Вскрытие (гет)

Идеальный прыжок оканчивается легким приземлением, лезвия скользят по израненному льду, а перед глазами расцветают цветы и вспышки. Мир вокруг кружится вместе с ней, вращается хаотично, и голубоватый, покрытый зазубринами и горстками снега лед меняется местами с зарешеченным, покрытым арматурой и прожекторами сводом потолка. Новый, опять идеальный прыжок переходит в стремительное вращение, она медленно опускается и поднимается, хватается озябшими, горящими пальцами за обжигающее лезвие и отпускает его, взмахивая рукой и обводя ладонями щеки.

Он смотрит на нее, она чувствует его взгляд каждой клеточкой тела, выгибается, стремительно бросается вперед и резко заворачивает у самого бортика. Лед под лезвиями коньков скрежещет, взрывается снежными хлопьями, и она топчет его зубцами, наслаждается звуком и отрывается от земли.

Она смеется, врезаясь ладонями в бортик, хватает ртом горячий воздух и выдыхает белесый, стоящий перед глазами туман. Голова гудит и кружится, ноги разъезжаются в разные стороны, и она громко хохочет, хватает его за руку и тянет на себя. Поцелуй получается сухим и холодным, она долго прижимается губами к его губам, не отпускает руку и слушает ровное биение собственного сердца. Он почти не реагирует, разве что лукаво улыбается, перехватывает ладонь и переплетает пальцы. Холод царапает щеки и оседает на ресницах, и она видит, как они оба покрываются морозной коркой, сквозь которую просвечивает неверный трепещущий огонек.

— Мы сегодня ужинаем с Уиллом? — она смеется, хватается за его ладонь и неловко шагает по жесткому покрытию.

Перед глазами распускаются фейерверки, прекрасные и красочные, и она завороженно жмурится, ловит губами алые капли и намеренно падает, упираясь плечом в его плечо. Он лукаво щурится, смотрит на нее проницательно, будто видит насквозь и даже больше, обхватывает ладонью за талию, будто дает разрешение, и оставляет на виске жарко-прохладный выдох. Мурашки бегут по замерзающему, все еще разгоряченному катанием телу, и она хихикает, падает на скамейку с размаху и смотрит на новые вспышки.

— И с Джеком, — он садится перед ней на корточки, помогает развязать тугой узел и стягивает коньки, хватаясь ладонью за лезвие.

Она откидывается назад, ударяется макушкой о стену и глухо смеется. Прохладные пальцы касаются щиколотки, и на этом месте вырастает ледяная, сковывающая подобно кандалам толстая корка. Тусклый, неверный свет мерцающих ламп высвечивает длинные тени, расползающиеся по неровным стенам, отражается от щербатого и пожженного с обратной стороны зеркала и бьет в глаза острой, раздирающей кожу льдинкой. Она жмурится и глухо фыркает, поджимает губы, и изо рта ее вырывается тихий свист.

— Сегодня все решится, — поет она, и крохотные, налипшие на лезвия снежинки завораживающе танцуют над его головой.

Он смотрит на нее снизу вверх, и в его глазах танцуют багряные отблески, лихие и острые, и она растягивает губы в широкой улыбке и натягивает сапоги. На улице снова сыро, влажные капли покрывают перила лестницы, плещутся под ногами, и от каждого ее шага по асфальту расползается хрустящая корка. Она задирает голову вверх, смотрит на едва заметные из-за огней города звезды, смеется, ловя губами падающие с неба капли.

Дождь моросит противно и освежающе, оседает на волосах мокрой дымкой, стекает по щекам и шее. Она облизывает губы, причмокивает, холодная вода вызывает мурашки и ставит дыбом волосы, и прохладный ветер сдирает с нее тонкую броню.

— Я не собираюсь убивать Джека, — выдыхает он, будто забыв, что недавно уже говорил так о Мэйсоне Верджере, — Уилл сделает это.

В машине тепло, почти жарко, вода тут же стекает, расплывается по сиденью некрасивым пятном, так что пропитавшаяся ей ткань липнет к коже. Она тихо смеется, разглядывает освещающие дорогу фонари, укрытые занавесом моросящего дождя, провожает взглядом каждый проплывающий мимо, похожий на магический шар круглый матовый плафон.

— Уилл сделает это, — повторяет она, будет забыв, что уже говорила так, — бедный, бедный Уилл, заплутавший между сном и реальностью. Это, должно быть, приведет его в чувства, — она ловит его взгляд, улыбается тепло и мягко, смаргивает повисшие на ресницах капельки, — жаль, от обратной стороны медали он отделаться уже не сможет.

