Кирие Элейсон. Книга 7. Посмертно влюбленные. (гет)

Эпизод 14. 1710-й год с даты основания Рима, 44-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (октябрь 956 года от Рождества Христова).

Два дня спустя в Лукку пришла весточка от егерей маркиза Умберто, в которой прилежные слуги приглашали тосканского сеньора и его гостей прибыть к подножию горы Монте-Серры, где ими накануне было выслежено кабанье семейство, а неподалеку от них замечена волчья пара, очевидно преследующая те же, что и егери, цели. Следуя традициям гостеприимства, мессер Умберто засобирался вместе с папской свитой, намереваясь сопроводить их. Однако папа, к удивлению маркиза, начал уговаривать Умберто остаться дома, утверждая, что вполне удовлетворится сопровождением одних лишь егерей. Маркграф сперва сильно удивился и даже в какой-то момент обиделся, но папа оставался непреклонен и повторял, что его слуги не имеют права так злоупотреблять милостью графа. В конце концов Умберто сообразил, что упрямство Иоанна связано с тем, что папа намеревается поохотиться лично сам и что присутствие графской свиты подле него послужит причиной для разных кривотолоков и без того обильно плодящихся вокруг фигуры Его Святейшества. Не хватало еще, чтобы папу обвинили в пристрастии к охоте, занятию праздному, суетному и, хочешь не хочешь, связанному с кровопролитием.

Рассудив так, маркиз Умберто оставил папу в покое, дал необходимые распоряжения егерям и следующим утром мило распрощался с Иоанном, так как тот изъявил желание сразу после охоты, не заезжая в Лукку, направиться по приморской дороге в Рим.

Дорога к подножию Монте-Серры, где в наши дни располагается национальный природный заповедник[1] , заняла не более часа. Вся свита, а также сам Его Святейшество, передвигались верхом, багаж папы также перевозили на лошадях. Иоанн в делах походных был крайне неприхотлив и обычно рассчитывал в дороге, что его милость и благословение для хозяев попутных замков и таверен стоят неизмеримо больше, чем кров и стол, предоставляемые последними. Обычно так и выходило. Хозяева, обомлевшие от появления на пороге их дома преемника Апостола Петра, не могли и помыслить о дерзости спросить с такого гостя плату за ночлег.

На живописной поляне, зажатой между холмами, егеря разбили небольшой лагерь. Здесь, под тканевым навесом, было устроено добротное ложе для Его Святейшества, заготовлены снедь и вино для предстоящего ужина. Но этому еще только предстоит быть, а пока никаких костров и никакого вина гостям: звери близко, и запахи человеческого присутствия не должны долетать до их чувствительного обоняния.

Папа разместился на ложе и оттуда внимательно наблюдал, как егеря развозят по заготовленным местам Деодата и его людей. Спустя полчаса с нескольких сторон, где-то далеко, и возможно, даже за холмами, раздался звук горнов. Вслед за этим папа скоро услыхал и приглушенный собачий лай.

Егерям было только в честь и удовольствие услышать, что папа Иоанн вдруг изъявил желание тоже принять участие в охоте. Не задаваясь вопросом, соответствует ли это занятие сану Верховного иерарха католической церкви, егеря тут же предложили папе преследовать волчью пару, которую они обложили совсем рядом. Однако папе оказалось не в радость гоняться за зверем по крутым холмам сквозь лесные заросли, он попросил поймать волков для него и придержать до его прибытия, оставляя за собой лишь роль палача. Разочарование охотников при этих словах отчетливо читалось на их лицах, но Иоанну Двенадцатому было совершенно недосуг заниматься столь неинтересным чтением. Он вернулся к своему ложу и капризно потребовал вина.

Что ж, визит в Лукку для него можно было считать вполне удавшимся. В блокаде, устроенной Беренгарием, им пробита очевидная брешь — пусть этот хамелеон Умберто у него не вызвал ровным счетом никаких симпатий, но политика Тосканы по принципу «и вашим, и нашим» покамест Рим устраивает. Главное, Тоскана указала путь и дала средство для коммуникации Рима с заальпийскими государствами, а это дорогого стоит, так что, если все сложится как задумывается, папа, так и быть, замолвит словечко за этого скользкого Умберто.

Над тем, кому возглавить его посольство, Иоанн не задумывался ни минуты. Конечно же, с этим самым достойнейшим образом справится его дядя, епископ Сергий. В помощь ему понтифик отрядит Иоанна, диакона церкви Святого Хрисогона, и личного скриниария Аццо, людей молодых, толковых, энергичных. Жаль, что придется теперь ждать весны, когда успокоится море и оттают альпийские тропы, ну так и Беренгарий до того времени навряд ли появится на правой стороне реки По.

От размышлений папу отвлек примчавшийся тосканский егерь, который радостно сообщил, что в миле от лагеря поймана волчица, ожидающая теперь вершителя ее судьбы. Папа лихо оседлал коня и отправился вслед за егерем.

Его Святейшество встретил заполошный собачий лай — егеря, стоя почти замкнутым кругом, едва сдерживали собак. В центре поляны двое охотников здоровенными рогатинами придавили к земле большую старую волчицу. Папа потребовал себе лук с колчаном. Один из охотников осторожно поинтересовался, собирается ли папа бить зверя на ходу и когда в таком случае им отпускать зверя. Однако Иоанн не намеревался давать волчице шанс на спасение, и при его словах один из старых охотников едва заметно, но осуждающе покачал головой.

Наступил любимый для Иоанна миг охоты. Он не спеша прилаживал к луку стрелу, не спуская глаз с жертвы. Волчица же, безошибочно вычислив из этой толпы двуногих врагов своего палача, сверлила папу желтыми глазами, в которых сосредоточилась вся ярость пойманного, но ничуть не побежденного зверя. Волчица страшно щерила пасть, выказывая длинные с темными пятнами клыки, а ее рычание заставляло собачий хор время от времени срываться на нервное и жалобное потявкиванье.

