял посреди кухни, нервно потирая подбородок, словно пытаясь переварить услышанное, не отрывая взгляда от Ким. Шок застыл на их лицах, сменяясь медленно проступающим недоверием. Пег, еще секунду назад склонявшаяся над раной дочери с материнской заботой, теперь отстранилась, и смотрела на Ким взглядом, полным растерянности и… какого-то невысказанного упрека.

Билл медленно перевел взгляд с дочери на жену, потом снова на Ким:

— Джим… напал на Эдварда? — переспросил он медленно. — И ты говоришь, что это он виноват во всем, что произошло в замке? Но… Джим… он же всегда был… хороший парень. Да, немного заносчивый, но… агрессивный? Чтобы напасть… я не понимаю. Ты даже не говорила, что рассталась с ним.

Пег, оправившись от первого шока, мягко коснулась руки Ким, но в ее прикосновении чувствовалась какая-то отстраненность:

— Джим… и напал… это… не вяжется. Я не могу поверить, что Джим мертв!.. Зачем ты вообще пошла к Эдварду в замок? Ты совсем не думаешь о том, как это выглядит? Что люди скажут, Ким?

Ким опустила взгляд, теребя край бинта на плече. Она не могла сказать им правду. Не сейчас. Не о той тонкой нити, что связала ее с Эдвардом. Правда была слишком... интимной, слишком сокровенной, чтобы вот так просто выложить ее на кухонный стол. Она не могла рассказать им о том, как ее тянуло к Эдварду, о том непостижимом чувстве близости, возникшем между ними. О снеге, о силуэте, исчезающем в ночи, о последнем взгляде, полном такой щемящей тоски и… да, любви. Любви, которая расцвела в этом хаосе непонимания и страха. Они бы никогда не поняли и... не приняли такую связь, не прочувствовав и доли того, что пережила она, не увидев его глаза в той ночи, не разглядев весь тот свет, которым он был на самом деле.

— Я… я волновалась, — проговорила она тихо, стараясь придать голосу ровность. — Когда… толпа окружила его... вы же… не стали его защищать. Никто не стал. А Джим… он был так зол. Из-за того, что все говорят… Я просто… хотела убедиться, что с ним все в порядке. Посмотреть, как он…

— Но зачем тебе идти туда одной? — перебил ее Билл, в его голосе прорезалось раздражение. — Это же опасно, Ким! Ты могла попасть в беду! И чего ты добилась? Ты ранена!

Недоверие в глазах родителей не рассеивалось, оно становилось лишь гуще, тяжелее. Особенно в глазах отца.

— Даже если Джим был… жесток, — произнес Билл медленно, словно переваривая эту мысль с трудом. — Даже если он напал… но Эдвард… убил его. Или покалечил его так, что... А твоя рана — от чего? От его… ножниц? Я не понимаю, Ким. И почему ты… оказалась в этом замешана. Джим был твоим парнем, Ким! А ты так равнодушна! Как ты можешь вообще защищать… это существо. После всего, что он натворил. Нет, Джим… он был нормальный парень.

— Папа, я же сказала, Джим хотел его убить! Ему... пришлось защищаться! Это Джим меня ранил! — почти закричала Ким, сбивчиво дыша от возмущения и боли. — Я сама представить не могла, что он может быть так жесток! Я не равнодушна, но он уже был не тот человек, которого я любила!

— Защищался ножницами?! — не выдержал Билл, все его эмоции выплеснулись наружу. — Ты понимаешь, что ты говоришь?! Да он чудовище! Тебе повезло, что ты осталась жива после того, как он вот так "защищался"!

— Не говори так о нем! Он не чудовище! — в отчаянии крикнула Ким. — Вы ничего не знаете, он же сегодня Кевина спас! Его чуть не сбил фургон, Эдвард оттолкнул его в последний момент! Если бы не он, Кевина бы сейчас с нами не было!

Пег смотрела на Ким, потрясенная, словно не веря своим ушам:

— Кевина чуть не сбила машина? — ее голос дрогнул. — И... Эдвард его спас? — медленно переспросила она, шок отразился на ее лице, но в ее голосе все равно отчётливо слышалось сомнение. Она словно пыталась примерить эту новость к своему образу Эдварда.

Они смотрели на дочь взглядом, полным смятения и страха. Страха за нее, за себя, за их привычный, уютный мирок, который продолжал трещать по швам под напором этих невероятных, непонятных, пугающих новостей. И ещё... Что-то странное, неправильное было в поведении Ким. Что-то неуловимо чужое появилось в ней, слишком спокойно она говорила об этом ужасе, об убитом Джиме, которого им было очень жаль — того Джима, которого они знали и понимали, частичке их рушащегося нормального мира.

И Ким понимала, что сколько бы слов она ни сказала, правду они все равно не услышат. Потому что правда была слишком… неудобной, слишком противоречащей их представлениям о мире, о добре и зле, о нормальном и… ненормальном.

И тут они поняли, что она так и не сказала, что случилось с Эдвардом после всего. Она рассказала все, кроме самого главного.

— Ким, — голос Билла стал жестким и требовательным. — Что случилось с Эдвардом? Он… мертв? Или… где он?

Ким молчала. Она смотрела в пол, сжимая руки на коленях. Слезы снова навернулись на глаза, но она сдерживала их, не желая показывать родителям свою слабость. Она не знала, что сказать. Она надеялась, что, возможно, полиция посчитает, что он погиб, и не станет искать его. Глупая, несбыточная надежда.

— Ким! — настойчиво повторил Билл. — Отвечай! Где Эдвард?! Он убежал?! —

Он требовательно смотрел на Ким, ожидая ответа.

Она подняла на него взгляд, полный боли и отчаяния. Но в самой его глубине проступала твердость и решимость не говорить того, что они так жаждали услышать.

— Я не знаю, что с ним, — честно ответила она.

Родители переглянулись, шокированные и растерянные. В их глазах читалось не только осуждение Эдварда, но и тягостное непонимание, и страх перед нависшей неизвестностью. Они хотели простых ответов, хотели, чтобы все вернулось на круги своя, к их прежней, спокойной жизни. Но слова Ким, ее молчание о судьбе Эдварда, разрушали их надежды. И это чувство неопределенности и тревоги было хуже любых очевидных угроз.

— Да уж, праздник удался! — раздражённо подытожил Билл. — Я был слишком снисходителен, когда ты его привела, — обратился он к Пег, — нужно было пресечь это на корню и сразу

указать ему на дверь.

В этот момент в кухню осторожно вошел Кевин (видимо подслушивавший весь разговор), на его щеке красовался свежий пластырь.

— Эдвард и меня сегодня чуть не убил! Из-за него у меня теперь вот что! — заявил он, указывая на свой пластырь.

Ким посмотрела на брата, и ярость вскипела в ней:

— Кевин! Да как ты не заметил, что на тебя едет машина?! Если бы Эдвард не оттолкнул тебя, ты бы сейчас был… — она замолчала, не в силах договорить. — Он спас тебя, Кевин! Он спас тебя, понимаешь? А поцарапал случайно!

Кевин растерянно смотрел на нее, на ее перевязанное плечо, казалось, что такая версия ему не нравится.

В кухне повисло тяжелое молчание, полное напряжения и невысказанных обвинений.

Ким видела в глазах родителей глубоко укоренившееся неприятие всего, что казалось им "не таким", "чужим". Она понимала, что даже рассказав часть правды, не смогла достучаться до их сердец. Стена непонимания и предрассудков оказалась слишком прочной.

Не вынося больше происходящего, она ушла в свою комнату, хлопнув дверью кухни.

Ночь тянулась мучительно долго. Ким не сомкнула глаз, ворочаясь в постели, слушая тиканье часов и далекий вой сирен, прокручивая в голове сегодняшние события. Знала ли она, что поступает правильно? Помогла ли она Эдварду, или только усугубила его положение?

Утро встретило ее серым, хмурым небом. Она встала, чувствуя себя измотанной и опустошенной. Собравшись с духом, она вышла из своей комнаты. Родители сидели за кухонным столом, их лица были осунувшиеся и усталые.

Вдруг раздался резкий, настойчивый стук в дверь. Каждый удар, отчётливо слышимый в тишине, нагнетал тревогу и казался предвестником чего-то недоброго.

— Мистер Боггс? Офицер Аллен, полиция. Мне необходимо поговорить с вашей дочерью, Кимберли.

Ким вышла вперед, не говоря ни слова, бледная, но с решимостью в глазах. В глубине души она знала, что этот момент неизбежен. И сейчас, когда это случилось, внутри все словно оборвалось, оставив лишь одну пульсирующую мысль — Эдвард...

— Ким, — сказал Аллен спокойно, — прошу вас проследовать со мной в участок.

Ким кивнула, молча выходя из дома и садясь в полицейскую машину. Родители смотрели ей вслед с ужасом и бессилием.

По дороге Аллен нарушил молчание:

— Ким, послушайте меня внимательно. Я знаю, что вы вчера сделали. И я понимаю, почему. Я… я на стороне Эдварда. Я всегда старался ему помочь.

Ким подняла на него удивленный взгляд. Надежда, робкая и хрупкая, затеплилась в ее сердце.

— Вы… вы понимаете?

Аллен кивнул:

— Понимаю. Именно поэтому я здесь. Расскажите мне все, Ким. Все, как было на самом деле.

И она начала рассказывать, выпуская на волю всю свою боль. О Джиме, о его зависти и злобе, о страхе, об Эдварде, который хотел ее защитить. О непонимании, о жестокости, о чистой, невинной душе Эдварда, неспособной на зло и о хрупкой надежде, которая, несмотря ни на что, все еще теплилась в ее душе. Она изливала свою боль и отчаяние человеку, в котором, как ей казалось, нашла единственного, кто способен понять и помочь. И Аллен слушал, погруженный в молчание, не прерывая поток ее слов, осознавая, что в этом городе, где все так стремились к нормальности, правда оказалась страннее и трагичнее любых фантазий. И что Эдвард снова стал жертвой непонимания, страха и слепой жестокости.

