The final fire of a fallen star | Последний огонь упавшей звезды (гет)

В нездоровье напарницы верилось с трудом.

Я даже не удосужился закатить глаза — на это не осталось ни сил, ни желания. Макнейр и тут нашла возможность избежать своих обязанностей. Удивляться в её случае давно стало пустой тратой энергии.

Часы показывают без десяти одиннадцать. Время ещё не позднее, но достаточное, чтобы усталость накапливалась слоями — давлением в глазах, тупым гулом в висках и напряжением в плечах. Подъём с кресла дается неохотно. Мантия накинута отработанным движением, шаг — выверен и тих.

До выхода остается всего несколько шагов, когда у портрета показывается Карпентер. Свет падает ей на лицо неровно, выхватывая глаза, в которых, как обычно, отражается лишь сдержанная, почти ледяная оценка происходящего. В руках — аккуратно прижатый к груди свёрток ткани. Что именно — можно лишь догадываться.

Эвелин Карпентер вызывает тревогу. В моих записях о ней больше всего пометок 'требует осторожности'. Амбициозная, расчетливая. Мастер тонких манипуляций. Достигает своих целей элегантно и незаметно для окружающих. Сочетает внешнюю холодность и внутреннюю одержимость, тонкую ядовитость с неуравновешенностью.

Она окидывает меня холодным взглядом, встречая не более теплый. Не хочется задерживаться рядом с ней дольше необходимого.

Диалог краткий, лишённый смысловой нагрузки. Ни одна сторона не выказывает удивления, раздражения или вежливого интереса. Всё обставлено именно так, как и должно быть. А потому — тем тревожнее кажется какой-то дикий блеск в её глазах, едва она понимает, куда именно я направляюсь. Поистине сумасшедшая особа.

Но это пустое, я не стал зацикливаться. Однако ткань в её руках забыта не была.

Коридоры пусты. Холодный, влажный воздух подземелий цепляется к коже. Слишком тихо для живого замка, но именно эта тишина — самая обманчивая. Патрулирование сегодня занимает вдвое больше времени — приходится работать за двоих. За два часа обхода был пройден почти весь назначенный маршрут: два крыла и переход к западной башне. Шаги приглушены коврами, взгляд выхватывает детали в полумраке.

Несколько младшекурсников, по какой-то причине решивших, что им позволено исследовать секреты замка в полночь, были обнаружены у старого водостока на четвёртом этаже. Перепуганные, с виноватыми глазами. Возможно, и не думали всерьёз — но на их беду, сегодня патрулировал не тот, кого это волнует.

Позднее — пара из Пуффендуя, глупо притаившаяся в нише за гобеленом. Никакого сожаления не возникло, когда пришлось разогнать их. Краснеющие лица, поспешные извинения, неловкие взгляды в пол. Всё это уже было раньше и повторится снова.

Рядом с лестницей на пятый этаж привычным жестом стряхиваю пыль с плеча мантии. Это конец маршрута — остаётся лишь беглый осмотр ванны старост, и тогда, наконец, можно будет вернуться в спальню. Постель, до абсурда манящая, кажется почти недосягаемой, но — ещё немного.

Какой-то шорох заставляет пойти чуть быстрее в его сторону. Я зажигаю палочку ярче и поворачиваю за угол — и почти тут же едва не роняю её. Голова резко запрокидывается вверх, взгляд ищет потолок.

Однако было поздно. Я уже всё увидел.

И услышал.

Высокий, визгливый крик резанул по ушам не хуже крика банши.

— Мерлин... — вырывается непроизвольно. Горло пересохло.

Джиневра Уизли.

Без одежды.

Вообще.

Точнее, подобие полотенца на ней есть, но я не уверен, что оно может быть классифицировано как одежда. Я не знаю, что должен чувствовать в этот момент. Но знаю, чего точно НЕ должен.

И именно это я сейчас и чувствую.

Жар, как плеть, ударил в скулы, обжёг шею. Наверное, впервые за много лет.

Она, сжавшись в комок у стены, прижимает к себе какой-то кусочек полотенца и смотрит с такой смесью ужаса и ярости, что становится ясно — кричала она скорее от злости, чем от стыда. Хотя, судя по пятнам алого на щеках, последнее всё же было.

— Придурок! — шипит она. — Ты! Ты чего тут вообще ходишь?!

Она сжимает полотенце, будто собирается задушить им кого-то. Скорее всего — меня.

— Я патрулирую, — отвечаю слишком ровно, как-то неестественно. Ловлю себя на мысли, что не хочу видеть её. И не могу не видеть.

Тело предаёт. Оно воспринимает её обнажённость как тепло костра, как искушение, которого я не просил. Это физиология — чистая, бесстыдная, и совершенно не спрашивающая согласия.

Смотрю чуть выше её головы, туда, где пыль плавает в луче света от палочки. Чуть опомнившись, гашу его. В темноте становится легче дышать, но ненамного.

— Просто пиздец, — бормочет она. Не могу не согласиться с этим грубым высказыванием.

— Уизли, — тихо, сдерживая рваный вдох, но с предельно четкой интонацией спрашиваю, — какого чёрта ты тут делаешь в таком виде?

— Кто-то... — в полной темноте я слышу, как она скрипит зубами, — украл мою одежду, пока я мылась.

Сразу вспомнились какие-то тряпки, которые Карпентер притащила в гостиную. Захотелось разбить себе голову об стену от нелепости всей этой ситуации.

Вздыхаю. Медленно, как будто сам убеждаю себя в необходимости следующего действия. Снимаю с себя мантию и протягиваю ей.

