Муня (гет)

Параскева Распутина обнимала рыдающую Ольгу:

-Ты поплачь, поплачь, миленька. Сподобил Господь, вот ты и заголосила, аха. Выхожу я тебя, вылечу. Нешто извергам окаянным да на растерзание?

-Люди добрые... люди добрые... как же это так, как же это... Господи...

В горницу на звуки причитаний и всхлипываний пришли работницы: Катя и Дуня Печеркины. Одна из них кивнула Параскеве:

-Не надо ли чево, матушка?

-Ничаво, Катенька. Вот у нас-то радость: Оленька-барынюшка заговорила. Посижу покамест с ею... а ты самовар неси. Чайку попьем.

Катя и Дуня вышли, а Параскева принялась гладить Лохтину по голове и выпевать:

Како да не коршун за голубем кружит,

Како да Корабель за корабликом летит,

Како да на море, да на морюшке,

Море-окияне том,

Да не Черном морюшке

Да морюшке житейстем-то,

Морюшко-житейстие-то

Волнами возверзаемо,

Гонителя фараонова

Видя потопляема.

Ольга перестала рыдать в голос, а только всхлипывала:

-Как же это так, люди добрые... как же это...

-Знаю я твою горюшку, — шептала Параскева, — а думашь, только дочка моя, Марочка-Любушка? Да у нас полдеревни такех. Горе нам от мужиков-то, аха. Я сама с соседнего села, а муж здешней. Покровская слобода-то кака: три деревни, два села, восемь девок, один я. И то вечером за плетень носа не кажем.

Ольга затихла. Тем временем Катя и Дуня принесли самовар. Собрали на стол баранок, белых булок с изюмом, пирогов с рыбой, кедровых орешков.

-Что, зимой хозяин приедет? — спросила бойкая Катя у Параскевы.

-Ожидаем, — ответила та. — А брат ваш как? Странствует все?

-Ходит-бродит, да по свету, — отвечала Дуня. — Как странником заделался, так и видим его раз в год по обещанию.

-Помню, помню, как они-то спервоначалу с Григорием моим хаживали. А как случись та оказия, да на Верхотурье, так и пошли каждый своей дорогой. И не дружба, и не врозь.

-Плакал Митяй горько, аха, — вмешалась Катя, — Любит он хозяина-то, Григория свет Ефимовича, да уж шибко обида меж них произошла.

-А Григорий мой не гордый. Колико раз ходил к Мите-то, ан нет: как Митя его завидит, так и бегом бежать. Ты, Катя, расскажи, а что за межа меж ними пролегла? Муж молчит себе... только причитает все: "Ох и худо, худо с Митяем-то..."

-Расскажу, матушка.

Дмитрий Печеркин был на три года старше Григория Распутина. Еще с юности оба мечтали о страннической жизни, но Дмитрий к семнадцати годам исходил пол-России, а Гришу в четырнадцать лет поймали с полицией, когда он попытался тайно от родителей дойти до Октайского монастыря. Парня вернули домой, а отец хорошенько отходил его поленом, чтобы "от работы не отлынивал". Шли годы, и Дмитрий ходил по стране все дальше и дальше, а Григорий женился в восемнадцать лет и через год окрестил первенца, Михаила.

Молодые мужики не теряли связи: один в поле пашню пахал, другой по монастырям за всех Бога молил. Однажды Дмитрий вернулся из странствия и узнал от мужиков на паперти, что первенец его старинного друга умер от скарлатины и вот только-только по нему отслужили панихиду, как по новопреставленному. На вопрос, где же сам скорбящий отец, один из мужиков коротко бросил:

-В кабаке, совесть пропиват.

Дмитрий кинулся в ближайший кабак и действительно увидел там горькую и вместе с тем страшную картину: совершенно пьяный Григорий стоял посреди грязного кабака на коленях, бил себя кулаком в грудь и рыдал:

-Не спас, не отвел...

-Гришуха, вставай! — кинулся к нему Дмитрий, — пойдем со мной, помолимся вместе...

-Не спас, Митюнюшка... не спас я Мишеньку-то, родненького...пошто у Машки кривой козу спас, а ангела непорочного не спас, а?!