В просторном доме директора лаборатории калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, Джона Ричардсона, и его жены, Анны, царила праздничная и уютная атмосфера. Тепло камина, приглушенный свет, возможность отдохнуть от рабочих будней. Но их спокойствие было нарушено выпуском новостей на экране телевизора.

Эксклюзивный репортаж с места событий: «...в штате Техас, в ночь на Рождество произошло жестокое убийство 17-летнего парня в заброшенном особняке на окраине города. Тело было найдено под окнами дома. Преступником является мужчина, известный местным жителям как Эдвард Руки-ножницы, обладающий ножницами вместо рук, он оперативно задержан.»

На экране появляется фотография Эдварда, где отчетливо видны его руки-ножницы.

Джон, обычно погруженный в мир молекулярных структур и квантовых вычислений, оторвался от журнала. Его взгляд приковался к экрану. Этот... "человек"... Его фигура была очень странной. Бледный, в каком-то старомодном, словно театральном костюме. А вместо кистей и пальцев — какой-то адский механизм из лезвий.

Анна вздохнула, качая головой:

— Боже, что творится в этой провинции? Даже в Рождество какие-то ужасы!

Кто это вообще? — пробормотал Джон, приближаясь к экрану. — Руки-ножницы… Это невозможно. Таких рук не может быть у человека. Он… очень странно выглядит. — Джон нахмурился. — Это какой-то робот или… пришелец?

Репортаж продолжается: «Имя Эдварда Руки-ножницы, человека с необычными руками, уже давно окутано тайнами и слухами. Известно, что долгое время он жил в изоляции в этом особняке, пока не был принят местной семьей. Сейчас местные жители в панике. Они описывают задержанного как настоящего монстра»

Замок, словно сошедший со страниц старинных романов, возникает на экране.

Джон замирает, пораженный. Этот замок… Его костюм… Даже его имя... Он начал складывать пазл. Это же чистой воды викторианская эпоха!

— Ты только посмотри. Он выглядит так, словно не стареет. Сколько лет он провел в этом замке?

Джон вскакивает с кресла, его глаза загораются азартом исследователя.

— Это… это может быть невероятно. Мне нужно лететь туда. Немедленно!

Анна удивленно смотрит на мужа:

— Куда лететь? Ради чего? Он же убил человека! Мне не по себе от этой истории.

— Да ради науки, Анна! Ты не понимаешь! Это может быть открытие века! — Джон вспыхивает, почти кричит, его глаза горят лихорадочным огнем предвкушения. — Анатомия, физиология, происхождение, черт возьми! Если это то, о чем я думаю... — Он жестикулирует, словно пытается объять необъятное. — Нам нужно опередить всех! Этот сюжет слишком громкий. Тут может быть столько научных открытий! Ерунда, — он машет рукой, отбрасывая опасения как назойливую муху, — изолируем его, а с этими... ножницами... разберемся. В конце концов, он же только одного убил, а не перерезал там весь город!

— Не смешно совсем, — Анна качает головой, в ее голосе слышится тревога. — А на что ещё он способен? Все равно это убийство.

— Вот именно! — подхватывает Джон, расхаживая по гостиной. — Давай порассуждаем. Если его приютили… Почему убийство произошло не в доме, где его приняли, а в этом… особняке? Допустим, они поняли, что он монстр — и что пора и честь знать. А Джим тогда откуда в особняке? — Джон усмехается. — Может, Джим — его лучший друг, на Рождество приехал? А Эдвард ему — рождественский сюрприз — новые ножницы! И Джим... того. Шутка, конечно, — добавляет он, видя тревожный взгляд Анны. — Но в каждой шутке… ты понимаешь. Тут нужно разобраться. И быстро.

Джон подходит к телефону, его движения становятся четкими и собранными. Нервозность уходит, остается только цель. Анна вздыхает, но в её глазах нет осуждения, лишь тень тревоги. Она знает, что когда он загорается идеей, его уже ничто не остановит, он словно одержим.

— Я тебя прошу, просто будь осторожен, — тихо говорит она, провожая взглядом его спешные движения.

Утром Джон уже был в том провинциальном городке. Серость и уныние давили на него с первых минут. Казалось, цвет украли из этого места, оставив лишь тоскливую монохромность. Проходя мимо киоска, он сразу обратил внимание на газету с фотографией мрачного замка на первой полосе и заголовком "Кровавый след маньяка из пригорода". В статье перечислялся длинный список обвинений, звучавших достаточно серьезно: жестокое убийство, нападение на ребенка, несколько случаев нанесения телесных повреждений и вандализма, и даже попытка изнасилования. Упоминалась и давняя история о "неудачной попытке ограбления дома ныне убитого Джима", которую теперь, в свете последних событий, преподносили как "тревожный звоночек". Эдварда характеризовали как "монстра" и "психопата", опасного для общества. "Желтая пресса," — хотел усмехнуться Джон, но прочитанное все равно неприятно отозвалось.

Как он воспринимает мир? Если годы изоляции — не просто слова, то что творится в его голове? Способен ли он вообще воспринимать реальность, как ее видим мы? Но главное — может ли это вообще быть мышлением в человеческим смысле? Применимы ли к нему вообще категории мышления, интеллекта, сознания?

Пока Джон обдумывал эти вопросы, такси уже подъезжало к типичному зданию шерифского управления. Оно было не новым, но крепким — как привет из прошлого. Внутри пахло кофе и каким-то чистящим средством. За стойкой сидел мужчина в форме, лет сорока с небольшим, с залысинами и добродушным, но усталым лицом. Он читал газету, пока Джон не подошел к стойке.

— Извините, офицер, — начал Джон, стараясь говорить просто и без лишнего официального тона. — Джон Ричардсон. Директор лаборатории Калифорнийского Университета. Я по поводу задержанного… Эдварда Руки-Ножницы.

Заместитель Миллер отложил газету, посмотрел на Джона не торопясь, как будто пытаясь вспомнить, где он мог видеть это лицо. В спокойном взгляде не читалось особого интереса или любопытства.

— Университет, говорите? — переспросил он неторопливо, протягивая руку за удостоверением, которое Джон уже держал наготове. Повертел его в руках, не торопясь, словно пытаясь разобраться, что это такое. — Калифорния… далековато вас занесло. Вас Руки-ножницы заинтересовали? Услышали про местного монстра? Что у вас там, ученых, интерес к нему?

В голосе Миллера звучало не столько презрение, скорее привычное недоверие к посторонним.

— Да, именно, — Джон улыбнулся мягко, стараясь расположить к себе заместителя. — Его случай, его строение очень необычно. Я хотел бы увидеть его, если возможно. Узнать подробнее об обстоятельствах его дела.

Заместитель Миллер почесал затылок, подумал немного. Видно было, что такой визит выбивался из рутины его рабочего дня, добавляя ещё одну заморочку к его и так напряжённым будням.

— Увидеть его? — повторил он медленно. — Только визиты у нас по расписанию, и обычно нужно записываться заранее. И имейте в виду, что он не как все. И руки у него… ну, вы понимаете. Острые. И нервный он малый. Вдруг что не так пойдет?

— Конечно, я понимаю, — кивнул Джон, стараясь выглядеть искренним, — расписание есть расписание. Если сегодня совсем невозможно, я готов записаться на ближайшее время. — Он сделал короткую паузу, словно давая Миллеру время вставить слово, а затем продолжил, все еще с улыбкой, но уже чуть более настойчиво. — Но если все же будет возможность увидеть его сегодня, я буду очень признателен. Я руковожу большой лабораторией, и у меня довольно плотный график. И я, конечно, понимаю ваши опасения насчёт осторожности. — Джон кивнул серьезно, подчёркивая каждое слово взглядом, и его взгляд стал более пристальным. — Я не собираюсь рисковать. Моя цель просто увидеть его, и... скажите, а он может как-то общаться?

Заместитель Миллер слушал внимательно, но без малейшего энтузиазма. Как обычный работяга, выслушивающий замысловатую просьбу непонятного клиента.

— Ну, что-то там говорит. — бросил он наконец. — Ладно, — он вздохнул, — Сейчас позвоню сержанту Дэвису. Он у нас сейчас с ним возится. Пусть он разбирается.

Он пробормотал себе под нос:

— Цирк на выезде с этими учёными, честное слово.

Он взял телефонную трубку и стал набирать номер.

— Сержант Дэвис… — произнес Миллер вполголоса. — Тут к твоему Руки-Ножницы ученый приехал. Из Калифорнии, представляешь? Хочет увидеть его.

Через несколько минут из коридора вышел сержант Дэвис. Мужчина постарше Миллера, с более суровым выражением лица и заметной сединой в волосах. Видно было, что он долго работает в полиции и видал всякое. Он посмотрел на Джона с прищуром, оценивая взглядом.

— Вы учёный из Калифорнии? — спросил он глуховатым голосом, без особого приветствия. — Миллер сказал, насчет Руки-Ножницы. Что вам от него нужно? У нас тут не зоопарк, чтобы на экспонаты смотреть.

— Я понимаю, сержант, — Джон ответил спокойно, но уверенно, его голос звучал ровно, без тени раздражения или волнения, как у человека, привыкшего вести дела с разными людьми. — Я директор лаборатории. Информация о вашем задержанном дошла до нас. Биологическое строение Эдварда уникально, его происхождение неясно. Я бы хотел лично оценить ситуацию. Увидеть его, поговорить, если это возможно. Вероятно, его физиология представляет научный интерес. Тогда мы бы хотели рассмотреть возможность более глубокого исследования в наших лабораториях. Конечно, все официально, через запрос.

