Тангор (гет)

Свое мнение на военном совете Тангор держал при себе. Его особо не спрашивали: он все же не был военачальником, несмотря на свой давний подвиг. Слушая речи собравшихся, в том числе генерала Синнарда, чьи полки стояли в предместьях Паридора, он соглашался, что они говорят разумно. Знали бы они, что всем их разумным решениям и хитрым замыслам суждено обратиться в ничто — или не обратиться. И что все это зависит от слова двух людей.

Тангор смотрел на лицо Легарда и читал по нему, как по книге: бедняга надеется, что мятеж не затянется надолго. Подобное заявили открыто лишь два-три советника, но Легард безмолвно соглашался с ними. Тангор понимал, почему: зачем допускать напрасную гибель людей и, что еще важнее, трату средств?

— Население Коинта — около двадцати пяти тысяч человек, — говорил генерал. — То есть примерно десять тысяч мужчин. Однако это город, а не крепость, а его жители — не солдаты. У того же Гемелла имеются свои наемники, но их едва наберется две-три сотни. Городская стража вполне может обратиться против них, когда увидит подошедшие войска. И среди горожан найдутся разумные люди.

— Но отчаяние — страшная сила, генерал, — возразил один из советников. — Жители Коинта отлично понимают, что пощады им не ждать, как и помощи. Остается одно — стоять до конца, каким бы неразумным ни казалось это решение. А этот медведь Гемелл одним своим присутствием вселит храбрость в кого угодно — или запугает так, что любой станет повиноваться.

— Храбростью и угрозами не зарядишь мушкетов и пушек, — сухо заметил генерал. — И не наешься. Если ваше величество, — обернулся он к Легарду, — позволит мне высказать свои мысли, то я не верю в стойкость мятежников. Быть может, большая часть их уже образумилась и рада бы пойти на попятный, да не может. Все изменится, когда войска подойдут.

— Они должны понимать, какие понесут убытки, — высказался другой советник. — Коинт — значимый город с развитой торговлей и ремеслами. Сколько придется потратить горожанам на восстановление его стен после бомбардировки и штурма?

— Все расходы, — сверкнул глазами Легард, — лягут на виновников мятежа — Гемеллов и их ближайших приспешников. Они замутили воду, им и отвечать. Вы правы, господа: многие из горожан уже сейчас могут сомневаться, но бояться пойти против Гемеллов. Так что мы не станем чересчур обременять Коинт, когда очистим его. Гемеллов же, как изменников, надлежит казнить, а их имущество перейдет в собственность государства.

Слова Легарда звучали решительно — как, бывало, у покойного отца на подобных военных советах, коих было немало в его правление. И все же Тангор видел, что Легард надеется — надеется обойтись без большой крови, надеется устрашить противников и вынудить сдаться. Знал бы он, сколь тщетны его надежды.

«Чтобы Оссефильд Гемелл сдался? — мысленно улыбался Тангор. — Скорее Ринигер Роскатт и его озлобленный батюшка поклянутся мне на коленях в вечной преданности. Впрочем, кто знает? Возможно, поклянутся — и тогда, возможно, и Гемелл сдастся».

Тангор знал, что стены Коинта, выстроенные восьмиугольником, не имеют достаточно мощных укреплений, только по бастиону на каждом углу. Впрочем, Гемеллы позаботятся о пушках, а горожане, возможно, прямо сейчас трудятся у стен, возводя валы, и укрепляют изнутри ворота. Кроме того, их защищает река Ларль, на берегу которой трудятся местные кожевенники и красильщики, — хотя защита не столь надежная. Словом, уязвимый Коинт может оказаться защищенным, а защищенный — уязвимым. Все зависит от того, как и кому смотреть.

Тем временем совет утвердил решение короля. Командование поручили генералу Синнарду, чьи полки составляли большую часть войск. Из крепости Бордан, что к северо-востоку от Паридора, предстояло вызвать один полк пехоты и один — конницы: перекрывать дороги и вести разведку. С ними отправлялись три роты саперов и рота королевских гвардейцев. Последних возглавлял капитан Гиверн, хотя кое-кто из советников возражал, считая неразумным оставлять паридорскую гвардию без командира. Но Легард поддержал это решение, и совет согласился.

