Проклятое солнце (гет)

В лесу душно и сухо, солнце жжет макушку даже сквозь ветки, но Йоко не останавливается. Она, признаться, понятия не имеет, куда бежит, перепрыгивает с ветки на ветку бездумно, будто нечто тянет ее за веревочку, привязанную к запястьям. От сухости першит в горле, частички пыли и иссохшей коры витают в воздухе, обращаясь причудливым маревом, и в какой-то момент даже чудится, будто Йоко проваливается. Странное ощущение окутывает ее, пронзает затылок, заставляя остановиться, и она так и замирает на ветке, вовсе не шевелясь. Йоко не знает, когда именно попалась в ловушку, и оттого внутри вскипает, бурлит, точно огненная лава, гнев, застилает глаза пеленой и бьет по вискам. Солнце уже не кажется таким жгучим, Йоко точно проваливается в сырую липкую яму, тонет в огромном озере, выпуская изо рта череду пузырей, и толща воды накрывает ее, и бьет по поверхности ливень.

Ощущения до боли знакомы, но отчего-то разум отказывается подкидывать варианты, и Йоко слепо хлопает глазами, глядя прямо перед собой. Перед глазами у нее расцветает причудливым хищным цветком алая пелена, обращающая безобидные ветви в мечи и копья, почти касающиеся кожи, рвущие ткань и оставляющие ее совершенно нагую. Йоко знает, что не может ничего с этим поделать, понимание этого бьется в мозгу, и она, точно налипшая на мед жадная муха, слепо вращает глазами. В какой-то момент происходящее кажется ей дурацким причудливым розыгрышем, и она зло выдыхает весь воздух из легких и жмурит глаза.

Это срабатывает, иллюзия выбрасывает ее на поляну, такую же темную, наполненную алым туманом, но уже ни капли не липкую. В клубах под ногами, точно в спокойной воде, Йоко видит собственное отражение, всматривается в него, и лицо напротив отчего-то кажется ей каким-то неправильным. Слишком живым и до одури настоящим, совсем не таким, как ее бесстрастная маска с прилипшей ухмылкой, и Йоко завистливо щурится, закусывает губу и разбивает ладонью туман. Нечто внутри хватает ее за запястье, тянет на себя, засасывая вглубь беспросветного марева, но Йоко ни капли ему не противится. Следовать чьей-то воле кажется для нее единственно правильным выходом, что бы там ни случилось, и туман окутывает ее с головой, поглощает целиком, без остатка, не выплевывая ни косточки, и Йоко податливо расслабляется.

Ощущения накатывают волнами, точно бьет прямо под ребра чей-то кулак, и Йоко морщится, жмурится и отворачивается, но из хватки не вырывается. Она ощущает себя практически так же, как на операционном столе или в колбе с раствором в одной из лабораторий; боль расползается мурашками до самых кончиков пальцев, гладит ее тысячами жестких ладоней, сдирает кожу кошачьими языками и скапливается, стекается в области живота. Боль бьется в висках, жаром палит макушку беспощадное солнце, и Йоко продолжает стоять на чертовой ветке, замерев бездыханной безжизненной статуей.

Он стоит прямо напротив ее — облаченный в черный с алыми облаками плащ сливается с хрусткими ветками, а Йоко смотрит ему прямо в глаза. Солнце будто обходит его стороной, позволяя оставаться в тени, высвечивает, выдергивает из общей картины тусклыми пятнами, такими же незаметными, как витающая в воздухе пыль. Узоры из листьев тенью окутывают его, будто покладисто маскируют, но Йоко все равно видит — потому что он позволяет ей видеть. Итачи почти снимает гендзюцу, гипнотизирует алым взглядом, точно змея, и Йоко усмехается криво, переступает с мыска на пятку и прячет ладони в широких рукавах.

— До чего чудная встреча, — Йоко зло щурится, кривит губы в неприязненной ухмылке и сама себе кажется какой-то жуткой дикаркой, — сдается мне, это наше последнее свидание.

У нее в животе свивается узел, и оттого слова вылетают изо рта порывисто и размашисто. Будто Йоко бьет ладонью наотмашь, топчется ногами по ранам, но продолжает смотреть, содрогаясь от неприязни.