Сержант Дэвис слушал, не перебивая, но выражение лица не менялось. Скепсис так и читался в его взгляде.

— Научный интерес, значит… — Дэвис хмыкнул. — Да вы в своем уме? Послушайте, профессор… — он глянул на удостоверение Джона. — Ричардсон. Убийца в участке, а вы про науку? Мы в полиции, и у нас тут закон есть. Тюрьма — вот его лаборатория. А не ваши исследования. Он опасен. Вы хоть понимаете, что это не лабораторная крыса?

Джон выдержал прямой взгляд Дэвиса, не отводя глаз.

— Я понимаю ваше недоверие, сержант, — Джон чуть наклонился вперёд. — Но поймите и вы нас. Представьте, если мы сможем понять, как работает его тело... Это как ключ к лечению болезней, которые сейчас считаются неизлечимыми. Возможно, даже к тому, чтобы люди жили дольше. — он старался говорить максимально убедительно, в его голосе появился лёгкий нажим. — Мы готовы взять на себя полную ответственность. Он будет полностью изолирован в наших лабораториях. У нас есть все необходимые условия для безопасного исследования. И чтобы лучше понимать, с чем мы имеем дело... Не могли бы вы рассказать подробнее, что именно произошло? Меня интересует детали произошедших событий, — спросил Джон, стараясь сохранять спокойствие и профессионализм. Он смотрел на Дэвиса прямо и открыто, в его взгляде читалось не только научное любопытство, но и настойчивость человека, привыкшего добиваться своего.

Дэвис на мгновение задумался, словно решая, стоит ли делиться информацией с этим настойчивым ученым. Потом вздохнул и потер переносицу.

— Детали, говорите... — повторил он медленно, тяжело глядя на Джона. — Да какие тут детали... Его обвиняют… — он снова повторил, словно смакуя это слово, — в убийстве, на мальчишку напал, людей порезал, в городе черти что устроил… Привела этого чудика из замка местная семья, он начал шастать по городу, люди естественно испугались, потом понеслось… Порезы тут, порезы там. В общем, наделал шуму. А потом парня этого, ну, который в замок забрался… Зарезал. Насмерть. Да ещё из окна его выбросил. Убийца он и есть. И не надо мне тут про самооборону, когда на руках такие вот клешни… — Дэвис бросил презрительный взгляд на свои собственные руки, словно сравнивая их с жуткими ножницами Эдварда. — А вспомнить, как мы его уже принимали, когда он в дом этого Джима влез, ограбить пытался. Ненормальный. Тогда еще надо было закрыть его подальше.

Джон понимал — все это он уже читал в газетах. Ничего нового. Выносить награбленные вещи этими ножницами? В голове теснилась тысяча вопросов, но он твердо знал — сначала Эдвард. Сначала увидеть его.

— Я понимаю всю серьезность ситуации, сержант, — заверил Джон, стараясь чтобы его голос звучал серьезно и искренне. — Случай действительно очень сложный. Скажите, вы же с ним общались? Можно ли его понять? Он как-то реагирует на слова?

— На какие-то беседы с ним не рассчитывайте, хмыкнул Дэвис, качая головой, — он двух слов связать не может. Не уверен, что он вообще понимает, чего от него хотят.

— В любом случае, сейчас я бы хотел просто увидеть его — визуальный осмотр, пара вопросов, это займет не более 10 минут, — Джон прямо посмотрел на Дэвиса.

Он старался звучать спокойно и даже буднично, словно речь шла о рутинной процедуре, а не о встрече с существом, способным нанести смертельные увечья.

Дэвис помолчал еще несколько секунд. Потом вздохнул тяжело.

— Ладно, — сказал он наконец. — Пойдемте. Только не долго. Держите дистанцию. И никаких резких движений. Я буду рядом. Поняли? Он непредсказуемый. Эти его… — сержант поморщился, словно от неприятных воспоминаний. — Лучше не злить его. Одно неверное движение — и исследовать будете не его, а последствия.

Дэвис повел Джона по коридору, пахнущему хлоркой и застоявшейся тревогой. Шаги эхом отдавались от кафельных стен. Каждый звук казался здесь громче, напряжение висело в воздухе, как густой туман. Они миновали несколько камер, боковым зрением Джон уловил угрюмые взгляды и приглушенные шепоты.

Наконец, Дэвис остановился перед дверью в конце коридора, более массивной и укрепленной, чем остальные. На двери не было номера, только небольшое окошко с решеткой.

— Здесь он, — глухо проговорил Дэвис. Внутреннее напряжение Джона возросло .

Сейчас он его увидит.

Дэвис провернул ключ в замке, слышно щёлкнув сложным механизмом, и дверь с металлическим скрежетом отворилась.

— Эдвард, — Дэвис произнес его имя резко, словно отдавая команду. — К тебе пришли. Ученый из Калифорнии. Хочет поговорить. Вежливо себя веди.

Джон не мог отвести взгляда. В углу камеры, на узкой койке, неподвижно сидел человек. Или не совсем человек. Несмотря на газетные фотографии и рассказы Дэвиса, увиденное поразило его. На бледном лице со множеством шрамов выделялись большие, темные глаза. Эдвард смотрел прямо на него. В его глазах промелькнул испуг, сменившись настороженностью. Растрепанные темные волосы падали на лоб. Но взгляд притягивали руки. Они лежали на коленях — продуманные конструкции из темного металла, словно механические рукавицы, со сложной системой огромных опасных лезвий разной длины и формы, которые, кажется, и были самыми настоящими ножницами. Они выглядели одновременно изящно и пугающе, как произведение искусства и орудие пыток.

Джон смотрел на него как на редкого хищника, загнанного в клетку. В клетку, в которую он сейчас вошел. Он чувствовал холод любопытства и осторожный интерес ученого, смешанный с невольным трепетом.

Джон сделал шаг вперед, стараясь не приближаться слишком резко. Он заговорил медленно и спокойно, как с испуганным животным, чувствуя себя одновременно исследователем и укротителем.

— Здравствуйте, Эдвард. Меня зовут Джон Ричардсон. Я учёный. Я приехал, чтобы… понять, что произошло. Я... хочу помочь вам.

В тусклом свете камеры бледная кожа Эдварда и металлический блеск лезвий казались еще более нереальными. Его кожаный костюм неясного назначения, возможно, защитный, собранный из разнородных кусков кожи и металлических вставок, выглядел словно вторая кожа.

Эдвард молчал, продолжая смотреть на Джона своими большими, темными глазами, полными тоски и недоверия. В них читалась растерянность ребенка, попавшего в беду, и усталость того, кто видел слишком много горя. Он казался очень юным, несмотря на жуткие руки и тяжелое обвинение в убийстве. Вся фигура казалась даже хрупкой, почти надломленной.

Джон сделал еще один, очень медленный шаг, сохраняя дистанцию и мягкий тон.

— Мне бы хотелось узнать твою версию событий, Эдвард. Ты понимаешь, где ты сейчас? Понимаешь, что случилось... той ночью?

Эдвард молчал, не отрывая взгляда от Джона, глядя на него с осторожным ожиданием. Напряжение в камере сгущалось, становясь почти осязаемым.

Его ножницы в приглушённым свете камеры словно светились призрачным светом.

Дэвис, стоявший позади Джона, не выдержал молчания и грубо вмешался:

— Человека он убил, да, Эдвард?

Эдвард вздрогнул от резкого голоса и опустил взгляд. Но после короткой паузы он медленно, почти незаметно кивнул.

— Почему? — мягко спросил Джон, стараясь перекрыть агрессивный тон Дэвиса. — Скажи, что произошло?

Эдвард снова молчал, словно не слышал вопроса. Его плечи поникли еще больше.

— Почему ты оказался в замке, если тебя приютила семья? — Джон продолжал спокойно и настойчиво.

В глазах Эдварда мелькнула боль. Он опустил взгляд на свои руки-ножницы, словно стыдясь их. И снова молчал, погрузившись в свои мысли.

Потом он вдруг прямо посмотрел на Джона и тихо проговорил:

— Люди.

Его голос был неожиданно мягким, немного хриплым, но беззлобным. В нем не было агрессии, только глубокая усталость.

Джон наклонился немного вперед, стараясь не упустить ни слова.

— Хорошо. — Джон стал развивать нить вопросов дальше. — И ты вернулся в особняк? Тот особняк, где жил раньше?

Он чувствовал, что приближается к чему-то важному, к ключу к этой загадке.

— Да, — прошептал Эдвард, опустив взгляд.

— Потом там появился Джим? Тот человек, который… — Джон замялся, не желая говорить о убийстве прямо. — И что дальше? Он напал на тебя?

Эдвард медленно кивнул, не отрывая взгляда от своих рук-ножниц.

Он вдруг поймал себя на лёгком отголоске сочувствия. Образ жуткого монстра, созданный газетами и рассказами Дэвиса, начинал понемногу меркнуть. Он внимательно наблюдал за Эдвардом. Перед ним сидело странное, напуганное, загнанное в угол существо, каким бы опасным оно ни казалось. Он выглядел не как монстр, а как испуганный ребенок, оказавшийся в ловушке собственной непохожести.

— Что именно он сделал? Как он пытался тебе навредить? — Джон понимал, что он уже совсем близко к цели.

Но Эдвард вдруг вновь замолчал. Его металлические "пальцы" зашевелились, словно в сильном волнении.

Было невероятно видеть, как его ножницы слушаются команд его мозга.

— Мне очень жаль, что такое случилось с тобой, — Джон постарался расположить Эдварда к себе.

