Сказ о двух птицах (джен)

Я в лесах наберу слова,

Я огонь напою вином.

Под серпом как волна — трава,

Я разбавлю надежду сном.

Огонь. Мельница

Когда Мстислава, оставив спящую Ладу в землянке, уходила из дому, дедушка с подозрением покосился на нее, на корзинку с травами, но ничего не сказал.

— За яблоками, — объяснила она, заметив его взгляд, — у реки кривая яблоня уж к земле клонится, так много поспело.

Поле сонно бормотало что-то вслед, — то ли радовалось встрече, то ли ворчало, что кудесница разбудила его так рано — но Мстислава, улыбаясь уголками губ, нежно, успокаивающе ласкала дикие травы. Мягкая роса падала на землю, на сарафан, на рукава, в корзинку, но ей того и надо было. Окропиться медвяной росой, чтобы окреп дух, чтобы сил хватило исполнить задуманное. По дороге она на ходу срывала ромашки.

Нынче ей снился сон, будто Леля с ней рядом идет. Обычная девица, красивая, словно полевая ромашка, в вышитой красным рубахе, только уж Мстислава точно знала, что это сама весна с ней вышагивает. Богиня вела ее чрез молодой березняк, взяв под руку, где-то в вышине заливались птицы, а потом вдали показался кто-то незнакомый, но сердце зашлось, словно встретило что-то, что давно искало. Молодой мужчина, широкоплечий, темноволосый, с чуть приподнятым квадратным подбородком глядел на нее из-за тонкой березки и будто ждал чего.

Леля поманила его, дождалась, пока подойдет поближе. Потом нежная, как весеннее солнце богиня, вдруг показавшаяся полупрозрачной, вложила в руку мужчины ладонь Мстиславы. Они, не сговариваясь, подняли глаза от своих соединенных рук и поглядели друг на друга.

Он же чуть старше меня, — вдруг поняла Мстислава, приглядевшись к тому, кого поначалу приняла за взрослого мужчину.

Леля, на прощание коснувшись губами сначала лба Мстиславы, а потом чела ее суженного, растворилась, как утренний туман — тихо и незаметно, а за ней последовал и сон.

В том, что богиня вверила заботу о ней именно суженному, Мстислава ни на секунду не усомнилась. А разве может быть иначе?

Над Багряницей, в то утро безмятежной, лениво растекался туман, скрывая от чужих глаз берег и заросли камыша. Только кривая яблоня одиноко возвышалась над белым маревом.

Мстислава устроилась на земле у кривой яблони, облокотилась спиной о ее поеденный жучками-букашками ствол. Когда-то давно ее тетка, вышедшая замуж в одно из поселений Яриловых витязей, приезжала погостить к родным — Мстиславе тогда семь годков было. Тетка от племянницы ни на шаг не отходила — может, потому что детей своих у нее пока не было? — но кроме пустых ласк Мстислава получила еще и знание.

Изяслава моего я во сне увидала, — рассказывала тетка, подставляя лицо солнечным лучам. — Ко мне его сама Леля подвела, мол, вот он, суженный-то. Ну и я не будь промах, отыскала его, так что слушай, детка, да на ус мотай. Только если померещится что такое, тут же поутру к реке ступай. Из полыни горькой да ромашки полевой сплети венок, да еще собери вместе одолень-траву, на весеннем солнышке высушенную, мяту перечную, горицвет не забудь. Травы те подожжешь, чтоб дымили да у реки оставишь — тогда суженный придет по этому следу.

Прошло много лет, и что сталось с теткой, Мстислава не знала, но ее советы помнила, а вместе с ними — приговоры, которым та ее научила.

Заранее приготовленные травы были разложены на земле. Сухие стебли полыни кололи пальцы, но Мстислава продолжала сплетать ее вместе с полевой ромашкой. Венок получился на славу: красивый, аккуратный, большой — такой и мужчина на голову мог бы надеть, не то что девица.

Но венок предназначался для другого. В серединку Мстислава вложила высушенные одолень-траву, мяту да горицвет, вытащила из корзинки кремень с кресалом. Одной искры хватило, чтобы вспыхнули сухие травы, грозясь в одно мгновение обратиться в пепел, но Мстислава тут же зашептала заученные слова:

— Коль дорога длинна, коль тернистый твой путь,

Все невзгоды-печали себе заберу,

По тропинке в свой терем тебя приведу,

Чтобы было тебе где прилечь отдохнуть.