— Я хотел попросить тебя кое о чем, — Итачи говорит ласково, точно с ребенком, слепо ведет подбородком и, кажется, ни капли не обижается на ее колкий тон.

Йоко думает о том, что он снова хочет попросить ее присмотреть за Саске и оттого заранее щерится, точно распушает воротник ядовитая, но мелкая змейка. Она не сомневается, что Итачи почти ничего не видит, читает это в его позе и пустом алом взгляде и все равно ведет себя до одури глупо. Иллюзия не заканчивается, они все еще торчат в его мире, потому что здесь их наверняка никто не подслушает, и Йоко ужасающе злится оттого, что не может просто-напросто выбраться.

Йоко уверена, что это взаправду их последняя встреча, и оттого тугой узел в животе свивается туже, обвивает внутренности и давит так, что невозможно дышать. Однако, Итачи все равно не видит ее лица, слепо пялится на нее, будто в пустое пространство, так что Йоко может позволить себе хоть рыдать. Впрочем, ничего, кроме гримасы отвращения и ядовитого тона, она себе не позволяет, ждет каких-нибудь пояснений и даже вопросов не задает. На единственный заданный Итачи не отвечает, будто молча подтверждает ее догадку, и Йоко всматривается в его бледное лицо, пытаясь выискать что-нибудь в созданной специально для нее иллюзорной картинке.

— Я укажу тебе место, а ты приведешь туда Саске так скоро, как только сможешь, — голос Итачи звучит ласково, но вместе с тем непреклонно, и Йоко думает, что он похож на одну из тех управляемых кукол, о которых рассказывал ей отец.

Темнота вокруг сгущается алым, теплое вязкое болото мешает дышать, и плывут по небу всполохами далеких пожаров алые облака. Йоко смотрит на них, задрав голову к ненастоящему небу, и в то же мгновение, кажется, Итачи оказывается перед ней. Его призрачное дыхание мажет по щеке и виску, и Йоко невольно отшатывается. Это дыхание смерти, такое же, как было у отца в самые последние дни, и оттого Йоко тошнит, точно сама старуха с косой стоит перед ней. Он умирает, бьется в ее голове, и его уже ничего не спасет, и оттого он хочет переложить ржавую косу в руки собственного младшего брата.

Умирать в одиночестве страшно, Йоко понимает это, как никто, и оттого ее отвращение так сильно. Она свою возможность умереть от чужих рук упустила, распрощалась с ней, точно с любимым отцом, а Итачи все еще лелеет свой собственный план, ведет Саске к нему едва не за ручку и контролирует каждый сделанный шаг. Итачи ломает собственного младшего брата в угоду своему эгоизму, перекладывает на него груз вины и собирается разбить окончательно. Жгучее отвращение мешается с черной завистью, и Йоко на мгновение прикрывает глаза, чтобы посмотреть прямо в жуткие алые радужки. Итачи стоит перед ней, смотрит в упор, почти касается носом щеки, и теперь-то Йоко отчетливо видит, насколько сильно он болен. Под запавшими глазницами глубокие синяки, кожа мертвенно бледная, остро выпирают скулы и челюсть, и нет в нем больше чего-то такого, отчего у Йоко подкашивались колени. Итачи больше не может убить ее одним взглядом, не может свернуть шею узловатыми иссохшими пальцами, только смотрит и приказывает ласковым тоном, потому что Йоко все еще слишком податлива, чтобы убить его собственными руками.

К тому же, думает Йоко, Саске наверняка разозлится, если она убьет его брата, а еще нечто внутри нее надорвется и лопнет. Это ужасное чувство Йоко сгребает в охапку, прижимает к груди и растягивает губы в ухмылке. Она прячет пальцы в широких размашистых рукавах, выводит на ладонях узоры и не спешит развеивать гендзюцу, продолжая всматриваться Итачи в глаза. Ей больше не страшно, капельку любопытно и совсем немного печально, точно Йоко смотрит на старую потертую фотографию, и рука тянется вперед сама по себе.

