Jована (джен)

9 июля 1945

Не помню ещё таких пышных торжеств. Это выглядело бы со стороны пиром во время чумы, тем не менее, свадьбу мы отметили на «ура». Сретен долго рассказывал нам про страну, честь и долг, а товарищи, с которыми он ещё недавно, не щадя своего живота, бил врага в лесах и горах, слушали эти речи, как музыку. Он говорил примерно то же, о чём думала я.

— Что нам оставалось делать? Биться и побеждать, — вдохновенно говорил Сретен.

И в это время я сама чуть не встала и не отдала ему честь, как солдат. Ну как за таким не проследовать, как не положить свою жизнь на алтарь Отечества? Он вынес испытание сорок первым, даже когда ему один бывалый офицер намекал, что ничего не выйдет. Тогда четники с партизанами ещё не были явными врагами. Сретен твёрдо следовал заветам отца, и что же? Теперь он — герой, он генерал в отставке. А что же отец? Я читала его рукопись, и могу только представлять, каким он был — Матея Любиянкич.

Я решила записать это здесь. Всё-таки Сретен отдал мне на время эту тетрадку:

«…Мне хотелось кричать, вопить от досады. Я не мог не отправить это письмо на имя Его Высочества. Он распорядился арестовать и судить всех офицеров из «Чёрной руки», в том числе, и Аписа. «Не к совести вашей взываю, но к уму! Кем вы хотели бы попасть на скрижали истории? Неужели тем, кто левой рукой отрубил себе правую и оставил Сербию на растерзание врагу? Неужели Путник, этот уже в гроб глядящий старик, для вас представляет угрозу? Или вы думаете, что он должен был один против трёх армий справиться? Позор вам, Ваше Высочество! Вы потеряете армию, а с армией — и всю Сербию! Попомните же мои слова, пусть я всего лишь, в понимании высоких чинов, «жалкий офицеришка». Тут нужна вся бессовестность придворных подхалимов и твердолобость пиджаков, чтобы свалить вину за наше поражение на того, кто гонял австрияк целый год и похоронил целую их армию под Колубарой! Это глупость, граничащая с предательством — лишать армию руководства»! — так я писал в обращении к кронпринцу Александру. Может, и не подняли бы мою биографию и боевой путь, не отправь я это письмо. Так и остался бы самозванным генералом. Но вот, выяснилось так, что я всего лишь полковник, и меня тут же арестовали и обвинили в присвоении биографии. Даже погоны содрать не забыли! А чего бояться? Только на бумаге унижение личного достоинства военнослужащего строжайше запрешено, а в жизни… Все, как один, говорили, что я — изменник, что я заслуживаю петли, и даже вменяяли мне в вину то, что большая часть дивизии погибла. Я же слушал эти обвинения с усмешкой — ни одного из них я ни разу не видел даже на смотрах. Я был готов умереть, но никогда не отказался бы от своих слов. Не так страшно осознавать, что твоё дело проиграно, как стать жертвой подлости лизоблюдов, готовых ради новой звёздочки принести на алтарь Дьяволу даже саму Сербию. Трудно описать все те чувства, что я испытал, увидев вживую воеводу Мишича. Он остался, он при должности! Слухи неверны! Есть ещё надежда у Сербии! Не удержался и поприветствовал его по-военному, выразив надежду, что враг будет разбит. Он же молча посмотрел бумаги, и, изучив материалы дела, сказал одну-единственную фразу:

— Справедливо, чтобы офицер, обнаруживший в себе качества, превосходящие его чин и возраст, был повышен досрочно, как справедливо было бы закрыть и глаза на присвоение им биографии.

Вот тут-то и помрачнели лица генералов. Те, кто ещё недавно глумился и сулил мне петлю, уже поздравляяли меня, говорили, что пока живы такие, как я, будет жить и Сербия. Я же не испытывал к ним ничего, кроме презрения. Я знал, что история рассудит нас по справедливости, и о них не то, что правнуки — внуки забудут, а дети ещё и плюнут на их могилу. Такова незавидная судьба всех подхалимов.»

Ах, Матея, знал ли ты тогда, во что ввязался? Сретен с прискорбием рассказывал, что в тридцать восьмом отец внезапно тяжело заболел и умер, хотя перед его отъездом был в полном здравии. Почечная недостаточность. С каждым может случиться. Даже со мной. Вот только сам Сретен не верит официальной версии и считает, что отца отравили. Кому мог мешать опальный генерал, который уже полтора десятка лет, как не в строю? Хотя, если вспомнить, что началось после гибели короля Александра… Я мало интересовалась новостями — не до того было.

Если подумать… Вполне возможно, кому-то Матея Любиянкич и правда мог помешать… Даже во время войны он не боялся прямо дерзить начальству и спорить со старшими по званию. Каков идеалист! Вот, в кого Сретен такой!

