Проклятие крови Малфой (гет)

Первая боль, острая и безжалостная, разрезала ночную тишину, вырвав у Розалин короткий, подавленный стон. Она вцепилась пальцами в шёлк простыней, пытаясь удержаться в реальности, но волна следующей схватки уже накатывала, грозя снести с собой всё — и страх, и надежду, и саму память о том, что когда-то существовала жизнь без этой боли.

Люциус, разбуженный суетой, стоял в дверях её спальни, бледный и неестественно прямой. Его взгляд скользнул по её согбенной фигуре, и в его глазах, помимо привычного контроля, мелькнуло нечто первобытное и дикое — страх перед процессом, который не подчинялся его воле.

— Где целитель? — его голос прозвучал резко, заставляя вздрогнуть перепуганную служанку.

В этот момент с тихим шелестом пламени в камине появилась Лили. Она не вошла — она возникла, как зеленоглазая фурия, её плащ был покрыт дорожной пылью, а лицо пылало холодным материнским гневом.

— Отойди от неё, Малфой, — произнесла она, и её тихий голос был острее крика.

Люциус развернулся к ней, его лицо исказила гримаса презрения.

—Ты здесь нежелательна. Вон из моего дома.

— Твой дом? — Лили сделала шаг вперёд, и её присутствие вдруг заполнило всю комнату. — Это комната моей дочери. И я остаюсь с ней. Попробуй вышвырнуть меня — и я превращу твой последний оплот респектабельности в бульварную помойку. Газеты будут смаковать, как Люциус Малфой мучает свою юную жену и выгоняет её мать. Ты думаешь, твоё золото тебя спасёт? Оно сделает скандал только сочнее. Я не позволю ей умирать в одиночестве среди этих… каменных стен.

Она не стала ждать его ответа, проскользнув мимо к кровати. Её руки, тёплые и уверенные, коснулись лба Розалин.

— Мама… — выдохнула та, и в этом слове было столько детского облегчения, что у Люциуса сжались кулаки.

— Всё хорошо, родная. Всё хорошо. Я здесь.

Лили говорила с ней тихо, успокаивающе, вытирая ей лицо прохладной влажной тканью. Но её взгляд, профессиональный и острый, уже сканировал ситуацию, отмечая частоту и силу схваток, бледность Розалин, тревожный блеск в её глазах. Она была матерью, но не слепой. Краем глаза она наблюдала за акушеркой из Св. Мунго, которую в спешке вызвал Люциус, и её собственное сердце сжималось от тревоги. Что-то было не так.

Когда спустя несколько часов изматывающих схваток ритм вдруг нарушился, стало ясно, что что-то идёт не так. Схватки стали хаотичными — то ослабевая почти до полного затишья, то накатывая с новой, разрывающей силой. Розалин, уже почти без сил, лишь глухо стонала, её тело обмякло между волнами боли, но живот оставался напряжённым, как натянутая тетива.

Акушерка нахмурилась, её пальцы нерешительно скользнули по животу.

— Я… не чувствую продвижения, — прошептала она. — И что-то не так с тонусом…

Лили не ответила. Её палочка уже была в руке. Короткий, точный взмах — и в воздухе вспыхнул сложный узор из золотистых линий, который тут же обвил тело Розалин. Свет пульсировал в такт магии, вырисовывая в воздухе тонкие нити жизненного ритма: пульс матери, ток крови, ритм сокращений… и — едва уловимое, прерывистое мерцание в самом его центре, слабеющее с каждым мгновением.

Лицо Лили побледнело.

— Сердце ребёнка… — выдохнула она. — Оно замирает. Каждый удар слабее предыдущего. Он задыхается.

Она вскочила на ноги, её голос стал ледяным, как клинок.

— Это не просто усталость. Это дистресс. Острая гипоксия. Что-то перекрывает ему кислород — пуповина, плацента… или хуже.

Именно в этот момент тело Розалин содрогнулось в особенно сильной, судорожной схватке, а по простыне медленно расползлось тёмно-алое пятно.

Акушерка ахнула:

— Кровотечение… внутреннее…

— Отслойка, — коротко бросила Лили. — Немедленно адреналиновый эликсир! И магический стабилизатор! Мы не можем ждать — каждая секунда забирает у него жизнь.

Она повернулась к Розалин, и её лицо вновь стало мягким, но твёрдым.

— Розалин, слушай мой голос. Ты должна бороться. За себя. За своего ребенка. Сейчас будет больно, но ты справишься. Я с тобой.