Кожа Итачи холодная и сухая, потрескавшаяся, будто опавший листок, и Йоко оглаживает его скулы, ведет по щеке к линии губ и сама подается вперед, любопытно вбирая выдыхаемую им чакру. Она снова ведет по скулам, перебирает, почти вскрывает чакра-каналы, пытается разобраться в воспаленном клубке, слишком плотно переплетенном с глазными нервами, чтобы что-нибудь сделать. Йоко препарирует наживую, разбирается в смешавшихся кусочках головоломки и выстраивает их так, как ей нравится. То, что Итачи позволяет ей, приводит в восторг и захватывает целиком, и Йоко пропускает момент, когда холодные ладони его опускаются на ее бедра, сжимают и тянут ближе, будто в отчаянной жажде поглотить, слиться и выжить, оставив после себя хотя бы каплю воспоминаний.

Она отталкивает его, когда холодные губы неловко касаются подбородка, отшатывается в ужасе и давит желание прямо сейчас стереть с кожи отвратительное ощущение. Черно-красный мир идет рябью, перетекает в сухой жаркий лес и тонет в глубоком озере, и Йоко, кажется, теперь вовсе не может дышать. Горячий воздух жжет горло, расцветают на щеках болезненные волдыри, а Йоко все еще чувствует холодное прикосновение, точно выжженное на коже пылающим шрамом. Она не видит ничего дальше собственного носа, взмахивает рукавами и пытается удержаться, потому что земля из-под ног исчезает, остается разве что покатая черная точка на ослепительно-красном.

Это совсем не прощание и не последняя просьба, просто-напросто выплеснувшиеся разом эгоистичные чувства, чужие желания, отпечатавшиеся на обратной стороне век. Йоко балансирует посреди красного озера, колючий запах железа бьет в нос, а Итачи стоит напротив по пояс в вязкой алой крови, протягивает к ней руки и улыбается так печально, что сводит от ярости скулы. Йоко читает эмоции на его спокойном, почти умиротворенном лице, видит каждую крупицу сомнения, обращенную в крошечную морщинку, и злится на самую себя, потому что не остается у нее ни капли свободного выбора. Итачи больше не может убить ее, только запереть в иллюзиях и сводить с ума мучительно долго, и Йоко поддается ему, вбирает его отчаяние и усталость и падает вниз.

— Я тебя ненавижу, — чеканит Йоко, протягивая к нему руку, но так и не касается бледной шеи, — всеми фибрами души ненавижу.

Она не объясняет причины собственной ненависти, но Итачи это не нужно — они все еще находятся в его мире. Он снисходительно улыбается, слегка склонив голову, и Йоко никак не может оторвать от него глаз. Вязкая жижа облепляет ноги и тянет вниз, поднимается, точно паводок на реке, достает до самого пояса и расходится волнами. Иллюзия не заканчивается, и отчего-то чудится, будто они торчат здесь уже тысячу лет, и Йоко запрокидывает голову назад, разглядывая черное небо. Она хохочет, и голос ее тонет в белых облаках, от яркости которых слезятся глаза, а чернота зажимает ей уши и давит на плечи, принимая в густые объятия, полные яда.

Слезы горячими дорожками текут по щекам, скатываются по подбородку и падают, и капли глухо ударяются о кроваво-красное марево, и звон разносится колокольным эхом. Йоко хватает Итачи за плечи, колени ее подкашиваются, и отяжелевшая голова сама собой падает на его грудь. Теперь она слышит, как медленно бьется сердце в чужой клетке ребер, почти чувствует ток крови под пальцами и рвано вздыхает, когда холодные пальцы касаются ее затылка.

— Спасибо, — поцелуй ожогом касается лба, и Йоко распахивает глаза и судорожно пытается вновь научиться дышать.

Йоко стоит в переулке, привалившись спиной к шершавой стене, смотрит, запрокинув голову, на скрывшееся за пушистым облаком солнце, и судорожно пытается стереть со щек слезы. Те не останавливаются, точно предатели, и оттого мутнеет перед глазами, и голубое небо кажется пронзительно-черным.

— Как же сильно я тебя ненавижу.

