Breaking the ice. Хроники (джен)

До недавнего времени Чакотай почти что гордился тем, как выдрессировал свое мышление. Правило «не думай о белой обезьяне» в его случае давно уже не работало. Точнее, картина всплывала, разумеется, в сознании в первые минуты — он все-таки такой же человек, как и прочие, и его мозг устроен точно так же, — но потом ему не составляло труда изгнать обезьяну из головы и из мыслей — если, конечно, кто-нибудь или что-нибудь вдруг о ней снова не напоминало.

После последней встречи с Сеской Чакотай приложил немало усилий, чтобы выкинуть из головы и ее, и — к черту белую обезьяну! — ребенка, и в конце концов ему это удалось. Однако сигнал бедствия с кейзонского маяка за секунды превратил всю его кропотливую работу над собой в полный пшик. Кэтрин, во всяком случае, прекрасно поняла, что это зрелище — невнятное, прореженное помехами нападение на ребенка, который, как бы там ни было, был его, — полностью вывело его из равновесия. И можно было с уверенностью ставить на то, что остальная команда мостика тоже не осталась в неведении.

— Это должно быть твое решение, — сказала Кэтрин чуть позже в своем офисе, когда они обсуждали, как реагировать на сигнал бедствия и реагировать ли вообще. — Если ты решишь лететь за ребенком… Я знаю, что могу заявить от лица всей команды — и флотских, и маки: мы тебя поддержим.

Это утверждение всколыхнуло в сознании целый шторм, и Чакотай в первый момент с радостью ухватился за возможность переключиться на что-то другое, не связанное с Сеской и всей этой ситуацией. Он целый день скрупулезно разбирал буйство водной стихии на незаметные глазу течения и закрывающие горизонт высокие волны. Кажется, вулканцы называют это «логической деконструкцией эмоционального комплекса». Сияющий в свете солнечных лучей столб воды — мы тебя поддержим. Не то чтобы он в этом сомневался, но есть вещи, которые просто нельзя принимать как должное — какими бы очевидными они на самом деле ни являлись. Едва различимое, но, пожалуй, опасное течение — и флотские, и маки. Не так много времени прошло с тех пор, как они с Кэтрин вернулись на корабль после того, как команда «Вояджера» с огромным риском все-таки добыла у видиан лекарство от заразившего их вируса. Экипажу пришлось постараться, чтобы уговорить Тувока на эту авантюру, и Чакотай не мог отделаться от мысли, что если бы в изоляции оказался кто угодно другой, кроме них двоих — именно двоих, — убедить вулканца было бы легче. На первый взгляд это утверждение казалось парадоксальным, но Тувок, подобно всем представителям его расы, как огня боялся того, что считал эмоциональным вмешательством в процесс принятия решений. А в той ситуации он был слишком эмоционально заинтересован. Однако, как бы там ни было, команда, прощупывая почву для своего мини-мятежа, тоже наверняка употребляла это снова разводящее их по разные стороны уже эфемерных баррикад сочетание: и флотские, и маки. Чакотай потом слышал эти слова краем уха в столовой — во время обычных обсуждений очередной решенной проблемы и способа, с помощью которого с ней справились. И, помнится, тогда же подумал: плохо. Теперь, по прошествии двух лет, этот водораздел действительно остался лишь в словах — просто условный рефлекс, привычка, — но Чакотай еще в Пустошах понял, насколько опасными могут быть подобные слова-штампы. Ярлыки слишком часто играют роль тех самых деревьев, за которыми не получается увидеть лес.

Вечером, однако, пришлось выкинуть из головы отвлеченные размышления и заняться решением более насущной проблемы. После встречи с инопланетянами, оказавшимися теми самыми «небесными духами», легенды о которых рассказывал его народ, Чакотай действительно почувствовал, что наконец-то пусть немного, но примирился с покойным отцом. Или, во всяком случае, прошел по этой дороге так далеко, как никогда не надеялся зайти. Но вот того, что отец и в самом деле ответит на его зов и посетит почти что осязаемой тенью его видение, все-таки не ожидал. Небесные ли духи были тому причиной, суть его «дилеммы» ли? Ответа он не знал, но, пожалуй, и не хотел знать.