Он смотрит на нее краем глаза, и она чувствует его взгляд, как всегда колючий, проникающий в самую голову сквозь отражение в зрачках, вырывающийся обратно с жарким дыханием. Она провожает взглядом очередной фонарь, чуть более тусклый, немного другого оттенка, и вокруг него кружатся в танце капли, клубится ореолом водяная пыль.

— Придется падать вместе? — усмехается он, возвращая внимание дороге.

Она ведет пальцами по стеклу, вырисовывает не отпечатывающиеся узоры, вдыхает холод и скользкий запах, прижимается лоб, оставляя белые туманные отпечатки дыхания. Отражение в стекле мажется и исчезает, но она все еще смотрит на себя, видит собственное отражение в собственных же глазах, стучит пальцами по кнопке поднятия.

— Придется падать следом, — кивает она, поворачиваясь.

Он улыбается, слегка склоняя подбородок, и она повторяет его жест, оглядывается на освещенную тусклыми уличными фонарями дверь в дом, стучит костяшками по стеклу. Морось превращается в настоящий дождь, и дождь стучит по стеклу тоже, выбивает ритм и испаряется, едва касаясь собственного отражения в асфальте.

Волна обрушивается на голову, стоит ей выйти из машины, и она смеется, точно маленькое дитя, раскидывает руки в стороны и глотает холодные капли. Он успевает скрыться в доме до того, как она выбирается, и теперь опускает зонтик на ступени с цокающим звуком, смотрит на нее будто бы укоризненно и качает головой. Она видит, как он улыбается, в отражении собственных глаз, машет руками и смеется, подставляя лицо влажному холоду.

Нутро дома обдает теплом и жаром, и она тут же чувствует, что дьявольски замерзла. Он меряет ее насмешливым взглядом, отправляет наверх в душ и переодеваться и обещает успеть что-нибудь приготовить. Она ловит его ладонь прежде, чем он окончательно разворачивается, подается вперед, облизывает губы. Он склоняет голову, ведет кончиком носа по ее щеке, касается губами уголка губ, и она делает рывок вперед, сминает его губы, выдыхает и перехватывает дыхание. Все это длится всего мгновение, она отскакивает, хохочет, раскидывая руки и разбрызгивая нагревшиеся капли, кружится, едва не поскальзываясь на натекшей с одежды луже. Дыхание вырывается изо рта облачками пара, белесыми сгустками, мир перед глазами кружится, и она взлетает по лестнице, скрывается за поворотом и приваливается спиной к стене.

В коридоре приятный полумрак холодит пальцы, путает волосы, скользит тенями по щекам, вычерчивает морщинки у губ и в уголках глаз, толкает вперед и придавливает к полу. Под ногами расползается мокрое пятно, пропитывает холодные доски, щекочет ступни, и она скользит по воде пальцами, перекатывается с мыска на пятку, проезжает вперед и врезается ладонями в дверь. Полумрак взрывается красками и цветом, от ванной веет холодом и паром, и она сбрасывает одежду прямо на пол, опирается ладонями о раковину и долго смотрит на собственное отражение. Ей кажется, будто что-то не так, катастрофически неправильно, и это липкое ощущение сводит пальцы и перекатывается в животе.

Светлые пряди падают на ключицы, свиваются колечками на коже, липнут к ушам и щекам, в светло-карих глазах бушует песчаная буря, и она уже не в силах ее остановить. На белой коже расползаются темные тени, заполняют каждую морщинку и складочку, тянутся от ресниц до самого подбородка, яркий свет печет макушку, капли дождя ударяются о кафельный пол с противным скрежетом. У нее под ногами снова лужа, ноги скользят и заплетаются, разъезжаются в разные стороны, будто она совершенно забыла снять коньки и теперь неловко катится по рыхлому льду.

Тугие струи больно бьют по коже, оставляют расплывающиеся фиолетовые синяки, приводят в чувство, выгоняют из тела тени и тьму. Или ей кажется, будто теперь она клубится над головой, превращается в горячее влажное облако, эта беспросветная и непроглядная тьма, ночным небом ложащаяся на плечи.

Она спускается вниз, а за ней следует ручеек из капель, потому что она даже не забывает, не считает необходимым вытирать волосы и что бы то ни было еще, натягивает одежду на мокрое тело, шлепает босыми ступнями по холодному полу и ловит губами исходящий с кухни запах. Она не разбирает, чем именно пахнет, перепрыгивает через несколько ступенек разом и в конце концов врезается плечом в дверной косяк, сдавленно шипит и смеется, растирая наверняка наливающийся синяк.