Человек и волк продолжали мерить друг друга взглядом. Против воли дыхание Иоанна также участилось, как будто бы и его сейчас кто-то застал врасплох, как будто бы и его судьба тоже решалась в это мгновение. Он пристально смотрел в глаза живому существу, которому оставалось жить считаные секунды, и ощущал себя богом, ибо в его власти сейчас было сократить или продлить число этих мгновений, и он сожалел только о том, что куда более предпочитает видеть в глазах жертв предсмертные страх и боль, а не отчаянную отвагу и презрение сильного, которому сегодня всего лишь фатально не повезло.

Он отпустил тетиву, и глаза волчицы дернулись от нестерпимой боли. Ее стон был короток, но этого было достаточно, чтобы собаки вокруг вновь зашлись победным лаем. Предприняв неудачную попытку достать языком раненый бок, волчица вновь зарычала, а взгляд ее стал таков, что мог кинуть в дрожь малодушного. Папа выстрелил во второй раз. Волчица завыла и засучила лапами, ее дуэль взглядов с папой закончилась, человек победил, а из глаз волчицы проступили кровавые слезы. Третий выстрел, и папа начал принимать похвалу от льстивых слуг за изрядную меткость: стрела пробила волчице глаз.

Иоанн не стал дожидаться завершения дела, его азарт был удовлетворен, он приказал слуге вести его к лагерю, тогда как Деодат со свитой начали преследовать второго волка. Папа не успел еще толком прилечь на своем ложе, как ему принесли шкуру волчицы и расстелили ее у его ног. Шкуру еще не успели отмыть от крови, но она уже была отделена от тела вместе с черепом. Иоанн снова взглянул в уцелевший и открытый глаз волчицы, он все еще сохранял в себе следы ярости и боли. Почувствовав внезапно приступ раздражения, папа пнул волчий череп и приказал убрать шкуру прочь, а себе принести очередной кубок с вином.

Под бархатными лучами мягкого октябрьского солнца Иоанна вскоре всерьез разморило. Подле него остались только двое телохранителей-венгров, о которых, пока папа Иоанн видит сны, будет самое время рассказать отдельно. Эти два двадцатилетних крепыша, один, высокий с бритой наголо головой, именем Салех, второй, коренастый и чернявый, Цахей, были еще младенцами подарены принцепсом Альберихом едва родившемуся наследнику. Дети язычников росли вместе с будущим папой, играли в общие игры и порой питались с ним с одного стола под зорким присмотром басконки Отсанды, матери Октавиана. Лишь по вечерам их разводили спать в разные постели на разных этажах или зданиях, но утром они вновь встречались за игрой. Волчьи повадки друзей, их взаимная преданность, темперамент и отвага безумно нравились Октавиану, а с течением времени эти качества в глазах папы лишь возросли в цене. Все прочие, не исключая даже Деодата, немного побаивались этих церберов, которым, казалось, достаточно было одного слова их хозяина, одного жеста, чтобы сорваться с цепи и не раздумывая вцепиться в горло хоть скромной вдове, хоть почтенному епископу. Родственники не раз советовали Октавиану-Иоанну для укрощения духа язычников покрестить их, но он, то ли в силу каких-то соображений, то ли из духа противоречия, до сего дня отказывался это сделать. Зато крещение человеческой кровью оба венгра получили во время недавней весенней кампании в Террачине, когда папе понадобились беспрекословные и умелые слуги, чтобы расквитаться с Кресченцием и Масталом Фузулусом. После такой проверки этим парням можно было довериться с закрытыми глазами, и папа сегодняшним собственным примером блестяще эту теорию доказывал.

Сон Его Святейшества был прерван чьим-то громким и бесцеремонным смехом. Папа вскочил на ноги, но оба цербера были рядом и излучали спокойствие, а один из них указал рукой на приближающихся конных людей. Это возвращался со свитой Деодат, молодые люди продолжали громко смеяться и время от времени наклонялись к двум фигурам, идущим посреди них пешими. Присмотревшись, Иоанн увидел двух женщин, тащивших в руках корзинки и пугливо поглядывавших на развеселых охотников.

— Прекрасная замена старым волкам! Его Святейшество сегодня не останется без награды! — донеслись до него хмельные крики.

Иоанн, сперва ухмыльнувшись, затем сурово насупился, все-таки он не у себя дома и подобная фривольность в словах была абсолютно недопустима. Он поспешил навстречу Деодату и его неожиданной добыче.

— Приветствую вас, сестры мои во Христе! Бога ради, не бойтесь, вы под защитой, вам не сделают ничего дурного! А вы, — обратился он к слугам, — прикусите ваши негодные языки, если не хотите, чтобы я покарал вас эпитимьей до следующей Святой Пасхи!

Женщины упали на колени, но Иоанн сделал жест людям быстренько поднять их.

— Не верим своим глазам, не верим своим ушам! Неужели мы в самом деле видим и слышим сейчас преемника Князя Апостолов?

— С вами говорит Иоанн, Верховный иерарх Святой кафолической церкви, верите вы или нет.

— Верим! Верим! — и женщины припали к руке папы. У одной из них из-под капюшона выбился локон желтого цвета. Некоторые в свите громко хмыкнули, но папа строго осудил их взглядом.

— Кто вы, сестры мои? Откуда и куда следуете?

— Мы послушницы монастыря Бычьего пастбища[2] , — заговорила одна из женщин, более старшая, — наши имена Агата и Лусия, и мы….

— Как интересно! — воскликнул папа. Женщина осеклась на полуслове.