И началось. Лили творила магию, которую не преподавали в Хогвартсе. Её палочка описывала в воздухе стремительные, невероятно точные траектории, высекая искры чистого золотого света, в то время как пальцы её свободной руки выписывали сложные руны прямо на теле дочери, и те светились, впитываясь в кожу. Она шептала заклинания на забытом языке, её голос был ровным, но каждая фраза требовала невероятной концентрации. Она не просто лечила — она перестраивала магию жизни, перенаправляя потоки энергии, заставляя угасающее сердце биться сильнее, останавливая внутреннее кровотечение.

Акушерка сидела у изножья кровати, помогая Розалин в родах, её движения были точны, а взгляд — сосредоточен.

И когда тело Розалин выгнулось в последней, решающей схватке, крошечная головка показалась на свет — акушерка мягко и уверенно приняла младенца.

— Он здесь, — сказала она чётко. — Дышит, но слабо.

Лили уже протягивала руки.

— Дай его мне.

Акушерка без колебаний передала ей ребёнка. Он был мал, сморщен и невероятно хрупок — дыхание едва уловимое, кожа бледная. Но в ту же секунду золотистые руны, ещё не угасшие в воздухе, обвили его тельце, и сердце под пальцами Лили дрогнуло — сильнее, ровнее.

Люциус, застывший у стены, не отводил глаз от Розалин. Её лицо заливалось смертельной бледностью, пальцы бессильно разжимались, дыхание — едва слышное. В этот миг он понял: даже если ребёнок выжил, она может не вернуться.

И впервые за долгие годы он почувствовал ледяной укол настоящего, животного страха. Не за неё. За своего наследника. За символ своего возрождения, который мог рассыпаться в прах у него на глазах.

— Держись, — прошептал он, не обращаясь ни к кому, и этот шёпот был полон такой незащищённости, которую он не позволял себе никогда.

И словно в ответ, раздался крик. Слабый, но яростный. Крик новорождённой жизни.

Лили, вся в поту, с трясущимися от напряжения руками, бережно завернула младенца в чистую, мягкую пелёнку. На мгновение она прижала его к себе, чувствуя, как его крошечная грудь поднимается в первом полном вдохе.

И только теперь, спустя часы ада, когда магия перестала вытекать из неё рекой, а сердце ребёнка забилось ровно и сильно, она наконец позволила себе расслабиться. Впервые за эту ночь — по-настоящему — она улыбнулась сквозь слёзы

— Мальчик, — выдохнула она. — Родная, у тебя родился сын.

Взгляд Лили скользнул по Люциусу, и улыбка исчезла с её лица. Он стоял с молчаливым требованием в глазах, устремлённых на ребёнка. Сжав губы, она с ледяным спокойствием сделала шаг и протянула ему младенца. Это была не передача, а вынужденная уступка, каждый миллиметр которой давался ей ценой невероятного усилия.

И когда он, почти машинально, принял свёрток, все увидели чудо и проклятие, воплощённое в плоти.

Белоснежные, как у всех Малфоев, волосы. И среди них — одна-единственная, ниспадающая на лоб, прядь угольно-чёрного цвета, точь-в-точь как у Розалин. Люциус медленно, почти с боязнью, коснулся её. А потом ребёнок открыл глаза.

Люциус отшатнулся.

Левый глаз был его. Холодный, светло-серый, как зимнее небо. Но правый… Правый был ярко-зелёным. Как изумруд. Как глаза Лили. Как глаза Розалин. Зеркало того сна, что преследовало её месяцами, стало явью.

Он смотрел на это живое противоречие, на этот воплощённый вызов своей крови, и его душа разрывалась. Триумф от того, что его род продолжился, смешивался с леденящим ужасом от того, кем мог быть этот ребёнок. Он прижимал к себе этот маленький, тёплый свёрток, чувствуя, как что-то в нём самом, каменное и незыблемое, даёт трещину.

— Нарекаю тебя… — начал он, и его голос, обычно такой уверенный, дрогнул. — Нарекаю тебя моим наследником…

— Кассиан, — слабый, но абсолютно чёткий шёпот Розалин прозвучал, как выстрел. Она лежала, обессиленная, почти при смерти, но её зелёные глаза горели непотухающим огнем. — Кассиан Северус Малфой.

Она не отказывалась от фамилии. Она вписывала в неё себя. Своего отца. Свою волю. Она бросала ему вызов на самом святом для него поле — в имени его наследника.

Акушерка, до этого молчаливо стоявшая в тени, шагнула вперёд. Спокойно, без страха, она протянула руки.

— Позвольте, — сказала она тихо, но твёрдо.

