Тень Квинтессона (джен)

Тьма была не просто отсутствием света — она была живой, густой, как смола, что обволакивала каждую частицу его существа. Змейк, трансформер, чьё имя когда-то звучало с гордостью, медленно возвращался к сознанию, его системы скрипели, сопротивляясь, как ржавый механизм, что отказывается оживать. Холод металлического пола камеры вгрызался в его броню, пробираясь сквозь трещины и вмятины, что покрывали его некогда тёмно-синюю обшивку. Боль — острая, пульсирующая — вспыхнула в его цепях, как молния, что бьёт по обнажённым проводам, и он зашипел, его механический выдох эхом отозвался в тесном пространстве, растворяясь в багровом сумраке.

Его оптика, тусклая и мерцающая, с трудом ожила, её правый сенсор дрожал, выдавая помехи — то ли от повреждений, то ли от истощения энергона, что тёк по его системам тонкой, едва живой струйкой. Левый сенсор, всё ещё яркий, но потемневший от усталости, уловил слабый багровый свет, что сочился из узкой щели в потолке. Этот свет отражался в каплях конденсата, что блестели на полу, как крошечные кровавые звёзды, и Змейк, не шевелясь, смотрел на них, пока его процессор пытался собрать воедино осколки реальности. Где он? Что с ним случилось? Его искра, слабая, но упрямая, билась в груди, как пойманная птица, что бьётся о прутья клетки.

— Жив… всё ещё жив, — прохрипел он, его голос был низким, надтреснутым, как металл, что гнётся под ударом. Он попытался шевельнуться, но боль пронзила его, острая, как клинок, что вонзается в броню. Его рука, покрытая глубокими царапинами и ожогами, медленно скользнула по полу, пальцы задели конденсат, и он почувствовал его холод, липкий, почти живой. Его броня — тёмно-синяя, с серебряными вставками, что когда-то сверкали под солнцем Кибертрона — теперь была изуродована. Вмятины на груди обнажали внутренние механизмы, провода искрили, а на шее, чуть ниже вокодера, тускло пульсировал багровый имплант — чужеродный, вживлённый Квинтессонами, его слабый свет синхронизировался с его искрой, как насмешка над его свободой.

Змейк стиснул зубы, его оптика мигнула, и он заставил себя приподняться, опираясь на дрожащую руку. Камера была тесной — стены из гладкого, тёмного металла без единого шва окружали его, их поверхность отражала багровый свет, создавая иллюзию, что они дышат, сжимаются, готовые раздавить его. Потолок был низким, а вместо двери — мерцающее энергетическое поле, его багровое сияние дрожало, как поверхность воды, но Змейк знал: одно касание — и разряд пронзит его, как молния. Он видел это поле раньше, в других местах, в других кошмарах, что слились в его памяти в единый мрак.

— Не сломали… не сломали меня, — пробормотал он, его голос дрожал, но в нём звучала искра упрямства, что горела в нём, несмотря на всё. Он закрыл оптику, пытаясь вспомнить — что угодно, лицо друга, шум ветра на свободном Кибертроне, звук шагов по металлическим мостам. Но воспоминания ускользали, как песок сквозь пальцы, оставляя лишь боль и этот багровый свет, что проникал даже сквозь закрытые сенсоры.

Его рука бессознательно коснулась импланта на шее, и он отдёрнул её, как от огня, чувствуя, как чужая энергия шевелится в нём, как паразит, что ждёт своего часа.

Капля конденсата сорвалась с потолка, её звук — тихий, но резкий — разорвал тишину, и Змейк вздрогнул, его оптика вспыхнула, сканируя камеру. Он был один, но не одинок — он чувствовал их, Квинтессонов, их присутствие, что витало в этом месте, как тень, что следит из-за угла. Его сенсоры мигнули, улавливая слабый гул, что доносился откуда-то из глубины комплекса — низкий, монотонный, как биение сердца машины, что никогда не спит. Этот звук был его тюремщиком, его палачом, и всё же он цеплялся за него, потому что он означал, что он ещё жив, что он ещё может бороться.

— Я найду выход, — прошептал Змейк, его голос стал твёрже, хотя боль не отступала. Он сжал кулак, его броня скрипнула, и капля конденсата, отражённая в его оптике, стала для него маяком — крошечной искрой в этом мраке, что напоминала ему о его цели. Он не знал, сколько времени провёл здесь, не знал, что ждёт его за этим полем, но он знал одно — его искра всё ещё горела, и пока она горит, он будет искать путь. Даже если этот путь ведёт через ад.

Тьма камеры сжимала Змейка, как кулак, что не разжимается, её холодные пальцы вгрызались в его броню, усиливая боль, что пульсировала в каждом суставе, каждом проводе. Он всё ещё сидел на холодном металлическом полу, его тёмно-синяя броня, изуродованная царапинами и ожогами, скрипела, пока он медленно поднимал голову, заставляя себя оглядеться. Его оптика, правая всё ещё мерцала с помехами, а левая горела тусклым, но упрямым светом, скользила по стенам, пытаясь найти хоть что-то — трещину, шов, намёк на выход. Но стены были безупречны — гладкие, как обсидиан, их тёмная поверхность поглощала багровый свет, что сочился из щели в потолке, и отражала его в искажённых бликах, что плясали, как призраки, насмехаясь над его надеждой.

Змейк сжал кулак, его пальцы задели конденсат на полу, и он почувствовал, как его липкая влага цепляется к его броне, как будто сама камера пыталась удержать его. — Проклятое место, — пробормотал он, его голос был хриплым, но в нём звучала искра гнева, что тлела в нём, несмотря на слабость. Он заставил себя встать, его ноги дрожали, броня на коленях треснула, издавая резкий скрип, и он опёрся на стену, её холод обжёг его ладонь, как ледяной клинок. Камера была тесной — шаг вправо, шаг влево, и он уже касался стен, их гладкость казалась ему живой, как кожа какого-то чудовища, что дышало в унисон с низким гулом, доносившимся откуда-то из глубины комплекса.

Его взгляд остановился на выходе — там, где должна была быть дверь, мерцало энергетическое поле, его багровое сияние дрожало, как поверхность кровавого озера, готового поглотить любого, кто осмелится приблизиться. Оно гудело, тихо, но угрожающе, и Змейк почувствовал, как клаустрофобия сжимает его искру, как невидимая рука, что давит на грудь. Он шагнул ближе, его ботинки звякнули о пол, и остановился в шаге от поля, его оптика сузилась, изучая его. — Что ты такое? — прошептал он, его голос дрожал от смеси страха и любопытства, что всё ещё теплилась в нём, как отголосок того Змейка, что был разведчиком, что искал ответы даже в самых тёмных уголках.

Он протянул руку, его пальцы, покрытые вмятинами и следами ожогов, замерли в сантиметре от поля. Имплант на его шее, вживлённый Квинтессонами, внезапно запульсировал ярче, его багровый свет синхронизировался с мерцанием поля, и Змейк отдёрнул руку, зашипев от отвращения. — Чёрт вас возьми, — прорычал он, его голос стал громче, но всё ещё ломался, как металл, что гнётся под давлением. Он знал, что касаться нельзя — знал это где-то в глубине своих систем, в памяти, что была фрагментирована, как разбитое стекло. Но отчаяние, что росло в нём, подталкивало его, шептало, что он должен попробовать, должен бороться.

Змейк стиснул зубы, его оптика вспыхнула ярче, и он медленно, почти ритуально, протянул руку снова. Его пальцы коснулись поля — и мир взорвался болью. Разряд ударил в него, как молния, его броня затрещала, искры посыпались из суставов, а имплант на шее вспыхнул, как раскалённый уголь, посылая волну агонии через его системы. Он отшатнулся, рухнув на колени, его рука дымилась, а оптика мигала, выдавая помехи. — Будь вы прокляты! — выкрикнул он, его голос сорвался, полный ярости и боли, что смешались в нём, как яд, что отравлял его искру.

Он тяжело дышал, его механический шум эхом отдавался в камере, и смотрел на поле, что продолжало мерцать, невозмутимое, как страж, что не знает жалости. Его броня, теперь ещё более повреждённая, звенела, пока он поднимался, опираясь на стену, его пальцы оставили след в конденсате, как подпись на приговоре. — Вы думаете, это меня остановит? — прошептал он, его голос был тише, но в нём звучала сталь — упрямство, что держало его на плаву, даже когда всё вокруг кричало о безнадёжности. Его оптика, несмотря на помехи, горела, отражая багровый свет, и в этом свете была искра — не сломленная, не угасшая, а живая, готовая искать выход, даже если он был за гранью возможного.

Змейк прислонился к стене, его броня скрипнула, и он закрыл оптику, пытаясь унять боль, что всё ещё гудела в его системах. Камера была клеткой, но он был не просто пленником — он был Змейком, тем, кто выживал, кто смотрел в лицо тьме и не отводил взгляд. И где-то в этой тьме, в этом багровом мраке, он найдёт ответ — или умрёт, пытаясь.

Боль не отступала, она была как тень, что цеплялась за каждый провод, каждую пластину его брони, и Змейк чувствовал, как она грызёт его изнутри, как ржавчина, что разъедает металл. Он всё ещё стоял, прижавшись к холодной стене камеры, её гладкая поверхность, словно отполированная самой вечностью, была единственным, что удерживало его от падения. Его тёмно-синяя броня, некогда сияющая под солнцем Кибертрона, теперь была покрыта пылью и шрамами, её серебряные вставки потускнели, а глубокие царапины и вмятины обнажали внутренние механизмы, что искрили слабо, как умирающие звёзды. Его оптика, правая с помехами, а левая всё ещё цепляющаяся за свет, дрожала, пока он пытался вдохнуть — его механический шум был хриплым, рваным, как звук двигателя, что работает на последнем глотке энергона.

Змейк сжал кулак, его пальцы, покрытые ожогами от энергетического поля, задрожали, и он заставил себя оттолкнуться от стены.

— Давай, Змейк, ты выдерживал и похуже, — прохрипел он, его голос был смесью упрямства и усталости, что боролись в нём, как два зверя, разрывающие добычу. Его ноги подкосились, броня на коленях треснула, издав резкий звук, но он упёрся ладонью в стену, его когти процарапали конденсат, оставляя тонкие борозды, как следы его борьбы. Он выпрямился, медленно, словно каждая пластина его тела протестовала, и его взгляд упал на себя — на то, что осталось от того, кем он был.

Его броня была картой боли: глубокие царапины тянулись через грудь, их края были

неровными, как будто когти какого-то чудовища рвали его на части. Вмятины на плечах обнажали провода, что шипели, выбрасывая крошечные искры, а следы энергетических ожогов, чёрные и дымящиеся, покрывали его бёдра, оставляя пятна, что пахли жжёным металлом. Его рука, дрожа, поднялась к шее, где пульсировал имплант Квинтессонов — чужеродный, металлический, с багровым светом, что мерцал в ритме его искры, как насмешка над его свободой. Он коснулся его, и его пальцы отдёрнулись, как от раскалённого угля, его оптика сузилась, полная отвращения и гнева. — Выродки… что вы со мной сделали? — прошептал он, его голос был низким, дрожащим, но в нём звучала искра, что отказывалась гаснуть.