— Ваше Святейшество, могут ли люди узнать, что привлекло ваше внимание? — церемонно обратился Деодат.

— Это ваши имена при рождении? — спросил папа, не удостоив ответом Деодата.

— Нет, мы их приняли, когда очутились под кровом монастыря. Матушка-аббатиса велела сменить имена в знак нашего отречения от грешного прошлого.

— По всей видимости, ваша настоятельница обучена грамоте и хорошо знает Жития святых. Вы, часом, не из Сицилии?

Женщины вздрогнули, а папа рассмеялся.

— Его Святейшество знает все, аллилуйя! — воскликнула старшая послушница.

— Их имена неслучайны, Деодат, их дали им в честь сицилианских мучениц, каждой из которых при жизни грозил публичный дом[3] . Разве ты не заметил цвет их волос? — с этими словами папа снял капюшоны с голов послушниц.

Женщины упали на колени, а свита папы загоготала, тем более что послушницы оказались молоды и миловидны.

— Замолчите! Помните слова отшельника Антония: «Не попадет в рай тот, кого не искушали. Отними искушение — и никто не обретет спасения»![4] — папа рассвирепел так, что немедленно встрепенулись за его спиной венгры-телохранители. — Бедные женщины, никто из присутствующих здесь не осуждает вас, все мы грешны не менее вашего, а в раскаянии своем вы ближе к Господу, чем кто-либо здесь. Расскажите только, что делаете вы в этом лесу, вдали от поселений, ведь солнце скоро перестанет дарить нам свет?

— Мы шли из Лукки, идем с самого утра к себе в обитель, но, поскольку нас отправили впервые без провожатых, мы, видимо, заблудились.

— Далеко ли до вашей обители?

— Боимся, что еще столько же, сколько мы уже прошли.

— Плохо, вы не дойдете засветло. Предлагаю следовать за нами в Кальчи и переночевать там, а утром вместе с нами поискать ваше аббатство.

—Нет, нет, нет! — запричитали послушницы. — Мы не имеем права ночевать вне монастыря, тем более в обществе мужчин. Мы должны идти и молить Господа о милости.

— Ваш монастырь живет по уставу святого Бенедикта? — спросил папа.

— И святой сестры его Схоластики, — добавили послушницы.

— Очень похвально. Кому подчинен ваш монастырь? Я что-то ничего не слыхал о нем.

— Точно об этом знает матушка-аббатиса, мы же можем сказать, что монастырь получает милость от его высокопреподобия отца Коррадо.

— Это дары от него? — спросил папа, указав на корзинки.

— Нет, мы выменяли пищу нашим сестрам в обмен на шерстяные одежды, сотканные монастырем.

— Ого! — несказанно удивился папа. — Откуда же у вас шерсть?

— У нас большая отара овец, которая милостью Божьей дает нам средства на пропитание.

— Но шерсть еще надо спрясть. У вас есть прялки?

— Благодаря матушке-аббатисе.

— Как зовут вашу настоятельницу?

— Мать Агнесса.

— Не удивлен. Еще одна святая со схожей судьбой, — пояснил он свите, — только на сей раз это римская мученица. Ваша матушка родом из Рима?

— Сама она не рассказывала о своем прошлом, но другие сестры говорили, что будто бы да. В миру она жила в вашем святом городе и, даже говорят, была очень богата…

— Вот как! Может быть, я ее знаю? — говоря это, папа обернулся к свите и весело подмигнул ей.

— … но однажды она презрела все соблазны света и предпочла тихую светлую беседу с Господом. Нам неизвестно ее мирское имя, но как-то раз одна из сестер, которая живет в монастыре долее всех и была свидетельницей пострига матушки Агнессы, по секрету сказала нам, что ее звали сенатрисой.

— Что? — сердце Иоанна даже подпрыгнуло в грудной клетке. — Как вы сказали?

— Ее звали сенатрисой... Мы сделали дурное, рассказав чужой секрет?

Не отвечая монахиням, папа быстрым нервным шагом направился прочь от всей компании. Люди свиты удивленно смотрели ему вслед. А тот шел, спотыкаясь о корни деревьев, и бормотал сам себе: «Не может быть! Невероятно! Неужели это она? Не может такого быть!»

Напрягая память, он попытался вспомнить лицо родной тетки. Получилось неважно, в лучшем случае перед глазами всплывала крупная фигура с белыми волосами и толстыми красными руками. И все же он вернулся к послушницам и спросил:

— Как выглядит ваша настоятельница?

Женщины переглянулись, недоумевая.

— Опишите ее внешность.

— Ей очень много лет, ее лицо все в морщинах.

— Нет! Так не получится, — отругал себя папа, — какого цвета ее волосы?

— Белые, не то от прожитых лет, не то от подарка Господа при рождении.

Папа задумался.

— Эй, люди! — обратился он к егерям маркиза Умберто, — знает ли кто из вас, где находится этот монастырь?

Вперед выступил старый егерь, тот самый, кому сегодня не слишком понравились методы папской охоты.

— Далеко ли?

— Примерно шесть лиг[5] , Ваше Святейшество.

— Мессер Деодат, возьмите Салеха и его людей, вы поедете со мной, мы вместе проводим этим смиренных женщин до ворот монастыря и вернемся в Кальчию. Мессер Райнер, — обратился он к личному кубикуларию, — вы с остальными людьми идете в Кальчию и готовите нам всем ночлег. Добрые женщины, к сожалению, у меня нет походных носилок, согласитесь ли вы проделать оставшийся путь верхом с моими людьми?

— Мы не умеем ездить на лошадях.

— К счастью, мои люди умеют. Согласитесь ли вы подсесть к ним спереди?

Женщины в нерешительности переглянулись.