Он замирает напротив, отделенный от нее кухонной столешницей, укоризненно качает головой и неспешно вытирает руки полотенцем. Он манит ее покачиванием ладони, обводит ощутимым покалывающим взглядом, откладывает полотенце и берет другое — идеально чистое, кивает на кресло, и она мотает головой, приближается вприпрыжку, запрыгивает на столешницу и протягивает руки, невесомо цепляясь кончиками пальцев за подвернутые до локтей рукава рубашки. Ткань хрустит и мнется, греет пальцы и оставляет вздувающиеся волдырями ожоги, она ведет ладонями, обхватывает предплечья, забирается пальцами под рукава. Он усмехается, сверкает лукавыми смешинками в глазах, склоняет голову и подается к ней, поднимает руки, так что ее ладони беспомощно падают, и касается ее мокрых волос мягким полотенцем.

Дождь за окном постепенно превращается в ливень, капли стучат, яростно барабанят по стеклу, будто пытаются прорваться внутрь, фонари тухнут, их свет кажется отсветом крохотных светлячков, рассыпавшихся по темному небу. В лужах на земле отражаются звезды, но дождь скрывает их, прячет от людских глаз, припорашивает белесой дымкой вырывающегося изо рта дыхания, и звезды становятся мифом, глупой сказкой, в которую верят разве что дети.

Он ведет полотенцем по ее коже, вытирает впитывающуюся липкую влагу, смахивает каждую капельку. Ей нравится думать, что она звезда, и вода отгораживает ее, прячет от чужих взглядов, а он убирает ее заслон, только чтобы на мгновение насладится слепящим белым светом. Ей нравится думать, что она горящее золото, но она всего лишь белесая дымка, моросящий за окном дождь и талый снег, укрывающий плечи.

Дождь стучит мерно и шумно, касается теплой кожи, вызывает колючие мурашки, шероховатая ткань полотенца царапает и растирает до красных пятен, его пальцы поглаживают высушенные, лишенные влаги отпечатки, и холодок расползается от неосторожных мимолетных касаний. Она ведет носом, склоняет голову, и полотенце падает ей на шею, укрывает плечи влажным теплом и его запахом, и он приближается слишком, непозволительно близко, и она ловит его дыхание губами и растирает на кончиках пальцев.

Что-то в сковороде на плите кипит и пенится, и он не отстраняется, тянется через нее и убавляет огонь, смотрит ей в глаза долго, и она ловит мерцающие винным блеском смешинки. Дождь не думает стихать, на улице совсем темно, не видно ни единого желтого блеска, и прозрачные капли отражают свет изнутри, пробираются внутрь призрачно и эфемерно, тянут на себя тепло и разлетаются снежинками по ветру.

— Во сколько все придут? — она склоняет голову набок, и влажные волосы ложатся на его плечо.

Он следит за ее взглядом, усмехается и отстраняется, тянет ее за руки, так что она соскальзывает на пол и упирается грудью в его грудь. Холод расползается с каждым вдохом, она чувствует себя скованной статуей, и только с кончиков пальцев капает на пол вязкая теплая вода. Он снова тянется через нее, подхватывает тонкими пальцами нож, перебрасывает его на ладони и вручает ей рукоятью вперед. Она касается холодной стали и холодной кожи, сжимает крепко, крутит округлую рукоятку в ладони и опускает лезвие на блестящие капельками влаги пучки зелени.

— Уилл обещал подойти к семи, — его голос прокатывается по кухне, отражается от стекол и звенит в застывших за окном каплях, — Джек, вероятно, задержится.

Она хихикает, шлепая острием ножа по пушистой зелени, преследует его взглядом, когда он отходит к плите, так и оставляя полотенце болтаться на ее плечах, и она стягивает его, не глядя швыряет на кресло и промазывает, так что оно бесформенной тряпкой падает на пол. Часы в столовой громко тикают, но шум дождя заглушает их, сливается и объединяется, будто время и вода — это вовсе одно и то же. Время течет, падает с неба и растворяется под ногами, впитывается в землю и волосы, омывает кожу и с громким плеском вливается в лужу, простирающую от одного горизонта и до самого сердца. Время течет и испаряется, тикает шестеренками часов и капает водой на ресницах, и она ловит его пальцами, растирает о блестящую сталь ножа и смеется, вдыхая ядовитые пары.

— Джек вечно опаздывает и пропускает все самое важное и интересное, — фыркает она, отбрасывая липкие волосы за спину, — что мы будем делать после?