Дэвис фыркнул за спиной Джона:

— Жаль ему! Никто не нападал на него. Джим хотел проверить, убрался ли он из города навсегда.

Джон проигнорировал язвительное замечание Дэвиса и снова обратился к Эдварду:

— Ты можешь сказать, что произошло потом?

Но Эдвард молчал, и во взгляде его появилось какое-то упрямство, словно он упёрся в невидимую стену.

Джон решил сменить тему, чтобы попытаться разговорить его.

— Эдвард, — мягко сказал Джон, — ты жил в этом особняке, верно? Откуда ты там появился?

На этот вопрос реакция Эдварда была другой. Он снова опустил взгляд, но на этот раз в нем появилось что-то похожее на стыд или смущение. Он сжал свои руки-ножницы так сильно, что металл заскрипел тихо, словно протестуя против собственной силы.

Молчание затянулось, становясь все более тягостным.

Джон решил пойти напрямик, почувствовав, что именно этот вопрос может стать ключом к разгадке.

— Откуда у тебя ножницы, Эдвард? Кто их сделал?

Эдвард снова замолчал, еще больше замыкаясь в себе. Его взгляд забегал. Он смотрел на свои руки, потом на Джона, снова на руки. Стыд, явственно читавшийся в его движениях, стал еще более очевидным.

— Ну все, хватит с него. У нас время не резиновое. — проворчал Дэвис, бросив на Эдварда неприязненный взгляд.

Джон проигнорировал грубость Дэвиса, не сводя взгляда с Эдварда.

— Эдвард, я ещё вернусь, — тихо сказал он.

Взгляд Эдварда, скользнувший по Джону, был полон тянущей, неотвратимой обречённости. Он медленно опустил голову и остался сидеть неподвижно, погруженный в себя, пока Джон не отвёл взгляд.

Оставляя Эдварда одного в полумраке камеры, они вышли в коридор.

— Ну что, насмотрелись на диковинку? — спросил Дэвис, в его голосе сквозило плохо скрытое раздражение.

— Эдвард утверждает, что тот парень напал на него, — Джон произнес это ровным голосом, скорее как констатацию факта, чем как вопрос, внимательно наблюдая за реакцией Дэвиса. — Скажите, вы осматривали его тело на следы побоев?

— Послушайте, вы вообще кто такой, чтобы допрашивать меня? — резко оборвал его Дэвис. — Учёный — вот и занимайтесь своими науками! У нас тут следствие идёт, есть специально обученные люди для этого! Не лезьте не в свое дело. Тайна следствия, между прочим, есть такое понятие, если вы не в курсе. — Дэвис уже начал отворачиваться, всем видом показывая, что разговор окончен.

— Но если это была самооборона? — спросил Джон, не отступая. — Вы же сами ее упоминали. Если его спровоцировали?

— Слушайте, я не собираюсь с вами спорить. Этот... с ножницами вместо рук убил человека, вытолкнул его в окно — это самооборона по вашему?! Я вам все сказал. — отрезал Дэвис. — Все, не мешайте мне работать. Это вам учёным больше делать нечего.

Джон спокойно выдержал напор раздражения Дэвиса.

Он подавил в себе желание одарить Дэвиса презрительным взглядом, понимая, что пока не время открыто демонстрировать свое отношение. Его наблюдательный ум уже фиксировал каждую деталь в поведении сержанта, складывая их в общую картину.

— Благодарю за уделённое время, сержант. — произнес он ровным голосом, коротко кивнув. — Возможно, нам придется еще раз обратиться к вам с вопросами.

Дэвис резко развернулся и зашагал прочь по коридору, оставляя Джона одного с его вопросами и растущим чувством недосказанности.

Джон понимал, как моментально изменилась реакция Дэвиса, стоило ему задать неудобные вопросы. Что-то во всем этом не складывалось, настойчиво фальшивило в такой стройной официальный версии.

В общем-то Джон и так уже догадывался, что тут произошло — в этом городе, где время словно застыло под гнетом прошлого. Да, нужны факты и подтверждения, но их не добыть здесь, в атмосфере холодного формализма и предубеждения.

В его голове уже формировалась логическая цепочка, постепенно вырисовывающаяся штрихами его интуиции. Эдварда нужно забирать, однозначно. Там он и разговорит его. Но сначала необходимо выжать из этого места все, что возможно, взглянуть на ситуацию под разными углами. Слова Эдварда, хоть и не произнесенные вслух, его стыд и страх, читаемые в каждом жесте, его загнанный вид отчётливо контрастировали с уверениями Дэвиса, звучавшими слишком гладко. Сейчас нужно осмотреть особняк — возможно, там кроются немые свидетельства, артефакты, которые укрепили бы его интерес к Эдварду в десятки раз.

То, что Джон узнал и увидел в замке, было поистине невероятно, ошеломляюще. Эдвард оказался искусственно созданным человеком, разработкой ученого Винсента Прайса, жившего ещё в 19 веке — чьи записи он и обнаружил в особняке. Изобретатель подробно описывал свои эксперименты, свои поиски, свою амбициозную мечту — искусственно создать совершенного человека. За основу был взят один из тех роботов с ножницами, которых он видел на первом этаже. Страницы были плотно исписаны формулами и чертежами, детальными схемами и философскими размышлениями о природе жизни и сознания, о месте человека в мире. Джон пролистывал страницы, затаив дыхание, буквально впитывая каждое слово. Имя Эдвард мелькало все чаще. Вот описание процессов создания тела, сложнейших механизмов, имитирующих работу внутренних органов, нервной системы… Вот кропотливый процесс выращивания альтернативной органической ткани... Вот — первые робкие успехи, первые проявления подобия жизни, первые самостоятельные движения… С каждой перевернутой страницей его изумление росло, переходя в благоговейный восторг. Это было словно научной фантастикой, ставшей реальностью задолго до появления научной фантастики. На одной из страниц была запись от 9 июня 1887 года — точка отсчёта, когда, по наблюдениям изобретателя, Эдвард обрёл сознание. От осознания этого факта захватывало дух.

Это открытие переворачивало все его представления об истории науки, о самом векторе прогресса. Он всегда считал, что наука — это медленное, поступательное движение, эволюция идей и технологий. Но существование Эдварда, эти записи словно доказывали существование альтернативного пути развития науки, который почему-то был утерян. И теперь они спустя столетие лишь робко приближаются к пониманию этих технологий. Его охватило странное чувство. Ревность? Досада? Или даже укол зависти к этому гениальному одиночке из прошлого. Почему эти революционные знания так и не увидели свет? Это был ключ. Ключ к регенеративной медицине, к созданию искусственных органов и тканей, к новым технологиям протезирования. Информация, заключенная в этих записях, могла революционизировать медицину.

Лаборатория замка была заполнена множеством необычных приборов, имеющих огромную ценность — предстояла непростая задача аккуратно их перевезти.

Также он решил, что нужно сделать запрос в архивы, чтобы больше узнать об этом человеке. Существуют ли его научные публикации? Вероятно, что живя уединенно на холме, он не стремился делиться своими открытиями с миром.

Листая дальше, он нашел страницы, посвященные "обучению и социализации" Эдварда. Винсент описывал разработанную им систему обучения, основанную на книгах, наблюдении за природой и... топиарном искусстве. "Формирование живой изгороди — это идеальный способ развить моторику, пространственное мышление и, что немаловажно, чувство прекрасного. Ножницы — не просто инструмент, это продолжение разума, средство выражения". Тут же были подробные схемы, изображающие сложный механизм интеграции модифицированных ножниц с биологической тканью, делая инструмент продолжением тела, управляемым напрямую разумом. Если изобретатель создал все остальное — то создать руки не представляло бы для него труда. Или же создание рук не входило в его замысел, по каким-то неведомым причинам?

Джон видел такие же топиарии ещё в пригороде — слоны, птицы, причудливые абстрактные формы — поразительно, что это Эдвард создавал эту красоту. В центре его сада, напротив входа, возвышалась большая фигура руки — ладонь, протянутая вверх. Джон вспомнил стыд, мелькнувший в глазах Эдварда, когда он спросил его о ножницах. Видимо, за ним скрывалось глубокое, болезненное желание иметь обычные, как у человека, руки. Множество соединённых между собой ножниц, разных размеров и форм, увиденных им в замке, словно это была какая-то фабрика по их производству, наводили на мысли, что учёный был помешан на них и хотел создать существо с другой анатомией.

В одной из папок оказались рисунки, выполненные углем и карандашом на плотной пожелтевшей от времени бумаге — они изображали эволюцию Эдварда, и как ни странно и его ножниц. На первых рисунках были изображены те роботы, которых он видел в замке, затем рисунки становились все более антропоморфными. Джон листал их заворожённый. В конечном варианте Эдвард должен был выглядеть как обычный человек. Да, учёный не хотел создавать монстра. Ножницы задумывались как временное решение, но его работа внезапно прервалась. Вероятно, вместе с жизнью создателя? И Эдвард застыл на своей промежуточной стадии.

Мысли текли непрерывным потоком, наталкиваясь и сменяя друг друга без остановки. Что представляет из себя его сознание? Даже современная наука не может дать четкого определения сознанию. Что такое сам его разум? Способен ли он анализировать, рефлексировать? Насколько поддается обучению?

Джон понимал, что держал в руках ключ не только к медицине будущего, но и к пониманию самой природы сознания, в любой его форме.