— Обещаю вам, что ваши грешные мысли от соприкосновения в дороге с мужчинами я замолю сам.

Свита едва удержалась от смеха.

— Также обещаю за пару стадий[6] до монастыря спешить вас, чтобы никто из ваших сестер не увидел, что вы возвращались в монастырь не по уставу святого Бенедикта.

Свита продолжала втихомолку давиться.

— Но у меня тоже будет к вам одна большая просьба. Я не желаю оглашать местные окрестности известием о прибытии сюда преемника Князя Апостолов. Напомню вам другие слова святого Антония, которые вы, конечно же, знаете: «О добром деле, которое желаешь сделать, отнюдь не говори, — исполни его, не разгласив о нем предварительно». Я нахожусь в этих местах по приглашению здешнего сеньора, маркиза Умберто, любезно разрешившего моим людям поохотиться. Пусть для всех, кого мы встретим этим вечером, я буду римлянин Иоанн, друг сеньора Умберто.

— И для матушки Агнессы?

— В первую очередь, сестры мои. Деодат, седлай лошадей!

Путь до монастыря занял больше времени, чем ожидалось. Папа и его спутники лишь пару раз сподобились на легкую рысь, тогда как основную часть пути их лошади проделали шагом. Дорога скорее напоминала тропу, и за все время пути римский отряд не встретил ни одного путника. В какой-то момент возникла развилка, но старый егерь уверенно взял влево, тогда как дорога направо, по его словам, вела к Пизе. Жаль, этот путь еще хоть как-то прослеживался, их же тропа уже едва угадывалась. К тому же начало темнеть, и Иоанн предусмотрительно подозвал к себе Салеха.

— Запоминай путь и делай зарубки, нам еще сегодня предстоит выбираться из этого угрюмого царства.

По-прежнему никто не попадался им навстречу. Тропинку со всех сторон теснили мрачные холмы, но на их вершинах, еще подсвечиваемых уходящим солнцем, не было видно ни одного строения, ни одного запоздалого пастуха. Очень скоро вассалы тосканских маркграфов по достоинству оценят это место и вершины холмов густо, как грибы после осеннего дождя, обрастут рыцарскими замками. Но в то время местность до Бычьего пастбища была абсолютно дикой и пустынной, что, впрочем, было весьма характерным пейзажем для европейских ландшафтов тех веков. Наблюдая это запустение, философский склад ума не мог в такой момент не провести параллели между видимым глазу бытовым упадком и погружением в глубокую депрессивную спячку западной цивилизации в целом. Глубокая ночь варварства одела своим мраком разрушенный латинский мир, и в этом мраке не было видно другого света, кроме мерцающего огня свечей в церквах да одинокого света рабочей лампады погруженного в свои думы монаха в монастыре[7] . Образнее и точнее даже не стоит пытаться сказать.

Немного не дойдя до Бычьего пастбища, графский егерь увел свой отряд в сторону Монте-Магно. Дорога резко пошла вверх, обступаемая со всех сторон соснами. Спустя некоторое время егерь деликатно напомнил папе о его обещании, и охранники Иоанна ссадили послушниц с лошадей, а еще несколько минут спустя недавние охотники увидели три ветхих приземистых строения, судя по всему образующих искомый монастырь.

Один из слуг предупредительно протрубил в рог. Послушницы шли впереди всех, папа сотоварищи медленно следовали за ними верхом. Вскоре из дверей одного из убогих строений показались любопытные лица монахинь, пугливо вглядывающихся в приближающийся в темноте вооруженный отряд.

— Как быть? — вопросил Деодат. — Разместиться на ночь здесь не получится, если только эти святые сестры не пустят нас к себе в теплую постельку. Придется возвращаться в полной темноте.

Тем временем Агата и Лусия замахали руками своим соратницам.

— Это мы! Не бойтесь! С нами добрые христиане!

Двери монастырского дома отворились, и навстречу папскому отряду вышли около дюжины женщин. Они тепло приветствовали заблудившихся сестер, а папа в свете факелов успел заметить, что почти все они, так же как Агата и Лусия, молоды и недурны собой.

— Именем Господа, создателя и покровителя всего сущего, приказываю вам остановиться! — прозвенел вдруг резкий голос. Опередив прочих, к папскому отряду решительным шагом вышла пожилая женщина, закутанная в плащ, из под капюшона ее выбились седые длинные волосы. — Если вы действительно добрые христиане, внемлите мне и остановитесь! На монастырскую землю вход разрешен только монахиням, послушницам или имеющим желание принять послушание.

— Может, мы тоже имеем желание, — пошутил Деодат, но папа толкнул его локтем в бок.

— Привет вам во Христе, благочестивые сестры! — мягким тоном ответил Иоанн. — В наших намерениях нет умысла нарушить ваше тихое служение Господу. Но нам по дороге встретились две ваших сестры, очевидно потерявшие дорогу, и мы сочли своим долгом проводить их в столь поздний час до ворот монастыря.

В последней фразе Иоанн отвесил монастырю значительный комплимент. Ворот у монастыря никогда не существовало. Как уже говорилось, все селение состояло из трех домов, в первом жили монахини, во втором, как можно было догадаться по беспрестанному блеянию, находилась овчарня. Третий же домик, самый крохотный и неказистый, вероятно, пустовал, из его дверей навстречу гостям никто не вышел. Возможно, там находилась молельня.

— Да отблагодарит Господь рабов Своих верных и воздаст вам за труды ваши достойную плату. Однако наш монастырь живет по строгим правилам святой Схоластики, в которых ни для кого нет исключения.

Папа поймал взгляд Лучии, та, видимо, была смущена столь холодным приемом того, кого во всех городах и замках приветствуют звоном колоколов. Он жестом приказал ей молчать, а сам спешился и неторопливо подошел к аббатисе.