-Иди проспись, колдун проклятый, — буркнул Григорию какой-то рябой мужик, сидевший неподалеку.

-Кто-о колдун?! Я-а колдун?! — Григорий схватил обеими руками небольшой столик, стоящий рядом с ним и с силой бросил его в рябого. Завязалась кровавая драка. Мужчины бились насмерть, их еле растащила полиция. Дмитрий боялся вмешиваться, а после помог жестоко избитому другу подняться и покинуть питейное заведение. С этого дня Распутин начал уходить в запои. В нетрезвом виде был ужасен. Домой приходил грязный, избитый, с женой почти не разговаривал. Когда не пил, вдруг начинал каяться, молиться, давать обеты, которые тут же и нарушал. А Дмитрий все молился за друга, которого помнил совсем другим: добрым, кротким, трудолюбивым, верующим. Прошло несколько лет и у Распутина умерло еще трое детей: сын Георгий и две дочери. Последнюю, Дусеньку, он оплакивал совершенно трезвый, и это Дмитрия насторожило: что-то задумал! Он не ошибся. В тот же день вечером к нему прибежала рыдающая Параскева:

-Митюнюшка, помоги! Гриша в сарае в петле висит!

Дмитрий, читавший молитвенное правило по четкам, отбросил их в сторону, схватил нож и побежал с Параскевой в сарай дома Распутиных. Там действительно на веревке, привязанной к матице хрипел и дергался еще живой Григорий. Дмитрий вынул из кармана нож и принялся резать веревку. Вскоре неудавшийся самоубийца упал на пол. Параскева кинулась к мужу:

-Гришенька, родненький! Не уходи, любонький! Я детей схоронила, как мне без тебя-то?

Григорий все хрипел, пытался раздышаться, а когда раздышался, то привстал, обхватил руками колени жены и зарыдал:

-Да на что я тебе, любонька! Как есть, пьяница горький! За грехи мои Господь Дусеньку забрал! Как есть, колдун проклятый!

-Спаси тебя Матерь наша, Владычица Богородица, — обратился к другу Дмитрий, — отмолю я тебя, Гришуха. Отмолю, братик...

-Был у меня братик, Митюнюшка, — отвечал ему Распутин, — Андрюшей звали. Мы с ним да на Туре рыбу ловили десяти лет отроду. В воду он с обрыва гикнулся, да и я за ним. Думал, выплыву, ан нет: оба тонуть стали. Мужики-то нас выташшили, да я-то с неделю провалялся, а Андрюша-то... к утру жар его задавил, так и похоронили, аха. С той поры на меня и накатило: то в лес бегу, то под печку хоронюсь. А гул в голове, это помыслы, значит, слышу. И скотину всякую исцелять начал: когда порося, а когда и корова разродится. Людей лечить начал. Раз голыми руками у бабы роды принимал, а от роду мне всего тринадцать лет было...сраму нагляделся, аха. Муж-то ееный как есть в кабаке последний крест заложил. Повитуху не кликнули, меня, значит. Сына ей, так-то, на грудь положил, а он мамкино тепло почуял, да и заснул, голубеночек. Муж ееный как прознал про то, так и ославил меня-то, мол Гришка — из себя колдун да чертознай! С того и пошло, аха. Тошно мне, милые, тошно мне, что своих-то, своих-то не уберег... а чужих с последнего издыхания поднимал, хоть пьяный, хоть тверезый, а мои-то детушки...

-Да кабы не ты, Гришенька, я бы не единой деточкой не разродилась! Повитуха-то повитуха, а у тебя рука легкая: как на живот положишь, так и хорошо...Упокой Господи, новопреставленную...

Дмитрий и Параскева кое-как подняли рыдающего Григория и увели домой.

Наутро жена не узнала мужа: тихий, кроткий, молитвенный, чистый и опрятный он пришел к ней в горницу, встал на колени, перекрестился и тихо произнес:

-Пойду скоро с Митюнюшкой по святым местам. Молись обо мне, любонька. Бог тебя благослови.

Параскева заплакала.

-Как мне да без тебя, Гришенька? Пошто жену оставляшь?

-Не надобно тебе такого мужа, Пашенька. На что тебе Гришка-пьяница да Гришка-колдун. Все кабаки местные обошел.