Она видит свое отражение, скрытое серебристым блеском металла, крутит и перебрасывает нож в пальцах, ударяет кончиком по разделочной доске и оставляет крохотные дыры в широких листьях.

— Самая большая ошибка в твоей жизни, — медленно, почти по слогам проговаривает он, — почему ты считаешь Флоренцию ошибкой? Обернись время вспять, что бы ты сделала?

Дождь туманной дымкой липнет к стеклам, стекает прозрачными округлыми каплями, ударяется о землю, отбивая простой незамысловатый ритм. Она крутит нож в пальцах, облизывает губы, поднимает взгляд, задирает голову вверх и слепнет от яркого белого света. Часы тикают отвратительно громко, сердце бьется с ними в такт, дождь заглушает бушующие в голове мысли. Ей тихо и спокойно, только чего-то не хватает, чего-то удушающе важного, необходимого до дрожи в кончиках пальцев, но мысли ускользают, свиваются в белесый клубок и исчезают, и в голове шумит дождь и тикают часы, и сердце бьется на губах.

— Совершила бы ее снова, — она смеется, перекатывает нож в ладони, — и снова, и снова, и снова. Людям свойственно совершать одни и те же ошибки, и они совершают их с удовольствием. Лента обрывается, а чашка помнит, что должна разбиться.

Молния сверкает неожиданно, отражается в полированном металле, серебрит ее растрепанное отражение, и она видит, как молния застывает в ее глазах. Дождь постепенно стихает, становится глуше и реже, за молнией следует гром, и гром отражается от стекол и звенит, поет и завывает. Кухня наполняется пряным мясным запахом, он смешивается с ароматом зелени под ее пальцами и его на ее волосах, и она ведет подбородком, прикрывает глаза и считает. Часы тикают удушающе громко, и сердце бьется в такт, и дождь глушит шелестом и плеском.

— Если ты не хочешь во Флоренцию, мы можем поехать куда-нибудь еще, — он не отрывает взгляда от кастрюли, щипцами осторожно вынимает мясо.

— Нет, — она смеется, продолжает кромсать несчастную зелень, улыбается и поджимает губы.

Только утихший дождь возобновляется, обрушивается на землю серебристой стеной, отрезает глухой свет мокрых фонарей и расцвечивает в воздухе серебристые вспышки молний. Она обрушивает лезвие ножа на разделочную доску, поворачивает голову, так что мокрые волосы соскальзывают с плеча, и капельки воды ударяются о дерево. Он смотрит на нее долго, как всегда пронзительно, и ей неожиданно становится страшно, сердце замирает и пускается вскачь, и молния разрезает небо на две части. Вспышка отражается в серебристой стали ножа, слепит глаза, и следующий за ней гром глушит, топит волной и заставляет встать дыбом волоски на теле.

— Нет, — повторяет он и отворачивается.

Когда он вытягивает из-под ее руки разделочную доску, она опирается локтями о стол, перекатывает нож так, чтобы лезвие смотрело точно вверх, касается его подушечкой пальца и хихикает. Длинная стрелка вздергивается все выше, будто указывает куда-то вверх, в самое искрящееся молниями небо или освещенный ярким слепящим светом потолок, гром гремит неритмично и неровно, взрывается и обрывается звоном в ушах. Она ведет по лезвию подушечкой пальца, завороженно смотрит на липкий красноватый след на острие, облизывает губы. На алую капельку падает другая, прозрачно-чистая, и они обе смешиваются, стекают по серебристому лезвию, захватывают зеленоватый сок, мажут пальцы и растекаются по столешнице крошечным сюрреалистичным пятном.

— Уже почти семь, — она вздрагивает от очередного раската грома, отпускает нож, и он звонко шлепается на бок, — а я все еще не слышу воя полицейских сирен.

Он поднимает голову, в его глазах отражаются бушующие молнии, и она не может оторвать взгляд, смотрит завороженно, кусает влажные губы и размазывает по столешнице смазавшееся пятно. Яркий свет в кухне контрастирует с темнотой на улице, дождь скрывает из виду все, кроме разве что куска жухлой травы у самого дома, и вспышки молний изредка выхватывают из пелены отдельные хрусталики капель.

— Это было бы, — он стряхивает остатки зелени с доски, неспешно вытирает руки полотенцем, смотрит на нее завораживающе гипнотизирующе, — неудобно. Сомневаюсь, что Уилл так поступит.