— Меня зовут Иоанн, я римский квирит, нахожусь здесь по приглашению маркграфа Умберто, да сопутствует ему во всех начинаниях Отец наш Небесный.

— Вы из Рима? — в голосе аббатисы Иоанн явственно услышал волнение.

— Да. Святая матушка, мы не просим ничего иного, кроме воды для наших лошадей и небольшого времени на отдых.

— Я не разрешаю вам остаться здесь на ночь, — строго ответила аббатиса.

— Никто и не просит. Мы только отдохнем немного на этой поляне и повернем назад к Кальчии. Смилуйтесь, добрая матушка, мы этой ночью еще не скоро уснем.

— Хорошо, — согласилась настоятельница, — прошу только располагаться здесь, вода и пища будут вам переданы. И я очень прошу вас не заводить разговоры с сестрами.

— Слышали? — Иоанн громким голосом обратился к свите. — Это приказ хозяйки здешнего монастыря и мой приказ тоже!

Аббатиса довольно кивнула.

— Скажите, матушка, — спросил Иоанн, — вероятно, из-за темноты я не вижу в вашем монастыре ни церкви, ни капеллы. Где же вы просите Господа о прощении и заступничестве?

— Возле Бычьего пастбища есть церковь Иоанна Крестителя[8], по воскресеньям и праздникам мы все отправляемся туда. Кроме того, у нас есть старая часовня, которую мы все никак не обустроим, — аббатиса жестом указала на запертый приземистый дом.

— Не будете ли вы так добры показать мне ее?

Аббатиса замотала головой.

— Я имею счастье быть знакомым с двором Его Святейшества. При встрече с Его Святейшеством или с его архидиаконами я мог бы попросить Рим о помощи вашему монастырю.

Аббатиса вновь мотнула головой, но уже не столь категорично.

— В течение всего дня ни я, ни мои люди не имели возможности раскаяться в грехах своих. Разрешите хотя бы мне пройти в капеллу и помолиться за себя и моих слуг. И в вашем присутствии.

Настойчивость гостя принесла плоды. Преодолев опасения, аббатиса вздохнула:

— Хорошо. Только вам одному. Следуйте за мной.

Папа и настоятельница направились к капелле.

— Давно ли существует ваш монастырь? — осведомился папа.

— Он возник ранее, чем я появилась на свет, мессер.

— Давно ли община подчиняется вам?

— Семь лет, — в голосе аббатисы папа заметил первые признаки раздражения. Это заставило его отказаться от намерения спросить настоятельницу, откуда та родом.

— Где вы живете в Риме? — аббатиса вдруг сама возобновила разговор.

— На Авентине, — папа с удовлетворением отметил, что настоятельница кивнула головой, как кивают, услышав о хорошо знакомом месте. — Мои родители служили в городском нотариате, я же выбрал службу в милиции и недавно стал декархом Десятого округа.

— Для ваших молодых лет это блестящая карьера, несомненно говорящая о ваших талантах, — ответила аббатиса, и, таким образом, папа удостоверился, что монахиня разбирается в устройстве римского муниципалитета.

По тому, как мать Агнесса, шедшая впереди него, несколько раз внезапно замедляла шаг и даже оборачивалась к нему, Иоанн догадался, что той безумно хочется задать ему еще несколько вопросов о Риме. Сомнения в его душе еще оставались, но таяли с каждым мгновением.

Прежде чем открыть дверь, матушка пошла зажечь пук соломы, другого освещения в монастыре не было. Иоанн удержал ее и не поленился вернуться к своим людям за факелом.

— Так будет лучше, — сказал он и как бы невзначай посветил в лицо монахине. Он успел заметить глубокие морщины на ее лице, пухлые губы и изумрудом сверкнувшие глаза.

— Благодарю вас, сын мой, но я беспокоюсь, хватит ли вам факелов на обратную дорогу.

— Не свет от огня поддерживает нас в пути, добрая матушка, но помощь Господа, всегда отвечающего на искренние молитвы детей Своих.

Аббатиса на сей раз даже слегка улыбнулась.

— Вы обучены грамоте, мессер Иоанн?

— Я же вам говорил, что мой отец служил в нотариате.

Понтифик и монахиня зашли внутрь маленькой ветхой часовни. Иоанн предполагал увидеть убогое убранство дома молитвы, но он жестоко ошибся. Убранства не было никакого. Лишь посередине помещения стоял потемневший от времени внушительного размера деревянный крест. Перед ним на опять-таки деревянном чурбане лежал какой-то пергамент. Папа попытался прочесть его, но текст оказался греческим.

— Кто-то у вас знает язык греков? — удивился Иоанн.

— Да, одна из сестер, — немного смутилась аббатиса, — это «Шестоднев» старца Василия[9] . Точнее, только малая часть «Шестоднева».

— Я распоряжусь, чтобы вам выслали все девять бесед старца Василия.

— «Распоряжусь»? — удивилась аббатиса, и Его Святейшество прикусил язык.

— Да, у меня есть друзья-монахи в папской библиотеке, — нашелся Иоанн.

— Благословенны мои сестры Агата и Лучия! Неспроста Господь наш, всем Свет подающий, закрыл им сегодня глаза и запутал дорогу, чтобы они смогли встретить вас, защитника и покровителя нашего.

— Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков! — в тон ей воскликнул Иоанн, и они вместе опустились на колени перед распятием.

Так они и молились, аббатиса чуть ближе к распятию, папа чуть позади от нее. Увлекшись, настоятельница даже не заметила, что с какого-то момента стала произносить молитвы одна. Иоанн же долго молчал, разглядывая белые волосы ее затылка, набираясь смелости и готовя речь.

— Теодора!