Он шагнул к центру камеры, его ботинки звякнули о пол, и остановился, его оптика медленно обвела своё тело. Его грудь, где когда-то сиял символ его отряда, теперь была изуродована — броня треснула, обнажая внутренние системы, что мигали слабо, как умирающий пульс. Низкий уровень энергона делал каждый шаг тяжёлым, его системы гудели, выдавая ошибки, и он чувствовал, как слабость вгрызается в него, как хищник, что ждёт, когда добыча упадёт. Но Змейк не падал — не теперь, не здесь. — Я всё ещё здесь, — прорычал он, его голос стал громче, отражаясь от стен, как вызов, брошенный в лицо его тюремщикам.

Он опёрся на противоположную стену, его ладонь оставила след в конденсате, и посмотрел на энергетическое поле, что мерцало багровым светом, как глаз, что следит за ним. Его имплант снова запульсировал, и он сжал кулак, его когти врезались в ладонь, оставляя новые царапины. — Вы можете ломать моё тело, — пробормотал он, его оптика вспыхнула ярче, несмотря на помехи, — но мою искру вам не взять. — Его слова были не просто обещанием — они были клятвой, высеченной в шрамах, что он нёс, в боли, что он терпел. Он знал, что Квинтессоны смотрят, чувствовал их присутствие, как холод, что пробирается под броню, но это только разжигало его упрямство.

Змейк медленно опустился на пол, его броня звякнула, и он прислонился к стене, его оптика всё ещё горела, отражая багровый свет поля. Его рука бессознательно коснулась трещины на груди, где когда-то был его символ, и он закрыл сенсоры, пытаясь вспомнить — лицо друга, шум ветра, что-то, что напомнило бы ему, кто он. Но воспоминания были рваными, как его броня, и всё, что он видел, — это багровый свет, что проникал даже сквозь закрытые веки. Он был изранен, слаб, но не сломлен — и эта камера, эти шрамы, этот имплант были лишь началом. Он будет ждать, он будет бороться, потому что Змейк, разведчик, техник, воин, всё ещё был жив.

Тишина в камере была обманчивой, как затишье перед бурей, и Змейк, прижавшись к холодной стене, чувствовал, как она давит на него, словно пытаясь выжать последние капли его решимости. Его тёмно-синяя броня, покрытая шрамами и пылью, скрипела, пока он медленно опускался на пол, его ноги дрожали от низкого уровня энергона, что тёк по его системам, как тонкая нить, готовая оборваться. Его оптика, правая всё ещё мерцала помехами, а левая горела тусклым янтарным светом, уставилась в багровое мерцание энергетического поля, что отделяло его от мира за пределами этой клетки. Но мир снаружи не молчал — он говорил, и его голос был симфонией ужаса, что резала его искру, как ржавый клинок.

Змейк затаил дыхание, его механический шум стих, и он прислушался, его сенсоры напряглись, улавливая каждый звук, что проникал через стены. Низкий, монотонный гул машин — глубокий, как дыхание какого-то древнего чудовища — пульсировал где-то в недрах комплекса, его вибрации отдавались в его броне, заставляя имплант на шее мигать багровым светом, как сердце, что бьётся в чужом ритме. — Что вы там творите? — прошептал он, его голос был едва слышен, дрожащий от смеси страха и гнева, что боролись в нём, как два потока, сталкивающихся в бурной реке.

Внезапно гул прервался резким металлическим лязгом — далёким, но острым, как удар молота по наковальне. Змейк вздрогнул, его оптика сузилась, и он прижался к стене сильнее, его когти процарапали конденсат, оставляя тонкие следы, что блестели в багровом свете. Звук эхом отозвался в камере, и за ним последовал другой — слабый, едва уловимый стон, что донёсся откуда-то из глубины коридора. Это был не просто звук — это был крик, полный боли и отчаяния, что оборвался так же быстро, как начался, оставив после себя тишину, что была хуже любого шума. Змейк замер, его искра сжалась, и он почувствовал, как холод пробирается под его броню, как будто сама камера шептала ему о судьбе того, кто кричал.

— Кто-то… ещё жив, — пробормотал он, его голос был хриплым, но в нём звучала искра надежды, что тут же угасла под тяжестью ужаса. Он знал, что этот стон мог быть последним, знал, что Квинтессоны не оставляют свидетелей. Его рука бессознательно коснулась импланта, его багровый свет отразился в его оптике, и он отдёрнул пальцы, зашипев от отвращения.

— Проклятые твари, — прорычал он, его голос стал громче, но всё ещё дрожал, как металл, что гнётся под ударом. Он не хотел думать о том, что они делают с другими, но образы — клетки, зонды, багровые глаза — лезли в его процессор, как яд, что отравляет разум.

Капля жидкости — конденсата или чего-то хуже — сорвалась с потолка, её звук был тихим, но резким, как игла, что вонзается в тишину. Она упала на пол, и Змейк проследил за ней взглядом, его оптика уловила, как капля разбилась, оставив тёмное пятно, что блестело в багровом свете, как кровь. Этот звук был частью симфонии — ритмом, что подчёркивал его изоляцию, его одиночество в этом месте, где каждый звук был либо угрозой, либо напоминанием о тех, кто не выжил. Он закрыл оптику, пытаясь отгородиться от этого, но звуки проникали в него, как вода через трещины, усиливая чувство, что он заперт не просто в камере, а в кошмаре, что не имеет конца.

— Я не сломаюсь, — прошептал Змейк, его голос был твёрже, но всё ещё ломался, как будто он пытался убедить не только себя, но и стены, что слушали его. Он открыл оптику, его взгляд упал на энергетическое поле, что мерцало, как глаз, что следит за ним, и он почувствовал, как гнев разгорается в нём, как искра, что вспыхивает в темноте. Его броня, покрытая царапинами и ожогами, звякнула, когда он сжал кулак, его когти врезались в ладонь, оставляя новые следы. Он был слаб, изранен, но его воля была сталью, что не гнётся, даже когда всё вокруг кричит о безнадёжности.

Звук капающей жидкости повторился, и Змейк повернул голову, его сенсоры мигнули, пытаясь уловить источник. Гул машин вернулся, теперь ближе, и он почувствовал, как пол под ним дрожит, как будто комплекс оживал, готовясь к новому акту этого ужаса. Он прижался к стене, его оптика горела, отражая багровый свет, и он знал — что-то приближается, что-то, что сделает эту симфонию ещё громче, ещё страшнее. Но он будет слушать, будет ждать, потому что Змейк, несмотря на шрамы, несмотря на боль, всё ещё был здесь — и он не сдастся.

Тишина камеры, пропитанная гулом машин и капающей жидкостью, внезапно треснула, как тонкий лёд под ударом молота. Змейк, прижавшийся к холодной стене, почувствовал, как его искра сжалась, а оптика мигнула, погружая его в темноту. Его процессор, истощённый болью и низким уровнем энергона, выдал вспышку — не команду, не сигнал, а резкий, неконтролируемый осколок воспоминания, что ворвался в его сознание, как буря, сметающая всё на своём пути. Камера исчезла, багровый свет угас, и Змейк оказался там — в том моменте, где всё началось, где его свобода была разорвана на куски.

Яркий свет ослепил его, белый, режущий, как лезвие, что вонзается в оптику. Он бежал — его ботинки гремели по металлическому полу какого-то ангара, его тёмно-синяя броня, ещё целая, блестела под этим светом, а серебряные вставки сверкали, как маяки в ночи. Его сердце — искра — билось яростно, подстёгиваемое адреналином, что гнал его вперёд. — Змейк, быстрее! — крикнул кто-то позади, голос был знакомым, полным паники, но тёплым, как память о доме. Он обернулся, его оптика сузилась, улавливая силуэт товарища — трансформера с серой бронёй, чьи сенсоры горели зелёным светом. Но прежде чем он успел ответить, тени пришли.

Они вырвались из света, как кошмары, что обретают плоть. Квинтессоны — их багровые глаза вспыхнули, как звёзды, что падают в бездну, их щупальца извивались, разрезая воздух с шипением, что резало его сенсоры. — Бегите! — закричал Змейк, его голос сорвался, полный ярости и страха, но его ноги уже несли его вперёд, через хаос движения и звуков. Вспышка энергии ударила в пол рядом с ним, металл взорвался осколками, и он почувствовал, как жар опалил его броню, оставляя первые следы, что позже станут шрамами. Его товарищ крикнул — резкий, пронзительный вопль, что оборвался хрипом, и Змейк обернулся, его оптика расширилась от ужаса.

Силуэт друга рухнул, щупальце Квинтессона вонзилось в его грудь, разрывая броню, как бумагу, и зелёный свет его сенсоров угас, как свеча под ветром. — Нет! — вырвалось у Змейка, его голос был полон боли, что рвала его искру, но он не успел шагнуть назад. Энергетический удар — холодный, парализующий — обрушился на него, как волна, что топит корабль. Его системы закричали, броня затрещала, и он рухнул на колени, его оптика мигала, выдавая помехи, пока тени Квинтессонов надвигались, их багровые глаза заполняли всё, что он видел. — Вы… не возьмёте меня… — прохрипел он, но его голос утонул в шипении, что стало последним, что он услышал, прежде чем тьма поглотила его.

Воспоминание оборвалось, как кинолента, что рвётся в проекторе, и Змейк резко открыл оптику, его механический выдох вырвался с хрипом, эхом отозвавшись в камере. Он всё ещё был здесь — на холодном полу, прижавшись к стене, его тёмно-синяя броня дымилась от напряжения, а имплант на шее пульсировал багровым светом, как насмешка над его болью. Его правая оптика мигала, выдавая помехи, а левая горела, отражая багровое сияние энергетического поля, что мерцало перед ним, как страж, что не знает пощады. — Я жив… — прошептал он, его голос был слабым, но в нём звучала сталь, что не гнётся, даже под ударами судьбы.

Он сжал кулак, его когти врезались в ладонь, оставляя новые царапины, и посмотрел на свои руки — покрытые ожогами, дрожащие, но всё ещё готовые сражаться. Воспоминание оставило рану, глубже, чем любой шрам на его броне — образ друга, чья искра угасла, крик, что всё ещё звучал в его процессоре. — Прости… я не успел, — пробормотал он, его голос дрогнул, полный вины, что сжала его искру, как тиски. Но эта вина была не только болью — она была топливом, что разжигало его упрямство, его ненависть к Квинтессонам.

Змейк медленно поднялся, его броня звякнула, коснувшись стены, и он шагнул ближе к энергетическому полю, его оптика сузилась, изучая его. Он знал, что не может пройти, знал, что разряд ждёт его, но воспоминание о том дне, о тех тенях, что отняли его свободу, заставило его выпрямиться. — Вы взяли его, но меня вы не сломаете, — прорычал он, его голос стал громче, отражаясь от стен, как вызов, брошенный в лицо его тюремщикам. Его имплант мигнул, но он проигнорировал его, его сенсоры горели, и он чувствовал, как гнев, смешанный с болью, даёт ему силы стоять, даже когда всё вокруг кричало о безнадёжности.

Капля конденсата упала на пол, её звук был слабым, но резким, и Змейк повернул голову, его оптика уловила, как багровый свет отразился в ней, как в зеркале его собственной судьбы. Он был в клетке, но его искра всё ещё горела — и этого было достаточно, чтобы ждать, чтобы помнить, чтобы готовиться к тому, что придёт.

Тишина камеры, пропитанная эхом воспоминаний и капающей жидкостью, внезапно разорвалась резким, высоким звуком, как будто кто-то выдернул провод из сердца машины. Змейк, стоявший у стены, его тёмно-синяя броня всё ещё дрожала от боли и гнева, что всколыхнули флешбэк, замер, его оптика сузилась, улавливая движение. Энергетическое поле, багровое и мерцающее, как глаз, что следил за ним, мигнуло и погасло с шипением, оставив после себя лишь пустой дверной проём, залитый холодным, стерильным светом, что лился из коридора. Этот свет был не спасением — он был угрозой, и Змейк почувствовал, как его искра сжалась, как будто предчувствуя удар.