Пусть дороги, как нити, соткутся в шелка,

Пусть ведут, словно звезды, ко мне сквозь туман.

А река обагрится у бобриных запруд,

Про печали-невзгоды свои позабудь.

Пламя вспыхнуло, лизнуло жаром лицо кудесницы, не опалив кожу и волосы, а потом вмиг уменьшилось. Терпкий дым тонкой струей полился над рекой, как нить, наматываемая на веретено. Обряд свершился — оставалось только ждать.

* * *

Весь день Терн приглядывался к оборотню, — теперь в мыслях он Дивия иначе не звал — и каждый раз встречал улыбку, похожую на хищный оскал. Зверь действовал с оглядкой, и надежды на то, что он сам себя по неосторожности выдаст, не было вовсе.

Куда проще сразу убить оборотня, чем бегать от него, раненного, по лесам и болотам. Кол, спрятанный за поясом и прикрытый широким плащом, отдавал телу тепло, накопленное в свою бытность деревом, и наталкивал на дурные мысли. Приставить к груди, навалиться и нет Дивия-оборотня, — под треск лесных барабанов прозвучало у Терна в голове. Один удар и никаких напастей.

До ночи еще далеко, и времени подумать у него больше, чем надо.

* * *

Сгустились сумерки, разведенный костер облизывал шелковое в звездах небо, а Дивий все не унимался — история о том, как погиб последний отпрыск благородного рода восточных ханов, должна быть рассказана именно сейчас. Яромир прилег на землю, подложил под голову свернутый плащ вместо подушки. Из-за ветвей, усыпанных шершавыми листьями, на него глядели холодные звезды, похожие на жемчуг на матушкиной кике[1], и его залила тягучая тоска по дому. Впервые в жизни он был так далеко от Священной Дубравы, впервые так долго не видел мать, отца, и он, вдруг осознав это, почувствовал ноющую боль между ребрами.

Яромир прикрыл глаза, нестройное мельтешение пронеслось мимо: матушкин любимый дуб в родовом саду; старая уже нянька, по привычке захаживающая к нему вечером с кружкой парного молока; Щук, перебирающий сушенные травы и при этом умудряющийся ворчать; Ряпко, зевающий на посту; воевода Бажен, яростно шевелящий верхней губой, отчего кажется, будто его густые усы живут своей жизнью; отец, в дождливый день украдкой несущий свечу к иконе. То, что отец чурается старых богов, Яромир понял в десять лет.

— Как же так, тятя? — спросил он, зачарованно глядя на горящую у образа свечу. — Зачем нам другой бог, если мы Яриловы дети?

— Рано или поздно, Яромир, дети начинают глядеть на родителей иными глазами, — отец, вздохнув, помолчал с минуту, и Яромир не смел нарушить тишину. — Рано или поздно они идут искать свою истину.

Никто, кроме сына, даже жена, не догадывались о предпочтениях царя Мирослава.

Снова вспомнилась тесная комната с красным углом под самым потолком, запах ладана. Как же так, тятя? Как же так?

Почему отец не отвечал? Он же должен ответить! Он должен...

Но царь Мирослав был не больше, чем сон и ответить никак не мог.

* * *

Сон тянулся бесконечно долго, мучительно — прошлое, приятное и нет, воскресало на его глазах. Дольше всех его терзала дочь кочевника, правда, как ее звали, Яромир вспомнить не мог, хоть тресни. Они оказались посреди ночной степи, ковыль качался на ветру, а кочевница глядела на него и молчала. Глаза ее, узкие, но чуть навыкате, будто чего-то ждали.

Когда Яромир в сотый раз задался вопросом, как же ее имя, она вдруг едва шевельнула губами, но звук получился чистый и громкий, как отголосок барабана.

— Вспомни, — вот и все, что она сказала.

Ковыль закачался еще сильней, ближе пригнулся к земле, ветер засвистел, проносясь мимо. Он залетел под рубаху, надувая рукава, выскользнул через ворот, потрепал волосы.

Каменные тучи сгрудились над его головой, грозясь обрушиться вниз, а ветер превратился в настоящий вихрь — такие срывают паруса у кораблей и даже ломают мачты.