От этих слов, произнесенных шепотом, аббатису передернуло, как от удара током. Она прервала молитву, съежилась и обернулась на гостя. Ее глаза расширились от испуга, дыхание стало шумным, руки затряслись.

— Кто вы?

— Стало быть, вы действительно Теодора, — сказал папа, поднимаясь с колен. Монахиня также начала приподниматься. — Великая грешница, собирающая в этом Богом проклятом месте таких же падших, как она сама.

— Один Бог мне судья, но не вы! Ему одному ведомы грехи мои!

— Вы ошибаетесь, люди иногда тоже кое-что знают.

— Прошу вас немедленно уйти прочь!

— Я проделал к вам слишком длинный путь, Теодора, чтобы позволить оборвать меня на полуслове. Я могу доказать вам, что тайное становится явным не только перед Господом, но и перед слугами Его. Вы всем известная великая распутница Теодора, впускавшая к себе множество мужчин и тем самым губившая им души!

— За то несу строгий пост и покаяние. И молю Господа о прощении.

— А чем вы искупаете предательство своей сестры, Теодора? Той, чьими руками Господь давал вам и сладкое вино, и свежий хлеб, и чистое масло? Той, которая верила вам и надеялась на вас?

— Она так же использовала меня как слугу для своих интриг. Но… послушайте, кто вы такой, чтобы я перед вами оправдывалась?

— Я тот, кто знает самый большой ваш грех, Теодора.

Монахиня задрожала еще отчетливей, глаза ее забегали под тяжелым взглядом Иоанна.

— Может, вы сами расскажете мне о нем? — поинтересовался Иоанн.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, но, ради всего святого, прошу вас, уходите!

— Вы лжете, Теодора. Лжете в святых стенах, перед Распятием Спасителя нашего, пострадавшего за грехи мира.

По лицу монахини покатились слезы, оставляя на не слишком чистом лице ее серые борозды.

— Я не желаю говорить с вами! Уходите!

— Я знаю, что вы убили…

— Ради всего святого, замолчите!

— Вы убили свою мать!

Теодора рухнула на пол. Иоанн сперва подумал, что с ней случился обморок, но Теодора начала кататься по полу и рвать на себе волосы.

— Я не хотела! Меня заставили! Заставила та, о которой вы так хлопочете!

— Лжете, Теодора! Снова лжете. Я знаю, ради чего вы пошли на это.

— О, Святый Боже! Настал миг расплаты! — запричитала Теодора, но вдруг осеклась и внезапно твердым смелым голосом спросила: — Кто же вы, ответьте? Что вам от меня надо?

— Мне надо было убедиться, что ваша душа еще далека от раскаяния. Мне надо было убедиться, что, надев на лицо маску смирения и благочестия, изучая «Шестоднев», вы по-прежнему в молитвах своих пытаетесь обелить себя и очернить родную сестру. Итак, мне известен самый большой грех ваш, но скажете ли вы мне, ради чего вы пошли на это?

— Ради… диадемы… императрицы, — выдавила из себя Теодора, ощущая себя в этот момент самым нелепым, убогим, грешным и глупым существом в мире.

— Как? А разве не из-за этого? — и, порывшись в напоясном кошеле, Иоанн извлек склянку с зеленой жидкостью, которая произвела на Теодору столь же сильное воздействие, как вид Содома на супругу праведника.

— Боже Святый! Откуда это у вас? Она… Она дала вам его? Значит, она еще жива?

— Уже нет.

— Нет… Ее больше нет… И вам известно даже это. Ах! — воскликнула она, оглушенная догадкой. — Да ведь вы… Вы Октавиан!

— Нет, я Иоанн, так же как и вы теперь Агнесса. Да, я был у моей нонны в тот день, когда она умерла.

— И она рассказала вам все?

— Теперь вы поняли, какой предстали передо мной?

— Король Гуго, пресытившись издевательствами надо мной, отпустил меня, но я не пожелала возвращаться в Рим. Я намеренно ушла в эти леса, чтобы скрыться от тех, кто видел мои грехи. Я дала себе обет помогать таким же падшим, как я. Я стала есть корни и ягоды вместо мяса и пить дождевую воду вместо вина, но, Господь свидетель, даже самый тяжелый день, проведенный здесь, мне был в большую радость, чем самый развеселый римский пир в пору моей грешной молодости. Я прожила счастливо на этой горе тринадцать лет, но плата за грехи сегодня все равно настигла меня.

— То есть, если бы я сейчас предложил вам вернуться со мной в Рим, вы бы отказались?

— Да, — твердо ответила Теодора, — я бы отказалась.

— Из-за чего же? Я мог бы вернуть вам ваши владения в Тускулуме, вернуть титул сенатрисы. Рим подчиняется мне полностью.

— Мои годы вы тоже сможете вернуть?

— Я — нет. Но вот это сможет, — папа протянул ей склянку.

— Глупости, — хмыкнула Теодора, — ничто не замедлит бег времени.

— Я видел вашу сестру в день смерти. Я один, страже было запрещено видеть ее. Как вы думаете, почему? Потому что ваш супруг, сенатор Кресченций, боялся, что она соблазнит их. А вы сейчас можете кого-то соблазнить?

Теодора снова невесело хмыкнула в ответ.

— Жив ли мой супруг? До меня доходили грустные слухи.

— Нет. Он погиб с мечом в руке.

— Покоя душе его! Живы ли мои дети?

— Да, все здравствуют. Недавно я пожаловал им земли в Террачине.

— Благодарю вас. Вы заняли пост отца? Я слышала, Альберих умер.

Вместо ответа Иоанн протянул ей руку с кольцом Рыбака. Теодора, разглядев перстень, снова ахнула.

— Господи, как ты допустил такое?