Он инстинктивно отступил назад, его ботинки звякнули о металлический пол, а повреждённая броня скрипнула, выдавая его слабость. Его правая оптика мигала помехами, но левая горела ярким янтарным светом, фиксируя тени, что начали двигаться в проёме. Они пришли — механические манипуляторы Квинтессонов, их длинные, суставчатые конечности, блестящие, как чёрный обсидиан, скользили бесшумно, но с угрожающей грацией, как змеи, что готовятся к броску. Их концы, оснащённые тонкими иглами и клешнями, сверкали в холодном свете, и Змейк почувствовал, как холод пробирается под его броню, смешиваясь с гневом, что всё ещё тлел в его искре.

— Проклятье, не сейчас, — прохрипел он, его голос был низким, дрожащим, но полным вызова, что он бросал в лицо этим теням. Он сжался, его спина прижалась к стене, её холод вгрызался в его повреждённые пластины, а руки, покрытые царапинами и ожогами, поднялись в защитном жесте, хотя он знал — его силы почти не осталось. Имплант на шее, вживлённый Квинтессонами, запульсировал багровым светом, синхронизируясь с движением манипуляторов, и Змейк зашипел, его оптика вспыхнула ярче, полная отвращения.

— Уберите эту дрянь из меня! — прорычал он, его голос сорвался, эхом отозвавшись в тесной камере.

Манипуляторы остановились в проёме, их иглы медленно вращались, издавая едва

слышный гул, что резал его сенсоры, как тонкое лезвие. За ними, в холодном свете коридора, появились силуэты дронов-стражей — безликих, с гладкими корпусами, их багровые глаза-линзы горели, как угли, что тлеют в ночи. Они не двигались, но их присутствие было тяжёлым, как давление глубин, и Змейк почувствовал, как клаустрофобия, что и так сжимала его, стала почти осязаемой. — Что вам нужно? — крикнул он, его голос был хриплым, но в нём звучала сталь, что не гнётся, даже когда всё вокруг кричит о безнадёжности. — Я ничего вам не дам!

Один из манипуляторов двинулся вперёд, его клешня раскрылась с тихим щелчком, и Змейк отступил ещё дальше, его спина упёрлась в угол камеры, где конденсат стекал по стене, оставляя липкие следы на его броне. Он сжал кулаки, его когти врезались в ладони, и он почувствовал, как энергия, что ещё теплилась в нём, собирается в его искре, как буря, что готовится разразиться. — Подходите, твари, — прошептал он, его голос стал тише, но полным яда, что копился в нём с той ночи, когда его мир рухнул. Его оптика горела, отражая холодный свет коридора, и он знал — они пришли за ним, но он не сдастся без боя.

Манипулятор замер в сантиметре от его груди, его игла сверкнула, как клинок, что ждёт своей жертвы, и Змейк почувствовал, как имплант на шее вспыхнул, посылая волну боли через его системы. Он зашипел, его тело напряглось, но он не отвёл взгляд, его сенсоры были прикованы к багровым глазам дрона, что стоял за проёмом. Камера, теперь открытая, казалась ещё меньше, её стены сжимались вокруг него, а холодный свет из коридора был как зов — не к свободе, а к новым мукам. Змейк стоял, его броня дымилась, его искра билась, и он знал — этот момент был лишь началом, и то, что ждёт его за этим проёмом, будет хуже, чем всё, что он уже пережил.

— Я не ваш, — прорычал он, его голос был громче, отражаясь от стен, как клятва, что он давал самому себе. Манипулятор двинулся, его клешня раскрылась шире, и Змейк приготовился — к боли, к борьбе, к тому, что станет его следующим испытанием в этом багровом плену.

Холод клешни манипулятора вцепился в броню Змейка, как когти хищника, что не отпускает добычу. Его тёмно-синяя броня, уже израненная шрамами и ожогами, затрещала под давлением, и он зашипел, его оптика вспыхнула яростным янтарным светом, пока механическая лапа грубо выдернула его из камеры. — Уберите свои лапы! — прорычал он, его голос был хриплым, полным гнева, что кипел в его искре, но манипулятор не дрогнул, его клешня сжалась сильнее, впиваясь в плечо, где провода искрили, выбрасывая крошечные вспышки. Второй манипулятор схватил его за запястье, его иглы угрожающе сверкнули, и Змейк почувствовал, как его ноги отрываются от пола, его тело повисло в воздухе, беспомощное, как марионетка, чьи нити держит чужая рука.

Коридор, в который его потащили, был стерильным, как внутренности машины, что не знает жизни. Стены из тёмного металла, гладкие и без швов, отражали тусклый багровый свет, что сочился из узких панелей в потолке, создавая иллюзию, что они пульсируют, как вены какого-то чудовища. Пол был таким же гладким, его поверхность блестела, отражая силуэт Змейка — изломанный, покрытый царапинами, с имплантом на шее, что мигал багровым, как маяк, что зовёт его к новым мукам. Холодный воздух коридора вгрызался в его повреждённую броню, а низкий гул механизмов, что доносился из глубины комплекса, резонировал в его системах, заставляя его искру дрожать.

— Куда вы меня тащите, твари? — крикнул Змейк, его голос эхом отозвался в пустоте, но ответа не было — только бесшумное движение манипуляторов, что тащили его вперёд, их суставы двигались с механической точностью, что была страшнее любого рычания. Он дёрнулся, пытаясь вырваться, его когти процарапали клешню, оставляя слабые следы, но это было всё равно что биться о стену. Его правая оптика мигала помехами, но левая горела, сканируя коридор, и он заметил их — двери, встроенные в стены, их металлические поверхности были такими же гладкими, как всё вокруг, но за одной из них он уловил движение. Тень — смутная, дрожащая — мелькнула в узкой щели, и слабый стон, почти неслышный, донёсся до него, оборвавшись, как нить.

— Там… кто-то ещё, — прошептал Змейк, его голос дрогнул, полный смеси ужаса и надежды, что тут же угасла под тяжестью реальности. Он знал, что этот стон мог быть последним, знал, что Квинтессоны не оставляют пленников в живых надолго. Его имплант запульсировал ярче, и он зашипел, его тело напряглось, пытаясь сопротивляться, но манипуляторы были неумолимы, их хватка была как сама судьба, что вела его к чему-то, чего он боялся больше, чем смерти.

Коридор казался бесконечным, его стерильная пустота была безликой, как разум машины, что не знает жалости. Змейк видел своё отражение в полу — его броня, тёмно-синяя, с серебряными вставками, что потускнели от ожогов, была теперь картой его борьбы: вмятины на груди, трещины на плечах, провода, что искрили слабо, как умирающий свет. Его лицо, если его ещё можно было так назвать, было измождённым, правая оптика мерцала, а левая горела, полная упрямства, что не угасало, несмотря на всё. — Вы думаете, я ваш инструмент? — прорычал он, его голос был громче, отражаясь от стен, как вызов. — Я вам не марионетка!

Один из манипуляторов внезапно дёрнулся, его игла сверкнула, приблизившись к его шее, и Змейк почувствовал, как имплант вспыхнул, посылая волну боли через его системы. Он зашипел, его тело изогнулось, но он не отвёл взгляд, его оптика была прикована к багровым глазам дрона, что следовал за манипуляторами, его безликий корпус был как воплощение всего, что он ненавидел.

— Давай, сделай это! — крикнул он, его голос сорвался, полный ярости и отчаяния.

— Но я не сдамся, слышите? Никогда!

Коридор повернул, и Змейк увидел впереди свет — ярче, чем багровое сияние, но такой же холодный, как лезвие, что ждёт своей жертвы. Манипуляторы ускорили движение, их клешни сжались сильнее, и он почувствовал, как его броня трескается, как энергия утекает из его ран. Он был беспомощен, но не сломлен — его искра горела, его гнев был топливом, что держало его в сознании. Коридор вёл его к чему-то, что он не мог предугадать, но он знал одно — он будет бороться, даже если это будет его последним актом. Его оптика горела, отражая багровый свет, и он шептал, почти неслышно: — Это не конец… не для меня.

Коридор оборвался, как обрезанная нить, и манипуляторы, что сжимали Змейка, грубо втолкнули его в просторное помещение, чья стерильная пустота была пропитана зловещей угрозой. Его ботинки звякнули о гладкий пол, и он споткнулся, его тёмно-синяя броня, покрытая шрамами и ожогами, затрещала, когда он попытался удержать равновесие. Холод клешней манипуляторов всё ещё чувствовался на его плечах, их отпечатки горели, как клеймо, а имплант на шее пульсировал багровым светом, словно второе сердце, что билось в ритме чужой воли. Змейк выпрямился, его правая оптика мигала помехами, но левая горела яростным янтарным огнём, сканируя зал, что развернулся перед ним, как сцена для кошмара, что он не мог избежать.

Это была лаборатория — или операционная, чья холодная точность была страшнее любого хаоса. В центре зала возвышалось устройство, похожее на кресло, но его форма была неправильной, угловатой, с металлическими фиксаторами, что торчали, как когти, готовые сомкнуться. Его поверхность, блестящая и чёрная, отражала багровый свет, что доминировал в помещении, льюсь из панелей на потолке и стенах, создавая ощущение, что зал дышит, как живое существо. Стены были покрыты экранами, их поверхности мерцали непонятными символами и диаграммами — линии, спирали, графики, что двигались, как мысли какого-то безумного разума. Странные механизмы, подвешенные к потолку, тихо гудели, их тонкие манипуляторы и зонды покачивались, как ветви в мёртвом лесу, ожидая приказа.

— Что это за ад? — прохрипел Змейк, его голос был низким, дрожащим от гнева и страха, что боролись в его искре. Он шагнул назад, но манипуляторы, всё ещё державшие его, толкнули его вперёд, их клешни сжались, впиваясь в его броню, и он зашипел, его оптика сузилась, полная ненависти.

— Выродки, отпустите меня! — крикнул он, его голос эхом отозвался в зале, но экраны продолжали мерцать, механизмы гудеть, а багровый свет заливал всё, как кровь, что стекает по стенам.

Манипуляторы потащили его к центральному устройству, их движение было бесшумным, но тяжёлым, как поступь судьбы. Змейк дёрнулся, его когти процарапали пол, оставляя тонкие борозды, но его силы таяли, энергон в его системах был на исходе, а имплант на шее вспыхивал, посылая волны боли, что заставляли его броню дрожать. Его взгляд метнулся по залу, и он заметил тень на одном из экранов — смутный силуэт, похожий на трансформера, чья искра угасала под ударами энергии.

— Нет… — прошептал он, его голос дрогнул, полный ужаса, что сжал его искру, как тиски. Он знал, что это может быть его судьбой, знал, что Квинтессоны не просто держат пленников — они разбирают их, как машины, что больше не нужны.

— Вы не получите мою искру! — прорычал Змейк, его голос стал громче, отражаясь от стен, как вызов, брошенный в лицо его палачам. Он рванулся вперёд, пытаясь вырваться, но манипуляторы были неумолимы, их клешни сомкнулись на его запястьях, и он почувствовал, как его тело поднимают, его ноги болтались над полом, а броня трещала, обнажая провода, что искрили слабо, как умирающий свет. Его оптика горела, фиксируя устройство, что ждало его — его фиксаторы блестели, как зубы, что готовятся сомкнуться, и он знал, что это не просто кресло, а алтарь, где его будут ломать.