— Я не помню! — прокричал Яромир, сплюнув неизвестно как попавший в рот камушек. — Не помню!

Но кочевница не обращала на его выкрики внимания: все так же сложив ноги, она сидела с ровной спиной, и ни одна мышца на ее лице не дрогнула. Даже кожа на шее застыла, будто она вдруг прекратила сглатывать слюну, только грудь едва колыхалась. Черные волосы, идеально прямые, выбились из косы, и теперь походили на тонкие шипы. Прекрасный цветок, окруженный шипами.

Ураган кружил вокруг, не щадя ничего на своем пути, и Яромир только и успел, что выкрикнуть пришедшую ему в голову мысль:

— Роза! Тебя назвали в честь розы!

В одно мгновение ветер, до этого только крепчавший, затих, и над степью засияли чистые звезды. Кочевница улыбнулась.

— Верно. Сарнай значит роза. Верно. Прощай, чужеземец.

Яромир медленно раскрыл глаза и, увидев над собой звезды, поначалу решил, что все еще спит, но треск костра быстро развеял все сомнения. Он не спал, потому что черная тень кралась справа от него, и тень эта была реальнее, чем сама ночь. Вот она склонилась над Дивием...

Яромир наконец повернул голову, в упор поглядел на тень...

* * *

Рука с занесенным в ней колом дрогнула, а потом приготовилась разорвать плоть, но ее вдруг перехватили. Кто-то пихнул Терна в сторону, он накренился и завалился на бок, не имея возможности разглядеть нападавшего. Все произошло слишком быстро, слишком неожиданно.

— Ты что творишь?! — вцепившись ему в кисть, почти в лицо прокричал Яромир.

Ответить было нечего, хотя Терн и попытался:

— Да объясню я все! — но тут от криков проснулся Дивий. Заметив кол, он многообещающе ухмыльнулся, правда, ничего хорошего эта улыбка конкретно Терну не несла. — Если меня не успеют пристукнуть.

Наемник поднялся на ноги, играючи выхватил у Терна кол и отбросил его куда-то в кусты.

— Ты знаешь, что я делаю с теми, кто пытался меня убить? — нависая над распростертым на земле Терном, грозно вопросил он. Тот только попятился, как морской краб, в сторону, но Дивий ловко ухватил его за ворот и поднял над землей. — Я оставляю их медленно гнить от собственных ран в каком-нибудь овраге.

Перед Терном не пронеслась вся жизнь — он видел только разъяренное лицо оборотня: раздувающиеся как у быка ноздри, налившиеся кровью глаза, оскаленные зубы. На быструю смерть надеяться было нечего.

— Да оставь ты его! — Яромир дернул Дивия за рукав с такой уверенностью, что будто даже сделался старше и выше ростом. — Мало ли что в голову взбрело, только убивать тебя никто не стал бы.

Наемник, не ожидавший заступничества, пошатнулся и ослабил хватку настолько, что Терн смог коснутся ногами земли.

— Ты мне под руку не лезь! — рявкнул Дивий, и Терну вдруг показалось, что волосы у него встали дыбом, как у ощетинившегося пса. — И без тебя разберусь! Сам-то небось все видел, а теперь прикрываешь его.

Терн ожидал, что Яромир отступит в сторону, уйдет, ничего больше не скажет, но его голос, ровный и спокойный, зазвучал вновь:

— Нам больше не по пути, Дивий. Дальше мы пойдем без тебя.

Теперь волосы дыбом встали уже у Терна, потому что оборотень зарычал, как будто приготовился кого-то убить, и еще яростней ухватил свою жертву за воротник.

— Иди на все четыре стороны, а он останется! Ты ведь хотел убить меня? — он резко повернул лицо к Терну. — Посмотрим, спасет ли Морана своего любимца.

Звяк-звяк! Это Яромир вытащил из ножен охотничий кинжал и, поудобней перехватив, приготовился нападать.

Дивий только расхохотался.

— Что, никак не можешь без него обойтись?

Насмешничал наемник недолго. Захрустели кости, напряглись сухожилия, взбугрились вены. Дивий сам не заметил, как разжал пальцы, отпуская Терна, как тот отполз в сторону, а потом заговоренный нож вонзился в землю. Вытащить нож из-за пояса человека, горящего желанием убить тебя? Да раз плюнуть!