— Когда мой дядя Иоанн, ваш племянник, стал папой, вы так же горячо этому удивлялись и противились?

— И вы, являясь главой христианского мира, проводником истин Господних, принимаете дары чародейки и предлагаете другим воспользоваться ими?

— Чародейством можно назвать всякое, что неподвластно уму обывателя. Ваша сестра, подобно Клеопатре Алхимистке[10] , имела страсть к изучению наук.

— О нет! Я видела эти страшные книги, которые она привезла с собой из Сполето. Я слышала, как она читала при мне заклинания, где упоминался Сатана и его слуги. Это зелье она неспроста дала вам, выбросьте его, равно как и другие ее подарки. Это дары от темной души.

— Ранее вы принимали ее дары охотно.

— В чем и раскаиваюсь. Что еще, кроме этого проклятого зелья, она подарила вам?

Иоанн начал расхаживать вокруг нее и Распятия.

— Она подарила мне свечи, пропитанные странным составом, от их запаха кружится голова и человек впадает в блаженство и томление плоти. Она подарила мне ядовитое распятие и еще один яд, который действует только вместе с вином.

— Яд и обольщение! Типичные подарки бабушки любимому внуку!

— Эти подарки уже помогли мне.

— В самом деле? И вы этим гордитесь? А что вы приготовили для меня?

Теодора явно перешла в контратаку. Иоанн смутился и, как обычно в таких случаях, начал понемногу закипать.

— Я вам уже показал.

— Увы, эта штука на меня не подействовала. Хотя, быть может, Мароция и не стремилась тогда помочь мне замедлить приход старости. Я подозревала, что эликсиры для меня и для нее могли быть внешне одинаковы, но иметь разные составы. Что, если вам она дала настоящий?

— Нельзя выпить вино, не откупорив бутылку.

— Предлагаете испытать его на мне? Впрочем, верно, вы еще слишком молоды, вам оно пока ни к чему. Но даже если это зелье настоящее, его действие станет заметно спустя несколько седмиц.

— Я не тороплюсь. Я оставлю часть зелья вам и вернусь весной. Тогда я снова приглашу вас возвратиться в Рим.

— Для чего я вам нужна?

— Я хочу, чтобы Теофилакты и Кресченции забыли про ненужную вражду, которая вредит и ослабляет оба родственных семейства. Без вас мне с этим не справиться.

— А в Сенате у вас появится еще один послушный голос, не так ли?

— Сената в Риме более не существует.

Теодора задумалась и наконец решилась.

— Дайте мне его, Иоанн.

Она взяла в руки склянку и начала пристально рассматривать ее содержимое, густой серо-зеленый крем.

— Его тонким слоем наносят на лицо, шею и руки, держат полчаса и потом смывают, — прошептала Теодора, — его нельзя использовать с другими мазями, иначе кожа может покрыться язвами. Его нельзя наносить на волосы, те могут легко выпасть. Странная-престранная вещь! Мароция говорила мне, что рецепт этого зелья она нашла в скринии Агельтруды Сполетской, известной чародейки прошлого.

— Сколько вам потребуется зелья до весны?

— О, немного, совсем немного, — она подошла к факелу, оставленному Иоанном в специальной нише при входе в капеллу, — здесь у вас зелья лет на пять, не меньше.

«В конце концов, пусть старуха действительно испытает это на себе. Хуже не будет. А уж брать или не брать ее в Рим — дело десятое». Едва в голове Иоанна пролетела эта мысль, как Теодора внезапно ударила склянку со всей силы о стену. Сосуд разбился, старуха бросила на пол остатки склянки и проворно поднесла к вытекшей жидкости факел.

— Что ты делаешь, ведьма? — закричал понтифик.

— То, что должен сделать любой слуга Божий, любящий Господа своего! Дар Сатаны должен быть уничтожен, и пусть простит мне Господь гордость мою, но я горжусь, что это чародейское зелье благодаря мне больше не будет служить обольщению человеческих душ!

Иоанн кинулся к осколкам склянки, но прежде оттолкнул Теодору. Та отскочила к Распятию и громко расхохоталась, видя, как Иоанн пытается собрать растекшуюся жидкость и оглядывается по сторонам в поисках подходящего сосуда.

— Оставь это, внучек! Пустое! Зелье уже смешалось с грязью пола, обожглось огнем, и пользы от него теперь не больше, чем от коровьего навоза.

Она продолжала хохотать, когда обозленный Иоанн подскочил к ней и толкнул свою двоюродную бабку двумя руками в грудь. Теодора покачнулась, сделала назад шаг, другой, третий и, оступившись, рухнула навзничь. Падая, она задела головой чурбан с поучениями старца Василия, чурбан же, в свою очередь опрокинувшись, подломил трухлявый крест, и Распятие накрыло собой Теодору так, что сам Иоанн едва успел отскочить.

— Старая зловонная ведьма! Будь ты проклята! — прокричал Иоанн.

Теодора не отвечала. Подойдя к ней, Иоанн убрал разломившееся в нескольких частях Распятие и увидел, что из головы старухи медленно вытекает черная густая кровь.

— О Боже! Нонна Теодора, дорогая нонна! О Господи, что я натворил! — закричал Иоанн, опускаясь на колени перед убитой. — Она мертва. Господи, она мертва!

Схватившись за голову руками, глава христианской Церкви еще долго твердил себе под нос: «Она мертва. Мертва!», прежде чем кто-то невидимый, но трезвый рассудком вопросил у него в голове: «И что ты теперь предпримешь дальше?»