— На. Иди в спальню. Сейчас же. — Сразу же чертыхаюсь про себя, ведь она может попасть в еще одну авантюру. Поэтому решаю проследить за тем, чтобы она все же туда дошла.

Зажигаю огонёк на кончике палочки, аккуратно боковым зрением убеждаясь, что опасность миновала. Она обернута в огромную мантию, как в плед. Я же без неё чувствую себя голым, что иронично.

Тишина по-прежнему липнет к коже, как пар в ванной. Шаги звучат глухо, убаюкивающе, но в этом убаюкивании притаилась угроза. Джиневра идёт чуть впереди. Мантия почти волочится по полу, скрывая её с головы до ног, как чёрный саван. Ступает бесшумно, насколько это возможно. Но напряжение в спине говорит само за себя.

Проходя под аркой, слабо освещённой светом из бойниц, я слышу. Не спутать ни с чем: отмеренные, уверенные шаги. Не спешащие, но и не ленивые — идеально размеренные.

Слишком хорошо знакомы, чтобы ошибиться.

Клементина Холл.

Проклятье.

Она точно поймёт что-то не то, если увидит эту странную экспозицию. Да и даже его одного, но без мантии — слишком неправильно, чтобы быть нормальным.

Решение пришло мгновенно. Реакция — быстрее мысли. Рука смыкается на талии, рывок — и нас втягивает в ближайшую нишу, полускрытую гобеленом. Её тело врезается в моё, почти с глухим стуком. Горячее, живое, слишком близко. Уизли едва не вскрикивает, но тут же замирает, когда я прижимаю ладонь к её рту.

— Тсс, — почти не слышно.

Огни в коридоре дрожат. Тени колышутся. За гобеленом слышен приближающийся звук каблуков. Клементина уже закончила патрулирование, поэтому не должна заглядывать в каждый угол.

Задерживаю дыхание. Джиневра тоже.

Она правда не дышит — я бы почувствовал это своей рукой, все еще прижатой к её лицу.

В этой нише — слишком тесно. Её волосы щекочут мне щёку, ткань мантии слишком привычна. Кажется, она слегка распахнулась, и в следующий миг её грудь коснулась моей — мягко, едва, но достаточно, чтобы по позвоночнику прошёл горячий разряд.

Я резко зажмуриваюсь, сжимая зубы до хруста.

Господи.

Я стараюсь гнать от себя эти мысли.

Всё внутри кричит, что это глупо, неловко, абсурдно — и всё же совершенно необходимо в этой ситуации.

Шаги приближаются. Затем — замирают.

Видимо, Холл что-то почувствовала. Или решила прислушаться.

Проходит несколько вечностей.

Потом — движение. Шаги уносятся прочь, гулко отражаясь от сводов.

Я выдыхаю. Медленно.

Мои пальцы всё ещё у неё на губах. Я ощущаю, как её дыхание касается их. Лёгкое, влажное касание.

Кажется, я схожу с ума.

— Ты… — Джиневра шепчет, едва хватая воздух. — Ты ненормальный.

И она совершенно права.

Мантия слегка съезжает с плеч, и я вижу белую полоску кожи в темноте. Тут же отворачиваюсь.

— Пошли, — говорю едва слышно. — Гостиная близко. Чем раньше закончится этот вечер — тем лучше.

До портрета остаётся совсем немного — сворачиваем налево, в короткий пролёт с низким потолком, где по камню пробегают отблески огня от одинокого факела.

Полная Дама срывается с дремоты, лениво прищуривается.

— Пароль? — сипло.

Уизли косится на меня, явно намекая. Я закатываю глаза, отворачиваюсь и ухожу прочь. В конце всё же вспоминаю. Останавливаюсь, не оборачиваясь:

— Мантию не нужно возвращать, Уизли.

В ответ молчание.

Портрет отворяется со скрипом. Я не жду, пока она войдёт. Мне нужно уйти — быстро и как можно дальше отсюда.

Тени в коридоре сливаются воедино, когда я возвращаюсь обратным путем. Без мантии холод проникает под рубашку, но это пустяки по сравнению с тем беспорядком, что творится в голове.

Всё должно быть под контролем. Всё должно вернуться в привычные рамки. Счет не помогает, однако я не перестаю считать.

Стискиваю зубы.

В этот момент коридор кажется слишком узким. Замок — слишком чужим. А собственная кожа — слишком тесной.

Сквозняк обнимает меня с новой силой, едва я сворачиваю в сторону подземелий. Кожа становится слишком чувствительной к сырости, а мысли, словно разбушевавшиеся насекомые, прыгают из угла в угол. В голове стоит неприятный звон.

Где-то в глубине коридоров раздается сдавленный смех — может быть, Пивз, может, просто ветер в щелях старых стен. Но звук этот кажется насмешкой.

Возвращаюсь в спальню ближе к двум. Сбрасываю туфли, снимаю галстук, расстёгиваю мантию — нет, её уже нет. Привычное движение в пустоту. Руки замирают, словно в извинении.

Всё неправильно.

И что же делать?

Холодный душ помогает немного восстановить мнимый порядок в голове, хоть и только слегка. Ложусь в кровать, но не могу найти правильного положения. Словно тело не вписывается в себя самого.

Неуместно. Неуместно. Неуместно.

Стук сердца всё ещё слишком громкий. Ритм сбит. Счёт не спасает. Не срабатывает.

Скоро рассосётся. Всё это — просто сбой, шум. Я спишу это на усталость.

Потом. Завтра. После.

Я встану. Приму душ. Переберу бумаги. Перечитаю список дежурств. Всё снова встанет по местам.

Всё должно вернуться в норму.

Я сделаю это. Обязательно.