Читаю рукопись дальше:

Тучный генерал смерил меня взглядом и сел напротив. Я сейчас наверное, сам на себя похож не был — в саже, пыли, ещё и погоны содраны.

— Добрый день. Дудич, — представился генерал.

— Добрый день. Любиянкич, — сухо и по-деловому ответил я.

— Итак, тут насчёт вас ведётся расследование. Вы объявили себя командиром целой дивизии, назвались генералом от инфантерии. Между тем, нет никаких документов, подтверждающих, что Матея Любиянкич был хотя бы заместитетелем командира той злосчастной дивизии. Вы были заместителем начальника штаба, и находились в чине полковника. Получается, присвоили себе биографию, присвоили чужие подвиги. Что стало с вашим командиром?

— Он застрелился, чтоб не мучиться, — спокойно ответил я, — его изрешетило шрапнелью, он умирал у нас на руках. До того он намеревался торговаться об условиях капитуляции, — начал было я, но Дудич меня живо перебил:

— Так значит, он намерен был сдаться в плен? Не слишком ли удачно он погиб? Ничего личного, Любиянкич, но я вижу в вашей истории множество несостыковок. Так может и выйти, будто вы — изменник.

— Позвольте! — не выдержал я. — Как у вас совести хватает обвинять в измене того, кто спас дивизию от полного уничтожения? Каждый солдат для Сербии стоит сотни, и разве я мог бы обречь этих юнцов на смерть от изнеможения?

Генерал слушал меня задумчиво и внимательно. Очевидно, существенных противоречий в моих рассказах он не нашёл, вот только похоже было на то, что ему явно спущен приказ, чтобы я остался в стенах этой тюрьмы, куда меня заточили на время разбирательств. Что бы он мог поделать? В армии старшему по званию перечить не принято. Сказать бы ему, что с меня против всех правил содрали погоны, так рассмеётся и ответит, что могли бы и убить, ибо имели право.

— А разве есть офицеры, готовые подтвердить ваши слова?

— Что? — это прозвучало для меня, как гром среди ясного неба.

Неужели они мертвы? Неужели кого-то убили шиптары, или тиф скосил?

— А вот же: Елич мёртв — тиф, Джуканович — тоже, последствия контузии, Маркович пропал без вести. Не иначе, погиб при отступлении. Но это вам наверняка и так известно.

— Тошич? — резво спросил я, сжав кулаки.

— Тошич? Эта деревенщина, что и писать толком не выучился? — громко и заливисто рассмеялся генерал. — Вот уж дождёмся мы правды…

— Ах вот как… Деревенщина… Пять пулевых и три осколочных ранения в одном только бою! Он был в крови, еле полз, он замерзал, но не брал свою шинель — он не мог оставить детей, которых забрал у крестьян, погибать! Ходячая мумия, вот, каким он добрался до Дурреса! Волосы выпадают, ногти расслаиваются, но он счастлив тем, что спас тех малюток, которых клялся защитить! Он не смог бы потом, на суде Божьем, оправдаться! И этого человека вы сейчас всячески осмеиваете и унижаете?! Да много ли среди этих дворянских выкормышей тех, кто защищал бы ту жизнь, что дала им страна? Сколько из них готовы к такому самопожертвованию? Делайте со мной, что хотите, но марать честь Тошича я вам не дам!

Позже, когда мы встретились, я узнал, что от роты остались лишь рожки, да ножки. Но Тошич был жив. Как он изменился! Исхудавший, бледный, но всё такой же решительный.

— Уверен, — заявил он, — Господь не принимает мою жертву. Он бережёт меня для чего-то другого, более… Великого…

— Это чего же? — спрашивал я с улыбкой. — Уж не для того ли, чтобы ты водрузил над вратами в царский дворец голову этого чурбана Фердинанда?

— Вот как? Честно, не думал даже! — с задором отвечал Владан. — А и в самом деле: София обвешана нашими знамёнами, где-то там ещё дымит, а тут мы под оркестр маршируем… Что может быть приятнее, господин генерал? Я думаю, после такого не страшно будет и умереть. Жертва во имя Господа и нашей Родины — Сербии.

За что я любил Тошича, так это за его простодушие. Какая-то даже немного детская искренность проскальзывала в его речах, и этим он вдохновлял своих солдат на подвиг. Скажу сразу, таких искренних, пламенных патриотов своего Отечества редко где встретишь. Он или очень храбр, или очень глуп, но всякий раз смерть его щадила, и он после самых жестоких мясорубок оставался жив. Да даже если

и был ранен, вскоре быстро поправлялся. Как тут не поверить, что сам Господь его оберегал?