В другой тетради Джон нашел философские размышления Винсента о природе Эдварда. "Он будет таким, каким человек должен был бы быть, если бы не проклятие бренности, несовершенство хрупкой оболочки. Он не будет рабом желудка, не будет пленником усталости. Ему не нужно будет тратить время на еду — его внутренняя энергия будет самодостаточной, словно вечный двигатель, бьющийся в его груди. Он не будет нуждаться во сне, крадущем драгоценные часы жизни — сколь многое он сможет сделать, узнать, сколь многое создать! Сон это уступка слабости, а Эдвард будет силен. Он не познает и старости — это неумолимый враг, крадущий молодость, силу, ясность мысли. Эдвард не познает ее. Его совершенные черты никогда не исказит время. Он будет навеки запечатлен в совершенстве 26-летнего — возраста, когда тело и разум находятся в идеальной гармонии, когда человек достигает своего пика. Он сохранит свою молодость, свою энергию, свой потенциал в первозданном виде, освобожденный от оков бренности, способный посвятить себя чему угодно — науке, искусству, служению, возможностям нет предела, когда вокруг столько непознанного, столько прекрасного. Эдвард — первый шаг к будущему, где человек не будет тратить жизнь на борьбу за выживание, а сможет всецело посвятить себя... чему-то высшему."

Постичь возраст Эдварда было сложно. Бессмертие... Или же просто долголетие? Что поддерживает его существование? Нужно ли ему вообще что-то? Изобретатель не осознавал, на что обрекает свое создание в мире смертных. Бессмертное существо... Вечная мечта человечества, способная обернуться не даром, а бесконечной пыткой.

Джон снова представил себе тот коллаж, который видел в замке — странное собрание журнальных обрывков и газетных вырезок, книги у камина — Эдвард явно интересовался миром. Но где он брал эти журналы? Значит он всё-таки выходил? Может быть, навещал могилу своего создателя?

Он пытался осознать, что значит — провести столько лет в темноте и запустении, в абсолютном одиночестве, застывшим словно вне времени. Эдвард был лишён возможности учиться, его и так ограниченные представления были отставшими на целую эпоху. И когда он наконец вышел к людям, то закономерно столкнулся с их рефлекторным страхом перед неизвестным.

* * *

Следующей его целью была семья, однажды проявившая милосердие и приютившая Эдварда, не подозревая, чем в итоге все обернется. Их дом утопал в ряду таких же шаблонных строений этого безликого пригорода. Но никто ему не открыл — лишь за занавесками мелькнула тень, выдавая их осторожное присутствие.

Вечером в номере мотеля, на удивление вполне комфортном, внезапно раздался телефонный звонок. Джон поднял трубку.

— Джон Ричардсон? Это лейтенант Аллен. Мы можем встретиться? Я по поводу Эдварда, — голос в трубке был низким, сдержанным, но в нем чувствовалась напряженность.

Джон удивленно приподнял бровь:

— Лейтенант Аллен? Да, конечно.

— В городском парке через час, в дальней части, недалеко от беседки, вы сразу ее увидите, вам будет удобно?

— Вполне, — согласился Джон.

Он медленно опустил трубку на рычаг, отложил записи и задумался. Лейтенант сам вышел на связь. И он хочет встретиться именно в парке. Полиция, казалось, была заинтересована лишь в том, чтобы поскорее закрыть дело Эдварда и его самого. И тут лейтенант Аллен, его инициатива, секретная встреча... Интуиция подсказывала, что это может быть важнее, чем он думал.

Темнота парка обволакивала, густые кроны деревьев поглощали свет редких фонарей. Лейтенант Аллен выступил из тени, словно тень отделилась от более густой темноты. Крепкий, среднего роста, темнокожий — он словно был частью этого пейзажа.

— Спасибо, что пришли. — сказал Аллен, когда они устроились на скамейке в отдалении от дорожки. — Я знаю, вы учёный и интересуетесь делом Эдварда. — его голос был спокойным, но пристальным. Он внимательно смотрел на Джона.

— Да, это действительно так. — подтвердил Джон, глядя прямо в глаза лейтенанту. — Именно поэтому я здесь. Но в чем дело, лейтенант?

Аллен помолчал, словно подбирая слова:

— Я... Хотел бы понять... Ваши намерения. Вы хотите забрать его... для опытов? В его тоне звучала не враждебность, а скорее осторожность, даже сомнение.

— Я не занимаюсь опытами. Я хочу изучить его природу. Его происхождение, как вы понимаете, уникально. Это может быть прорыв для науки, для медицины. — Джон прямо посмотрел на Аллена. —

Вам это небезразлично? Здесь же все считают его монстром.

— Я никогда не считал его монстром. — Твердо сказал Аллен. — Когда его привезли к нам в участок за попытку ограбления... Я сразу увидел невиновность, растерянность, страх. Он как несчастное потерянное дитя, не понимающее, как жить в этого мире.

— Вы могли бы рассказать мне все что знаете? Сегодня в полиции я ничего не смог добиться.

Аллен вздохнул, словно решаясь на что-то:

— Я слышал разговоры... Прокурор хочет закрыть дело быстро. Признать виновным, и все — пожизненное, в изоляции. Адвоката ему не дали, конечно. Никто не хочет ставить себя под удар. Но, если вы хотите изучать его... Это же будет не лучше, чем то что они хотят с ним сделать?

— Вы думаете, я хочу ставить над ним эксперименты? — спросил Джон, позволяя себе некоторую резкость. — Думаете, я не понимаю, что он обладает сознанием?

В том-то и дело, что мой вариант для него будет гораздо лучше! Он сможет жить у нас в институте, в безопасности, в хороших условиях. — Джон подался вперед. — Расскажите мне все что знаете? Что это за ограбление? Что случилось с Джимом? Почему он оказался на земле? Что за нападение на мальчика?

Аллен снова вздохнул, глядя куда-то в темноту:

— Да там... Каша. Не знаю, с чего начать... Не нападение это было. Мальчик этот из семьи, в которой жил Эдвард. Он спас его. От машины. Вытолкнул из под колес. Ножницы поранили случайно.

— Спас мальчика? — переспросил Джон.

Теперь Эдвард открывался ему как способный на такую бескорыстность и человечность, которая редко встречается даже у обычных людей. Это было поразительно.

Аллен продолжал:

— А все испугались, толпа окружила, ему пришлось бежать из города. Они погнались за ним. Как звери. А теперь те же самые люди приходят давать показания против него. Провинциальный городок, профессор. Боятся всего, что не понимают. Особенно на Рождество, когда все должно быть "нормально" и "благополучно".

Джон почувствовал, как по спине пробежал холодок. Толпа. Охота на человека. Это слово… толпа… оно отозвалось в нем болезненным эхом. Он попытался вытолкнуть тяжелое воспоминание из сознания.

С тех пор прошло почти 40 лет — но ничего не изменилось.

— Я... видел такое, — тихо сказал Джон, сам не ожидая от себя этих слов.

Аллен посмотрел на него с пониманием: — Видели? — В его взгляде промелькнуло что-то похожее на сочувствие.

Толпа. Лица, искаженные ненавистью. Крики, вопли, жажда крови. Джон замолчал, словно погружаясь в вязкое болото воспоминаний. Всплыла картинка из детства: знойный летний день, его друзья зовут его... он знает, что это ужасно, что нельзя идти, но идёт с ними, чтобы не отвергли, чтобы не показаться трусом, словно он осуждает то что произойдет. И вот они на окраине города, у старого раскидистого дерева. Веревка, крик, полный ужаса и отчаяния, обвинения, летящие со всех сторон... отчаянный молящий взгляд… Он был там, среди них. Молчаливый свидетель, испуганный и бессильный остановить неумолимую волну ненависти.

А теперь они хотят устроить Эдварду то же самое — только на этот раз под маской законности. Человеческая природа неизменна.

Он встретился взглядом с Алленом. В глазах лейтенанта было сочувствие и понимание.

— Я понимаю, что вы чувствуете, — тихо сказал Аллен. — Это… это рана, которая никогда не заживает.

... — Дальше этот Джим… он сам нарвался. Пьяный, взял у отца пистолет. Избил Эдварда. Ему пришлось защищаться. То что он выпал в окно... попятился от удара, а стекло там только тронь.

Я не могу повлиять, чтобы с него сняли побои, потому что мне запретили... заниматься его делом. Поняли, что я настроен не как они. А вы же понимаете, что...

Джон понимал.

Теперь он с облегчением убедился, что Эдвард точно не был "монстром".

— А как Эдвард спасся от толпы? И откуда вы все это знаете? Это же не он вам рассказывал? — спросил он.

— Тут... фигурирует ещё один человек. У Эдварда... есть девушка.

Джон удивленно поднял брови:

— Девушка?

— Да. Ким Боггс. Она из семьи, которая его приютила. Джим... он ее бывший. Она была в особняке, когда все случилось. Ей тоже досталось от его агрессии. Эдвард пытался ее защитить. А потом... она защитила его. — Аллен вздохнул. — Но ее показания... Их просто не принимают в расчет, считают что она пристрастна, личная заинтересованность, мол.

— Прямо любовная драма какая-то, — пробормотал Джон, скорее себе, чем Аллену. — Ещё и ревность...

Джон нахмурился, задумываясь. Они жили вместе... У нее была возможность узнать его настоящего. И это перевесило все остальное? Настолько, что она выбрала его, несмотря ни на что?

Джон вспомнил испуганный взгляд Эдварда, его молчание, когда он спрашивал об убийстве. Теперь все вставало на свои места. Он не отвечал, потому что не хотел впутывать Ким. Защищал ее, даже ценой собственной свободы.

То что у Эдварда была здесь своя личная история, привязанность — это неожиданно трогало Джона. Он начинал видеть его... личностью?

— А проникновение в чужой дом? — Джон подался вперед, недоумевая. — Ведь ножницы... Это же абсурд. Он бы просто изрезал все ими. Зачем ему вообще пытаться вынести что-то ножницами?

И только сейчас Джон поймал себя на мысли, что он ни разу не подумал, каково Эдварду жить с такими руками, когда невозможно сделать любое простое действие.