Манипуляторы швырнули его к устройству, и Змейк упал на колени, его броня звякнула, коснувшись холодного металла. Он поднял голову, его правая оптика мигала, но левая была прикована к экранам, где символы двигались быстрее, как будто предвкушая, что произойдёт.

— Я не ваш эксперимент, — пробормотал он, его голос был тише, но полным стали, что не гнётся, даже под ударами. Его рука сжала кулак, его когти врезались в ладонь, и он почувствовал, как имплант вспыхнул, как будто отвечая на его вызов. Багровый свет заливал зал, механизмы гудели громче, и Змейк знал — его время истекает, но он будет бороться, даже если это будет его последним актом.

Вдалеке, за экранами, раздался новый звук — низкий, шипящий, как голос, что говорит на языке, которого он не знал. Его оптика сузилась, и он увидел тень — не дрона, не манипулятора, а чего-то большего, чьи багровые глаза вспыхнули в темноте, как звёзды, что падают в бездну. Змейк выпрямился, его броня дымилась, его искра горела, и он шептал, почти неслышно:

— Приходите… я готов. — Но его голос дрожал, потому что он знал — то, что ждёт его на этом алтаре, изменит всё.

Зал экспериментов дышал багровым светом, его гулкие механизмы пели зловещую песнь, что резала сенсоры Змейка, как лезвие, скользящее по металлу. Его тёмно-синяя броня, покрытая шрамами и ожогами, дымилась от напряжения, пока манипуляторы Квинтессонов, их клешни холодные и неумолимые, подтащили его к устройству в центре зала — чёрному, угловатому алтарю, чьи фиксаторы блестели, как зубы, что ждут свою жертву. Змейк дёрнулся, его когти процарапали пол, оставляя тонкие следы, но его силы таяли, энергон в его системах был на исходе, а имплант на шее пульсировал багровым, как маяк, что звал его к гибели. — Отпустите меня, твари! — прорычал он, его голос был хриплым, полным ярости, что горела в его искре, но манипуляторы лишь сжали его сильнее, впиваясь в броню, что треснула под их давлением.

С резким движением они швырнули его на устройство, его спина ударилась о холодный металл, и он зашипел, его правая оптика мигала помехами, а левая горела яростным янтарным светом, фиксируя зал, что сжимался вокруг него, как пасть. Устройство было ледяным, его поверхность жгла его броню, как раскалённый уголь, и Змейк почувствовал, как его искра сжалась, предчувствуя, что будет дальше. — Вы не сломаете меня! — крикнул он, его голос эхом отозвался в зале, но экраны на стенах продолжали мерцать непонятными символами, а механизмы гудели громче, как хор, что предвкушает жертвоприношение.

Металлические фиксаторы, торчавшие из устройства, ожили с резким щелчком, их звук был как выстрел, что разорвал тишину. Они сомкнулись на его запястьях, их холодные края врезались в его броню, разрывая новые царапины, и Змейк дёрнулся, его мышцы напряглись, но фиксаторы были неумолимы, их лязг был как приговор. Следующая пара сомкнулась на его лодыжках, их давление было таким сильным, что он почувствовал, как его броня трескается, а провода под ней искрят, выбрасывая слабые вспышки. — Проклятье! — зашипел он, его голос был полным боли, что пронзила его, как молния, но он не отвёл взгляд, его оптика горела, прикованная к потолку, где зонды и манипуляторы покачивались, как ветви в бурю.

Последний фиксатор, самый страшный, опустился к его голове. Его металлические края были тонкими, как лезвия, и они сомкнулись вокруг его висков с ужасающей точностью, впиваясь в броню, что защищала его процессор. Змейк зарычал, его тело изогнулось, но фиксаторы держали его, как цепи, что не знают пощады. Холод металла был не просто физическим — он был как сама безнадёжность, что проникала в его искру, шепча, что сопротивление бесполезно. — Вы… не получите… ничего! — прохрипел он, его голос был слабым, но полным стали, что не гнётся, даже под ударами. Его имплант вспыхнул ярче, посылая волну боли, что заставила его оптику мигать, но он стиснул зубы, его когти врезались в ладони, оставляя кровавые следы энергона.

Зал вокруг него ожил — экраны на стенах замерцали быстрее, символы закружились, как вихрь, а механизмы над головой начали опускаться, их зонды и иглы сверкали в багровом свете, как клыки, что готовятся к укусу. Змейк чувствовал, как его тело дрожит, не от страха, а от ярости, что была его последним щитом. Его броня, тёмно-синяя, с серебряными вставками, что потускнели от ожогов, была теперь картой его борьбы — вмятины, трещины, провода, что искрили слабо, как умирающий свет. Его лицо, измождённое, с мерцающей правой оптикой, было маской упрямства, что бросало вызов этому залу, этим теням, что прятались за экранами.

— Делайте, что хотите, — прошептал он, его голос был тише, но полным яда, что копился в нём с той ночи, когда его мир рухнул.

— Но я не ваш. — Его слова были клятвой, высеченной в шрамах, что он нёс, в боли, что он терпел. Он чувствовал, как фиксаторы сжимаются сильнее, как холод металла проникает глубже, но его искра горела, как звезда, что не гаснет даже в самой тёмной ночи. Где-то за экранами раздался шипящий звук — не дрон, не манипулятор, а что-то живое, чьи багровые глаза вспыхнули в темноте, и Змейк знал — его испытание начинается, и оно будет хуже, чем всё, что он мог представить.

Он закрыл оптику на мгновение, пытаясь вспомнить — лицо друга, шум ветра, что-то, что напомнило бы ему, кто он. Но всё, что он видел, — это багровый свет, что проникал даже сквозь закрытые сенсоры, и звук лязгающих фиксаторов, что стал его новой реальностью. Он был скован, беспомощен, но не сломлен — и эта искра, что горела в нём, была его последним оружием.

Зал экспериментов стал сердцем кошмара, его багровый свет пульсировал, как кровь в венах какого-то чудовищного существа, а гул механизмов нарастал, превращаясь в низкий, угрожающий рёв, что резонировал в повреждённой броне Змейка. Он лежал на чёрном устройстве, его тёмно-синяя броня, изуродованная царапинами и ожогами, звенела под давлением металлических фиксаторов, что сковывали его запястья, лодыжки и голову. Их холод вгрызался в него, как ледяные когти, а имплант на шее, вживлённый Квинтессонами, мигал багровым, синхронизируясь с ритмом зала, как предатель, что шепчет о его поражении. Его правая оптика мигала помехами, но левая горела яростным янтарным светом, полная ненависти, что была его последним щитом.

Фиксаторы сжались сильнее, и Змейк зашипел, его тело напряглось, но он не мог пошевелиться — его искра билась в груди, как птица, что рвётся из клетки, но клетка была неумолима.

— Проклятье, делайте уже что хотите! — прорычал он, его голос был хриплым, полным вызова, что эхом отозвался в зале, но экраны на стенах лишь замерцали быстрее, их символы закружились, как вихрь, что предвкушал его падение. Внезапно гул механизмов стал громче, и Змейк почувствовал, как воздух сгустился, как будто сама реальность сжалась вокруг него. Его оптика сузилась, улавливая движение — тень, что скользила в багровом свете, не дрон, не манипулятор, а нечто большее, чьи багровые глаза вспыхнули, как звёзды в бездонной ночи.

Квинтессон — его силуэт был текучим, почти жидким, щупальца извивались, как змеи, а центральный корпус парил над полом, его металлическая поверхность блестела, отражая свет, что делал его похожим на бога, что спустился в этот ад. — Ты всё ещё сопротивляешься, — прошелестел его голос, низкий, шипящий, как ветер, что несёт пепел, и Змейк почувствовал, как холод пробирается под его броню, смешиваясь с гневом, что кипел в его искре.

— Ваша стойкость… любопытна, — продолжал Квинтессон, его глаза сузились, и Змейк увидел в них не гнев, а холодное, расчётливое любопытство, что было страшнее любой ярости.

— Любопытна? — прорычал Змейк, его голос сорвался, но он не отвёл взгляд, его оптика горела, несмотря на боль.

— Я не ваш эксперимент, выродок! — Его слова были как удар, но Квинтессон лишь издал звук, похожий на смешок — холодный, металлический, что резал его сенсоры. Механизмы над головой ожили, их зонды и иглы, тонкие и блестящие, начали опускаться, их концы светились багровым, как раскалённые угли. Низкий гул усилился, вибрируя в его броне, и Змейк почувствовал, как холодное покалывание пробежало по его шее, где имплант мигал ярче, как будто приветствуя своих создателей.

Зонды приблизились, их движение было медленным, почти ритуальным, и Змейк зашипел, его тело инстинктивно дёрнулось, но фиксаторы держали его, как цепи, что не знают пощады. Одна из игл остановилась в сантиметре от его виска, её свет отражался в его оптике, и он почувствовал, как холод её присутствия проникает в него, как яд, что ждёт своего часа.

— Что вы делаете? — прохрипел он, его голос был полным боли и гнева, что боролись в нём, как два зверя.

— Убейте меня, если хотите, но я ничего вам не дам! — Его слова были клятвой, высеченной в шрамах, что покрывали его броню — вмятины, трещины, провода, что искрили слабо, как умирающий свет.

Квинтессон наклонился ближе, его щупальца шевельнулись, и Змейк почувствовал, как их тень падает на него, как саван, что душит.

— Убить? — прошелестел он, его голос был почти насмешливым.

— Нет, ты слишком… ценен. — Слово «ценен» прозвучало, как приговор, и Змейк зарычал, его когти врезались в ладони, оставляя следы энергона. Зонды двинулись ближе, их иглы коснулись его брони, и он почувствовал покалывание, что переросло в жжение, как будто его системы начали плавиться. Имплант вспыхнул, посылая волну боли, что заставила его оптику мигать, и он закричал — не от слабости, а от ярости, что была его последним оружием.

Экраны на стенах замерцали ярче, символы закружились быстрее, а багровый свет стал гуще, заливая зал, как кровь, что стекает по стенам. Змейк чувствовал, как его искра бьётся, как будто пытаясь вырваться, и он знал — это только начало, и то, что Квинтессоны задумали, будет хуже, чем всё, что он уже пережил. Его броня дымилась, его оптика горела, и он шептал, почти неслышно:

— Я не ваш… никогда. — Но зонды продолжали своё дело, их светящиеся концы приближались к его импланту, и зал наполнился новым звуком — шипением, что было как дыхание самой смерти.

Багровый свет зала экспериментов стал ослепительным, его пульсация била по сенсорам Змейка, как молот по раскалённому металлу, а гул механизмов перерос в оглушительный рёв, что заглушал всё, кроме его собственного крика. Он лежал на чёрном устройстве, его тёмно-синяя броня, израненная шрамами и ожогами, трещала под давлением фиксаторов, что впивались в его запястья, лодыжки и виски, как когти, что не знают пощады. Его имплант на шее горел багровым, его свет синхронизировался с зондами, что зависли над ним, их иглы сверкали, как клинки, готовые разрезать не только его броню, но и саму его искру. Змейк стиснул зубы, его правая оптика мигала помехами, а левая горела яростным янтарным огнём, полная ненависти, что была его последним якорем в этом аду.