Она ведет пальцами по измазанному теперь соком, кровью и водой лезвию, косится на собственный измазанный подсыхающими алыми каплями палец, на влажную столешницу и испещренное неровными дождевыми потеками стекло. Серебристый пар взвивается в воздух, застывает под самым потолком и оседает на волосы резными снежинками.

— Уилл сам не знает, как поступит, — она подхватывает нож, вертит его, указывая острием себе в грудь, — мечется, словно пойманный в банку светлячок, бьется о стенки в попытках вырваться наружу и не видит того, что внутри. Уилл не решит, что будет делать, пока не сделает этого.

Гром гремит где-то в отдалении, хотя вспышка молнии, кажется, готова выжечь неосторожному смотрящему глаза. Дождь снова стихает, капли ударяются о землю все реже, вливаются в глубокие лужи и растекаются, разбиваемые новыми и новыми ударами собратьев. Она смотрит на свое отражение в мутном от воды стекле, видит окутывающую ее белесую дымку и склоняет голову набок — дымка взвивается, рассыпается крошечными льдинками и опадает на плечи. Тиканье часов баюкает, и мысли медленно успокаиваются, перестают бушевать вместе с дождем и громом, и она глубоко вдыхает пряный, ни капельки не влажный воздух.

— Уилл…

Она вскидывает руку, обрывает его взмахом ладони, продолжая глядеть на свое отражение в стекле. Капли за окном мерно стучат, замедляют темп, и она слышит, как тикают часы, как ровно и спокойно бьется сердце. Яркий свет в кухне бьет в глаза и слепит, и она опускает веки, жмурится до разноцветных пятен перед глазами. Дверной звонок коротко звякает и замолкает, длинная стрелка выравнивается, смотрит острием точно вверх, и она следит за ней взглядом, провожает расползающееся на белом потолке белесое дыхание.

— Уилл не знает, что делать, он запутался и боится собственных мыслей, — продолжает она, так и не опуская руку, — ты влияешь на него, но он влияет на тебя тоже, заставляет оступаться, совершать крохотные, кажется, безобидные ошибки. Но как ты можешь знать, куда он тебя ведет?

Глухой стук заставляет ее прерваться. Она замирает, застывает с протянутой рукой, смотрит на подернутую дождливой дымкой, размытую себя, видит, как дождь беспощадно размывает отражение, смазывает и стирает краски, будто бы их никогда и не было. Она шевелит пальцами, осторожно сжимает ладонь в кулак, почти не моргает и жмурится от яркого слепящего света. Слезы утяжеляют ресницы, размывают все, кроме нее, будто бы дождь теперь идет не снаружи, а внутри. Дождь добивается своего, прорывается, захватывает воздух и теснит в груди вдохи, и сизый дым растекается от тающих на волосах снежинок.

Она делает глубокий вдох, и липкая влага растекается по щеке, стекает на подбородок и замерзает готовой к падению капелькой. Она притягивает ладонь к себе, прижимает к груди озябшие пальцы, считает срывающиеся с губ облачка холодного пара и медленно закрывает глаза. Дождь за окном перестает существовать, сбитое дыхание перестает существовать тоже, и она резко разворачивается, делает несколько шагов и останавливается. Под ногами скользит и хлюпает, она размазывает влагу по полу и ежится от пробегающих по телу мурашек. Под ногами горячо и липко, вязкая ядовитая жижа приклеивает ее к месту намертво, приковывает, застывает кандалами на руках и ногах, и она не шевелится послушно, не открывает глаз и продолжает считать. Часы в столовой тикают оглушительно громко, дождь барабанит по стеклам все яростнее, и она опускается на корточки, ведет пальцами вслепую, касается теплой ладони.

Кусочек нагретого металла холодит пальцы, пускает волны мурашек по коже, но поддается легко, соскальзывает и падает на раскрытую ладонь. Она вертит его в пальцах, перебирает шероховатости выбитой изнутри надписи, ловит ускользающее тепло. Дождь перекрывает любые звуки, и она слышит разве что раздражающий стук собственного отвратительно уродливого сердца. Крохотные снежинки оседают на волосах пылью, липкая влага под ногами растекается густой лужей, и она наконец-то распахивает глаза, смотрит прямо перед собой и улыбается.

— Ты, — выдох застывает в горле, она усмехается и садится на пол прямо в липкую багровую лужу, — сейчас такой красивый, ты даже не представляешь.