Войску надлежало начать сборы сегодня же, а выступить — завтра. И теперь, когда советники удалились, чтобы продолжить негласно совещаться по двое-трое, а офицеры отправились к своим полкам, секретари без устали скрипели перьями, выводя один приказ за другим. Легард подписывал, Тангор прикладывал печать, но мыслями пребывал далеко. Лишь одно заставило его вырваться из дум, хотя перекликалось с ними.

Имя Ринигера Роскатта числилось в списке тех, кому надлежало отправиться к стенам Коинта.

На этом настоял капитан Гиверн, который всегда лично выбирал, кого из гвардейцев куда направить. Но даже не сделай он этого, Тангор бы сам позаботился послать на войну с мятежниками своего врага — или возможного родственника. В последнее ему верилось больше, хотя он предполагал иной исход. Больше не было смысла гадать. Настало время спросить прямо.

Именно этим он занялся, когда гигантская кипа приказов подошла к концу и утомленный, осунувшийся Легард отпустил всех. Тангор послал за Роскаттом одного из королевских гвардейцев, только что сменившегося с караула. Вряд ли мальчишка отмахнется от приказа, переданного товарищем по службе, — это будет более действенным, чем посланный лакей или записка.

Так и оказалось. Всех своих секретарей Тангор загодя отправил переписывать набело протоколы заседаний королевского совета, что обещало затянуться надолго. Когда Роскатт явился, молчаливый Игал учтиво проводил его в кабинет и бесшумно удалился, закрыв двери.

Тангор ощутил, как в груди разливается тепло удовлетворения. Не раз ему доводилось видеть, как злейшие враги, сгорающие от ненависти к нему, вынуждены были кланяться и повиноваться ему по долгу службы. Поклон Роскатта был учтив, но за ним крылось многое, чего мальчишка не трудился скрывать. Его выдавало все: складки у рта, мечущийся туда-сюда взгляд, резкий взмах руки со шляпой при поклоне и левая, стиснувшая эфес шпаги. Мальчишка сглотнул, так, что на шее дернулся кадык, — видимо, вежливость стоила ему нечеловеческих усилий.

— Что вам угодно, ваша светлость? — произнес он.

Мало кому Тангор простил бы такую дерзость — заговорить, не дожидаясь, когда к нему обратятся. Но Роскатту решил простить, приняв во внимание молодость, скверный нрав и еще более скверное воспитание.

— Мне угодно говорить с вами, — сказал Тангор.

Он не прибавил больше ничего, по-прежнему сидя в кресле и глядя на собеседника поверх сплетенных пальцев рук. Роскатт стоял неподвижно, только взгляд его метался по кабинету — от резьбы на стенных панелях, изображающей раковины, до стола с документами и, наконец, самого Тангора. Видимо, мальчишка подыскивал нужный ответ — и, как всегда, нашел худший:

— Ваша светлость полагает, что нам есть о чем говорить?

— Да, — отрезал Тангор и поднялся. — Я хотел бы затронуть тему, которая важна для нас обоих.

«Боишься, — отметил он с особой отрадой. — Гадаешь, знаю ли я — и насколько много знаю. Что ж, я мог бы помучить тебя подольше, будь у нас обоих на то время. Быть может, страх тоже сыграет свою роль».

— Мне известно, — продолжил Тангор с нарочной неспешностью, — что вы тайно встречаетесь с моей невестой.

Лицо Роскатта могло бы поспорить цветом с одеянием Тангора и драпировками на стенах. Что послужило тому причиной, стыд или гнев, неважно. Мальчишка открыл было рот, чтобы ответить, но у него вырвался лишь возглас ярости. Тангор жестом приказал ему молчать и заговорил вновь:

— Не поймите меня неправильно, лейтенант. Я вовсе не ревную и не гневаюсь на вас. Напротив, я охотно порадовался бы за вас, более того — охотно уступил бы вам руку графини Бостры, ее титул, приданое… Не знаю, за чем вы гонитесь, но это ваше дело. Так вот, в ваших силах получить все это.