Что было дальше, я прочесть не успела. Сретен собрался срочно по делам и пришлось тетрадь ему вернуть. Обещал после написания книги подарить мне экземпляр. Около него сегодня всё время вертелись хвостиком Джеша и Ясна — дочери покойного Владана Тошича. Я смотрю на них — детские абсолютно лица. Джеша вообще соврала про возраст, да и в лес ушла, не послушав наставлений Ясны. Теперь собирается… Вернуться в школу. Да, как время летит… А в каком бы классе сейчас учился Синиша?..

11 июля 1945

Ненавижу лето. Ненавижу жару и духоту, от которых нигде не спрятаться. С утра ворчала, как старая карга, что погода опять дрянная, что достала меня жара, а Андрей с улыбкой сказал, что я вернулась к жизни. Что я становлюсь собой прежней. Боже мой, неужели я так быстро привыкаю к мирной жизни? Видимо, это так. Прямо захотелось наведаться снова к Настасье, или к тёте Божене, чтобы поболтать по-свойски.

* * *

Не знаю, зачем, но я зашла в заброшенный сад. Яблоня чудом уцелела, и я нарвала немного яблок. Твёрдые, как камень, и кислые на вкус. Хотя для пирога отлично бы подошли! Я решила, что первый послевоенный день рождения я отмечу так, как делала раньше. Возможно, придётся делать на муке и воде, но даже пресные лепёшки сейчас покажутся мне пищей богов.

Вечером займусь готовкой. На улицу я стараюсь не высовываться — это опасно. В городе много ворья и грабителей, а милиция не справляется с таким валом дел. На всякий случай держу при себе «Вальтер».

13 июля 1945

Сегодня мне исполнилось тридцать четыре года. Тринадцатое число седьмого месяца… Любопытное совпадение. Чёртова дюжина выпала на счастливое число. Видимо, таков мой удел. Маленькой была — война застала, потеряла родителей, взрослой уже — то же самое. Какой-то злой рок. Лучшим подарком сейчас было бы появление Синиши. И к чёрту эти простенькие сувениры, что Андрей делал своими руками, к чёрту пирог и прочие угощения, что мы готовили вместе. Верните мне только моего сына! Пусть даже я его увижу лишь за мгновение до смерти.

Андрей чувствует всё это. Мне кажется, он злится. То ли на меня, то ли на то, что мы всё ещё копаемся в стоге сена, ища эту проклятую иголку. Постаралась сегодня вести себя расслабленно. Мы провели весь день вместе, предавались мечтам о будущем, как похорошеет и окрепнет Югославия, и как однажды снова встретимся с товарищами. Андрей пока не решил, когда будет поступать в милицию на службу, но я думаю, он там определённо пригодится.

22 июля 1945

Мне нехорошо. Проснулась в половине пятого утра и чувствую, что простыня промокла насквозь. Было не так жарко, но меня как будто лихорадит. Кажется, спина ещё болит… Где и что я могла подхватить? А ладно, живая пока что. Наверное, не стоило забывать про лекарства.

23 июля 1945

У меня опять поднялась температура, я просыпаюсь ночью в испарине. Эти чёртовы лекарства не помогают. От Любиянкичей новостей никаких нет.

Андрей пока так и не поступил на службу в народную милицию. Правда кое-какие знакомства он свёл. Это нам не помогает, мы ни на йоту не продвинулись в поисках моего сына. Андрей, мне кажется, уже не верит в успех, но часто говорит:

— Мы найдём нашего сына, обещаю тебе.

«Нашего»… Не могу поверить: он о моём сыне говорит, как и о своём тоже! Видимо, уже планирует нашу семейную жизнь… Хотелось бы в это верить. Будет у нас и собственный ребёнок… Мечты, мечты… Опять кашель донимает. Я так больше не могу.

* * *

Сегодня разбирала ворох старых газет и почти случайно наткнулась на заметку от конца 1942 года. Это газета Бихачской Республики, а в ней — рассказ одного из бывших четников. Он говорил, что его часто мучили вопросы: не передаёт ли он свой народ? Почему четники откровенно миндальничают с пособниками оккупантов, пока титовцы, не щадя своего живота, воюют? Я бы просто пролистнула и бросила, но имя… Я помню среди четников, которые увезли с собой Синишу, двух братьев Каревых. Смуглые, курчавые. Цыгане, одним словом. Одного звали Горан, другого — Христо. Оба из Македонии. И у обоих такой характерный акцент… Я буквально бросилась к Андрею, рассказывая о своём открытии. Он хлопнул руками по столу даже.

— Ну конечно! Разгадка была у нас под носом! Если кто-то из братьев ещё жив, мы их найдём. Полк тогда сильно потрепали. Осталось дай бог, чтоб несколько десятков.

Есть! Я на верном пути! У меня как будто выросли крылья! Я готова на всё, теперь я хотя бы знаю, кого и где искать!