Она вертит в руках стянутое кольцо, перекатывает его на ладони, надевает на все пальцы по очереди и не отводит взгляд. У него из шеи торчит рукоятка идеально наточенного кухонного ножа, окрашенный алым кончик ловит белые отсветы, серебрится и мерцает, выглядывая откуда-то сбоку. Нож вошел неровно, это видно невооруженным взглядом, заметил бы каждый дилетант, и она недовольно поджимает губы, касается рукояти и оглаживает ее самыми кончиками пальцев.

— Сейчас все так, — рука обрывается, падает на пропитанную багрянцем ткань, — красиво и правильно. Как идеальное произведение искусства. Почти.

Она резко поднимается, едва не поскальзывается на остывающей луже, неловко взмахивает руками и глухо смеется. Металл кольца жжет пальцы, и она отбрасывает его, и оно приземляется с громким противным хлюпаньем, откатывается, оборачивается так, чтобы она видела выбитую на ее веках надпись. Она не закрывает глаз, и он смотрит на нее остекленевшими глазами, и алые всполохи отражаются в размытом дождем стекле, и она видит, как ее собственное отражение смазывается и исчезает, омытое кровью. Не отпускай, высечено на губах, и она растягивает их в широкой улыбке и ловит опускающиеся на язык горячие снежинки.

— Не отпущу, — собственный голос кажется завыванием ветра, прорывается сквозь преграду зубов со свистом, — помнишь, что ты сказал мне тогда в Уффици? Ты был прав, мой сюрприз еще не окончен, осталась одна крохотная деталь.

Порыв ветра треплет влажные волосы, табуны мурашек стройно маршируют по телу, и теплая липкая влажность лижет босые ступни, перекатывается между пальцев и рассеивается, так что крохотные кристаллики со звоном падают на пол. Она втягивает носом воздух, перекатывается с пятки на носок и встает на цыпочки, тянет руки к потолку и бросает их, так что ладони больно шлепают по бедрам. Звон рассеивает и дополняет тишину, и она едва ли дышит, лишь чтобы не нарушить забвение. Она следит взглядом за щекочущей тенью, ловит удары сердца и слышит, как оно падает, когда чужие глаза смотрят на нее ее собственным взглядом.

Уилл появляется на пороге ожидаемо неожиданно, показывается вместе с отдаляющимся ударом грома и застывает, неотличимый от галлюцинации. Он долго смотрит на нее, ей в глаза, прежде чем опустить взгляд, прежде чем шумно втянуть воздух носом и раскрыть в немом крике рот. Уилл застывает и не двигается, и она почти слышит, как мечутся мысли в его голове, чувствует покалывание на пальцах и теплую липкую влагу на щеках.

— Я что, плачу? — голос взвивается к самому потолку, она слизывает языком ядовитую влагу. — И верно, какая жалость, Ганнибал ведь на самом деле терпеть не может, когда я плачу, а я на самом деле так часто плачу. Уилл! — она разворачивается резко, рвано, скользит ступнями по багряной луже. — Ты должен мне помочь!

Она касается прохладной рукоятки кончиками пальцев, тянет на себя, и кровь брызжет на руки, растекается грязными каплями и разводами. Он смотрит на нее укоризненно, продолжает смотреть, пронзительным взглядом пришпиливать к полу словно бабочку к пробковой дощечке, и она улыбается, глядя ему в глаза, ведет плечами и опускается на колени. Кровавая лужа под ногами пачкает кожу, она оставляет следы, отпечатывается, подписывает картину, прежде чем занять свое место, и поднимается, встряхивает рукой, и алые капли разлетаются под белоснежным искусственным светом.

Уилл смотрит на нее огромными лошадиными глазами, стоит по-прежнему неподвижно у самой двери, не моргает и почти даже не дышит. Часы в столовой тикают оглушительно громко, и она взмахивает рукой, слушает, как со свистом разрезает воздух идеально остро заточенный нож, и прикрывает глаза. Яркий свет пробивается даже сквозь плотно сомкнутые веки, она продолжает видеть укоризненный взгляд и спешно шагает вперед, врезается животом в столешницу и шарит вперед себя свободной рукой.

— Помоги мне, Уилл, — она чувствует, как липкая влага течет по лицу, и кусает губы, — осталось совсем немного.

Уилл моргает, когда она останавливается перед ним, встает непозволительно близко, дышит горячо и часто, так что впитывающиеся в рубашку капли дождя испаряются, смешиваются с паром дыхания и окутывают ореолом. Уилл смотрит на нее сверху вниз, переводит взгляд ей за спину и вздыхает, так что его дыхание жаркой волной оглаживает ее волосы и теплой влагой оседает на щеках.

— Помочь, — он говорит медленно, с трудом вырывает из груди слова, — с чем?