Пока Тангор говорил, лицо мальчишки сменило с полдюжины выражений: гнев, неверие, сомнение, растерянность, надежда, озарение. Самым живучим оказалось сомнение, смешанное с лютой подозрительностью. Багровый румянец исчез, глаза сузились, губы сжались. Теперь это был боец, готовый отражать атаку противника.

— Неужели? — процедил Роскатт, вздернув бровь. — С чего бы вам желать облагодетельствовать меня? Вам, который ничего не делает напрасно? В ваши добрые намерения я не верю. Видимо, вы чего-то желаете взамен.

«А ты не такой дурак, каким кажешься», — мысленно заметил Тангор. И решил сыграть открыто.

— Да, желаю, сущий пустяк. — Он умолк на несколько секунд и закончил, медленно и тихо, подчеркивая каждое слово: — Руку вашей сестры.

Ожидая ответа, он наблюдал за Роскаттом без тени прежней насмешки — оттого что сам был серьезен, как никогда прежде. На кону в этой игре стояла судьба их обоих и еще многих, хотя один лишь Тангор понимал всю важность этой партии — и победы в ней. Роскатт молчал долго, лицо его на сей раз застыло, даже глаза будто остекленели. Он походил на человека, которого поставили перед выбором, причем все возможные пути одинаково гибельны.

— Вот как? — едва слышно произнес он пересохшими губами. — Чтобы я сам, своими руками, по доброй воле, отдал мою сестру вам на позор?

— Отчего же на позор? — спокойно возразил Тангор. — Вы, вероятно, ослышались. Позором покрывают себя легкомысленные придворные, которые путаются с чужими женами… или невестами, — прибавил он с нажимом. — То, что я намерен предложить вашей сестре, не позор, а великая честь — для нас обоих. Я желаю взять ее в законные жены, поскольку с такой женщиной нельзя обойтись иначе. Надеюсь, вы поняли меня?

— Понял, — ответил Роскатт, по-видимому, укрепляя свою оборону. — Любопытно, почему вы обратились ко мне, а не к моему отцу, который распоряжается рукой Эдит. Потому, что он отказал бы вам, не дослушав, — если вообще пустил бы на порог?

— Вы догадливы, — улыбнулся Тангор. — Именно так. Ваш отец упрям и неуступчив, тогда как вы можете уступить, если примете мои условия. Отдайте должное, они весьма выгодны для вас.

Роскатт побелел от гнева. Пальцы его крепче сжались на эфесе шпаги, лицо казалось окруженным пламенем.

— Пока я жив, этого не будет, — твердо сказал он. — Мы не продаемся. И нас не купить никакими посулами.

— Почему? — спросил Тангор, не сумев скрыть ноток разочарования в голосе. — Вас не устраивают условия: рука графини Бостры за руку госпожи Эдит? Или дело в вашем предубеждении против меня, которое вы не трудитесь скрывать? Напрасно. Вы думаете, что я в самом деле был бы таким уж скверным мужем для вашей сестры?

— Да, — отчеканил Роскатт, уже не тая ненависти. — Любой женщине лучше было бы умереть, чем стать вашей женой. А моя Эдит… Если бы я не смог спасти ее от такой участи, я предпочел бы сам убить ее, только бы не отдавать в ваши руки…

— Ах, какие слова! — не удержался Тангор. — Но это лишь слова, юноша. За ними кроется глупая ненависть, которую вам внушил ваш батюшка, озлобленный на меня за то, что я стоял и стою на страже трона Урбнисса. За то, что я добился казни якобы невинных, тогда как они были виновны в измене. За то, что я, а не кто-либо другой, сделался первым лицом после короля.

Роскатт желчно усмехнулся.

— О да. И во всем Урбниссе не найти лица отвратительнее вас. Если бы кто-нибудь сумел вывести вас на чистую воду со всеми вашими интригами, король сам бы подписал указ о вашей казни.

Это было уже слишком. Тангор ожидал глупости и пустых громких слов, ожидал подобных нападок, но такие речи изумили его — и разгневали. Ему уже случалось гневаться на Роскатта — не так давно, когда тот захватил Ивиммона и сорвал заговор против королевы. Сейчас же на кону стоит много больше. Этот дерзкий юнец просто не знает еще, как опасен гнев канцлера.