Йоко съезжает по стене вниз, накрывает лицо ладонями и всхлипывает, точно маленькая девчонка. В висках ее бьются координаты, перед глазами стоит алое марево, а горло сдавливает тугим спазмом. Солнце весело жжет макушку, окрашивает волосы красным, и алые пряди падают на глаза, не позволяя миру увидеть картину ее отвратительных слез.

* * *

Когда Йоко возвращается в гостиницу, оказывается, что за время ее отсутствия Саске успел с кем-то подраться. Вся их компания толпится в ее номере, загромождая и без того небольшое пространство, и Йоко зло фыркает, окидывая их полным раздражения взглядом. Сам Саске сидит к ней спиной, что-то тихо рассказывает, и голос его кажется надломленным и решительным одновременно. Умастившийся в самом углу Джуго салютует ей взмахом ладони и, точно заметив что-то у нее на лице, вопросительно склоняет голову набок. Йоко, впрочем, отмахивается, давит желание пнуть Саске в открытую спину и вздрагивает, когда он поворачивается, смеривая ее алым взглядом.

Дыхание на мгновение застревает в горле, кажется густым и горячим, и Йоко ведет подбородком и щурится, сбрасывая с себя наваждение. Саске вовсе не умеет строить такие иллюзии, чтобы выводить ее из себя, но все равно будто чувствует настроение, почти копается в ее мыслях испачканными по локоть руками. Йоко не может скрыть окутавшую ее чакру Итачи, потому что наслаждается ей, кутается, точно в любимую шаль, а Саске отчего-то вовсе не злится. Он смотрит на нее долгим задумчивым взглядом, а затем манит ладонью, и Йоко, замявшись всего на мгновение, усаживается у него за спиной.

Ладони ее едва касаются теплой кожи, лечебная чакра жжет мелкие ранки, и Саске облегченно вздыхает, будто только теперь становится способен дышать. Йоко фыркает себе под нос, вовсе не слушает вспыхнувшего обсуждения и изо всех сил пытается выбросить из мыслей заевшие напрочь координаты. Йоко не собирается вести Саске к пропасти, не хочет собственной рукой толкать его в бездну, но ничего не может поделать. Она терпеть не может этого напыщенного мальчишку, остающегося в живых несмотря ни на что, и ярость ее клокочет, срывается с губ птичьим клекотом и растворяется в теплом зеленоватом свечении.

— Я знаю, где будет Итачи, — говорит Йоко, вклинивается посреди разговора и вовсе не обращает внимания на воцарившуюся тишину.

Особенно глубокие, едва видимые на коже раны постепенно затягиваются, и Йоко удовлетворенно жмурится, отнимает ладони от чужой теплой кожи и сталкивается с яростным алым взглядом. Ей наплевать, думает Йоко, на этого несдержанного мальчишку, она толкнет его в бездну и не протянет руки, сама рухнет следом и останется плавать посреди марева алой крови. Йоко не считает кого бы то ни было своим другом, знает, что все равно скоро умрет, и горячо лелеет разрастающуюся в животе боль.

Саске буравит ее напряженным взглядом, и Йоко, нисколько не думая, называет координаты. В ушах ее расползается звон то ли облегчения, то ли отчаяния, марево наползает из уголков глаз, и до пилюль тянуться слишком уж далеко. Йоко проглатывает боль, упивается ею, лелеет в ладонях и улыбается мягко одними уголками обескровленных губ. Она понятия не имеет, есть ли ее спасение в чьей-нибудь смерти, комкает ткань на спине Саске и провожает остальных рассеянным взглядом.

Йоко не видит, как Джуго бросает на нее обеспокоенный взгляд, не замечает шиканья Карин и едкие подколки Суйгецу, вздрагивает только, когда за ними закрывается дверь. Она сидит за спиной Саске, комкает ткань его кимоно и размеренно дышит, отсчитывая каждый вздох. Густая боль охватывает виски, целует в лоб ледяными губами, и Йоко невольно растягивает собственные губы в улыбке.

— Я правда тебя ненавижу, — шепчет Йоко одними губами и чувствует напряженные пальцы, впившиеся в плечо.