Вдруг он снова перекрестился и положил земной поклон:

-Да и изменял я тебе, любонька. Весь из себя прелюбодей и есть. Всех вдов молодых в слободе да перепробовал. А все о тебе мысли, о тебе думоньки. Люблю я тебя, Пашенька, больше самоей жизни люблю, а вишь как обидел... не надобно тебе такого мужа. Прошшай, что ли.

С этими словами Григорий встал, широко перекрестился на образа и вышел из горницы. У калитки его уже ждал Дмитрий с сумой и посохом.

Друзья много верст прошли вместе. И от разбойников убегали, и от волков, да и по деревням не раз встречали их палками, а то и вилами. Только вера сомолитвенников росла, крепла, и ничего уже они не боялись, всему радовались, за всех молились, непрестанно благодарили Господа.

Случилось Григорию с Дмитрием дойти до Верхотурского монастыря. Поступили трудниками: целый год работали на подсобном хозяйстве, дрова рубили, за скотиной ходили. Вместе с братией посещали службы, полунощницы, молебны. Игумен не обращал на деревенских мужиков никакого внимания. Зато кое-кто из братии начал вдруг посещать келью, задавать вопросы, интересоваться: кто такие, зачем пришли в обитель, не желают ли монашеского жития. Дмитрий давно мечтал стать монахом. Он охотно отвечал, что желал бы, если отец настоятель благословит. Григорий же, как человек семейный, желал вернуться домой и в монастыре искал покаяния, а не обетов.

Монах Евфимий(так звали посетителя) спросил, не желают ли друзья чуть ближе познакомиться с истинным монашеским житием. С тайнами, недоступными мирянам. Оба ответили утвердительно и на следующий день были приглашены Евфимием в келью напротив мертвецкой, куда обычно монахи не заходили. Келья оказалась довольно просторной комнатой со множеством стульев, но без стола и кровати. В ней не было окон, а в углу (когда Дмитрий это заметил, то очень удивился) не было иконы. Помещение было полно людей: человек пятнадцать монахов и Дмитрий с Григорием. В середине кельи в белом подряснике стоял Евфимий. Вид его был торжественный и грозный. Он восклицал, воздевая руки кверху:

-Господи, даждь-подаждь нам Иисуса Христа!

Дмитрий слушал, как завороженный. Вот она, тайна сия великая! Молитва сердечная, коей и у старцев не видал! А Григорий... все глядел и не понимал. Даждь нам Иисуса Христа-а разве Бог не воплотился однажды? Что еще-то? Он был человек неученый, но наслушанный, Евангелие знал почти наизусть.

-Люди Божьи — восклицал Евфимий- заповеди храните сии! Заповеди, данные нам самим Богом Саваофом Данилой Филипповичем! Первая заповедь: "Аз есмь бог, пророками предсказанный, сошел на землю для спасения душ человеческих. Несть другого бога, кроме меня". Вторая: "Нет другого учения. Не ищите его". Третья: "На чем поставлены, на том и стойте!"

Дмитрий и Григорий переглянулись.

-Хмельного не пейте, плот­ского греха не творите, не женитесь, а кто женат, живите с женой как с се­строй; нежени­мые не женитесь, женимые разженитесь!

Монахи молча внимали говорящему и кивали, а Дмитрий в благоговении крестился. Зато Григорий... Не женитесь? А не Христос ли заповедовал: "Чего Бог соединил, человек да не разрушает."?

-Сии заповеди содержите в тайне, ни матери, ни братьям, ни сестрам не выдавайте...

-А отцу настоятелю можно? — не выдержал Распутин.

Евфимий тотчас обернулся на него.

-Пошто паству смущаешь, мужик? — по келии поползли недовольные шепотки.

-А пошто души крещеные во ад толкашь, аха? Пусто место сие. Пойду, чтоль, спать. — с этими словами Григорий встал и вышел. А Дмитрий остался с монахами и восторженным Евфимием. Ему никогда не хотелось жениться: не то, чтобы девки не любили, просто таков уж уродился: с колыбели Града Иерусалима взыскивал, Бога искал, а мира не видел и не любил. Вечером между друзьями состоялся разговор.