— Неизвестно, указ о чьей казни его величество подпишет первым, — произнес Тангор. — Не забывайте о том, что я знаю о вас и графине Бостре. Я могу подать это как невинный флирт — а могу как нечто более преступное.

— Любопытно, как вы это используете против меня, — бросил в ответ Роскатт, ничуть не испугавшись. — Так же, как письмо Ивиммона к королеве? Мне нечего бояться, я не состою в любовной связи с графиней Бострой и не намерен этого делать, потому что уважаю ее. И мы сможем доказать нашу невиновность, даже если вы пригоните толпу лжесвидетелей!

Гнев Тангора остыл, теперь ему сделалось смешно. Какой глупец — воистину, только молодость может быть столь самонадеянна! Косность разума, предубеждение, бессмысленная злость держат мальчишку в своих сетях и не отпустят никогда, если он сам не пожелает стряхнуть их — но он не пожелает. Видимо, его ненависть в самом деле сильнее любви, раз он не может пожертвовать ею ради вожделенной женщины.

— Увидим, — сказал Тангор. — И, во имя всех штормов, оставьте наконец в покое ваше оружие. Я знаю, что вы прекрасно им владеете. А я владею своим, гораздо более опасным и смертоносным. Так что подумайте, Роскатт, подумайте, пока не стало поздно.

— Не о чем думать, — гордо вскинул голову мальчишка.

«Вернее, нечем», — мысленно поправил Тангор, а вслух сказал:

— Напрасно, напрасно. Я искренне желал вам добра, но вы сами решили свою судьбу.

— Добра вы желаете только самому себе, — возразил Роскатт, — и вас мало тревожат чувства моей сестры. Но я не позволю вам разбить ее жизнь окончательно. — Он помолчал, переводя дух. — Полагаю, нам ни к чему продолжать беседу, ваша светлость?

— Да, вы свободны, — спокойно ответил Тангор, сделав вид, что не заметил желчи в обращении.

Прощальным поклоном Роскатт себя не утрудил. Он нахлобучил шляпу, заломив ее на ухо, и вылетел за двери, как пуля из дула мушкета. Сердитые шаги прогрохотали по приемной, раздался лязг и брань вполголоса — видимо, задел ножнами дверной косяк. «Надеюсь, бедняга Игал не стал жертвой этого бешеного щенка», — ухмыльнулся мысленно Тангор. Осторожный стук закрытых дверей убедил его, что со слугой все в порядке.

Но собственные его мысли и чувства пребывали в полнейшем хаосе.

Сквозь вихрь горького разочарования пробивалось легчайшее дуновение сочувствия. «Бедная Эдит, ты не виновата в том, что твой брат — пустоголовый болван, не видящий собственной выгоды и сам отталкивающий ее. Но ты любишь его. И случись с ним несчастье, оно не минует и тебя. Видит Создатель, я желал разрешить это дело миром, через отказ от всякой вражды и добровольный союз наших семей. Теперь мир невозможен — и моей вины в этом нет».

Сочувствие пришло и ушло, как внезапный порыв бриза на морском берегу. Раз первоначальный план не сработал, придется действовать иначе. Мысль о том, что предстоит сделать, ожесточила сердце Тангора и вызвала на его губах ядовитую улыбку. «Зря ты отказался, мальчишка, зря. Как же горько ты пожалеешь об этом! Так же, как жалели до тебя многие».

А сделать оставалось сущий пустяк: отправить двух гонцов — в Коинт и в крепость Бордан.

Война есть война, Тангор знал это не понаслышке. Она не щадит никого и порой бывает особенно безжалостна к тем, кто мешает всемогущему канцлеру. Две строки на бумаге — и Роскатт погиб. Но славная смерть в бою, от вражеского клинка или пули, казалась Тангору слишком почетной участью для вновь обретенного врага. Нет, его смерть будет иной — страшной, мучительной и позорной. Быть может, она собьет спесь с этой упрямой семейки. А Эдит смирится — потому что ей ничего другого не останется.

* * *

Ринигеру казалось, что пол под его ногами превратился в расплавленный металл, а воздух раскалился, как в пустынях южной Вайи. Безумным огнем были охвачены и голова, и сердце — огнем бессильной ярости и отчаяния. «Воистину, счастье мимолетно, — думал он с горечью, — зато расплата за него непомерна».