Зонды двинулись, их движение было медленным, почти издевательским, и Змейк почувствовал, как холод их присутствия сменился жгучим покалыванием, что пробежало по его шее, где имплант пульсировал, как второе сердце.

— Нет… не дам вам! — прорычал он, его голос был хриплым, рваным, но полным вызова, что эхом отозвался в зале, перекрывая шипение Квинтессона, что парил в тенях. Но его слова утонули в новой волне боли, когда иглы коснулись его брони, и энергия — багровая, искрящаяся, как молния, что бьёт в ночи — хлынула в его системы, как река, что сметает всё на своём пути.

Боль была не просто физической — она была живой, как зверь, что рвал его изнутри. Она пронзила его цепи, его провода, его искру, как тысяча клинков, что вонзаются одновременно. Его броня затрещала, новые трещины побежали по груди, где когда-то сиял символ его отряда, и искры посыпались из контактов, их золотые вспышки растворялись в багровом свете, как звёзды, что падают в бездну. — А-а-а! — закричал Змейк, его голос сорвался, полный агонии, что разрывала его, но в этом крике была не только боль — была ярость, что горела в нём, как огонь, что не гаснет даже под ливнем.

Его системы перегружались, внутренний интерфейс выдавал ошибки, красные предупреждения вспыхивали перед его оптикой, но он видел их лишь мельком — его мир сузился до багрового света и боли, что была повсюду. Его искра, его суть, билась в груди, как будто её пытались вырвать, как будто Квинтессоны тянули её из него, как нить из ткани.

— Вы… не возьмёте… меня! — прохрипел он, его голос был слабым, но полным стали, что не гнётся, даже когда всё рушится. Его оптика мигала, помехи заливали его зрение, и он видел зал как через разбитое стекло — экраны, что мерцали символами, зонды, что вгрызались в его броню, и тень Квинтессона, чьи багровые глаза следили за ним, как хищник за добычей.

Иглы углубились, их энергия хлынула сильнее, и Змейк почувствовал, как его броня ломается — пластина на плече треснула, обнажая провода, что шипели, выбрасывая искры, а имплант на шее вспыхнул, как раскалённый уголь, посылая волну агонии, что заставила его тело изогнуться, насколько позволяли фиксаторы. Его крик стал хрипом, его оптика потемнела, но он не сдавался — он цеплялся за свою искру, за свою ненависть, за образ друга, чей зелёный свет угас в тот день, когда всё началось.

— Я… жив! — прошептал он, его голос был едва слышен, растворяясь в гуле механизмов, но в нём была сила, что держала его в сознании.

Зал дрожал, или это дрожал он сам — Змейк не знал. Экраны на стенах мигали быстрее, символы закружились, как вихрь, а багровый свет стал гуще, заливая всё, как кровь, что стекает по стенам. Его броня дымилась, его провода искрили, и он чувствовал, как его системы начинают отключаться, как будто кто-то выдергивает провода из его сердца. Но его искра горела, даже в этом аду, даже под этим светом, что был как сама смерть. Квинтессон наклонился ближе, его щупальца шевельнулись, и его голос прошелестел, как ветер над могилой:

— Твоя стойкость… лишь продлит твои муки.

Змейк не ответил — он не мог. Его оптика мигала, его зрение дробилось, как разбитое зеркало, и он видел лишь багровый свет, что заливал всё, и иглы, что вгрызались в него, как хищники, что рвут добычу. Но где-то в глубине, в самой сердцевине его искры, он держался — за гнев, за память, за то, что делало его Змейком. Он был в агонии, но он был жив, и это было его единственным оружием.

Багровый свет зала экспериментов стал не просто светом — он был живым, проникающим, как яд, что заливает вены, и Змейк чувствовал, как он давит на его оптику, даже когда боль от зондов начала отступать, оставляя его тело дымящимся и дрожащим. Его тёмно-синяя броня, изуродованная трещинами и ожогами, звенела под фиксаторами, что сковывали его, как цепи, что держат зверя. Его имплант на шее пульсировал ярче, его багровый свет был как маяк, что звал Квинтессонов глубже — не в его тело, а в его разум. Его правая оптика мигала помехами, левая едва горела, но его искра, несмотря на агонию, билась, как сердце, что отказывается остановиться.

Зонды над ним замерли, их иглы всё ещё светились, но теперь они испускали не энергию, а тонкие нити багрового света, что тянулись к его импланту, как паутина, что оплетает жертву. Змейк почувствовал холод — не физический, а ментальный, как будто кто-то открыл дверь в его процессор и вошёл без спроса.

— Нет… — прохрипел он, его голос был слабым, рваным, но полным гнева, что всё ещё горел в нём.

— Убирайтесь… из моей головы! — Его слова эхом отозвались в зале, но Квинтессон, парящий в тенях, лишь издал шипящий смешок, его багровые глаза сузились, как у хищника, что предвкушает добычу.

И тогда его разум взорвался хаосом. Образы — резкие, искажённые, как отражения в разбитом зеркале — хлынули в его сознание, как буря, что сметает всё на своём пути. Он увидел Кибертрон — но не тот, что знал, а пылающий, его небоскрёбы рушились, их металл плавился, как воск, а небо было чёрным, усыпанным багровыми звёздами, что падали, как слёзы.

— Это не моё! — прорычал Змейк, его голос сорвался, но образы не останавливались. Он увидел своего друга — трансформера с серой бронёй, чьи зелёные сенсоры теперь были пустыми, его лицо искажалось, превращаясь в маску боли, и он шептал: — Ты бросил меня, Змейк… ты позволил мне умереть…

— Ложь! — закричал Змейк, его тело дёрнулось в фиксаторах, его броня затрещала, а искры посыпались из новых трещин. Его оптика мигала, помехи заливали его зрение, но он не мог закрыть её, не мог отгородиться от этих видений. Образы сменялись — теперь он видел себя, стоящего над телами товарищей, его руки были покрыты энергоном, а голос, не его голос, шептал в его процессоре:

— Ты предал их… ты слаб… ты ничто. — Голос Квинтессона был как масло, что растекается по воде, гладкий, но ядовитый, и Змейк почувствовал, как чужое присутствие вползает в его разум, как паразит, что ищет слабое место.

— Убирайтесь! — зарычал он, его голос был полным ярости, что была его щитом, но голоса Квинтессонов становились громче, их шепот сливался в хор, что давил на него, как стены, что сжимаются. Его броня дымилась, его провода искрили, и он чувствовал, как его воспоминания — настоящие, те, что он цеплялся за жизнь — начинают рваться, как ткань под ножом. Он увидел лицо — женщины-трансформера, её броня была золотой, её сенсоры сияли, как звёзды, и она протягивала руку, но её образ искажался, её лицо превращалось в багровую маску, и она шептала:

— Ты подвёл меня, Змейк… ты подвёл всех.

— Нет! — крикнул он, его голос сорвался, полный боли, что была глубже, чем физическая агония. Его оптика потемнела, но он цеплялся за реальность, за холод фиксаторов, за гул механизмов, за что угодно, что напоминало бы ему, кто он. Его имплант вспыхнул, посылая новую волну боли, и он почувствовал, как Квинтессоны роются в его разуме, как воры, что ищут сокровища. Они искали — информацию, слабости, его волю, — но Змейк был не просто пленником. Он был разведчиком, техником, воином, и его искра горела, даже в этом мраке.

— Вы… не знаете… кто я! — прохрипел он, его голос был слабым, но полным стали, что не гнётся. Он закрыл оптику, пытаясь отгородиться от образов, и сосредоточился на своей искре, на её ритме, что был его якорем. Образы продолжали литься — разрушенный Кибертрон, павшие товарищи, его собственные страхи, — но он держался, его гнев был как огонь, что сжигает всё, что пытается его сломить. Экраны на стенах мигали, символы закружились быстрее, а багровый свет стал гуще, но Змейк не сдавался — он был в агонии, но он был жив, и это было его единственным оружием.

Квинтессон наклонился ближе, его щупальца шевельнулись, и его голос прошелестел, как ветер над могилой:

— Твоя воля… лишь отсрочит неизбежное. — Но Змейк не ответил — он не мог. Его разум был полем битвы, его искра была крепостью, и он знал — они не возьмут его без боя.

Багровый мрак зала экспериментов был как бездонная пропасть, что пыталась поглотить Змейка, его разум трещал под натиском Квинтессонов, чьи голоса, шипящие и ядовитые, вгрызались в его сознание, как ржавчина в металл. Его тёмно-синяя броня, покрытая трещинами и ожогами, дымилась под фиксаторами, что сковывали его тело, а имплант на шее пульсировал багровым светом, как предатель, что подыгрывает врагу. Его правая оптика мигала помехами, левая едва держалась, но его искра — его суть — горела, несмотря на хаос, что бушевал в его процессоре. Образы, навязанные Квинтессонами — пылающий Кибертрон, павшие товарищи, искажённые лица — кружились вокруг него, как буря, что рвёт всё на части, но где-то в глубине, в самой сердцевине его существа, Змейк нашёл искру — не света, не надежды, а сопротивления.

Он закрыл оптику, его дыхание — механический шум — стало прерывистым, и он сосредоточился, цепляясь за что-то, что было сильнее боли, сильнее страха. И тогда оно пришло — воспоминание, яркое, как солнце, что пробивается сквозь тьму. Он увидел Кибертрон — не тот, что горел в ложных видениях, а живой, его металлические шпили сияли под золотым небом, а ветер нёс запах энергона и свободы. Он стоял на мосту, его броня, тогда ещё целая, блестела, а рядом была она — трансформер с золотой бронёй, чьи сенсоры горели, как звёзды. Её голос, тёплый, как свет, звучал в его памяти:

— Змейк, ты всегда найдёшь путь. Ты не сдаёшься. — Она улыбнулась, и этот образ был как маяк, что звал его назад, к тому, кем он был.

— Ты не один, — прошептал он, его голос был едва слышен, растворяясь в гуле механизмов, но в нём была сила, что росла, как огонь, что разгорается под ветром. Его искра дрогнула, и он почувствовал, как ненависть к Квинтессонам — чистая, жгучая, как расплавленный металл — вливается в него, как топливо в двигатель.

— Вы… не возьмёте… мою душу, — прохрипел он, его голос стал громче, полным стали, что не гнётся, даже под ударами. Он сосредоточился на этом воспоминании, на её лице, на её словах, и начал выстраивать ментальный щит, как стену, что встаёт перед бурей.

Образы Квинтессонов — пылающие руины, искажённые лица — начали трещать, как стекло под ударом. Змейк видел, как золотой свет воспоминания пробивается сквозь багровый мрак, как луч, что разрезает тьму. Его броня звенела, его фиксаторы скрипели, но он держался, его разум был полем битвы, а его ненависть была мечом. — Убирайтесь! — закричал он, его голос сорвался, полный ярости, что была его щитом. Его оптика вспыхнула, несмотря на помехи, и он увидел зал — экраны, что мигали, зонды, что зависли над ним, и Квинтессона, чьи багровые глаза сузились, как будто он почувствовал, что добыча сопротивляется.

— Ты противишься, — прошелестел Квинтессон, его голос был холодным, но в нём мелькнула тень раздражения, что Змейк уловил, даже сквозь боль.

— Твоя воля… лишь продлит агонию. — Его щупальца шевельнулись, и зонды над Змейком двинулись ближе, их иглы вспыхнули ярче, посылая новую волну багрового света, что вгрызалась в его имплант. Змейк зашипел, его тело изогнулось, но он не отвёл взгляд, его оптика горела, отражая золотой свет воспоминания, что был его опорой.