-Ты, Гришуха, человек дремучий. Как есть мужик.

-Нешто, Митюнюшка, ты барин али иеромонах какой? Не с одной ли селухи, аха?

-С одной-то с одной, да что с того? Слышал, видел ли, как отец Евфимий сердцем горел?

-Сердцем ли? Ему бы не в монастырь, а бабу хорошую, враз бы охладился. Не Божье это дело, Митюнюшка. Бежать бы отседа.

-Ты и бежи. А я останусь. Столько лет по земле хожу, Града взыскую, Бога ищу. Вот и нашел. А ты иди, землю ковыряй, да коровам хвосты крути. Мужик серяк, да и тфу на тебя. Гляди токмо, не пропейся. Да и не блуди шибко, не то мужики на деревне тебя порешат.

-Пошто бранишься, Митюнюшка? А что мужик-мужик и есть. Да чую, вспомнишь ты Григория-мужика. Прошшай, что ли.

С этого дня друзья не разговаривали, а наутро Григорий покинул обитель и ушел в Октай, где нашел себе духовника, отца Макария. Поначалу Дмитрий летал, будто на крыльях. Каждый четверг посещал с братьями таинственную келью, где к проповедям добавились танцы и кружения, песни, самочинное причастие белыми булками с изюмом. Но прошло полгода, и в монастырь заявилась полиция. Всех участников тайных собраний арестовали и разослали по дальним монастырям, а отца Евфимия отправили на Сахалин как сектанта. Оказалось, он специально внедрился в православную общину, будучи посланником хлыстовского кормщика Прокопия Лубкина, живущего на горе Городине возле села Чулково, той самой, где, как считалось, на основателя христововерия сошел Бог Саваоф.

Дмитрию чудом удалось скрыться. Он прятался в местном лесу. Очень пригодились навыки выживания, которые они вместе приобрели с Григорием, пока спасались то от волков, то от лихих людей, а то и от своих, крестьян. Через три месяца Дмитрий вернулся домой. Хотел пойти к другу и попросить прощения, но не решился: выходило, что темный и дремучий Гришуха распознал сектантов быстрее, чем он, опытный странник. До Дмитрия долетали слухи, что у Григория подрастает сын, которого назвали в честь него, что Параскева снова ходит беременная, а муж ее бросил пить, курить, есть мясо, и начал молиться за всех. А еще лечить и утешать людей. Буквально на днях спас ребеночка вдовы Аксиньи от горячки. Злые языки шептались, что Аксиньин малыш — сын самого Григория, но это была ложь.

Сам же Дмитрий от старого друга буквально прятался. То велит сестрам сказать, что ушел в странствие, а сам за печкой хоронился, то, завидев Григория, в пруд нырял. Напрасно Параскева звала его в гости: не след да не след. А потом снова начал уходить в странствия и возвращался лишь раз в полгода. У Дмитрия появились деньги, новые сапоги, армяк, откуда — никто не знал, а сестры радовались: наконец-то в доме достаток. Худеньких и бледных девушек-бесприданниц никто не брал замуж, да и в работницы никто не жаловал. Только семья Распутиных смилостивилась и поселила у себя проворных и смешливых сестер. Параскева говорила, что теперь у нее вместо одной сестры целых три, да еще и работящие. А Григорий звал их "деточки" и учил молиться. Когда родились у Параскевы дочери Матрена и Варвара, веселые Катя и Дуняша дружно взялись за их воспитание. Заплетали малышкам косички, шили платьица да сарафанчики, пели песни-баюшки, а Митя пошел в деревенскую школу.

-Опосля Тобольска консистория да нагрянула. Того не ждали... лихо пришлося нам, матушка.

-Лихо, лихо, родимые. Да что уж, моя в том и вина.

Параскева принялась вспоминать, как в их доме полиция проводила обыски, проверяла телеграммы на почте, опрашивала сельчан. А перед женщинами трясли бумагой с полным конспектом исповеди "крестьянки Параскевы Распутиной", где сообщалось, что, в числе прочего, подозреваемый в принадлежности к секте хлыстов Распутин "склонял жену к противоестественному совокуплению, а также и работниц Екатерину и Евдокию Печеркиных, живущих в его доме." Ничего подобного на исповеди Параскева не говорила, да и нарушение тайны исповеди являлось преступлением. Девушки, услышав прочитанное им, тут же начали настаивать на врачебном осмотре, дабы письменно засвидетельствовать их девственность. Сам Григорий рвал и метал:

-Хошь меня в острог — так веди, а родню не трогай!