Чакотаю часто снились яркие, цветные сны, которые он потом помнил во всех подробностях. Той ночью ему почему-то приснилась поэма о Беовульфе. Он откуда-то знал, что это именно сам эпос, а не голороман, хотя ночной датский лес был как две капли воды похож на тот, что он видел год назад, разыскивая в голопрограмме пропавшего Гарри. Лес этот снова живо напомнил Чакотаю базу маки в Пустошах. И снова его преследовал знакомый вопрос: что если не так давно и отец проходил теми же самыми тропами, смотрел на те же звезды, вслушивался в тот же шепот листвы? Вот только теперь этот вопрос почему-то казался риторическим, а известный ответ на него был — да.

Стоя за дверями Хеорота, Чакотай слышал, как дружинник докладывает о его прибытии — прибытии Беовульфа — конунгу Хродгару, и слышал ответ конунга — кажется, это противоречило сюжету эпоса, но почему-то казалось правильным:

— Видел я витязя в дни его детства; умер отец его, славный Эггтеов, в дом которого…

Дальнейшие слова Хродгара потонули в шуме листьев, растревоженных внезапно поднявшимся почти шкальным ветром.

Странное дело: Чакотай отлично помнил сюжет эпоса, пожалуй, даже отчетливее, чем в реальности, и помнил о том, что он, Беовульф, прибыл в земли данов, дабы защитить их народ от страшного кровожадного чудовища, которое разоряет их дома и убивает невинных людей. Но почти физическую потребность немедленно броситься в бой он, тем не менее, чувствовал не тогда, когда звучало имя Гренделя или рассказ о его злодеяниях, а тогда, когда слышал имя отца.

— К нам ты ныне явился, Беовульф, — приветствовал его Хродгар в чертогах Хеорота, — как друг и защитник, верный долгу, — голос конунга, внешне как две капли воды похожего на Антвару, который когда-то приветствовал Чакотая после вербовки в маки, неожиданно налился металлом, обрамляя слово «долг». — Ведь было: в споре убивши Хадолафа из рода Вильвингов, отец твой распрю посеял кровную, — Антвара улыбнулся смущенно, словно давая понять, что это всего лишь фигура речи, и сюжет и лексика эпоса окончательно полетели к черту. — Твой отец присягнул нам. Желаешь ли ты стать, наконец, достойным сыном своего отца и продолжить его дело?

— Это — единственное, чего я ныне желаю, — твердо и обреченно ответил Чакотай…

И проснулся.

С трудом выпутавшись из сбившегося в беличье гнездо одеяла, он добрел до ванной, включил воду и плеснул немного в разгоряченное лицо. Хотели логическую деконструкцию эмоционального комплекса, коммандер? Получите и распишитесь. А если вам что-то не нравится в посылке — так это ваша глубоко личная проблема. И нечего перекладывать ее решение на других.

Чакотай на подрагивающих ногах вернулся в комнату и, не зажигая свет, на ощупь рухнул в кресло. В окно светили незнакомые, чужие звезды дельта-квадранта, куда в конце концов привела его дорога, выбранная под влиянием переворачивающего все существо желания примириться с тем, кто уже ушел навсегда. Не то чтобы это было для него новостью. И не чтобы у него не было других, и весьма веских, причин. И все же, не зря, наверное, вулканцы считают, что до конца логически деконструировать эмоциональный комплекс, будучи запертым внутри оного, никто, кроме них, не способен.

А еще, наверное, не зря уже другая, еще более мудрая раса считает, что всему во вселенной назначено свое время.

Всему. В том числе затуханию условных рефлексов.