— Агония? — прорычал он, его голос был слабым, но полным яда.

— Это вы ещё не видели моей! — Его слова были вызовом, брошенным в лицо врагу, и он почувствовал, как его искра бьётся сильнее, как будто отвечая на его решимость. Образ золотой трансформерши стал ярче, её сенсоры сияли, и она шептала:

— Ты сильнее их, Змейк. Всегда был. — Этот голос был как нить, что держала его, и он цеплялся за неё, даже когда багровый свет зала пытался затопить его.

Экраны на стенах замерцали, символы закружились быстрее, но Змейк видел, как их ритм нарушается, как будто его сопротивление ломало их порядок. Его броня дымилась, его провода искрили, и он чувствовал, как имплант жжёт его, как раскалённый клинок, но он держался — за неё, за Кибертрон, за себя. Его ненависть к Квинтессонам была как буря, что сметает всё, и он знал — они могут рвать его разум, но его искра останется его собственной. Зал дрожал, или это дрожал он сам, но золотой свет воспоминания был ярче багрового мрака, и Змейк, даже в агонии, был жив — и это было его победой.

Багровый свет зала экспериментов был как море крови, что заливало всё, но в сердце этого мрака Змейк держался, его искра горела, как звезда, что не гаснет даже в самой тёмной ночи. Его тёмно-синяя броня, покрытая трещинами и ожогами, дымилась под фиксаторами, что сковывали его тело, а имплант на шее пульсировал багровым, как предатель, что пытается подчинить его. Но его разум — его крепость — не падал. Образ золотой трансформерши, её тёплый голос, её слова о его силе, был как щит, что отражал хаотичные видения Квинтессонов. Его ненависть, чистая и жгучая, была мечом, и он бил им, даже когда его процессор трещал под натиском чужого присутствия.

— Вы… не возьмёте… меня! — прорычал Змейк, его голос был хриплым, рваным, но полным стали, что не гнётся. Его оптика, правая мигающая помехами, левая горящая янтарным огнём, была прикована к Квинтессону, чьи багровые глаза сузились, как будто он почувствовал, что добыча не так слаба, как казалось. Змейк сосредоточился на своей искре, на воспоминании о свободном Кибертроне, и его сопротивление стало не просто мыслью — оно было волной, что хлынула из него, как буря, что ломает всё на своём пути.

Внезапно зал вздрогнул. Устройство, на котором лежал Змейк, издало резкий, пронзительный звук, как крик раненой машины, и искры — золотые, синие, багровые — посыпались из его зондов, что зависли над ним. Багровый свет, что заливал зал, замерцал, как пламя под ветром, и экраны на стенах мигнули, их символы — спирали, линии, коды — закружились в хаотичном танце, как будто разум зала потерял контроль.

— Что… это? — прохрипел Змейк, его голос был слабым, но в нём мелькнула искра надежды, что вспыхнула, как свет в темноте.

Квинтессон, парящий в тенях, издал шипящий звук — не насмешку, а раздражение, и его щупальца дёрнулись, как будто он пытался восстановить порядок.

— Увеличьте мощность! — прошелестел его голос, но в нём была трещина, как в металле, что начинает ломаться. Змейк почувствовал, как фиксаторы ослабли на долю секунды, как будто машина, что держала его, споткнулась. Его оптика сузилась, и он уловил момент хаоса — проблеск, что был как луч света в бурю.

Его взгляд метнулся к ближайшему экрану, где символы замерли, и он увидел слово, вырвавшееся из хаоса: "Орион". Оно горело на экране, яркое, как звезда, и Змейк почувствовал, как его искра дрогнула, как будто это слово было ключом, что открывал что-то в его памяти.

— Орион… — прошептал он, его голос был едва слышен, но полным изумления, что смешалось с его гневом. Он не знал, что это значит, но оно было важным — он чувствовал это, как разведчик, что улавливает след в пустыне.

И тогда он услышал их — голоса Квинтессонов, не в его разуме, а снаружи, быстрые, шипящие, как змеи, что спорят.

— Камера Эха… нестабильна… — донеслась фраза, и Змейк замер, его сенсоры напряглись, улавливая каждое слово.

— Искра… слишком сильна… — продолжал другой голос, и Змейк почувствовал, как его имплант вспыхнул, но теперь это была не только боль — это была связь, что дала ему этот проблеск. Его разум, всё ещё сражавшийся, ухватился за эти слова, как за оружие, что он спрячет до нужного момента.

Устройство снова загудело, искры посыпались гуще, и багровый свет стабилизировался, но Змейк знал — он сделал это. Его сопротивление, его ненависть, его искра вызвали сбой, и этот сбой дал ему больше, чем надежду — он дал ему знание. Его броня дымилась, его провода искрили, и он чувствовал, как его системы перегружаются, но его оптика горела, отражая не только багровый свет, но и золотой отблеск воспоминания, что держал его в бою.

— Вы… ошиблись, — прохрипел он, его голос был слабым, но полным яда.

— Я не ваш… и никогда не буду.

Квинтессон наклонился ближе, его багровые глаза вспыхнули, и его голос прошелестел, как ветер над могилой:

— Ты лишь отсрочил неизбежное. — Но Змейк не ответил — он не мог. Его разум был изранен, его тело ломалось, но его искра горела, и слово "Орион", фраза "Камера Эха" были как семена, что он посадил в своей памяти. Зал снова ожил, зонды двинулись, но Змейк был готов — он будет ждать, он будет бороться, потому что теперь у него было то, что Квинтессоны не могли забрать: проблеск, что мог стать его спасением.

Зал экспериментов дрожал от искр и гудения, но краткий миг хаоса, вызванный сопротивлением Змейка, был как звезда, что вспыхивает перед тем, как угаснуть. Его тёмно-синяя броня, израненная трещинами и ожогами, дымилась под фиксаторами, что сковывали его тело, а имплант на шее пульсировал багровым светом, как маяк, что звал Квинтессонов к его искре. Слово "Орион" и фраза "Камера Эха" горели в его разуме, как трофеи, вырванные в бою, но этот бой ещё не был окончен. Его правая оптика мигала помехами, левая горела янтарным огнём, но её свет слабел, и Змейк чувствовал, как его силы тают, как энергон, что вытекает из пробитой артерии.

Квинтессон, парящий в тенях, издал шипящий звук, полный холодной ярости, его багровые глаза вспыхнули, как раскалённые угли, и его щупальца дёрнулись, как будто он сжимал невидимый кулак.

— Достаточно, — прошелестел его голос, низкий и ядовитый, как ветер, что несёт пепел.

— Твоя дерзость… кончается здесь. — Змейк зарычал, его голос был хриплым, но полным вызова:

— Проклятье, я ещё не сломлен! — Но его слова утонули в новом гуле, что хлынул из устройства, как волна, что топит корабль.

Зонды над ним ожили с ужасающей скоростью, их иглы вспыхнули багровым светом, ярче, чем прежде, и энергия — густая, искрящаяся, как молния, что рвёт небо — хлынула в его системы. Боль, что он знал до этого, была лишь тенью того, что обрушилось на него теперь. Она была как раскалённый металл, что заливают в его цепи, как тысяча клинков, что вонзаются в его искру. Его броня затрещала, новые трещины побежали по груди, где провода шипели, выбрасывая искры, что растворялись в багровом свете, как звёзды в бездне. — А-а-а! — закричал Змейк, его голос сорвался, полный агонии, что разрывала его, но в этом крике была не только боль — была ярость,

что всё ещё горела в нём.

Его системы перегружались, внутренний интерфейс выдавал красные предупреждения, что вспыхивали перед его оптикой, но он едва видел их — багровый свет заливал всё, как кровь, что стекает по стенам. Его имплант вспыхнул, как раскалённый клинок, посылая волну боли, что была сильнее, чем всё, что он испытывал. Он чувствовал, как его искра сжимается, как будто её пытаются вырвать, как будто Квинтессоны тянули её из его груди, как нить из ткани. — Нет… не дам… — прохрипел он, его голос был слабым, растворяясь в гуле механизмов, но его воля цеплялась за жизнь, за образ золотой трансформерши, за слово "Орион", что было его трофеем.

Но Квинтессоны были неумолимы. Зонды углубились, их энергия хлынула сильнее, и

Змейк почувствовал, как его броня ломается — пластина на плече отвалилась, обнажая провода, что шипели, как змеи, а его грудь, где когда-то сиял символ его отряда, треснула, как разбитое стекло. Его оптика мигала, помехи заливали его зрение, и он видел зал как через пелену — экраны, что мерцали символами, Квинтессона, чьи глаза горели, как багровые звёзды, и зонды, что вгрызались в него, как хищники. — Вы… не… — прошептал он, но его голос оборвался, его системы начали отключаться, как огни, что гаснут один за другим.

Багровый свет стал интенсивнее, он был повсюду, заливая зал, заливая его оптику, заливая его разум. Змейк чувствовал, как его сознание угасает, как будто кто-то выдергивает провода из его процессора. Его искра всё ещё билась, но слабо, как сердце, что борется за последний удар. Его оптика потемнела, правая погасла первой, левая держалась дольше, её янтарный свет был как последний вызов, что он бросил врагу.

— Я… жив… — прошептал он, его голос был едва слышен, растворяясь в багровом мраке, и тогда всё исчезло — зал, Квинтессон, боль. Его системы перешли в аварийный режим, и он провалился в тьму, где не было света, не было звука, только слабый ритм его искры, что всё ещё держался.

Квинтессон наклонился ближе, его щупальца шевельнулись, и его голос прошелестел, как ветер над могилой:

— Ты пал… но мы ещё не закончили. — Экраны на стенах замерцали, символы закружились, а багровый свет стал гуще, как будто зал праздновал победу. Но где-то в глубине, в тьме, куда ушёл Змейк, его искра всё ещё горела — слабо, но упрямо, как звезда, что ждёт своего часа, чтобы вспыхнуть снова.

Тьма, что поглотила Змейка, была не пустотой — она была тяжёлой, липкой, как смола, что цеплялась за его искру, пытаясь задушить её слабый ритм. Его сознание, разорванное агонией и подавлением Квинтессонов, было как разбитое стекло, и каждый осколок резал его, напоминая о багровом свете, о зондах, о голосе, что шептал о его поражении. Но где-то в этой тьме его искра дрогнула, и слабый импульс — не надежда, но упрямство — пробился, как луч, что находит трещину в камне. Он был жив, и это было его единственной победой.

Резкий удар вырвал его из забытья. Его тело — тёмно-синяя броня, изуродованная трещинами, ожогами и новыми вмятинами — рухнуло на холодный металлический пол камеры, и звук столкновения эхом отозвался в тесном пространстве, как гром в ущелье. Змейк зашипел, его системы взвыли от боли, что пронзила его, как молния, и он остался лежать, его конечности дрожали, а провода искрили слабо, выбрасывая крошечные вспышки, что растворялись в багровом сумраке. Его имплант на шее мигал тускло, как угасающий маяк, и каждый его пульс был как игла, что вонзалась в его процессор.

Его оптика, правая всё ещё полная помех, левая едва горящая янтарным светом, медленно ожила, но мир был расплывчатым, как картина, что тонет в воде. Он видел пол — гладкий, покрытый конденсатом, его капли блестели, как кровавые звёзды, и отражали его собственное лицо — измождённое, с трещинами в броне, с сенсорами, что мигали, как умирающий свет.