Люциус, как во сне, передал ей младенца. Акушерка бережно завернула Кассиана в тёплый плед и, не говоря ни слова, подошла к кровати. Розалин, дрожа, подняла руки — и в следующее мгновение её сын лежал у неё на груди, прижатый к сердцу, которое только что боролось за его жизнь.

С грохотом, который заставил содрогнуться стены, распахнулась дверь. В комнате, залитой рассветным светом, стояли Северус Снейп и Драко. Пальцы Северуса мертвенной хваткой сжимали рукоять волшебной палочки. Драко был бледен, как полотно, но держался с неестественным, холодным спокойствием. Его глаза сразу нашли Розалин и ребёнка в её руках. В них вспыхнула буря — боль, тревога, надежда… и нечто новое — трепет отцовства.

— Что это значит?! Как вы посмели?! — проревел Люциус.

— Я посмел потому, что я — её отец, — Северус сказал тихо, но его голос, леденящий и зловещий, заглушил ярость Люциуса. — И я буду рядом с дочерью, когда она дарует жизнь моему внуку. Это моё право. И его, — он кивнул на Драко, — право быть здесь, если он того пожелает.

Люциус перевёл взгляд на сына. Он ждал увидеть страх, вину, покорность. Но увидел лишь ледяную, непробиваемую маску, за которой скрывалась бездонная усталость.

— Поздравляю, отец, — произнёс Драко. Его голос был ровным, но каждое слово было отточенным клинком. — С пополнением. Кажется, род Малфоев становится всё… интереснее.

— Не играй со мной в слова, мальчик, — прошипел Люциус. — Этот ребёнок — Малфой. Моя кровь. Моё наследие.

— Возможно, — в разговор снова вступила Лили, вставая. Её усталость куда-то исчезла, уступив место решимости охотника, подошедшего к добыче. — А возможно, и нет. Пока ты строил стены вокруг своей жены, мы искали способ разрушить стену лжи. И мы нашли его.

Она достала из складок мантии небольшой флакон. Жидкость в нём была цвета грозового неба и медленно переливалась, словно живая.

— Это «Зеркало Предков», — объявила она, и её голос зазвучал торжественно. — Оно не смотрит на кровь. Кровь — это всего лишь сосуд. Оно читает отпечаток души в момент зачатия. Оно покажет, чья сущность — чей внутренний демон или ангел — станет главным наследием этого ребёнка. Чей дух будет вести его по жизни, чьи уроки он усвоит, чью боль унаследует. Оно требует капли крови от каждого, кто претендует на отцовство.

Никто не двигался. Воздух стал густым и тяжёлым, как свинец.

Лили взяла крошечный серебряный кинжал. Она осторожно прикоснулась к пятке Кассиана. Младенец тихо всхлипнул. Три капли алой крови упали в серебряную чашу, которую она держала. Лили вылила туда зелье. Жидкость вздыбилась, заклубилась и засветилась фосфоресцирующим сиянием.

— Ваша кровь, — сказала она, глядя на мужчин.

Люциус, сжав челюсти до хруста, уколол палец и уронил каплю в чашу. Его кровь упала, как расплавленное олово. Драко, не отрывая взгляда от Розалин и ребенка, сделал то же самое. Его кровь слилась с общим сиянием.

Лили поднесла чашу сначала к Люциусу. Дым сгустился, закрутился вихрем и выплеснул наружу образ. Величественный и пугающий ледяной фазан с оперением из острейших хрустальных игл и глазами из полированного арктического льда. Он вышагивал с немым величием, и от него веяло безжалостной красотой, гордостью и властью, не терпящей возражений. В нём была вся суть Люциуса — его демон и его ангел.

Затем Лили поднесла чашу к Драко. Дым снова заклубился, и из него возник серебристый волк. Он был худым, со шрамом через глаз, но его поза говорила о готовности к бою, а во взгляде читалась не только ярость защитника, но и глубокая, неизбывная боль, и та самая верность, которую он когда-то дал Розалин в тёмной кладовке. Дух воина, выжившего ценой собственной невинности.

Лили поставила чашу на стол между ними. Два образа парили в дымке, отражая дилемму, запечатлённую в душе ребёнка. Ледяной фазан и серебристый волк. И тогда образ фазана дрогнул. По его хрустальному оперению поползли трещины. Он просуществовал ещё мгновение, символ неприступной, но хрупкой гордыни, а затем рассыпался на тысячи сверкающих осколков, которые испарились, не оставив и следа. В чаше осталась лишь дымка, в которой бежал серебристый волк — с его болью, его верностью и его силой выжившего.

Воцарилась тишина, более оглушительная, чем любой взрыв.

Люциус стоял, впившись взглядом в Розалин и младенца на её груди, и в его глазах бушевала такая ненависть, что казалось — воздух вокруг него начинает мерзнут.