«В самом деле! Что дальше? О Небо, сюда могут войти в любой момент! И никто, никто не поверит, что Теодора упала случайно. Да, я толкнул ее, но, видит Бог, я не хотел ее смерти. Бог-то видит, но люди не поверят. Никто не поверит. Что же делать то, а? Нет-нет, только не это! Разве можно злодейство случайное прятать за злодейством намеренным? А что еще остается, когда обратного пути больше нет и старуху к жизни теперь не вернуть? Как хорошо, что со мной только проверенная и нещепетильная свита. Деодат и мои венгры будут держать язык за зубами, в них-то я уверен, но здесь еще эти монахини и этот чертов егерь. Они должны быть уничтожены, весь этот монастырь должен быть уничтожен! Сожжен! Нет, даже в таком медвежьем месте пожар будет виден за много лиг. Оставить все как есть, убить только людей! Убить и спрятать тела, их хватятся не ранее весны. Но их же пятнадцать человек, не меньше! Пятнадцать горемычных душ! Да? И что из того? Что даст мне это трусливое милосердие, когда завтра эти горемычные на всю Италию раструбят, что Раб рабов Божьих, преемник Святого Апостола совершил убийство? Здесь даже не обо мне речь, не столько о себе пекусь, но какую позорную тень я брошу на вечносверкающий Святой престол Церкви!»

Иоанн вышел из дверей капеллы и, немного отдышавшись, дребезжащим голосом позвал Деодата. Тот находился неподалеку и быстрым шагом подошел к папе.

— Зайдем в капеллу, мой друг. Нам нужно подумать, что предпринять.

Деодат лихо присвистнул при виде мертвой аббатисы. Иоанн коротко рассказал о случившемся, но по лицу Деодата было видно, что тот не слишком поверил господину. Иоанн обреченно вздохнул.

— Если уж ты не веришь мне, мой друг, как я могу заставить поверить других?

— Да, дело скверное, — согласился Деодат и изложил собственное решение проблемы, которое папа в близких чертах уже набросал в своем сознании, а потому немедля одобрил.

— Разберись первым делом с егерем.

— Он же слуга тосканского графа!

— Мы напишем графу письмо о покупке слуги. Тогда его не будут искать.

— Чтобы Умберто не вздумал роптать, придется заплатить за старого пса как за двух молодых.

— Пусть так, разберись с егерем и иди сюда. Потом я позову монахинь.

Деодат оказался скор на руку и уже через пять минут вновь оказался на пороге капеллы.

— Порядок, — доложил он.

Иоанну не пришлось сильно напрягаться, чтобы вызвать к себе монахинь. Те в полном составе давно располагались возле капеллы, но стеснительность и боязнь гнева аббатисы не позволяли им войти внутрь, хотя уже давно пришло время вечерни.

— Эй, люди! Сестры этого монастыря и мои верные слуги! Всем подойти сюда! Внемлите мне, ибо страшное открылось мне ранее, а вам предстоит открыть сейчас. Мы чаяли найти в стенах этого монастыря приют, но вы все слышали, как нам дерзко было в этом отказано. Мы просили дозволить нам совершить молитву, но только мне было разрешено войти в пределы этих стен. И я понял причину их дерзости по отношению к добрым христианам, я увидел, что это дом не кротких сестер Господа, а логово фурий Сатаны. Загляните каждый внутрь этого проклятого дома. Что видите вы? Изрубленный на части Святой Крест Господа! Вот над чем потешаются обитатели этого дома! Вот над чем совершают они черные мессы! Слуги мои, хватайте этих дочерей Сатаны, пусть ни одна не уйдет поздорову из этого проклятого места! Я разрешаю вам стать их судьей и палачом!

Эта ночь над монастырем Бычьего пастбища выдалась самой черной. Ничто, ни луна, ни звезды не согласились даже мельком взглянуть на то, что начало твориться после слов Раба Рабов Божьих. «Добрые христиане» изголодавшимися воющими гиенами кинулись на «дочерей Сатаны», надеявшихся, и как оказалось, тщетно, в этом укрытом от мирских соблазнов месте очиститься от грехов прошлого. А потом полилась кровь. И еще полночи насильники и убийцы ковыряли землю в окрестностях монастыря, пряча следы своих преступлений и закидывая могилы опавшей листвой. В общей сложности семнадцать человек было убито в эту ночь ради сохранения пресловутого авторитета и белоснежной репутации очередного хозяина Святого престола. Впрочем, окидывая беглым взором страницы Истории, озаренные пламенем костров и озвученные криками вздернутых на дыбе, впору задаться вопросом, не является ли эта плата одной из самых мизерных за две с лишним тысячи лет?

.….........................................…..............…...................................................

[1] — Монте-Серра-ди-Сотто.

[2] — Ныне коммуна Бути. Название происходит от латинского слова bucita — «бычье пастбище».

[3] — Лучия Сиракузская (ок. 283 — ок. 303), Агата Сицилийская (? — ок. 251) — раннехристианские святые.

[4] — Антоний Великий (ок. 251-356) — раннехристианский святой, основатель отшельнического монашества.

[5] — Лига — единица измерения длины в античный период и в Средние века. В разных странах имела разную длину. Римская лига составляла около 2,3 км.

[6] — Стадия — единица измерения длины в античный период и в Средние века. В разных странах имела разную длину. Римская стадия составляла около 185 м.

[7] — Ф. Грегоровиус «История города Рима в Средние века».

[8] — Ныне церковь Сан-Джованни-Баттиста-ди-Бути.

[9] — Василий Кесарийский (ок. 330-379) — святой христианской церкви. Духовный отец василиан — католиков, исполняющих службы по византийскому обряду. В настоящее время василианский монастырь сохранился только в Гроттаферрате, бывшей вотчине графов Тускулумских.

[10] — Клеопатра Алхимистка (?-?) — египетский алхимик 3-4 века н. э. Долгое время ее труды приписывались знаменитой царице Клеопатре.