Только в одном Терн просчитался, рассчитывая обменять заколдованную вещь на свою жизнь — в том, что нож выскользнет из руки, лезвие войдет в землю, отразит круглую, как блин, луну, а Дивий, из-за судорог попятившийся назад, переступит через торчащую рукоять.

* * *

Рука Яромира, все еще сжимающая кинжал, постепенно опустилась.

Яромир никак не мог переварить произошедшее: на его глазах Дивий оброс шерстью, встал на четыре лапы, утробно зарычал. Одежда лохмотьями свисала то тут, то там, волк отряхнулся, избавляясь от мешающихся тряпок, а потом поднял глаза и посмотрел прямо на Яромира.

Тот самый. Это он стоял над окровавленным телом Радомира, это по его морде стекала кровь.

Волк повернул голову к Терну, не смевшему пошевелиться, обнажил клыки. Как зачарованный, травник не смел подняться на ноги, лишь, пятясь, отползал назад.

Волчьи зубы щелкнули, сжимаясь на левой щиколотке своей жертвы, потянули к себе, игнорируя стоны. В тот же миг Яромир, подкравшийся сзади, занес руку и опустил свой кинжал на волчью спину.

Оборотень разжал челюсти, давая Терну возможность ускользнуть. Высунув язык, он покачнулся, припал на передние лапы.

Но Терн знал, что убить оборотня не так уж и просто, и никакая сталь не справится с этой задачей. Он попытался встать, но нога в том месте, где Дивий схватил его зубами, заныла — и шагу не ступишь.

— Не стой! — коротко бросил он Яромиру, уставившемуся на окровавленный кинжал. — Уходить надо, пока не очухался.

Остальное Яромир понял без слов: сунул кинжал за пояс, не обращая внимания на кровь, мигом запачкавшую рубаху, рывком поднял Терна на ноги (травник застонал сквозь стиснутые зубы), перекинул его руку через свое плечо и, медленно шагая, повел его через лесную чащу прочь.

* * *

Темное марево перед глазами — Дивий уже видел такое однажды, когда еле живой лежал в яме, вырытой победителями, среди трупов проигравших. «Меня не так просто убить,» — подумал он тогда прежде, чем перегрызть глотку охранявшему тела падших воинов.

Теперь то был не далекий восточный город, а родные леса, но Дивий так же видел черное марево перед глазами. Он поднялся, сделал несколько неторопливых шагов, припадая на левую переднюю лапу — да, знатно его резанул царский сын. Теперь то уж ясно, Яромира не уговоришь начать новую, волчью жизнь. «А жаль, из парня может и вышел бы толк».

Волчий нос поймал след прежде, чем Дивий пожелал этого. Сделав над собой усилие, оборотень спружинил, перескочил через кусты и направился к реке.

* * *

Ночной лес простер над ними свои ветви, где-то рядом ухнула сова, но быстро затихла. Яромир поудобней перехватил Терна, хромающего, как одноногий пират, и так же медленно, в меру сил и возможностей, повел его дальше. Плечо, на которое всем своим весом опирался травник, по ощущениям походило на каменное, до того затекло, но Яромир и слова сейчас бы не посмел сказать. Чувство вины было его постоянным спутником, с годами он научился различать, где был его промах, а где — чужой, так вот, в этом случае определиться он никак не мог. Ему было стыдно за то недоверие, с которым он отнесся к подозрениям Терна, за ужасные обвинения, мысленно выдвинутые в голове, за то, что он слишком долго тянул резину и поздно ранил Дивия.

— Эй, царевич, — как-то неуверенно позвал Терн. Если бы Яромир мог читать мысли, наверняка бы удивился тому, что травника тоже гложет совесть, но он думал, молчанием отгородившись от всего мира.

— Яромир, — еще неуверенней промямлил Терн, стараясь сильно не наседать на чужое плечо. — Куда мы дальше?

— В Шепчущую Рощу попробуем, — пыхтя от натуги, ответил Яромир. — Там тебя твои подлатают, как новенький будешь.

Голос его звучал преувеличенно бодро, даже чересчур — обман не разгадал бы только ребенок.

— Нельзя мне в Рощу, — едва не плача, забормотал Терн. — Уж лучше в лесу, где-нибудь под сосенкой копыта откинуть, чем в Роще.