— Ублюдок, — выдохнул он, и это слово прозвучало как приговор. — Плод слабости и предательства. Ты не мой. Ты — ошибка. И ты никогда не унаследуешь ничего, кроме моего презрения.

Драко перевёл взгляд на Розалин. В его глазах не было триумфа — лишь бесконечная, всепоглощающая благодарность и боль за её страдания. Он подошёл к кровати, опустился на колени и сначала коснулся пальцами щеки сына — нежно, почти благоговейно, — а затем поцеловал лоб Розалин.

— Спасибо, — прошептал он, и его голос сорвался. — За нашего сына. За то, что выжила.

Розалин слабо улыбнулась, её взгляд помутнел от усталости, но был полон безмолвного понимания. Её рука, слабая и дрожащая, медленно поднялась и указала на прикроватную тумбу с потайным отделением.

— Запонка… — выдохнула она, и в этом одном слове было всё: их тайна, их боль, их борьба. — Возьми её. Она должна быть с тобой. И с ним.

Драко кивнул, его горло сжалось. Он отыскал едва заметную щель, нажал, и потайная панель отъехала. Внутри, на бархатной подкладке, лежала та самая серебряная запонка с сапфиром. Он взял её. Металл был холодным, но в его руке он словно нагрелся, пробудившись к новой жизни.

— Она была моим щитом, — прошептала Розали, глядя на него. — Теперь она будет его оберегом. Напоминанием о том, что даже в самой густой тьме можно найти свет. Напоминанием о тебе.

— Я буду хранить её, как зеницу ока, — голос Драко был твёрдым, как сталь. — И передам ему, когда придёт время. С этой историей. Нашей историей.

В этот момент раздался ледяной, разъедающий душу смех Люциуса. Он стоял, прислонившись к косяку двери, и его лицо исказила маска чистого, беспримесного презрения.

— Как трогательно, — прошипел он. — Воровать фамильные реликвии и передавать их ублюдкам. Ты не только опозорил нашу кровь, Драко, но и опустился до уровня карманного воришки. Эта безделушка ничего не изменит. Она — просто кусок металла, который я когда-то позволил тебе носить. Как и всё в этом доме, она была моей. И моей останется в ваших грязных руках.

Драко не удостоил его ответом. Он просто поднялся, бережно вложил запонку во внутренний карман своего мундира, прямо у сердца. Этот простой, молчаливый жест был красноречивее любых слов. Он не крал. Он забирал своё. Наследие, которое Люциус больше не заслуживал.

Затем он выпрямился, и его движения стали твёрдыми и практичными. Он бережно взял Кассиана из её ослабевших рук и так же бережно передал его на руки Северусу. Лишь убедившись, что сын в безопасности, на руках у деда, Драко наклонился, обнял Розали и поднял её, прижимая к себе.

И в этот последний миг их взгляды встретились — Розалин и Люциуса.

Её глаза, ярко-зелёные, как те, что теперь сияли в одном из очей её сына, были лишены страха и ненависти. Лишь бесконечная, вселенская усталость и бездонная, непоколебимая решимость. Она прошла через ад, который он для неё построил, и вышла из него, забрав с собой своё будущее. Она смотрела на него не как на мучителя, а как на пройденный этап, на страницу, которую можно перевернуть.

В его серых глазах бушевала буря. Ярость от сокрушительного поражения. Презрение к их «низкой» крови, оказавшейся сильнее. Горечь от того, что его собственная плоть и кровь — его сын — нанёс ему последний, смертельный удар. Но глубже всего, под всеми этими эмоциями, зияла пустота. Пустота человека, который поставил всё на одну карту — на свою волю, свою власть, свою кровь — и проиграл. Он остался ни с чем. Даже его месть была у него украдена, обращена в прах древним зельем. А его фамильная реликвия, символ его гордыни, уходила от него в руки того, кого он считал предателем, и того, кого он считал ублюдком.

Не говоря ни слова, Снейпы и Драко развернулись и вышли из покоев. Их шаги эхом отдавались в пустых коридорах Малфой-мэнора, затихая вдали.

Люциус остался один. Дверь закрылась, и тишина вновь опустилась на поместье, но на этот раз она была иной. Это была тишина склепа. Он стоял последним бастионом своего павшего величия, поверженный не врагами, а собственным сыном и женщиной, которую считал вещью. Его тень, одинокая и бесконечно длинная, тянулась по мраморному полу, и в ней не было ничего, кроме всепоглощающей, бессильной ярости и окончательного, бесповоротного осознания: его Проклятие нашло его самого.