Он оказался в настоящем тупике, и не было пути ни вперед, ни назад. Сватовство Тангора к Эдит поразило и возмутило его, и еще более возмутила гнусная сделка, предложенная врагом, — рука Альвевы за руку сестры. Как бы ни любил он их обеих, пожертвовать одной ради другой он не мог.

На один лишь миг, краткий и страшный, закралась в голову отчаянная мысль: соглашайся! Вот она, лучшая возможность подобраться к всемогущему канцлеру, усыпить его бдительность и погубить. Но мысль воспользоваться любимой сестрой в столь мерзких целях тотчас сделалась противной. Кроме того, здесь нужен талант интригана, которого у него, хвала Создателю, нет и никогда не будет. Да и как можно предлагать Эдит подобное сейчас, когда она еще не оправилась от тяжести своей потери? Насколько Ринигер знал свою сестру, этого тоже никогда не будет.

Но Тангор — страшный враг. Страшный, сильный, хитрый и опытный. Он знает, как губить людей через собственные их слова, письма и дела, даже мысли. Он умеет измучить ожиданием мести — или сразить внезапным ударом. Он точно знает, кому, где и когда расставить ловушку, от которой не будет спасения.

И такому врагу он, Ринигер Роскатт, никто из ниоткуда, только что бросил открытый вызов.

Признаться, в этом была известная доля юношеской бравады, которая часто застила Ринигеру глаза. Отказывая Тангору, он наслаждался его замешательством: какое разочарование для столь могущественного человека — не суметь склонить на свою сторону какого-то бедного дворянина. Уходя из покоев канцлера, Ринигер был убежден, что одержал верх. Сейчас он так не думал.

Мелькнула у него и другая мысль: идти к королю и раскрыть ему глаза на замыслы канцлера. Но его величеству сейчас не до того, он всецело поглощен мятежом и его подавлением. Да и какие доказательства можно предъявить — только свое слово против слова Тангора. И тогда, уныло осознал Ринигер, выйдет точно так же, как в той истории с заговором против королевы: хитрый канцлер все равно выкрутится, да еще представит виновным его самого. И, что хуже всего, это бросит тень на Альвеву. Ринигер готов был выдержать что угодно, лишь бы не опорочить любимую.

От этого «что угодно» в душу ему пробрался острый холодок страха. «На словах все храбрецы, — сказал он себе, — да только никто не знает, как поведет себя где-нибудь в застенках Лаутара или у подножия эшафота. Можно лишь молить Создателя даровать тебе силы, но в конце концов каждый хочет жить». И сам Ринигер тоже хотел, особенно зная, что смерть его не только разобьет сердце его семье, но и лишит Эдит последнего защитника. А про горе Альвевы и думать не стоит.

Впрочем, это все домыслы и пустые страхи. Настоящая беда много хуже: он должен уезжать, а Эдит остается во дворце. И Тангор тоже.

Вновь и вновь Ринигер спрашивал себя: почему враг выбрал Эдит? Чем она привлекла его, ведь, не считая красоты и милостей королевы, у нее ничего нет — ни богатства, ни знатного происхождения, ни титула. Если отбросить мысль о некоей очередной изощренной интриге, ответ один: Тангор в самом деле влюблен в Эдит. И желает именно жениться на ней, а не сделать своей любовницей. Если так, то явной опасности сестре не грозит. Хотя кто помешает канцлеру объясниться с нею лично, и тогда Аирандо знает, чего он наговорит ей. А уж говорить он умеет, этого не отнять.

«Нет, моя Эдит — девушка с головой, она сумеет устоять перед любыми сладкими речами и посулами, — утешал себя Ринигер. — Да и королева не даст ее в обиду. И все-таки нужно предостеречь ее».

Именно это он сделал на следующее утро, когда прощался с сестрой перед отъездом. Ее величество отпустила тех фрейлин, которым предстояло провожать родственников или возлюбленных. Ринигер и Эдит встретились во дворе, полном радостных и взволнованных голосов, окриков, скрипа тугих ремней, звона оружия и сбруи, сочного ржания лошадей. И все же нашелся укромный уголок, где можно было проститься и поговорить.