Он вдруг убрал руку, которой держался за Яромирово плечо, тут же, как подкошенный, сел на землю — царевич оглянуться не успел.

— Доставай кинжал, пока времени чуть есть. Если не хочешь, то я сам как-нибудь, дурное дело нехитрое.

Ошалело вытаращив на него глаза, Яромир будто пропускал все реплики мимо ушей. Только когда его настойчиво дернули за рукав, он воскликнул:

— Ты что задумал, дуралей?!

Голубые глаза под светом луны посветлели, превратившись в серые — от этого обреченность проступила в них явственнее.

— Тут либо ногу отнять, либо помирать. Но как ты меня тащить потом будешь — на горбу что ли? И если ногу резать, то прижечь надо, а костер сейчас не разведешь, — лицо у травника на мгновение исказилось, потемнело. — Так что дай сюда нож, если помочь не хочешь, уж в сердце я себе попаду.

Но Яромир не ответил, не достал кинжал из-за пояса, а просто опустился рядом с Терном на корточки, проскользнул под рукой, ухватил покрепче.

— Значит, когда от кочевников ноги уносили, ты самопожертвованием заниматься не собирался, — покряхтывая от напряжения, неторопливо рассуждал он. —А тут нате вам, погеройствовать решил! Ну нет, раз вместе начали, вместе и закончим.

Теперь Терн молчал, не зная, что ответить.

Рядом, за стеной деревьев, бурлила река, пенясь и ударяясь о высокий берег. Луна уже скатывалась к краю, хотя до рассвета было еще далеко. Терну вообще показалось, что луна на самом деле стоит на месте, а ему только чудится, будто она опускается вниз.

Старик Гостомысл, когда пришло время обучать своего подопечного, первым делом принялся рассказывать о нежити: кикиморах да мавках, упырях да волколаках. О последних речь шла дольше всего — в молодости Гостомысл что-то не поделил с оборотнем, и от его преследований скрывался целых восемь лет. Просто тот волколак умер от старости — ему, как никак, на момент ссоры было восемьдесят с лишним лет — но обычно эту делал маскировали и особо не освещали.

Главное, что Терн вынес из разглагольствований о волколаках, так это то, что в слюне у них сильный яд. Гостомысл твердил, что от укуса люди, отлежав с неделю в лихорадке, либо сходят с ума, либо сами начинают перекидываться, а после смерти перерождаются в вурдалаков [2], но раньше Терн не сильно верил этим сказкам. Сейчас же он чувствовал, как кровь бурлит в венах совсем по-другому, а нога наливается тяжестью, и все здравомыслие мигом улетучилось. Самые гадкие мысли ползли в голову, как змеи по осени расползаются по овражкам и лощинкам.

Во всем этом хаосе из предположений, чувства обреченности и жалости к самому себе внезапно родилось новое ощущение — тревога. Что-то страшное приближалось, Терн чувствовал это против своей воли. Он попытался посмотреть назад, но Яромир ни на секунду не сбавлял шаг, и сделать это из-за его плеча не получалось.

— Погоди, остановимся на минуту.

Яромир заворчал: «Что, опять помирать будешь?» — но просьбу исполнил.

Лес будто в одно мгновение распростер над ними свои ветвистые лапы, как птица, крыльями накрывающая своих птенцов, замолкли ночные пучеглазые совы, до этого беспрерывно ухающие из дупел в старых деревьях. Ногу Терна оплел из ниоткуда появившийся уж, поднял блестящую голову, прошипел что-то на своем языке — травник не понял — потом так же быстро ослабил хватку и уполз восвояси, только черная чешуя какое-то время переливалась в траве.

Тяжело сглотнув, Терн пригляделся к кустам, закрывающим обзор, и в мгновение ока побледнел, будто только что его губами коснулась Морана-смерть.

— Все, — только и смог сказать он, не смея оторвать глаз от призрачных красно-черных нитей. Сумей Яромир видеть так же, как он, тоже посерел бы лицом и не смел шелохнуться. Дивий шел за ними — чего и следовало ожидать — но то, что он уже так близко, никак не укладывалось в голове.

— Да что там? — раздражаясь, спросил Яромир. Но вместо ответа кусты вдалеке затряслись, и бусый волк, чуть прихрамывая, вышел под лунный свет.