Она оборачивается, следит за его взглядом и склоняет голову набок. Дождь за окном постепенно успокаивается и стихает, крупные капли грузно шлепаются в лужи и на жухлую прошлогоднюю траву, яркие фонари желтым светом вырывают из тьмы зеркальные отсветы, ловят отражения неба в глубинах мутных пятен. Он сидит, привалившись спиной к одной из ярко-серых кухонных тумб, смотрит на нее пронзительно, и в его взгляде столько эмоций, что она попросту не может сосчитать.

— Разве ты не видишь? — она склоняет голову, ведет подбородком, вновь смотрит на Уилла сквозь опущенные ресницы. — Это картина.

Смешок срывается с губ морозным выдохом, разлетается и растворяется, врезается в напряженное лицо Уилла тугим облаком и окутывает его пушистым ореолом. Она усмехается снова, шаркает ногой по полу, размазывает кровь по темным доскам. У него на шее маленькая ровная рана, почти полностью скрытая потоком ярко-алой в искусственном свете крови, кровь пропитала рубашку, стекает по подвернутым рукавам на предплечья и ладони, капает крупными каплями на пол. Поток постепенно останавливается, липкий ковер темнеет, покрывается тонкой пленкой и просачивается вниз, в освещенный еще более ярким светом подвал.

— Что я должен сделать? — Уилл обрывает ее мысли, касается напряженных пальцев осторожно и аккуратно. — Прошу тебя, идем отсюда.

Она смотрит ему в глаза, считает биение сердца и ритм оканчивающегося ливня, смотрит в свое крохотное отражение, будто в отражение неба в пруду, и оно подернуто дымкой, искажено чужими мыслями, но совершенно там, где должно быть.

— О, Уилл, — она перехватывает его пальцы, подается вперед, чувствует дыхание на прохладной липкой щеке, — твоя картина еще не окончена, но моя прямо здесь, — она стряхивает с волос влагу, оборачивает нож кончиком к себе, — помоги мне ее закончить, я, оказывается, такая трусиха.

Холодное острие упирается в живот, и она подтягивает руку выше, крепко сжимает ладонь Уилла и видит в его глазах запоздалое понимание. От его теплого прикосновения мурашки расползаются по коже, от прикосновения ножа — разбиваются багряные кандалы, она смотрит в широко распахнутые глаза Уилла, срывает порывистый вопрос с его губ и подается вперед изо всех сил, толкает одеревеневшее враз тело и делает глубокий вдох.

Нож входит с отвратительным хрустом, но она не слышит его, в ее ушах разрываются звон и барабанная дробь, колени предательски подкашиваются, перед глазами мутнеет, будто все заволакивает белесый морозный пар, и она отталкивается назад, отрывает себя от живого податливого тепла, хватается за столешницу и делает несколько шагов назад. Боли как будто бы нет, вместо нее она чувствует растекающийся по телу жар, вязкую пульсацию в груди и ушах, чувствует, как оглушительно громко тикают проклятые часы и как обрывисто падают с крыш капли.

— Есения, — голос Уилла, тихий и ломкий, пробивается сквозь плотную пелену, бьет оглушительно и больно, — нет. Нет, подожди, я сейчас… сейчас вызову скорую, и…

Она хрипло смеется, чувствует, как вырывается изо рта алая пыль, оборачивается и едва не падает. Пол уходит из-под ног, и она скользит, упирается бедрами в столешницу и оседает, приваливаясь плечом к остывающему плечу. Совсем рядом, буквально под пальцами блестит и сверкает омытое алой кровью, покрытое корочкой кольцо, и она тянется к нему осторожно, сжимает в пальцах и натягивает поверх собственного. Некрасиво торчащая из груди рукоятка колется и мешает дышать, и она вытягивает нож последним усилием, опускает себе на колени ослабевшие руки и опускает голову на его плечо.

Звенящее онемение расползается по всему телу, голова кажется тяжелой и мягкой, перед глазами расползается все шире плотная, полупрозрачная белесая пелена. Дышать становится еще тяжелее, и она не дышит, слушает и едва ли слышит, потому что Уилл говорит что-то еще, возникает перед ее лицом внезапно, касается озябших пальцев. Она улыбается изо всех сил, и она не уверена, получается ли у нее, потому что от пальцев расползается новыми кандалами тепло, и она может лишь кутаться в него и отбрасывать, пока жгучий воздух не разъедает легкие напрочь.