А Параскева тихо плакала, поскольку знала, что много лет назад действительно дала местному священнику повод для составления подобного доноса.

Дело было на Покров. В местной церкви, в самый престольный праздник венчались раб Божий Григорий Евфимов Распутин и раба Божия Параскева Федорова Дубровина. Всем селом плясали, да молодых никто и не переплясал. А матушка Параскеве тайно в руку дощечку вложила:

-Ежели ночью от боли шибко кричать будешь, так меж зубов и зажми.

Счастливая, но в то же время изрядно напуганная молодая жена, оставшись в спальне с Григорием положила дощечку под подушку и уж приготовилась сжать зубы от боли... Но наутро проснулась с улыбкой, распустив длинные косы по подушке и все к молодому супругу ластилась, словно сладкую песню пела:

-Любонький мой... родненький... Гришенька... да нешто так?

-Что тебе, дорогусенька моя, — не понимал он.

-Да как же возможно, матушка говорила, больно будет, а я с тобой как по небушку да на лодушке... и сладко так, и крови почти нет... Нешто колдовство?

-Нет колдовства, любонька. Любовь это, а не колдовство. Люблю я тебя, Пашенька, вот и боли не было.

-А матушка говорила...

-А у матушки своя песня. Ты теперича мужнина жена. Поднимайся, что ли, помолимся да в поле пойдем.

Через неделю Григорий застал жену в слезах.

-Меня, Гришенька, батюшка от Причастия отлучил.

-Да за что, Пашенька? Нешто убила кого?

-Сказал, блудная я. Я ему покаялась, как с тобой по-татарски лобызалась, язык под язык, как любились мы, а он говорит: блуд сие и прелюбодеяние.

-С мужем жене — блуд? Не слухай его. Поп наш из себя как есть сволочь и сатана. А ешше вор. Сам видал, как из церковной кружки деньги брал, а после в кабаке пропивал. Ешше покажу ему.

-Не делай ему ничего, Гришенька! Грех-то, грех-то какой! Он говорит: сказано жене: умножу скорбь твою при беременности твоей, в муках рожать будешь. Значит, терпеть нам, бабам, надобно, а не услаждаться, как вот мы с тобой.

-Вздор говоришь, Пашенька. Пустое это все. Любовь от Бога, а скорбь — от лукавого. Неча скорбеть, коли сам Христос радоваться заповедал. Солнышко — вот оно, а кто многомнитель, сам себе враг.

-А я, Гришенька, беременная. Понесла от тебя в перву же ноченьку. Будет нам утешеньице.

Тотчас супруги принялись целоваться, позабыв о попе и его угрозах. Однако, поп не забыл. И, когда понадобилось, выставил любящего и ласкового мужа Параскевы страшным блудником, да еще и от себя присочинил такого, чего не то, что простой крестьянин, а даже самый искушенный петербуржец себе в страшном сне бы не вообразил. Но и о глупом попе забыли, когда Тобольская консистория сняла с Распутина все обвинения в сектантстве.

А Дмитрий украдкой спрашивал сестер: ну как там Гришуха? Он знал про уголовное дело, знал, по чьей просьбе его завели, что все обвинения ложные, но за бывшего товарища не заступился. Когда Григорий окончательно уехал в Петербург и забрал дочерей, бывшие друзья совсем перестали видеться.

-Все они, все хлысты окаянные, аха, — приговаривала сестрица Печеркина.

-Верно, милые, — внезапно подала голос Ольга. — Окаянные они, ох и окаянные... всю душу мою, все тело мое изувечили... — и вновь принялась рыдать.

Параскева с девушками Печеркиными увели ее в комнату и накрыли теплым лоскутным одеялом.

-Поспи, что ли, милая... поспи, хорошая.

И Ольга заснула спасительным сном, чтобы проснуться только на следующий день.