— Ограбление... — Аллен нахмурился. — Вот это единственное мутное пятно в этой истории. Я уверен, его кто-то подтолкнул. Он ведь тогда ни слова не сказал в свое оправдание.

Это молчание казалось теперь Джону ключевым — словно Эдвард сознательно принимал на себя вину, защищая кого-то другого, кто ему важен.

Тогда... Может быть его молчание о Ким и об "ограблении" — это звенья одной цепи?

— Вы не думаете, что не случайно целью стал именно дом Джима?

В глазах Аллена промелькнула какая-то мысль, но он только пожал плечами:

— Отец Джима тогда отмахнулся от заявления, мол, ненормальный просто.

— Спасибо вам за то что рассказали. И... За ваше отношение. — Джон кивнул. — Из-за своего отличия он был здесь чужим, а дальше, увы, уже все по накатанной.

— К сожалению это так. Что тогда с ним будет? — В голосе Аллена звучала тревога и надежда. — Вы сможете ему помочь?

— Я обдумаю, как лучше поступить. —

Джон вздохнул. — Нужно все взвесить.

Джон сидел за столом мотеля, за окном была уже глубокая ночь. Мысли роились в голове, складываясь во все более сложный, многогранный образ Эдварда. Трагическая фигура, выброшенная в мир, к которому была совершенно не приспособлена. Может ли он, Джон, распоряжаться его судьбой? Как вообще к нему относиться? Как к равному?

Решение нужно было принимать немедленно.

Эдвард — не лабораторный образец. Это стало для него очевидно. Риск был огромен. Обвинения, тянущиеся за Эдвардом, казались непробиваемой стеной. Джон понимал, что ставит на кон всё: карьеру, репутацию, спокойствие семьи. Но, взвесив все "за" и "против", он решил, что его авторитета в научном мире должно хватить. Иначе зачем тогда вообще заниматься наукой, если не пытаться помочь в такой ситуации? Тот ученый не успел… Кто-то должен закончить начатое. Да, самый простой путь — тайно вывезти Эдварда. Ему бы позволили, он знал. Но это лишит Эдварда последнего шанса на нормальную жизнь, на признание. Нет, нужно бороться. Бороться за него в рамках закона.

Утро началось с активных звонков адвокатам. Телефон работал без умолку, но ответы были отрицательными, едва Джон упоминал, кого нужно защищать. «Руки-ножницы? Нет, спасибо, это слишком… громко». После нескольких неудач, наконец, нашелся адвокат, не боящийся самых сложных дел. Мистер Картер. Стоимость его услуг была огромна. Джон согласился, не раздумывая. Это того стоило.

Одновременно Джон связался с университетом и вызвал своего надежного помощника, нейробиолога, мнению которого доверял безоговорочно. Команда защиты начала формироваться — хрупкий щит против надвигающейся бури общественного мнения.

Втроём, собравшись для первоначального обсуждения, они углубились в стратегию защиты.

— Какова вероятность положительного исхода? — спросил Джон.

Картер подумал:

— Случай уникальный, безусловно. Но с юридической точки зрения — это чистая самооборона. Провокация была явной. Если мы сможем доказать его невиновность в нападении — а это весьма вероятно — то вероятность выиграть дело велика. Но главное — изменить общественное мнение. Показать людям не монстра, а человека… или нечто большее, чем человек, который нуждается в защите.

* * *

Джон вернулся домой поздно вечером, утомленный и взволнованный. Анна ждала его у камина, с книгой в руках, но по ее взгляду он понял, что она не читала.

— Ну как? — спросила она, откладывая книгу.

— Ну как видишь, он меня даже не зарезал, — усмехнулся Джон.

Он опустился в кресло:

— Нанял адвоката. Мистер Картер, очень хороший специалист. Дорогой, правда…

— Вот как! — Анна приподняла бровь, но в голосе звучала скорее заинтересованность, чем упрек. — И кто будет платить за этот праздник жизни? Университет выделит средства на защиту «феномена» с ножницами вместо рук?

Джон усмехнулся:

— Боюсь, это будет благотворительность с моей стороны. Придется пожертвовать парой грантов… но это того стоит. Он не монстр. Он… очень странное, непонятное существо, но точно не монстр. И он нуждается в защите.

Анна слишком хорошо знала, что за внешней респектабельностью Джона всегда скрывалась склонность к... эффектным, пусть и рискованным поступкам. Он был человеком импульса — и тогда рациональность отступала на второй план, уступая место отчаянной смелости, граничащей с безрассудством.

Он посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом:

— Переживаешь?

Уголки его губ тронула особая, едва заметная улыбка. Уверенная, успокаивающая:

— Не бойся.

В такие моменты она понимала, что готова пойти за ним куда угодно.

* * *

Время шло, подготовка к процессу набирала обороты. Мистер Картер работал энергично, собирая информацию и выстраивая стратегию защиты.

За несколько дней до начала судебного процесса Джону позвонили из совета регентов Калифорнийского университета. Звонил сам мистер Уилсон. Его тон был напряженно-официальным.

Он ожидал этого звонка.

— Джон, здравствуй. Нам нужно обсудить с тобой ситуацию вокруг этого… Эдварда Руки-ножницы.

— Мистер Уилсон, здравствуйте. Я слушаю вас, — ответил Джон, сохраняя спокойствие.

— Джон, мы… в некотором замешательстве от твоей… самодеятельности. Ты блестящий ученый, твои достижения неоспоримы, но… это выходит за рамки обычной научной деятельности.

Что это вообще такое?

Джон ровным тоном ответил:

— Мистер Уилсон, я убежден, что обнаружил нечто беспрецедентное, с огромным научным потенциалом. Эдвард — это не просто «феномен», это возможность совершить революцию в понимании биологии и технологий прошлого. И я хочу, чтобы именно мы занимались его изучением.

Уилсон тяжело вздохнул:

— Джон, ты же понимаешь, что в таких ситуациях… нам следовало действовать иначе. Немедленно изолировать его и переправить в одну из наших закрытых лабораторий. Для изучения, разумеется.

Джон твердо ответил:

— Мистер Уилсон, Эдвард — не лабораторная крыса. Он обладает разумом, чувствами, пусть и отличными от наших. Эксперименты над ним — это неэтично и недопустимо. Я не позволю этого.

— Джон, этика — это все прекрасно, но мы не знаем, что у него в голове! Как функционирует его мозг? Он потенциально опасен. Мы не можем рисковать безопасностью людей, Джон. Это наша прямая ответственность.

— Мистер Уилсон, я полностью разделяю ваши опасения. Именно поэтому я и хочу провести всестороннее обследование Эдварда в наших лабораториях, но — с его добровольного согласия и в уважительной форме. Если тесты покажут, что он представляет реальную угрозу, тогда мы будем действовать соответственно. Но пока — он жертва обстоятельств и предрассудков.

Джон позволил себе легкую шутку:

— И кстати, если после всех тестов мы все же решим отправить его в "закрытую лабораторию", университет компенсирует мне расходы на адвоката?

В трубке повисла короткая пауза. Затем Уилсон тихо рассмеялся:

— Ты неисправим, Джон. Ладно, твоя логика... понятна. И публичный резонанс этой истории тоже. Сейчас уже слишком поздно что-то скрывать. И то, что именно наш университет занимается этим делом… в определенном смысле даже выгодно для нас. Хорошо, Джон. Иди своим путем. Но... вся ответственность за последствия — на тебе. И не забывай, наши ресурсы не безграничны. Адвоката придется оплачивать самому.

— Спасибо, мистер Уилсон. Я понимаю. Я беру на себя полную ответственность.

Разговор закончился. Джон положил трубку и потёр переносицу. Первый раунд был выигран. Но главная битва — за справедливость и за понимание — только предстояла. И ареной этой битвы станут зал суда и общественное мнение. Он ощущал нарастающий мандраж — и одновременно бодрящую остроту азарта. Ему нравилось это чувство.

Одиночество обступило ее со всех сторон, став ее новой реальностью. Друзья… их больше не было. Они предали ее, отвернулись, испугались — как она могла "предать Джима ради монстра"?! В их глазах она была виновна в его смерти. Их предательство ранило сильнее, чем обвинения. Она осталась одна наедине со своей болью и непониманием. В школе ее сторонились, шепот за спиной преследовал ее. В коридорах на нее бросали взгляды, полные презрительного любопытства, словно она была экспонатом, а не обычной ученицей.

Смерть Джима, произошедшая на ее глазах, не отпускала, и та ужасная картина, против ее воли и желания, возникала в памяти вновь и вновь.

Ее сердце давно ему не принадлежало, но он был частью той, прежней жизни, которая теперь казалась далёкой и нереальной.

С появлением у Эдварда адвоката — внимание СМИ к его делу стало ощутимо нарастать. В дом постоянно звонили журналисты, пытаясь взять интервью. СМИ раздували историю, превращая ее в сенсацию. "Девушка полюбила чудовище", "Трагедия в тихом пригороде", "Любовь и ножницы" — пестрели заголовки газет и теленовостей. Репортажи о «человеке-ножницах» то и дело появлялись на экранах телевизоров.

Город, словно единый организм, отторг семью Боггс. Соседи отворачивались, бросали косые, осуждающие взгляды.

Родители Ким ходили как тени, угнетенные давлением общественного мнения, вниманием прессы и стыдом за дочь, осмелившуюся "полюбить монстра".

Они изводили Ким уговорами, требованиями отречься от Эдварда, забыть его, спасти хотя бы остатки репутации.