* * *

Тихий звон мыслей переплетается со звоном шагов и звоном сирен на улице, шелест дыхания смешивается с шелестом голосов и шелестом голых деревьев на ветру за окном. Он слышит тишину на губах, оглушающий скрежет вины и беспомощности, одинокое биение сердца и заглушаемые течением крови свои и чужие крики. Он видит дыхание, отражение неба в ровных лужах, себя в битом стекле. Он чувствует алый вкус крови во рту и на руках, липкий дым красок и чужую руку на предплечье, сильно сжимающую и дергающую вперед.

— Уилл, черт тебя дери! — Джек стоит напротив, слишком близко, чтобы он мог услышать. — Объясни, наконец, что здесь произошло?

Он смотрит на темное, испещренное рытвинами лицо Джека, поворачивает голову, следит за его взглядом. Джек продолжает пытливо смотреть ему в глаза, а Уилл смотрит на завершенную картину, прекрасную и гармоничную, и дыхание застревает где-то в грудной клетке.

Он отворачивается, крепко жмурится, мотает головой, но Джек держит его крепко, так что провалиться сквозь землю не получается вовсе. Один из коронеров касается покоящегося на коленях Есении ножа грубо и неосторожно, и Уилл взвивается, чувствует, как приливает к голове жар.

— Пусть никто ничего не трогает! — он срывается на крик и заставляет себя понизить голос до надрывного шепота. — Прошу, пока я здесь, пусть никто ничего не трогает.

Джек смотрит ему в глаза пристально и долго, в конце концов кивает и дает знак остальным удалиться. Уилл благодарно кивает и отводит взгляд, снова натыкается на испачканные алым светлые волосы, скользит взглядом по растянутым в улыбке губам и останавливается на прикрытых, занавешенных слипшимися ресницами глазах. Есения, кажется, смотрит на него благодарно и умиротворенно, и он даже на мгновение чувствует ее ликование от завершения единственного, потрясающего шедевра. Чувствует, пока тугой комок не сдавливает желудок, а дыхание не застревает в горле, и одеревеневшие пальцы не впиваются в предплечья.

— Спасибо, — он выдавливает из себя слова только когда все действительно уходят, и звон тишины вновь ложится на плечи, — прости, Джек, я...

— Уилл, — обрывает его Джек, — я понимаю твое состояние, но все еще жду от тебя ответов. К сожалению, они нужны мне именно сейчас.

Джек хлопает его по плечу, и Уилл морщится, будто на коже тут же расплывается бордовый синяк, делает шаг назад и спиной приваливается к холодной дверце холодильника. Ему холодно и мокро, лицо и руки липкие от крови и пота, а Ганнибал Лектер смотрит на него проницательно, щурится и качает головой.

— Боже мой, — Алана, прекрасная добрая Алана выплывает из-за спины Джека мутным миражом, — что здесь произошло. Уилл в порядке?

Она не видит Уилла, потому что темная фигура Джека скрывает его от чужих взглядов, долго, будто удовлетворенно рассматривает бездыханную композицию и наконец рвано вдыхает влажный, пропитанный металлом воздух. Уилл чувствует, как хрустит на зубах, ловит ее взгляд и усмехается, едва удерживая стучащие зубы.

— Уилл, — с нажимом повторяет Джек, прижимая его к холодильнику, — ты убил их?

— Уилл, — эхом повторяет Алана, — не делал этого. Верно, Уилл?

Он сжимает зубы и ладони, делает глубокий вдох один за другим и не может ответить. Ганнибал Лектер смотрит на него понимающе лукаво, Есения будто ласково смеется, и он не может оторвать от них прикипевшего взгляда. Джек трясет его за плечо, в уголках глаз Аланы выступают слезы, а красивое лицо кривится, и Уилл делает глубокий вдох, будто собирается прыгнуть в темную ночную воду, расслабляется и опускает руки.

— Нет, я только, — он обрывается, глотает вдох и смотрит на яркие лужи за разбитым окном, — я только помог ей закончить картину. Джек, ты должен арестовать меня.

Есения неодобрительно качает головой, и Уилл отворачивается, смотрит в отражение ночного неба в луже. Дрожь в теле прекращается не сразу, Джек отходит от него на шаг, а Алана громко, оглушительно охает. Уилл качает головой, не слышит ни единого произнесенного ими слова, смотрит на поблескивающие на пальце Есении кольца и размеренно дышит.

Звон давит на виски, тишина расползается в разные стороны, отражение неба в луже подергивается рябью, когда один из коронеров наступает на него ботинком, и Уилл чувствует, как проваливается куда-то глубоко-глубоко, закрывает глаза и видит настоящие звезды.