Резкая вспышка прорезает сознание, боль толкается в горле, и Йоко, запрокинув голову, глухо смеется. Саске глядит на нее испуганно и растерянно, кажется отчего-то маленьким мальчиком, и Йоко давит желание погладить его по встрепанным волосам.

Глаза Саске до одури алые, неспособные разорвать чужую иллюзию, и Йоко слышит, как от злости из горла его вырывается рык. Почти звериный, утробный, он осколками рассыпается под ногами, ранит руки и ноги и оставляет глубокие шрамы вместо ласковых поцелуев. Алое марево плещется у Йоко под веками, боль бьется в висках, и оттого она едва видит расплывшееся, потерявшее очертания лицо. Йоко подается ближе, силясь разобрать, кто перед ней, впивается одеревеневшими пальцами в шею и рвет образ, точно картинку. Ненависть сливается с болью, бьет по затылку, и к звону в ушах примешивается надрывный гул. То гудит ее кровь, протекая по венам, Йоко отчетливо знает этот раздражающий звук, но никак не может заставить его прекратиться. Перед глазами у нее мутное от раствора стекло, трубки обвивают руки и ноги и иглы впиваются в кожу, а отец с той стороны ласково улыбается и протягивает ладонь. Йоко почти ощущает прикосновение его шершавой ладони к щеке, вздрагивает, давясь надсадным, болезненным хохотом, и заваливается вперед.

— Я не позволю тебе умереть.

Горячее дыхание оседает на волосах, оставляет ожоги на коже, и Йоко фыркает, не в силах вывернуться. Тело ее не слушается, руки повисают плетьми, а другие — живые до отвращения — обнимают за спину и прижимают к себе. Это просто нечестно, в отчаянии думает Йоко, что Саске настолько живой, а сама она, кажется, так и остается в подвалах отцовских лабораторий.

— Почему? — спрашивает Йоко, едва ли уверенная, что ее способны услышать, и ловит надсадные хрипы своего же дыхания.

Ответ она вовсе не слышит, потому что звон в ушах нарастает и в конце концов обращается в гулкий удар, и все вокруг исчезает, оставляя только Йоко и наполненное алым маревом озеро. Барабанит по поверхности дождь, холод облизывает плечи, а впереди нее нечто такое горячее и уютное, что сами собой опускаются уставшие веки. И Йоко вздыхает, укладывает тяжелую голову Саске на грудь и впервые надеется, что однажды проснется от невыносимого сна.

* * *

Просыпается Йоко от шума будто у самого уха, вздрагивает, но глаза распахивать не спешит. Мягкое уютное тепло окутывает ее, почти душит, так что испарина выступает на лбу и на шее, тяжесть придавливает к постели, и невесомый ветерок облизывает макушку, и Йоко прислушивается к ощущениям и выверяет собственное дыхание. Вызванная приступом боль все еще плещется в теле, переливается, точно в полупустой колбе, расходится мурашками по коже и гладит затылок прохладными отцовскими ладонями. Йоко больше не спит, и натужная боль взвивается в ее теле, шипит и отступает волнами, оставляя после себя противное ощущение песка во рту. Совсем рядом кто-то кричит и ругается, бьет по стенам, и оттого гул расползается у самого уха, мешая и отвлекая. Йоко, пожалуй, открывает глаза слишком рано, натыкается на нечто светлое и горячее и выпускает воздух сквозь сжатые зубы. Несколько бесконечных мгновений она смотрит на грудь прижимающего ее к себе спящего Саске, а затем давится воздухом и громко хохочет, заставляя и его пробудиться от сна.

Растерянное, сонное лицо взъерошенного Саске до того очаровательно, что Йоко никак не может оторвать от него взгляд, и не смущают ее ни грохот отворившейся двери, ни пронзительный крик Карин, ни зашедшийся бранью Суйгецу. Йоко, точно завороженная, протягивает руку и пальцами касается тонкой белой кожи, которую, кажется, тронешь — порвешь. Саске следит за ее движением пристально, тоже не отрываясь на окружающую суету, и черные глаза его похожи на засохшую кровь или глубокое озеро. Одной рукой он все еще прижимает Йоко к себе, не позволяя выбраться или хоть отстраниться, а другой едва ощутимо перебирает ее рассыпавшиеся по подушке волосы. Щека его теплая и мягкая, и Йоко ведет пальцами выше, очерчивает скулу и заправляет за ухо торчащую колючую челку.