Каждый день были ссоры с отцом. Билл был в ярости на Пег, на Ким, на весь мир, чувствуя себя бессильным что-либо изменить. Пег вела себя с Ким напряжённо и отстраненно, и в этом чувствовалась и ее глубокая боль — словно, отстраняясь от дочери, она пыталась отстраниться и от собственного стыда и разочарования. Она любила дочь, но не могла принять ее "ошибку", и эта внутренняя борьба мучила обеих.

Они думали о переезде, но понимали, что репутация дома безнадежно испорчена, и желающих купить его не найдется.

— ...Как вы могли так поступить?! Как вы могли бросить его, когда он так нуждался в помощи?!

— ...Ким, опомнись, подумай о нас! О нашей жизни! Ты разрушаешь все, понимаешь?! Зачем тебе этот… этот! Он не такой как мы, он опасен! Просто выкинь его из головы!

— ...Да он лучше вас всех, вместе взятых!

— ...Хорошо у тебя получается, сегодня с одним, завтра уже с другим, новый парень убивает бывшего — замечательно!

— ...Подумай хотя бы о Кевине, над ним смеются в школе!

— ...Когда ваша выгода закончилась, вы просто избавились от него! Вы даже не подумали, чтобы помочь ему, чтобы он мог жить нормально, без этих ножниц! Зачем тогда вообще было говорить про врача?!

Это повторялось изо дня в день. Ким, приходя из школы, привычно погружалась в эту давящую и тягостную атмосферу, ощущая с каждым разом всё острее, что не было никого, кто бы мог ее поддержать и понять.

Эдвард оставался единственным по настоящему близким человеком — будучи почти недосягаемым. Она так сильно по нему тосковала. В груди ныло, саднило от мыслей что он там, и что ждёт его впереди.

Она вспоминала волшебство, которое он творил — в каждом его творении была какая-то неземная красота, очаровывающая ее до глубины души. Без него в доме осталась лишь давящая пустота.

Пег тяготило чувство вины — она проклинала тот день, когда привела Эдварда в их дом, в их жизнь. Ее тоже вызывали в полицию, допрашивали, требовали объяснений — как она, видя лезвия вместо рук, могла привести его в город, в общество, разве она не понимала, какой опасности подвергает окружающих?

Но постепенно она начинала понимать, что, как бы ей ни хотелось откреститься от всего этого, она уже не сможет уйти от ответственности. Ведь именно она запустила цепочку событий, приведших к трагедии. Ей было жаль и Эдварда, запертого теперь в холодной камере вместо своего сказочного замка. И в глубине души, несмотря на все опасения и смятение, она знала — она не сможет назвать Эдварда монстром, не сможет солгать, будто он хотел убить ее сына. Она должна будет сказать правду. Ведь они уже стали изгоями, и никакие слова не смогут это изменить.

Ким смотрела на родителей с тяжестью в сердце. Она видела их надломленность, их отчаянное желание вернуться к привычному, безопасному, нормальному миру. Вина за то, что она приносит страдания своей семье, мучила ее, но поступить иначе она не могла. Она не хотела быть такой же как они — слабой, трусливой, готовой предать свою человечность ради спокойствия. Она не могла предать его вновь. Его боль не могла быть отделена от нее.

До Эдварда жизнь текла по накатанной — чинлидинг, самый популярный парень, о котором грезили все ее подруги. А потом... вдруг вспыхнуло то самое чувство, когда встречаешь своего человека, чувство которого она никогда раньше не знала. Она вспоминала его робкую, щемящую нежность, кроткую доброту. Он показал ей, как это — быть собой, чувствовать по-настоящему, открыл ей настоящую реальность вокруг, и она уже не могла быть прежней. Ей словно некуда было возвращаться — та "нормальная" жизнь вдруг обнажилась фальшивой декорацией, развалившейся как картонный город.

Их короткое время вместе было так хрупко, как тонкий лед. Их любовь была словно редкий цветок, распускающийся среди снега. А в замке она с отчаянием осознала, что люди никогда не примут и не поймут его уникальность, и она не знала, что с этим делать.

Вина давила на нее — ведь это она виновата в том, что в итоге случилось с Эдвардом. Когда она, из-за собственной слабости, согласилась на этот проклятый план Джима, на эту глупую авантюру. Боялась потерять Джима, боялась, что он решит, что ей не важны их отношения, не хотела провоцировать конфликт. И этот страх привел к еще большей трагедии.

Ей было так стыдно за то, какой она была. За свое отношение к Эдварду, когда она сначала как все не видела в нем равного. За то, что она так и не нашла в себе смелости тогда сказать правду, когда ещё была возможность что-то изменить. Боялась гнева отца, не хотела подставлять Джима — теперь это казалось такими малодушными оправданиями.

Но особенно обжигали ее мысли о том роковом дне. В тот момент, когда толпа окружила Эдварда, внутри нее словно что-то оборвалось. Она знала, что должна, просто обязана встать на его сторону, защитить его перед всеми, но... Чужие голоса, страх осуждения парализовали ее. Она не смогла решиться выйти вперёд, встать рядом с ним и сказать всем правду. Она так легко отпустила его... Он ушел, а она осталась стоять, раздавленная собственным малодушием.

В тот день она впервые по-настоящему увидела, на что способны люди, как быстро они превращаются в стаю, готовую разорвать того, кто не такой, как они. И она, своим молчанием, стала невольной соучастницей этого.

...Неожиданная новость о том, что учёный из Калифорнии нанял Эдварду адвоката — всколыхнула смесь трепетной надежды и неясного страха — чего эти люди хотят от Эдварда?

Вскоре мистер Картер нашел способ встретиться с ней, чтобы обсудить ее роль — ключевого свидетеля в предстоящем процессе. После всех его убедительных аргументов, что это единственный шанс для Эдварда, в ней начала расти надежда. Теперь Эдвард не один, и появился шанс на справедливое расследование и освобождение.

Ким смотрела на свое отражение. Боль и усталость как и прежде плескались в ее взгляде, но теперь их оттесняла новая сила — решимость. Она больше не будет бояться. Она больше не позволит страху управлять ее жизнью. Она будет участвовать в суде. Она будет свидетельствовать в защиту Эдварда. Даже если это окончательно разрушит ее жизнь. Потому что это единственный правильный поступок. Потому что она любит Эдварда.

Вскоре после того как делом Эдварда занялся адвокат — отец Джима, охваченный горем, подал ещё одно заявление, припомнив давний взлом. Теперь, движимый жаждой мести, он хотел наказать Эдварда за все. Именно тогда Ким осознала — момент настал. Молчать больше нельзя. И она решилась на признание. Что это она, под давлением Джима, уговорила Эдварда помочь, и тот, доверчивый и наивный, согласился, не понимая до конца, что делает. Это признание, независимо от того, что ждало ее дальше, принесло облегчение, словно давний груз упал с плеч. Отвечая на вопросы следователя, она назвала имена и своих бывших друзей. Она колебалась лишь секунду — с холодным пониманием, что они и не были ей никогда друзьями. Кто еще знал о Джиме? Кто видел его? Она назвала всех, кто был причастен к той ночи. И, кажется, в тот момент, последняя связь с их прежней жизнью оборвалась.

Идея Джима ограбить собственный дом поначалу казалось его отцу абсурдом, циничной ложью, но следствие неумолимо находило подтверждения. Погруженный в горе и отрицание, он с трудом принял внезапно открывшуюся правду о сыне. Он понял: судебное разбирательство лишь вытащит на свет грязное белье, и имя его погибшего сына будет полоскаться в прессе ещё больше. Не желая порочить память Джима, он отказался от иска, представив все "нелепой случайностью". Таким образом, одно из обвинений с Эдварда было снято. Ким понимала, что ей повезло. Очень повезло. Если бы тот только захотел, ее могли бы судить как соучастницу.

В шерифском управлении мистер Картер первым делом задал сержанту Дэвису вопрос, который своей простотой резко контрастировал с напряженной атмосферой участка:

— Снимали ли вы следы побоев у задержанного?

В кабинете повисло замешательство. Сержант и его помощник переглянулись, словно осмотр на предмет повреждений им даже не приходил в голову. Кожаный костюм Эдварда, казавшийся неотъемлемой частью его самого, словно отвлекал от очевидного. Никто и не думал о том, чтобы осматривать его.

Картер настоял на проведении осмотра немедленно:

— И протокол, чтобы все по правилам, — отрезал он, не допуская возражений.

В его взгляде читалась непоколебимая уверенность, не оставляющая места для дискуссий.

Дэвис лишь поморщился, но спорить не стал.

"Адвокат, чтоб его драло! У этого... ещё и адвокат? Ну надо же, додумались! — Дэвис аж сплюнул. — Видать, тот городской умник так просто этого с клешнями не выдерет. Прислали, значит, этого... адвоката, чтоб он рот им заткнул, небось."

Серые стены камеры Эдварда, казалось, сжимались, превращаясь в каменные тиски. Мрачная обстановка камеры напоминала ему атмосферу его замка, но там была тишина и безопасность его убежища, где он мог прятаться от мира. Здесь же гудела враждебность, давящая, осязаемая, как каменный пресс.

Сержант Дэвис, появившись на пороге, грубо скомандовал:

— На выход, руки ножницы!

В глазах Эдварда мелькнул испуг, но он покорно последовал за сержантом, опустив голову. Внутри все съежилось от грубого окрика.

Эдварда привели в медицинский кабинет, пахнущий лекарствами и дезинфекцией. Резкий запах бил в нос, смешиваясь с приторной сладостью каких-то мазей. Холодный кафель стен отражал резкий свет ламп, делая помещение ещё более неуютным. Ряд блестящих металлических предметов на столике пугал Эдварда. Неужели они собираются что-то с ним делать? Сердце учащенно билось в груди в ожидании неизвестного.