— Жив… — прохрипел он, его голос был слабым, надтреснутым, как металл, что гнётся под ударом. Он попытался шевельнуться, но боль была повсюду — в его суставах, в его цепях, в его искре, что билась медленно, как сердце, что борется за каждый удар.

С резким шипением энергетическое поле в дверном проёме активировалось, его багровое сияние вспыхнуло, как глаз, что снова запер его в клетке. Звук был как приговор, и Змейк почувствовал, как клаустрофобия сжимает его, как невидимая рука, что давит на грудь. Он медленно повернул голову, его броня скрипнула, и его взгляд упал на стены — гладкие, без швов, они отражали багровый свет, создавая иллюзию, что они дышат, сжимаются, готовые раздавить его. — Проклятые твари… — пробормотал он, его голос был полным гнева, что тлел в нём, несмотря на слабость. Его рука, дрожащая, коснулась пола, её когти процарапали конденсат, оставляя тонкие борозды, как следы его борьбы.

Его системы перезагружались с ошибками — красные предупреждения вспыхивали в его интерфейсе, сообщая о повреждённых цепях, низком уровне энергона, нестабильной работе процессора. Его правая оптика мигала, выдавая помехи, но левая медленно обретала чёткость, и он увидел камеру — ту же, что была его тюрьмой, но теперь она казалась ещё теснее, ещё холоднее.

— Они… не сломали меня, — прошептал он, его голос был тише, но в нём звучала искра упрямства, что горела в нём, несмотря на всё. Он сжал кулак, его когти врезались в ладонь, и он почувствовал, как слабая струйка энергона стекает по его пальцам, её тёплый ток был единственным, что напоминало ему о жизни.

Змейк попытался приподняться, опираясь на дрожащую руку, но его броня звякнула, и он рухнул обратно, его дыхание — механический шум — стало прерывистым. Его разум был как поле битвы, где образы Квинтессонов всё ещё мелькали, но среди них было кое-что ещё — слово "Орион", фраза "Камера Эха". Они были как трофеи, что он унёс из ада, и он цеплялся за них, как за нить, что могла вывести его из лабиринта.

— Орион… — прошептал он, его голос дрогнул, полный смеси усталости и решимости. Он не знал, что это значит, но это было его, и Квинтессоны не смогли это отнять.

Капля конденсата сорвалась с потолка, её звук — тихий, но резкий — разорвал тишину, и Змейк вздрогнул, его оптика мигнула, сканируя камеру. Он был один, но не одинок — он чувствовал их, Квинтессонов, их присутствие, что витало в этом месте, как тень, что следит из-за угла.

— Я вернусь… — пробормотал он, его голос стал твёрже, хотя боль не отступала.

— И вы пожалеете. — Его слова были клятвой, высеченной в шрамах, что он нёс, в боли, что он терпел. Он был в клетке, но его искра всё ещё горела, и пока она горит, он будет искать путь — даже если этот путь ведёт через ад.

Тьма камеры была не просто мраком — она была как живое существо, что обволакивало Змейка, давило на его искру, пыталось задушить её слабый, но упрямый ритм. Он лежал на холодном металлическом полу, его тёмно-синяя броня, изуродованная трещинами, ожогами и новыми вмятинами, скрипела при каждом движении, а имплант на шее мигал тусклым багровым светом, как угасающий пульс. Его правая оптика мигала помехами, левая горела слабым янтарным огнём, и каждый вдох — механический шум — был как борьба за жизнь. Слово "Орион" и фраза "Камера Эха" всё ещё горели в его разуме, как трофеи, вырванные из ада, но их свет мерк в тени боли и усталости, что сковывали его.

Змейк сжал кулак, его когти врезались в ладонь, оставляя новые следы энергона, и заставил себя шевельнуться. — Давай… ты выдерживал и похуже, — прохрипел он, его голос был низким, надтреснутым, как металл, что гнётся под ударом. Он медленно приподнялся, опираясь на дрожащую руку, его броня звякнула, коснувшись пола, и он почувствовал, как холод конденсата вгрызается в его повреждённые пластины, как ледяной клинок. Его внутренний интерфейс ожил, но его экран был хаосом — красные предупреждения вспыхивали, как сигналы бедствия: Критический уровень энергона: 12%, Повреждение цепей: 67%, Стабильность процессора: нестабильна. Каждое сообщение было как удар, но Змейк стиснул зубы, его оптика сузилась, полная упрямства, что держало его на плаву.

Он провёл рукой по груди, где новые трещины зияли, как раны, обнажая провода, что шипели, выбрасывая слабые искры. Его броня, некогда сияющая под солнцем Кибертрона, была теперь картой его мучений — вмятины на плечах, ожоги на бёдрах, пластина на груди, что треснула, как разбитое стекло. Его пальцы коснулись импланта на шее, и он отдёрнул руку, зашипев от отвращения, его оптика вспыхнула, как будто этот багровый свет был личным оскорблением. — Проклятые выродки… — пробормотал он, его голос был полным гнева, что тлел в нём, несмотря на слабость. Он знал, что Квинтессоны оставили его здесь не из милосердия — они ждали, что он сломается, но он не даст им этого удовольствия.

Змейк медленно поднялся на колени, его системы взвыли, выдавая новые ошибки, и он почувствовал, как ментальная усталость давит на него, как невидимый груз. Его память была фрагментирована — образы золотой трансформерши, её тёплый голос, Кибертрон под золотым небом мешались с багровыми кошмарами, что Квинтессоны вбили в его разум. Он закрыл оптику, пытаясь вспомнить — её лицо, её слова, что-то, что напомнило бы ему, кто он. Но воспоминания ускользали, как песок сквозь пальцы, и он зарычал, его кулак ударил по полу, оставив вмятину в конденсате. — Я всё ещё здесь, — прорычал он, его голос стал громче, отражаясь от стен, как вызов, брошенный в лицо его тюремщикам.

Он попытался встать, но его ноги подкосились, и он опёрся на стену, её гладкая поверхность была холодной, как сама безнадёжность. Его оптика сканировала камеру — багровое энергетическое поле мерцало в проёме, его свет был как насмешка над его слабостью, а стены, без швов, казались ближе, чем прежде, как будто камера сжималась, готовясь раздавить его.

— Орион… Камера Эха… — прошептал он, его голос дрогнул, но в нём была искра решимости. Эти слова были его оружием, его тайной, и он не позволит им угаснуть, даже если его тело и разум на грани.

Капля конденсата упала с потолка, её звук был резким, как игла, что вонзается в тишину, и Змейк вздрогнул, его оптика мигнула, улавливая её отражение — крошечную искру в этом мраке. Он смотрел на неё, и в этом отражении видел себя — израненного, слабого, но всё ещё живого. — Вы ошиблись, — пробормотал он, его голос был тише, но полным яда, что копился в нём. — Я не сломаюсь. — Его рука сжала кулак, его броня скрипнула, и он знал — каждая трещина, каждая ошибка в его системах была не поражением, а доказательством того, что он всё ещё борется. Он будет ждать, он будет помнить, и он найдёт путь — даже если этот путь вымощен болью.

Тьма камеры давила на Змейка, словно живое существо, обволакивая его холодными, липкими тенями. Энергетическое поле, багровое, как свежая рана, гудело низким, зловещим тоном, отражаясь в его потрескавшейся броне. Он стоял, прислонившись к стене, когтистая рука упиралась в шершавый металл, а капли конденсата срывались с потолка, падая на пол с резким, почти насмешливым звуком — кап-кап-кап. Каждая капля отражала его лицо: измождённое, с мигающей правой оптикой, где помехи плясали, как призраки прошлого, и левой, что горела слабым янтарным светом, цепляющимся за жизнь. Имплант на шее пульсировал тусклым багровым сиянием, словно отсчитывал последние мгновения его свободы.

Но в этой гнетущей тишине его разум горел. Слово "Орион" и фраза "Камера Эха" — обрывки, вырванные из хаоса сбоя, — кружились в его голове, как искры над угасающим костром. Что они значили? Были ли они ключом к спасению или очередной уловкой Квинтессонов, что дразнили его, как зверя в клетке? Змейк сжал кулак, когти впились в ладонь, и тонкая струйка энергона, ярко-голубая, как его утраченная надежда, скользнула по броне, оставляя за собой дымящийся след.

Он закрыл оптику, и в темноте его сознания вспыхнул образ — смутный, но пронзительный. Трансформер в красной броне, широкоплечий, с сенсорами, что сияли холодным синим светом, стоял на мосту под золотым небом Кибертрона. Его голос, твёрдый и вдохновляющий, эхом отдавался в памяти Змейка: "Мы можем построить мир, где свобода — не мечта, а реальность."

— Орион Пакс… — выдохнул Змейк, его голос дрогнул, словно металл, что трещит под ударом. Он знал это имя. Молодой лидер, чьи слова когда-то зажигали искры в сердцах, чья решимость была маяком в хаосе войны. Но как Орион связан с этим местом? Был ли он пленником, как и Змейк, или частью плана Квинтессонов? Мысль кольнула его, острая, как осколок стекла, и он открыл оптику, вперив взгляд в багровое поле. В его отражении янтарный огонь его левого глаза вспыхнул ярче, словно бросая вызов тьме.

— Камера Эха, — прошептал он, и его голос стал ниже, задумчивее, растворяясь в гуле поля. Это звучало как название — часть комплекса, где его держали. Может, лаборатория? Или устройство, что Квинтессоны использовали для своих экспериментов?

Его сенсоры сузились, улавливая каждую деталь: слабое дрожание поля, тонкий запах озона, скрип собственной брони. Он вспомнил обрывки разговоров стражей — слова о "нестабильности" и "аномалиях". Если Камера Эха была слабым звеном, это могло стать его шансом.

Змейк шагнул ближе к полю, его броня звякнула, отбрасывая эхо в пустоте камеры. Багровый свет окрасил его лицо, высвечивая трещины на тёмно-синей поверхности, где когда-то сияли гордые линии воина. Он вытянул руку, когти замерли в миллиметре от мерцающей преграды, и тонкая рябь пробежала по полю, как круги на воде.

— Это не ловушка, — прорычал он, его голос поднялся, отражаясь от стен с силой, что сотрясала тишину.

— Это мой выход. — Его оптика вспыхнула, янтарь смешался с багровым отблеском, и в этом свете он увидел себя — не сломленного пленника, а бойца, чья искра ещё горела, готовая разгореться в пламя.

Внезапно тишину разорвал звук — низкий, металлический скрежет за стеной. Змейк замер, его сенсоры напряглись, улавливая вибрацию. Кто-то приближался. Тень мелькнула в узком окне камеры — высокая фигура с острыми углами брони и горящими зелёными глазами. Квинтессон? Нет, это был другой трансформер, чья походка была тяжёлой, уверенной, но с едва заметной хромотой.

— Змейк, — голос был резким, как лезвие, с лёгким шипением, будто динамики давно не чистили. Фигура остановилась у поля, её силуэт искажался багровым светом.

— Ты всё ещё шепчешь имена в темноте? Или наконец сломался?

Змейк выпрямился, его когти сжались, а оптика сузилась, изучая пришельца. Броня гостя была чёрной, с потёртыми серебряными вставками, покрытая следами старых ран — глубокими царапинами и выжженными пятнами. Один из его плечевых шипов был сломан, а правая рука заканчивалась не кистью, а зазубренным клинком, что тускло поблёскивал в полумраке.

— Кто ты? — Змейк выплюнул слова, его голос был полон подозрения, но в нём дрожала искра любопытства.

— Ещё один пёс Квинтессонов?