Дверь снова оглушительно хлопает, и оттого у Йоко в ушах противно звенит. Она вздрагивает, отдергивает ладонь, и Саске ловит ее, крепко сжимает и прижимает к подушке. В глазах его плещутся искры, он втягивает носом воздух, точно ищейка, и хмурится, а Йоко тем временем тянет к нему другую ладонь. В голове у нее мелькает смутная мысль, что убить Саске сейчас очень просто, и она сжимает пальцами его воротник, тянет на себя и зло жмурится, переваливаясь на спину. Саске, фыркнув, подминает ее под себя, нависает так близко, что Йоко чувствует его дыхание у себя на щеке, и продолжает сжимать ее руку. Они смотрят друг другу в глаза, будто решают, убить друг друга или слиться в экстазе, и в конце концов Йоко снова смеется.

Смех вырывается из ее горла болезненными толчками и надсадными хрипами, и глаза Саске на мгновение удивленно распахиваются. Теперь две алые точки буравят Йоко насквозь, оставляют в ее теле обожженные дыры, а она притягивает Саске за ворот к себе и выдыхает ему в самые губы:

— Добрый-добрый Саске-кун, — слова ее пропитаны ядом, струятся змеями по бледной коже, — готов ли ты убить ради мести?

Йоко помнит на себе другие руки и другое дыхание, и оттого сердце ее непроизвольно сбивается с ритма. Воспоминания о смертельной ловушке будоражат сознание, и голос ее едва не срывается на прерывистый визг. Саске нависает над ней, придавливает к постели, и оттого Йоко чувствует, как мимолетно сбивается его дыхание.

— Я уже говорил, что убью…

— Девушку, которая нравится твоему старшему брату.

Воздух со свистом выходит изо рта Саске, он сбивается, теряет равновесие и рывком отстраняется, болезненно медленно отнимая сжимающую ее руку ладонь. Теперь он сидит у Йоко на бедрах, зачесывает налипшие на лоб волосы и глухо смеется, точно решительно сумасшедший. Йоко глядит на него снизу вверх, и злое торжество взрывается громким биением сердца, отражающимся в висках. Йоко думает о том, что может убить Саске прямо сейчас, и крепче сжимает его воротник, не позволяя окончательно отстраниться.

— Боюсь, — сиплый смех прерывается резко, и Саске смотрит на нее глазами, полными непроглядной бушующей черноты, — девушка нам нравится одна на двоих.

От серьезности его тона Йоко вздрагивает и безвольно роняет руку, однако Саске перехватывает ее за запястье и прижимается губами к костяшкам. Его слова, совершенно очевидно, выбивают Йоко из колеи, и она лихорадочно соображает, пытаясь придумать, когда именно попалась в ловушку.

— Я тебя ненавижу, — выдыхает Йоко, впервые вкладывая в голос все свои настоящие чувства.

В горле у нее встает тугой горький комок, так что слова срываются рвано, режут, точно остро заточенные сюрикены, и падают рядом на разворошенную постель. Йоко в ярости, едва не скрежещет зубами, а Саске над ней снисходительно усмехается, целует ее запястье и отпускает руку, позволяя той рухнуть Йоко на грудь. Только теперь она замечает, что юката ее напрочь раскрылась, обнажая все ее существо, и отчего-то теперь, впервые в жизни, жар волной наползает на щеки.

— Я тоже тебя ненавижу, — вторит ей Саске и поднимается. — Сегодня мы отдыхаем, а завтра отправимся туда, куда ты указала. Раз уж старший брат ждет меня.

Утреннее солнце обдает его золотистым светом, мажет по бледной коже и высвечивает черные волосы, а затем Саске, круто развернувшись, выходит, притворив за собой дверь. Йоко остается лежать, глядя на вычерченные солнцем узоры на потолке, раскрытая, распахнутая настежь до самого алого мяса, и золото мутнеет перед глазами, а горячие слезы затекают в уши и капают на подушку.