— Осмотр, — буркнул сержант Дэвис врачу, махнув рукой в сторону Эдварда, как на неодушевленный предмет. — На предмет побоев, адвокат настоял.

В кабинете уже ждал врач средних лет и мистер Картер, человек в безупречном черном костюме, с гладко выбритым лицом и аккуратно уложенными волосами. Он спокойно наблюдал за происходящим, излучая деловую уверенность, контрастировавшую с напряжённой атмосферой кабинета.

— Здравствуйте, Эдвард, я ваш адвокат, — мягко произнес мистер Картер, выходя вперед и протягивая руку, — меня зовут мистер Картер.

Эдвард непонимающе посмотрел на протянутую руку, ожидающую пожатия, затем на свои руки-ножницы и опустил взгляд. Мистер Картер, заметив его замешательство, опустил руку, которую было протянул.

Эдварду было тяжело от пристального внимания этих незнакомых людей. Давило само их присутствие, каждый взгляд казался оценкой, отвращением, обвинением, угрозой. И еще в их взгляде — был страх. Он видел в их глазах отражение собственного уродства, которое они приписывали ему. Монстр. И это ощущение отзывалось темным эхом внутри самого Эдварда.

Врач тем временем открыл черный кожаный саквояж и неторопливо извлек оттуда стетоскоп и блокнот. Он приблизился к Эдварду, держась на безопасном расстоянии, словно к дикому зверю. В его глазах отражалась сложная смесь профессионального любопытства и ощутимого беспокойства. Он боялся подходить ближе, как будто опасался чем-то заразиться от него. Эдвард опустил глаза, привычно принимая это отношение. Монстр — пульсировало в голове эхом чужих мыслей, ставших теперь и его собственными.

— Раздевайтесь, — неуверенно произнес врач, скосив взгляд на руки-ножницы Эдварда.

Эдвард непонимающе посмотрел на него.

—Чтобы я мог вас осмотреть, — врач указал на свой белый халат, словно на образец для подражания. — Снимите… это, — он кивнул на сложную кожаную куртку Эдварда.

Эдвард опустил взгляд на свои руки ножницы. Он никогда не снимал свой костюм самостоятельно. Его создатель всегда помогал ему в этом.

— Я… не знаю как, — прошептал Эдвард почти неслышно, опуская голову в полной растерянности.

Врач и сержант обменялись недоумененными взглядами. На лицах обоих появилось раздражение.

— Не знаешь как? — с нескрываемым недоверием переспросил Дэвис, делая шаг ближе. — Да ладно тебе! Все умеют снимать одежду! Не придуривайся!

Он грубо потянулся схватить Эдварда за рукав куртки, но тут же отдернул руку, словно обжегся.

— Да как это вообще снимается?! — вскричал он, разглядывая сложные ремни и металлические застежки, словно панцирь, оплетавшие костюм Эдварда.

Врач осторожно приблизился, словно к опасной конструкции, и робко коснулся кожи на шее Эдварда.

— Тут вроде бы застежка… — пробормотал он, пытаясь найти зацепку в хитросплетении ремней на вороте куртки. Но от нервного напряжения пальцы дрожали, и мелкие детали не поддавались.

Эдвард ощущал, что он снова является досадной проблемой, которую нужно поскорее устранить.

— Да что за ерунда! — взорвался потерявший терпение Дэвис, его голос со злостью резанул по тишине кабинета. — Ты издеваешься над нами, что ли?! Специально комедию ломаешь?! Как ты это снимаешь?! Говори, давай!

Эдвард съежился под напором агрессии, испуганно глядя на разгневанных мужчин:

— Я… правда не знаю. — повторил он тихим, полным отчаяния голосом. — Оно… всегда было на мне.

Сержант Дэвис и врач снова обменялись раздраженными взглядами, полными беспомощности. Они явно опасались приближаться к Эдварду слишком близко, держась на почтительном расстоянии от его опасных рук-ножниц. Ситуация становилась все более абсурдной и напряженной. В воздухе нависла неловкая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием сержанта и тихим шелестом кожаной ткани, когда врач безуспешно пытался расстегнуть упрямые застежки на костюме Эдварда. Мистер Картер наблюдал за этим спектаклем с сдержанной ухмылкой, словно наслаждаясь замешательством представителей закона.

Наконец, после нескольких минут мучительных усилий, врачу все же удалось расстегнуть ремни, оголив спину. Из под откинутой ткани открывалась картина темных синяков и ссадин по всей спине — жуткие отметины жестоких ударов чем-то тяжелым.

Это был именно тот прорыв, на который мистер Картер и рассчитывал.

* * *

Эдвард, вновь запертый в четырех стенах камеры, прокручивал в голове последние часы. Унижение от осмотра ещё пульсировало под кожей, напоминая о его полной беспомощности. Теперь связь между мистером Картером, этим человеком в безупречном черном костюме, и тем ученым с настойчивыми вопросами, стала ясна. Мистер Картер уверял, что они верят в его невиновность и хотят помочь ему вырваться из этого кошмара. Но после всего пережитого, душа Эдварда, и так израненная, съежилась от недоверия. Он больше не верил в бескорыстие, в искреннее желание помочь "просто так". Его собственная наивность, с которой он когда-то бросался помогать другим, обернулась горьким уроком — его использовали, как вещь. И вот, снова кто-то чего-то от него хочет. В памяти возник образ того ученого — внимательный взгляд, слишком мягкий голос — словно скрывали что-то чуждое, тревожное. Но ему было некуда деваться. Безысходность давила со всех сторон. Оставалось лишь смириться, позволить его странной судьбе вести его дальше, в неизвестность.

И все же, мистер Картер, в отличие от многих, не высматривал в нем диковинку, не изучал его руки с болезненным любопытством. Впервые за долгое время Эдвард почувствовал, что кто-то действительно пытается понять его, вникнуть, услышать.

Диккенсовские адвокаты, обитавшие на страницах книг из замковой библиотеки, были единственным представлением Эдварда об этих людях. Он и подумать не мог, что однажды ему придется иметь дело с настоящим адвокатом.

* * *

Теперь, когда тень судебного процесса нависла над ним, Эдвард с тревогой вспоминал сцены из Диккенса. Он знал, что на суде будет она. Он живо представил себе те запутанные и часто несправедливые разбирательства, которыми были полны страницы его любимых книг, и осознание, что скоро они окажутся в центре подобной истории, легло тяжёлым грузом на сердце.

Примечания:

"Разве я просил тебя, Создатель, сделать меня человеком, разве я просил тебя вывести меня из тьмы?" (с)

В полумраке камеры Эдвард неподвижно сидел на койке, и лишь лунный свет играл на лезвиях его рук-ножниц, пока он погружался в безмолвные лабиринты своих мыслей.

...Он не хотел защищаться. Он был готов в ту ночь к смерти. Был готов принять неминуемое. В ту кошмарную ночь, когда все обернулось против него, когда на него смотрели как на чудовище… Монстр. Разве он не был им? Недоделанный, с лезвиями вместо рук. Недоразумение, недочеловек. И когда Ким пришла к нему... Среди всего этого страха и ненависти, она нашла его. Ему нужно было лишь мгновение... Капля ее тепла. Пока он еще мог чувствовать. Пока разъярённая толпа не забрала его, пока не разорвала на части, как и жаждала. Он хотел запомнить это ощущение ее рядом. Это было… единственное, чего он когда-либо так сильно желал. Когда Джим обрушился на него с ударами… он почти смирился. Он заслужил все это. В те минуты он и сам себя ненавидел. За то, что он есть, за свое уродство, за невозможность стать нормальным. За ту боль и страх, которые он, сам того не желая, принес в этот мир. Он был готов принять смерть от рук Джима, только бы доказать, что он не чудовище. Искупить вину, пусть и непонятную ему самому.

Но когда Джим ударил ее… Ким. Его Ким. Защищающая его собой. Любящая его вопреки всему. В тот миг что-то внутри оборвалось с треском. Нет, этого он не мог допустить. Не мог позволить ей пострадать. Не мог стерпеть, чтобы этот… этот озверевший человек причинил ей боль. Он видел в глазах Джима слепую ярость, и понимал, что тот не остановится. Не перед Ким, не перед ним. У него не было выбора.

Он ценил человеческую жизнь, несмотря на всю ее жестокость и непонимание. И теперь он отнял ее. Вместо того чтобы нести доброту и красоту в мир — которому оказалось все это не нужно, он стал разрушителем. Убийцей.

Какой-то вязкий оттенок тьмы, которого никогда не было раньше, поселился внутри. Он чувствовал, что изменился. Словно частица чего-то светлого откололась, и заполнить образовавшуюся пустоту было нечем. Он стал… чем-то похож на них, и это сходство было пугающим. Но для них он все равно оставался чужим.

Он знал, что это называется самооборона. Так сказал адвокат, так говорила ему Ким. Но это… теперь навсегда с ним, здесь, внутри. В его душе, на его руках… Этот мир научил его, что его руки могут быть опасным оружием. И он использовал их... чтобы защитить ее, чтобы остановить злобу. И это навсегда будет с ним.

И только она... Любила его, даже после того что он сделал.

* * *

...Поднявшись, он стоял напротив нее, уже без унизительного страха. Вокруг него шумела негодующая толпа.

Он смотрел в ее глаза и ждал. Что ты сейчас решишь? Ты знаешь меня настоящего. Ты сейчас была счастлива со мной. Ты сейчас обнимала меня. Просто выбери. Меня или их. Правду или ложь. Сердце или разум. Выбери… Тишина повисает между ними, несмотря на шум толпы. Эдвард ждет, затаив дыхание. Он знает, что сейчас решается его судьба. Надежда — хрупкая, трепещущая — все еще теплится в нем.

Она опускает его.

Мой ледяной ангел