Гость хмыкнул, звук был сухим, как треск ржавого металла.

— Меня зовут Коготь. И я не их пёс. Я такой же пленник, как ты. Только я давно перестал цепляться за призраков прошлого. — Его зелёные глаза сверкнули, и он кивнул на имплант Змейка.

— Вижу, они и тебя пометили. Скоро забудешь, кто ты есть.

Змейк стиснул зубы, его броня скрипнула от напряжения.

— Я не забуду. "Орион" — это не призрак. Это ключ.

Коготь наклонил голову, его клинок слегка дрогнул, отбрасывая блики на пол.

— Орион, говоришь? — Он помолчал, словно взвешивая слова, а затем шагнул ближе к полю, его голос стал тише, почти заговорщическим.

— Я слышал это имя. В их разговорах. Они боятся его. Но Камера Эха… — Он усмехнулся, обнажая острые зубы.

— Это не выход, Змейк. Это могила.

Змейк почувствовал, как его искра сжалась, но тут же вспыхнула с новой силой. Он ударил кулаком по стене, искры посыпались от удара, и багровый свет дрогнул. — Тогда почему ты здесь, Коготь? Чтобы пугать меня байками? Или у тебя есть что-то полезное?

Коготь прищурился, его глаза блеснули холодным огнём.

— Я здесь, потому что услышал твой рык через стены. Ты не сломался. Пока. — Он кивнул на поле.

— Камера Эха — это сердце их экспериментов. Если она нестабильна, как шепчутся стражи, то ты прав: это шанс. Но он сожжёт тебя, если ты не будешь готов.

Змейк посмотрел на него, его оптика горела смесью надежды и ярости.

— Я готов, — отрезал он, и его голос был твёрд, как клятва.

— Сожгу их всех, если придётся.

Коготь кивнул, медленно отступая в тень.

— Тогда держись за свой "Орион", Змейк. И молись, чтобы это была надежда, а не одержимость. — Его силуэт растворился во мраке, оставив лишь эхо шагов и слабый блеск клинка.

Змейк остался один, но теперь в нём пылал новый огонь. Он повернулся к полю, его когти скользнули по броне, оставляя царапины, а взгляд упёрся в отражение — израненное, но живое. "Орион" и "Камера Эха" были его нитью в лабиринте. И он найдёт выход — даже если этот путь будет вымощен кровью и пламенем.

Тишина в камере была тяжёлой, словно воздух сгустился, пропитанный запахом металла и электричества. Змейк замер, его высокая, угловатая фигура казалась высеченной из тьмы — тёмно-синяя броня, покрытая трещинами и подпалинами, тускло блестела в багровом свете энергетического поля. Его правая оптика мигала, как умирающая звезда, испуская слабые искры помех, а левая горела холодным янтарным огнём, выхватывая из мрака холодные стены его тюрьмы. Капли конденсата, словно слёзы этого места, дрожали на полу, отражая пульсацию поля — красного, живого, как артерия, что бьётся в теле чудовища.

Он затих, его дыхание — низкий механический гул — почти растворилось в тишине. Змейк прислушивался, его сенсоры напряглись до предела, улавливая малейшие изменения в окружающем мире. Гул машин, что прежде был лишь фоном, теперь звучал иначе — глубже, ближе, словно что-то огромное ворочалось в недрах комплекса, пробуждаясь от долгого сна. Его когтистая рука медленно коснулась стены, пальцы прошлись по её ледяной поверхности, и он ощутил, как слабая вибрация пробежала по его броне, отдаваясь в суставах, как предвестие бури.

— Они здесь, — прошептал он сам себе, его голос был хриплым, надломленным, но в нём звенела сталь. Он повернул голову, его оптика сузилась, вглядываясь в углы камеры. Тени там казались гуще, чем прежде, — не просто пятна мрака, а живые силуэты, что шевелились, наблюдая за ним. Они дрожали в багровом свете, словно рой призраков, что ждут момента, чтобы сомкнуться вокруг него. Имплант на шее Змейка запульсировал, его красный свет выдал всплеск адреналина, что пронёсся по его системам, и он стиснул зубы, подавляя нарастающую тревогу.

Снаружи камеры, за мерцающим полем, его фигура казалась неподвижной статуей — одинокий воин, окружённый невидимыми врагами. Броня скрипела при каждом движении, трещины на ней змеились, как шрамы, что рассказывают историю битв. Его длинный хвост, увенчанный шипами, лежал на полу, слегка подрагивая, словно готовый в любой момент хлестнуть по невидимому противнику.

— Что вам нужно? — прорычал он, шагнув к полю. Его отражение в красном сиянии было искажённым: лицо, покрытое царапинами, глаза, горящие вызовом, и губы, что кривились в гневе. Ответа не последовало, только гул стал громче, и тени в углах, казалось, придвинулись ближе, их очертания стали чётче, как будто кто-то — или что-то — решило наконец показаться.

Змейк резко остановился, его когти сжались в кулаки. В его сознании вспыхнули слова, что он вырвал из обрывков информации во время сбоя: Орион. Камера Эха. Они звенели в его голове, как колокола, что зовут к действию — или к гибели. Он вспомнил голос Когтя, хриплый и усталый: “Это не спасение, Змейк. Это конец.” Сомнение кольнуло его, как остриё ножа, но он отогнал его прочь.

— Ложь или правда, — пробормотал он, его голос дрогнул, но тут же окреп.

— Я узнаю сам.

Он закрыл оптику, позволяя темноте окутать его разум. В этой тишине перед его внутренним взором возникла она — золотая трансформерша, её сенсоры сияли, как далёкие звёзды, а голос был мягким, но твёрдым: “Ты сильнее, чем они думают.” Этот образ был его опорой, его светом в бесконечной ночи плена. Змейк открыл глаза, его взгляд стал острым, как лезвие.

— Я докажу это, — прошептал он, и в его словах была не только решимость, но и ярость, что кипела в нём, как расплавленный металл.

Гул машин внезапно усилился, пол под его ногами задрожал, и Змейк почувствовал, как воздух стал плотнее, пропитанный электрическим напряжением. Его сенсоры уловили шорох — не шаги, не дыхание, а что-то иное, словно тени за стенами ожили и зашептались между собой. Он резко повернулся, его оптика сканировала камеру, выхватывая из мрака лишь густеющий дым теней.

— Вы думаете, я слеп? — бросил он в пустоту, его голос был полон вызова, что эхом отозвался от стен. — Я вижу вас.

В углу тень дрогнула, и на долю секунды Змейк заметил их — глаза, багровые, как раскалённые угли, что смотрели прямо на него. Его искра сжалась от леденящего ужаса, но он не отступил. Его когти блеснули в свете поля, готовые рвать и крушить.

— Ну же, — прорычал он, его голос стал ниже, опаснее.

— Покажитесь, трусы!

Камера молчала, но напряжение в воздухе было осязаемым, как натянутая струна.

Змейк знал — эти невидимые стражи, кем бы они ни были, ждут его ошибки, его слабости. Но он не даст им этого. Его броня, израненная и покрытая шрамами, была его доспехом, его воля — его оружием. Он выпрямился, его оптика горела ярче, отражая багровый свет, и в этом сиянии был вызов — не сломленный, не угасающий, а живой, готовый вспыхнуть и уничтожить всё, что встанет на его пути.

Тьма камеры обволакивала всё, словно живое существо, поглощающее последние лучи надежды. Багровый свет энергетического поля, мерцающий, как дыхание хищника, бросал зловещие отблески на холодный металлический пол. И там, среди этой мрачной симфонии теней и стали, лежал Змейк — его некогда величественная тёмно-синяя броня теперь была изувечена: трещины зияли, словно раны, ожоги чернели, как следы забытых битв, а провода слабо искрили, будто умирающие звёзды. Его тело, разбитое и измождённое, казалось, вот-вот сдастся, но в глубине его груди, там, где текли последние капли энергона, горела искра — яркая, непокорная, словно факел, что бросает вызов ночи.

Правая оптика Змейка мигала помехами, выдавая лишь обрывки света, тогда как левая, тусклая, но неугасающая, сияла янтарным огнём — светом, в котором читалась не просто жизнь, а вызов. Его броня, покрытая шрамами, была как древний свиток, рассказывающий о его сражениях: вмятины на груди хранили память о сокрушительных ударах, трещины на плечах шептались о нечеловеческой выдержке, а дымящиеся обрывки проводов на шее, где пульсировал багровый имплант, казались предательскими нитями, что пытались задушить его волю. Но Змейк не поддавался. Его разум, хоть и терзаемый болью, цеплялся за обрывки воспоминаний — слова "Орион" и "Камера Эха", украденные из лап врага, были его сокровищем, его путеводной нитью в этом аду.

— Я не сломлен, — прохрипел он, и его голос, надтреснутый, как металл под молотом, всё же звенел стальной решимостью. Он лежал неподвижно, экономя энергию, но его взгляд, упрямый и острый, впился в багровое поле перед ним. Оно мерцало, словно живое, наблюдая за ним, но в его отражении Змейк видел не побеждённого пленника, а воина — израненного, ослабленного, но не сломленного. Его пальцы, покрытые царапинами и копотью, слабо сжались в кулак, словно подтверждая эту клятву самому себе.

В темноте его сознания вспыхнул образ — золотая трансформерша, её броня сияла, как расплавленное солнце, а сенсоры горели мягким светом звёзд. Её голос, тёплый и глубокий, прорезал хаос его мыслей:

— Ты сильнее их, Змейк. Ты всегда был сильнее.

Этот голос был его якорем, его маяком. Он видел её так ясно, будто она стояла рядом: изящные линии её корпуса, золотые пластины, что струились, как жидкий металл, и глаза — глубокие, сияющие, полные веры в него. Она была его воспоминанием о свободе, о том, за что он боролся. И он цеплялся за этот образ, как утопающий за соломинку, чувствуя, как её слова разжигают в нём огонь.

Камера гудела вокруг него — низкий, угрожающий звук энергетического поля смешивался с далёким лязгом металла где-то в недрах тюрьмы. Холод пола пробирал его до костей, но Змейк не дрожал. Он лежал, словно статуя, высеченная из боли и упрямства, и ждал. Его шанс придёт — он знал это так же точно, как знал, что его искра всё ещё горит. И когда этот момент настанет, он поднимется, даже если его тело будет кричать от боли, даже если каждая цепь в его системах порвётся. Он поднимется и вырвется, неся с собой бурю, что сметёт всё на своём пути.

Его оптика медленно открылась вновь, и багровый свет отразился в ней, как кровавый закат. Но за этим светом, в глубине его взгляда, сияла искра — не слепая надежда, не хрупкая мечта, а твёрдая, как алмаз, уверенность. Он был пленником, но его дух парил над этой клеткой, свободный и несгибаемый. Его дыхание, слабое и хриплое, вырывалось из повреждённых систем, но в каждом вдохе была жизнь, в каждом выдохе — обещание.

Финальный кадр застыл на его лице — крупный план, где каждая деталь кричала о его судьбе. Шрамы пересекали его металлическую кожу, как реки на древней карте, оптика горела тусклым, но неугасающим светом, а в её глубине отражался багровый отблеск поля. Но за этим отблеском, за этой маской боли и усталости, пылала искра непокорности — яркая, дерзкая, неукротимая. Он был разбит, но не побеждён. Он был в цепях, но не сломлен. И эта искра, этот огонь в его взгляде, была его молчаливым клятвопреступлением: он вернётся, и когда он вернётся, мир содрогнётся.