Глаза его, и до этого угрожающе налитые кровью, сверкнули как острие ножа, клыки обнажились. Ярость, подпитывающая Дивия на протяжение всего пути, потоком пролилась наружу, и волк, зарычав, бросился к своим жертвам.

Они побежали так, как улепетывает заяц, завидев в зарослях лисий мех, позабыв о боли, страхе, здравом смысле. Нечто более сильное руководило ими, то, что сближало человека со зверем — инстинкт. Бесполезно бегать от смерти, если бежишь по кругу.

Они недолго продирались сквозь деревья: река, которую давно уже стало слышно, оказалась ближе, чем можно было подумать. Поросший колючей травой берег высотой в три человеческих роста резко обрывался, у подножия бурная река бросалась на земляную насыпь. Яромир замер у края, как зачарованный глядя на пену волн.

— Надо прыгать, — хриплым голосом заявил он, чувствуя, как в груди все скручивается в узел.

— Прыгать?! — ошарашено переспросил Терн.

— Прыгать.

И он, больше ничего не говоря, скакнул вниз, утягивая за собой Терна. Прежде, чем мутная вода сомкнулась над ними, оборотень подошел к обрыву. Он, низко опустив морду, глядел на темные воды и все ждал, когда же его добыча всплывет на поверхность, но тщетно. А потом была темнота.

Птичьи крики — вот последнее, что он слышал. Глаза жгло, по морде полилась огненная кровь, стекая в разверзнутую пасть. Оборотень вертел головой из стороны в сторону, стараясь согнать проклятую птицу, и в конце концов ему это удалось. Когда раненый ослепленный волк шагнул с обрыва, сокол тут же взвился в ночное небо.

Река Багряница окрасилась красным, погребая в своих водах Дивия, оборотня и убийцу.

* * *

Бурное течение то поднимало вверх, то тянуло ко дну. Яромир не пытался ему сопротивляться, наоборот, он отдался на милость реке, стараясь лишь не выпустить руку Терна и изредка подниматься на поверхность, чтобы вдохнуть поглубже. Во всей суматохе он не успевал следить, что происходит с травником, и единственное, на что можно было понадеяться — помощь богов. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» — без остановки твердил он в своей голове, обращаясь к Ярило, Перуну, Макоши, Велесу и даже Христу, для которого отец зажигал свечу у иконы.

Наконец, ближе к утру, когда солнце еще не встало, но уже приготовилось подняться над горизонтом, река, основательно помучив, выбросила их на берег. Почувствовав ногами дно, Яромир только и смог, что сдавленно ахнуть.

Он за руку вытащил Терна из воды — тот выглядел так, будто не спал целую седмицу.

— Нога, — только и смог простонать он, прежде чем со всего размаху плюхнуться на песок. Тут же откинувшись назад, он раскинул руки в стороны и устало прикрыл глаза. Грудь вздымалась рвано и резко.

Едва не ползком Яромир подобрался к нему, задрал мокрую штанину, пропахшую водорослями, рыбой и кровью: нога распухла, покраснела, на месте, где клыки оставили глубокие отметины, выступила желтоватая жидкость. От такого зрелища у Яромира закружилась голова.

Он на коленях стоял перед распростершимся травником, беспомощный, бессильный. От собственной ненужности челюсти свело, и Яромир чувствовал, что еще немного и он закричит, как раненый зверь.

«Дзинь!» — вдруг звякнуло у него под самым носом. Он поднял глаза, посмотрел на из ниоткуда появившийся шар голубоватого света, размером с насекомое, но это точно был не светлячок или еще какая букашка. Рядом снова звякнуло, и новый шарик засветился в двух шагах от Яромира.

Каждую секунду все новые и новые шары света загорались в двух-трех шагах друг от друга, образуя своеобразную... путеводную нить?

Рассудив, что хуже уж точно не будет, Яромир из последних сил поднял Терна, взвалил его беспамятное тело себе на плечи и побрел туда, куда вел свет.

Примечания

[1] Кика — головной убор с "рожками", который носили только замужние женщины. В отличие от кокошника, закрывает волосы полностью. Украшалась жемчугом, бисером и драгоценными и полудрагоценными камнями.

[2] Вурдалак — восточнославянское название вампира. В представлении наших предков, вурдалаки мало чем отличаются от западно-европейских вампиров, не считая того, что вурдалаком мог стать погибший оборотень-волколак.