Эдит улыбалась, но горькие складки у ее рта еще не разгладились. Ринигер видел, что она тревожится за него и что ее не утешить обычными словами, какие говорят солдаты своим родным, уходя на войну. И вместо банального: «Обещаю, со мной ничего не случится» он сказал иначе:

— Береги себя, Эдит. Прошу, будь осторожна.

Конечно, она удивилась. Да и не могла не заметить беспокойства, которое Ринигер тщетно пытался скрыть.

— Чего мне бояться? — сказала она в ответ. — Я здесь в безопасности, в отличие от тебя. Но я не стану за тебя бояться, лучше помолюсь. И не только я, — прибавила она с многозначительной улыбкой. — Нашими молитвами Создатель защитит тебя от всех бед. А мы будем ждать.

Ринигер улыбнулся, пряча тревогу. Он долго сомневался, говорить сестре о сватовстве Тангора или нет, и все же решил промолчать. Но не мог оставить ее без предупреждения.

— Берегись Тангора, — сказал он. — Держись подальше от него, не подпускай к себе. И вообще никогда не оставайся одна. — На изумление в глазах Эдит он пояснил: — Тангор все знает. И знает, что ты помогала нам. Быть может, тебе грозит опасность более серьезная, чем даже мне там, в Коинте. Я не найду себе места, зная, что ты осталась совсем без защиты.

— Ее величество не оставит меня, — заявила Эдит. — А на крайний случай у меня есть кинжал, который ты мне подарил. Нет-нет, не тревожься, я ничего с собой не сделаю — разве что не останется другого выхода. Но я верю, что все будет хорошо. Верь и ты. На войне солдату ни к чему отвлекаться на посторонние думы.

Эдит взяла его за руки, крепко пожала и нащупала под перчаткой кольцо — перстень королевы.

— Ты всегда носишь его? — спросила она. Ринигер кивнул. — И будешь носить даже там? Может, лучше оставить?

— Нет, — ответил он. — Я ни за что с ним не расстанусь. Я верю, что он принесет мне удачу. А ты кланяйся от меня еще раз ее величеству. Быть может, она тоже удостоит меня своими молитвами.

— Мы все будем молиться вместе с ее величеством за скорейшую победу над мятежниками, — сказала Эдит. — Ведь королева тоже опечалена, потому что его величество не думает ни о чем другом, кроме этих восстаний. Она тревожится за него, потому что любит. Надеюсь, все быстро закончится, и ты вскоре вернешься.

— Непременно. А пока… — Ринигер замолчал, но сестра верно угадала невысказанное.

— Что мне передать ей от тебя?

Слова Эдит будто обдули Ринигера ледяным северным ветром: какой-нибудь месяц назад он сам говорил ей подобное, имея в виду Паэна. Но его уже нет на свете, и единственная отрада Эдит — помогать другим обрести счастье. Скорбь тотчас ушла, ее сменило воодушевление и величайшая нежность. С улыбкой подумал Ринигер о белом платочке, который носил на шляпе как дар любви. Что бы он ни отдал за хотя бы мгновенную встречу с Альвевой, за один взгляд, пожатие руки — о большем он не мечтал. Зато сестра увидит ее. И пускай нежные слова в посторонних устах превращаются лишь в тень самих себя, это лучше, чем ничего.

— Передай, что я люблю ее и буду все время думать о ней, — прошептал Ринигер. — И скажи: пусть тоже ничего не боится, я непременно вернусь. Если бы я мог, я бы писал вам обеим. Но… даже не знаю, как тут быть: вдруг перехватят?

— Я передам ей твои слова, — улыбнулась Эдит. — Мне кажется, ей будет их достаточно. А ты пиши мне, но так, чтобы нам обеим было что прочесть.

Голоса вокруг сделались громче, пронзительно запела труба. Ринигер оглянулся. Наскоро он расцеловался и простился с сестрой, не сказав ей и половины того, что хотел сказать — и что должен был.

«Храни тебя Создатель, Эдит, — думал он, пока ехал с прочими товарищами по шумным улицам. — Надеюсь, мое молчание не погубит тебя».